ГОСПОЖА ДЮПЛЕ ПОГИБАЕТ ОТ ЛЮБВИ К РОБЕСПЬЕРУ

После возвращения из Варенна Людовик XVI был отстранен от власти и помещен под стражу. Ни один король Франции никогда еще не был в подобном положении. Эта ситуация была затруднительна для всех: она раздражала монархов, но и депутаты оказались перед проблемой — лишение короля власти «не устранило ни одной трудности».

Как пишет Пьер Гаксот, депутаты не могли решить, «будет ли король лишен власти навсегда? Кто тогда станет его преемником? Если маленький дофин, то кому быть регентом? Нужно ли, независимо от того, кто станет следующим монархом, следовать конституции или лучше будет провозгласить республику? Какую республику? Народную, на базе плебисцита, или республику, где трибун, как Цезарь, получит почти диктаторские полномочия?.. С другой стороны, было совершенно очевидно (и многие вынуждены были это признать, хотя бы в душе), что король не хочет покидать Францию. Иначе он не бежал бы к дальней, восточной границе. Он выбрал бы более короткий путь, на север, через Лилль или Мобеж, как это сделал до него граф Прованский, бежавший ночью, при подобных же обстоятельствах. Наконец, без короля рушились все планы Учредительного собрания… Поэтому было решено объявить раз навсегда, что короля похищали. Благодаря этой выдумке декретами от 15 и 16 июля король восстанавливался во всех своих правах. Для большего правдоподобия было даже открыто следствие против Буйе и его сообщников, объявленных виновниками похищения».

Такое решение совершенно не устраивало кордельеров и якобинцев: они хотели полного отрешения короля от власти и замены королевской власти «конституционными методами». Они составили петицию, призывавшую Собрание считать короля отрекшимся от престола. 17 июля они отнесли этот документ на «алтарь Родины», на Марсово поле, чтобы собрать там подписи. Пропаганда была хорошо организована — там собралась порядочная толпа.

Национальное собрание, чрезвычайно обеспокоенное этим сборищем, приказало Лафайетту, командующему национальной гвардией, и Бани, мэру Парижа, разогнать толпу. Войска окружили Марсово поле. К полудню собравшиеся там люди обнаружили под алтарем двух странных субъектов — какого-то инвалида и цирюльника, «которых нездоровое любопытство загнало в это странное место, откуда они разглядывали икры собравшихся гражданок». Их немедленно обвинили в попытке взорвать помост и растерзали, возбужденная толпа требовала смерти короля и всех членов Национального собрания. Потерявший терпение Лафайетт попытался восстановить порядок. Именно в этот момент какой-то хулиган — никто так никогда и не узнал его имени — выстрелил из пистолета. Немедленно вступил в силу закон военного положения, и гвардейцы разрядили ружья в толпу. На скамьях остались лежать пятьдесят два убитых.

В тот момент, когда на Марсовом поле происходили эти кровавые события, Робеспьер и его друзья бурно спорили в Клубе якобинцев. В восемь часов, узнав о побоище, они немедленно разошлись.

— За мою голову уже наверняка объявлена награда, — сказал с перекошенным лицом Робеспьер.

Один храбрый столяр, гражданин Морис Дюпле ходивший на все заседания клуба, подошел к нему:

— Пойдемте ко мне, я живу совсем рядом и спрячу вас.

Через несколько минут они уже шли по улице Сент Оноре.

Они быстро вошли в дом № 366, прошли под аркой и оказались во внутреннем дворике-садике, где и находилась столярная мастерская.

— Здесь вам будет спокойно, гражданин Робеспьер никто не станет вас искать в моей мастерской.

Они вошли в дом, где их встретила госпожа Дюпле Это была женщина лет» сорока пяти, с горячими глазами. Она сохранила свою красоту, а ее крепкую грудь знали все мужчины квартала.

Узнав Максимнльена, она всплеснула руками.

— Ах, гражданин Робеспьер, какая честь для нас!

Манерный элегантный депутат в напудренном парике сел и вздохнул. Впервые с тех пор, как они поспешно покинули клуб в предместье Сент-Оноре, на его лицо вернулась улыбка.

В двух словах столяр Дюпле рассказал жене о событиях дня и объяснил, что полицейские генерала Лафайетта могут попытаться арестовать Робеспьера, которого власти считают ответственным за демонстрацию на Марсовом поле.

Госпожа Дюпле пошла за детьми, чтобы представить их оратору, о котором говорила вся Франция. Она привела старшую дочь Элеонору, хорошенькую двадцатилетнюю брюнетку, восемнадцатилетнюю Элизабет, пятнадцатилетнего Виктуара и двенадцатилетнего Мориса.

— У меня есть еще одна дочь, — сказала гордая мать Робеспьеру, — но она замужем за господином Оза, адвокатом из Иссуара.

Поросячье лицо Дюпле сморщилось. Он терпеть не мог своего зятя, считая его ретроградом, и называл его не иначе, как «этот дурак Оза».

— Теперь, когда в нашем доме находится гражданин Робеспьер, ноги этого роялиста здесь не будет, — сказал он.

Госпожа Дюпле, ослепленная тонкими руками, живыми глазами и элегантностью депутата, ничего не ответила мужу. Многие годы она очень легко обманывала мужа со всеми соседями с улицы Сент-Оноре и даже окрестностей и теперь почувствовала, что где-то в сокровенных уголках ее натуры зарождается живой интерес к Максимильену.

— Вы будете жить на первом этаже, гражданин, — сказала она.

По маленькой лесенке она провела Робеспьера в удобную тихую комнату, выходившую в сад. Он разложил на столе свои бумаги, наброски будущей речи и несколько газет, а жена столяра в этот момент ставила в вазу цветы.

Она бросила несколько весьма красноречивых взглядов на Робеспьера и даже тихонько похлопала ладонь» кровати, но Максимильен сделал вид, что не понимает.

Немного позже, за ужином, он обратил внимание на вполне зрелую грудь Элеоноры и, казалось, впал в задумчивость. Молодая девушка, как и ее мать, с первого взгляда влюбившаяся в трибуна, залилась краской, колени у нее дрожали, она уставилась в тарелку.

В полночь Робеспьер отправился спать.

Он проведет в этой семье три года.

Эта совместная жизнь поставила перед историками много вопросов. Был ли Робеспьер любовником госпожи Дюпле? Или он предпочел Элеонору?

В зависимости от политических убеждений некоторые твердо отвечают: да. Другие яростно опровергают: нет. Сарданапал террора или незапятнанный ангел? Кем все-таки был Робеспьер?

Послушаем вначале термидорианцев, которые, естественно, яростно нападают на него.

«У приютивших его Дюпле Робеспьер завел любовницу: дочь хозяина дома, очаровательную двадцатилетнтнюю брюнетку по имени Элеонора.

Каждую ночь она приходила в комнату к своему любовнику, и они предавались неуемному разврату.

Однажды ночью она так кричала от сладострастия, что разбудила мать, и госпожа Дюпле постучала в дверь депутата.

— Вам плохо?

— Нет, мне просто приснился кошмар, — ответил Робеспьер, а девушка в этот момент пряталась за кроватью. Госпожа Дюпле вошла в комнату, она была в ночной рубашке. Видя своего гостя в волнении, предположила причину этого смущения и, забыв о своем священном супружеском долге, подошла к кровати с искаженным от желания лицом.

Робеспьер пришел в совершенный ужас.

— Я успокою вас, — сказала ему госпожа Дюпле.

Пока она взбиралась на кровать, Элеонора на четвереньках пробралась к двери и убежала в свою комнату.

Тогда, на том же самом месте, где он только что обладал дочерью, Максимильен овладел матерью…» [56]

Бартелеми упоминает эти россказни в своей книге революции:

«Робеспьер был не только тираном, жаждущим крови и славы, но и развратным и лицемерным человеком. В последние годы жизни он квартировал у одного столяра на улице Сент-Оноре, некоего гражданина Дюпле посещавшего все заседания Клуба якобинцев.

Растоптав законы гостеприимства, Робеспьер стад любовником госпожи Дюпле и Элеоноры, старшей дочери столяра, красивой двадцатилетней девственницы.

Иногда тиран отправлялся со своей хозяйкой на прогулку в Шуази, чтобы вкусить естественной любви где-нибудь прямо в поле. Там, потеряв всякий стыд, госпожа Дюпле отдавалась Робеспьеру на ложе из папоротника в обстановке, которая показалась бы идеальной Жан-Жаку Руссо [57].

Вечером, утомленные ласками, любовники возвращались в Париж».

Не разделяя, конечно, мнений этих ангажированных «историков», следует признать, что в то время о Робеспьере ходили странные слухи. Поговаривали, например, что Неподкупный по вечерам часто накачивается шампанским в компании Фукье-Тенвиля, Шабо и других собутыльников в одном темном заведении в Клиши.

Один термидорианский памфлетист договорился даже до того, что Максимильен вовлекал в свои бесчинства Элеонору. У этого писаки была слишком буйная фантазия.

Но послушаем, что он пишет:

«Фукье-Тенвиль устраивал в одной харчевне в Клиши, где даже не ночевали пристойность и мораль. Он приглашал туда молодых танцовщиц и актрис, известных легкими нравами. Все присутствующие раздевались чтобы обедать „по-дикарски“, следуя заветам гражданина Женевы Жан-Жака Руссо».

Этот возврат к природе, — пишет автор, — побуждал сотрапезников забыть о правилах приличия, принятых цивилизованном мире. Мужчины кидались на женщин, удовлетворяя друг друга на коврах или на столе, прямо на раздавленной клубнике…

«На таких любовных пирушках, — добавляет анонимный памфлетист, — всегда присутствовали Шабо и Робеспьер. Тирана сопровождала молодая особа по имени Элизабет, дочь его квартирного хозяина, столяра с улицы Сент-Оноре, которую насмешник Дантон называл Корнелией Копо» [58].

Защитники добродетельности Робеспьера так же категоричны. Но, если те, кто его обвиняет, не приводил — совершенно естественно — никаких доказательств, то и у его защитников аргументы очень слабые.

Так, они считают, что отношения между Максимильеном и Элеонорой были совершенно невозможны из-за расположения комнат в квартире Дюпле. Для того чтобы попасть в комнату Робеспьера, девушке необходимо было пройти через комнату родителей.

Только человек, который никогда не был влюблен, может поверить, что молодых людей остановило бы подобное препятствие…

«Конечно, — ответят мне защитники Робеспьера, — но то, что нам известно о целомудренности и нравственной чистоте Робеспьера, совершенно противоречит подобному положению вещей» [59].

Но о какой целомудренности, какой чистоте может идти речь?

Мы знаем, каким был Максимильен в молодости, как он вел себя в Аррасе, — ухаживал за красотками, а после октябрьских событий даже завел любовницу [60]. Так что те, кто утверждает, что Робеспьер умер девственником, повторяют легенду.

Так как же обстояло дело в действительности?

Мы думаем, что Робеспьер был любовником Элеоноры, он с ней практически обручился. Позже молодую девушку называли, впрочем, вполне добродушно, госпожой Робеспьер; Симона Эврар взяла себе имя вдовы Марат.

Но что было между Робеспьером и мадам Дюпле?

Это навсегда осталось тайной. Существует, однако, одно доказательство ее любви к Максимильену: 10 термидора плотник и его семья были отправлены и тюрьму Сен-Пелажи. Когда госпожа Дюпле узнала, что Робеспьер гильотинирован, она повесилась в своей камере…

ГОСПОЖА БАЛЬБИ, КОРОЛЕВА ЭМИГРАЦИИ

После ареста королевской семьи в Варение растерявшийся Ферзен отправился в Брюссель, где уже находились его любовница Элеонора Салливан и лорд Кроуфорд.

Там он очень быстро узнал все детали возвращения королевской семьи в Париж, ему рассказали о тех оскорблениях, которыми осыпали Марию-Антуанетту, о похабных песенках гвардейцев, об отрубленных головах… Все эти гнусности так возмутили Ферзена, что он оправился от растерянности и взял себя в руки. Через восемь дней после того, как монархов заперли в Тюильри, он написал своей сестре Софье:

«Я решил пожертвовать собой ради них и буду служить им, пока остается хоть малейшая надежда. Одна эта мысль поддерживает меня, позволяя терпеливо переносить страдания и горе».

В начале июля королеве удалось переслать ему письмо, нежное и теплое, вселившее в него мужество.

«Я жива… но Боже, как же я волновалась за вас, мне жаль вас, я понимаю, что вы страдали, не имея от нас известий! Позаботится ли небо о том, чтобы это письмо дошло до вас? Не пишите мне, чтобы не выдать себя, и ни в коем случае не возвращайтесь сюда ни под каким предлогом, ведь все знают, что именно вы помогали нам бежать. Все будет кончено, если вы появитесь здесь. За нами следят день и ночь, но мне это безразлично. Не беспокойтесь, со мной ничего не случится. Собрание обращается с нами очень мягко. Прощайте! Я вряд ли смогу написать вам еще раз».

Последняя фраза письма королевы глубоко опечалила Ферзена, но через несколько дней он получил от нее еще одно письмо, очень нежное.

«…Хочу сказать вам, что люблю вас, друг мой. Я чувствую себя хорошо, не беспокойтесь за меня. Надеюсь что у вас все в порядке. Напишите мне, зашифровав письмо: адресуйте его господину Брауну… на втором конверте пусть ваш лакей своей рукой напишет адрес господина Гужана. Напишите мне, кому я могу адресовать свои письма, я не могу жить без этого. Прощайте, самый любимый и самый любящий из людей. Нежно целую вас».

Это письмо вдохнуло жизнь в Ферзена, он немедленно связался с несколькими важными эмигрантами и начал готовить план спасения французских монархов. Речь шла о том, чтобы переправить Людовика XVI и его семью в Англию. Ферзен обратился к храброму Кроуфорду, и тот согласился отправиться в Лондон и встретиться с Питтом. Однако тот ограничился любезным нейтралитетом и ничего не предложил заговорщикам.

Тогда молодой швед отправился в Вену, чтобы попросить помощи у императора. Но тот тоже ограничился туманными обещаниями.

Европа была восхищена, видя Францию ослабленной революцией, и замерла в вежливом ожидании…

Ферзен вернулся в Брюссель в отчаянии. Однако в начале сентября граф Эстерхази привез ему из Парижа маленький пакет, и швед совершенно воспрял духом, в этом пакете было кольцо, которое прислала Мария-Антуанетта…

Несмотря на обрушившиеся, на нее несчастья, несмотря на неусыпный надзор, в тот момент, когда народ начал требовать смерти для короля и для нее самой, лишенная свободы королева нашла время и способ отправить это свидетельство своей любви Ферзену.

«Это кольцо, — пишет она Эстерхази, — для него, наденьте его ему на палец за меня; оно сделано по его размеру, и я носила его на руке два дня, прежде чем отправить… Я не знаю, где он; это пытка, ужасная пытка — не иметь известий и даже не знать, где теперь находится любимый человек…»

Швед надел кольцо на палец и поклялся спасти королеву Франции. Очень скоро он понял, что, для того чтобы выработать реальный план, ему необходимо отправиться в Париж. Только так он сможет согласовать с монархами детали новой попытки спасения.

Узнав о его намерениях, Мария-Антуанетта вначале наотрез отказалась.

Она не хотела, чтобы ее любовник рисковал жизнью, приехав в Париж. Ведь Ферзен был осужден одновременно с другими участниками организации неудавшегося бегства. Так что, возвращаясь во Францию, он рисковал головой.

Но Ферзен не отступился и был так убедителен, что королева в конце концов сдалась.

И молодой швед стал лихорадочно готовиться к отъезду.

В конце лета 1791 года, когда целые народы требовали свободы, самые великие люди эпохи слепо повиновались самому жестокому тирану — любви… Это чувство вдохновляло всех действующих лиц драмы — и патриотов, и монархистов. Прекрасным шведом руководила только страсть; в Париже вожди революции отдались во власть нескольких дам весьма легкого нрава; а в Кобленце, эмигрантской столице, его сиятельство граф Прованский (будущий Людовик XVIII) был игрушкой в руках страстной и требовательной любовницы.

Эта женщина, которую позже назовут «королевой эмиграции», носила титул графини де Бальби, звали ее Анна де Гомон де ла Форс. Она была хороша собой, пикантна, лукава, остроумна и сладострастна. Последнее ее качество заставляло ее совершать немало ошибок.

Однажды неожиданно вернувшийся муж застал ее постели с шевалье де Жокуром. Страстные любовники даже не заметили его появления, продолжая свое упоительное занятие. Разъяренный господин де Бальби кинулся на неверную супругу и ранил ее ударом шпаги.

Реакция маленькой графини была совершенно удивительной.

— Друг мой, зачем вы будите меня подобным образом? Вы с ума сошли, что за манеры!

Граф, с налитыми кровью глазами, застыл на месте и выглядел абсолютным идиотом.

— Вы спали?

— Ну конечно же, я спала!

— А вот он? — прорычал муж, указывая на шевалье де Жокура, который забился в дальний угол комнаты и дрожал от страха.

— О ком вы говорите?

— Об этом мужчине, который обнимал вас…

На глазах у госпожи де Бальби показались слезы.

— Друг мой, ваша мать предупреждала меня, что вы страдаете галлюцинациями… но я не думала, что болезнь зашла так далеко. Ведь в этой комнате никого нет, кроме нас…

Ошеломленный граф кинулся к Жокуру и схватил его за руку.

— Вы принимаете меня за дурака, мадам. Этот человек существует, он совершенно реален.

— О Боже, какой ужас! У вас начались и осязательные галлюцинации…

Ее хитрость была очень грубой, но она удалась. Пока господин де Бальби озадаченно размышлял, шевалье де Жокур сбежал через маленькую дверку. Графиня сразу же перестала рыдать.

— Ну же, мой дорогой, посмотрите вокруг себя. Разве в этой комнате есть какой-нибудь мужчина, кроме вас?

Граф был не очень-то умен. Оглядевшись, он упал на колени — само раскаяние.

— О, простите меня, графиня!

— Конечно, я прощаю вас, но необходимо позвать врача, такие нарушения могут быть очень серьезны.

Через некоторое время господина де Бальби признали сумасшедшим и заперли в Бисетре…

Но графине было мало того, что она избавилась от надоедливого мужа, она добилась того, что ее любовник получил все должности графа.

Вот что пишет об этом господин де Кагенек: «Бедного графа де Бальби, которого жена и родственники объявили сумасшедшим за то, что он понял, что рогат, и не захотел молчать об этом, не только заперли в сумасшедший дом; душевнобольной не может быть полковником, и его полк отдали шевалье де Жокуру, тому самому, которого он чуть не убил, застав со своей женой. Как вам нравится подобное решение проблемы?».

Свободная телом и сердцем, располагая всем своим временем, госпожа де Бальби начала искать применение тем удивительным любовным способностям, которыми ее одарила природа. Придворная дама графини Прованской, она решила, что проще всего будет соблазнить его светлость.

Дело в том, что, обретший сравнительно поздно мужественность, граф стремился продемонстрировать это свое достоинство как можно большему числу дам.

Его энтузиазм вполне простителен — бедный брат короля сильно задержался в развитии. В том возрасте, когда почти все мальчики ощущают в себе признаки взросления, он оставался совершенным ребенком…

Его женитьба ничего не изменила в этом плачевном положении, и бедная графиня долгие месяцы металась в отчаянии по постели, «напоминая, — как пишут мемуаристы, — цветок, который не поливает ни один садовник…».

Но в один прекрасный день все внезапно изменилось. Граф, к полному своему изумлению, получил наконец возможность утишить жар, мучивший его супругу. Он с гордостью продемонстрировал это графине, а во время утренней прогулки сообщил радостную новость всем приближенным. В полдень весь Люксембургский дворец, где жил граф, знал, что брата короля теперь с полным правом можно называть «Мсье», и все были совершенно счастливы этим обстоятельством.

Совершенно естественно, что первой воспользовалась счастливой метаморфозой Мадам.

После чего граф стал с вожделением посматривать на хорошеньких дам своего маленького двора. Он напоминал окружающим школьника, достигшего наконец половой зрелости. Восхищенный новыми, «мужскими» ощущениями, граф рассказывал всем о своих подвигах причем в невероятно фривольном тоне.

Башомон упоминает об этой забавной ситуации в своих дневниках.

«Общеизвестно, что до сих пор Мсье не мог приобщить Мадам к радостям любви по еще более досадной причине, чем та, которая задержала выполнение супружеского долга королем. Но, наконец природа взяла свое прошел даже слух, что Мадам уже беременна. Это не соответствовало действительности, но ее августейший супруг настолько вдохновлен случившимся, что до сих пор говорит об этом. Он так живо, горячо и энергично рассуждает о любовной стороне бытия, что удивляет самых опытных своих придворных».

Именно в это время граф начал писать любовные стихи и весьма двусмысленные песенки. Вечером он веселил приближенных, распевая куплеты, которые мы не осмеливаемся процитировать в книге.

Госпожа де Бальби выбрала самый подходящий момент. Однажды вечером она устремила свой порочный взгляд на Мсье, и тот задрожал. Немного времени спустя они уже дурачились в постели так, как будто знали друг друга всю жизнь…

Став фавориткой, госпожа де Бальби захотела подселиться в Люксембургском дворце. Граф Прованский немедленно приказал отделать для нее роскошные апартаменты.

— Входите, мадам. Все это — ваше! — торжественно провозгласил он.

Графиня взглянула и заявила, что мебель просто ужасна. Мсье вернулся к себе совершенно расстроенный.

Ночью он пытался найти выход из положения, и на рассвете его осенило: гвардейцы подожгли комнаты, и все сгорело…

После этого комнаты обставили в соответствии со вкусом новой фаворитки: зеленый с белым атлас, много золота…

С первых же дней революции госпожа де Бальби решила, что лучше держаться подальше от народного гнева Единственным возможным решением было отправиться в эмиграцию подобно графу д'Артуа. Но брат короля, испытывавший некоторую симпатию к революционерам и даже поддерживавший их своими нападками на Марию-Антуанетту, не хотел покидать Францию. Считая, что народ потребует только изгнания королевы и отречения короля, он собирался остаться в Париже, чтобы немедленно занять трон.

Но госпожа де Бальби спутала все его планы.

— Я уезжаю, — заявила она. — И вы должны последовать за мной! Через неделю я буду в Монсе… Устройте ваше бегство. Кстати, вы сможете лучше управлять событиями извне.

Его светлость обожал свою маленькую графиню. И он согласился.

Месяц спустя, 20 июня 1791 года (в день бегства королевской семьи в Варенн), он покинул дворец, переодетый иностранным туристом, сел в карету и прибыл в Монс, где его ждали жена и графиня де Бальби.

В тот же вечер он окончательно покинул супружескую постель и «эмигрировал» к фаворитке… 7 июля, после утомительного путешествия, брат короля прибыл наконец в Кобленц с женой, любовницей, придворными, их женами и любовницами. Они немедленно разместились в Шонбурнлустском дворце, принадлежавшем Клементу-Венцесласу Саксонскому, архиепископу Тревскому, дяде графа по материнской линии.

Этот маленький двор, пытавшийся во всем копировать Версаль, управлялся фавориткой принца. Из своей постели она дергала за все ниточки, плела интриги, назначала офицеров армии Конде, прогоняла советников, отзывала дипломатов — словом, люди, окружавшие графа, были похожи на йо-йо [61] в ее руке, их взлеты и падения зависели только от графини…

О могуществе этой фаворитки очень красноречиво пишет Жозеф Тюркан.

«Вначале эмиграция была приятным времяпрепровождением для дворян, честолюбцев и хорошеньких женщин. Это было модой и только много позже стало необходимостью. Установлению моды больше всего способствовали женщины. Поэтому эмиграцию можно считать детищем слабого пола. Женщины — движущая сила и инструмент эмиграции. Кобленц принадлежит им, это их арена действий, их театр, и они прекрасно в нем играют. Главная роль, безусловно, отведена госпоже де Бальби» [62].

Был момент, когда у любовницы Мсье могла появиться соперница. Во дворце, превратившемся в огромную гостиницу, жил граф д'Артуа (будущий Карл X) со своей женой и любовницей, очаровательной госпожой де Поластрон.

У этой дамы были весьма смутные представления о революционерах, но ей нравилось делиться своими воззрениями с любовником, когда они лежали голые на сбившихся простынях, наслаждаясь удовлетворенной страстью. У любовников был весьма страстный темперамент, поэтому госпожа де Поластрон очень часто беседовала с графом д'Артуа о политике. Результатом этих разговоров было то, что его королевское высочество зачастую отдавал весьма экстравагантные приказы армии Конде и роялистам, оставшимся в Париже…

«Легко поверить, что оба двора были гнездом интриг, — пишет Жозеф Тюркан. — Да и могло ли быть иначе, если вокруг каждого принца суетился целый штаб напудренных и раскрашенных кукол? И в том и в другом штабе царствовала официальная любовница. Можно, пожалуй, сказать, что политикой эмиграции руководили юбки».

Через некоторое время госпоже де Поластрон, думавшей только о любви, надоели серьезные разговоры «на подушке», и госпожа де Бальби получила абсолютную власть. Именно тогда она и стала подлинной «королевой эмиграции».

Королева-фаворитка принимала в своей комнате генералов, дипломатов и придворных, обсуждая с ними текущие события. Эти «совещания» были иногда очень легкомысленными, не соответствующими нашим представлениям о политике, но тогда это никого не смущало.

Например, госпожа де Бальби могла, комментируя результаты какого-нибудь сражения или решения Конвента, раздеться и начать надевать ночную рубашку…

Послушаем, что пишет об этом очевидец, граф де Нейи.

«Каждый вечер, освободившись от своих обязанностей у Мадам, графиня де Бальби возвращалась к себе где собирались приближенные к ней люди. Но вначале она переодевалась, ее причесывали перед небольшим зеркалом, принесенным из спальни; служанка подавала ей платье и даже нижнюю рубашку, так было принято, и это казалось нам настолько естественным, что никто из нас не обращал на это никакого внимания…».

У женщин XVIII века вообще было принято раздеваться и одеваться прилюдно. Молодая Лоретта де Мальбуасьер рассказывает в своих воспоминаниях, что подвязки ей надевал один из кузенов, и не находит в этом ничего неприличного; госпожа де Сталь не стеснялась приводить себя в порядок перед своими подругами; графиня де Брион принимала в своей туалетной комнате, сидя верхом на предмете, который англичане даже не называют вслух; многие дамы подражали герцогине Бургундской, которой, если верить принцессе Палатин, оказывали на людях самые интимные услуги.

Послушаем, что пишет принцесса. «В кабинете короля, при большом стечении народа, она уходила за ширму, к камину, и какая-нибудь из горничных подмывала ее, подползая на четвереньках. Герцогиня считала это простой любезностью…»

К чести госпожи де Бальби нужно сказать, что она никогда не просила ставить ей клистир во время политических советов…

Властная, надменная, она позволяла себе пренебрежительно обращаться с самыми знатными людьми Франции. Однажды она встретилась со старым герцогом Лавалем, бежавшим из Парижа в 1789 году.

— Ах, как здесь скучно, — сказал ей почтенный старец. — Боже, когда же я смогу наконец вернуться во Францию?!

— Но что вы будете делать во Франции? — спросила госпожа де Бальби. — Вы ведь знаете, что там отменены все титулы. Как же вас будут объявлять в салонах?

— Я просто назову свое имя, мадам: Анн де Монморанси.

Фаворитка улыбнулась:

— Вы хотите сказать — Субчик Монморанси!..