 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Эллисон Харлан :: Горький Максим :: Грин Александр :: Раззаков Федор :: Азимов Айзек :: БСЭ :: Громов Дмитрий :: Картленд Барбара :: Чехов Антон Павлович Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Тайна неудачного выстрела :: Чумные псы :: Влюбленный опекун :: Полюбить никогда не поздно :: Повесть об отплате за добро :: Безрассудство :: Справочник по реестру Windows XP :: Господство женщин |
Истории любви в истории Франции (№6) - Когда любовь была «санкюлотом»ModernLib.Net / Исторические любовные романы / Бретон Ги / Когда любовь была «санкюлотом» - Чтение (стр. 12)
Что до меня, то я продолжаю наслаждаться свободой мысли, несмотря на решетки и замки. Я не сержусь на этих людей за арест, ведь ты понимаешь, что теперь я живу наедине с тобой. Благодаря моим палачам я смогла примирить долг и любовь. Прощай, мой любимый, прощай». Через какое-то время Манон отпустили, а потом снова арестовали и препроводили в Сен-Пелажи, где она «по-прежнему жила только мыслями о своем драгоценном Бюзо. 6 июля она написала ему: «Я попросила принести мне в тюрьму эту драгоценную картину, которую, по какому-то непонятному цен' самой суеверию, не хотела вначале брать с собой, но зачем мне теперь отказываться от единственного решения, ведь тебя нет рядом? Я держу ее у сердца, скрывая от враждебных глаз, достаю при каждом удобном случае и поливаю слезами…» Когда-то такая холодная и рассудочная, Манон чувствовала, что нуждается в ласке. Она поняла, к сожалению слишком поздно, что любовь это не только встреча двух возвышенных умов… Обезумев от страсти, она жаждала смерти как избавления, прекрасно понимая, что никогда больше не увидит Леонарда. * * * Пока Манон в камере сокрушалась о своей ужасной судьбе и писала, впадая в меланхолию: «Мне кажется что не было на земле женщины, больше меня расположенной к сладострастию и меньше всего познавшей наслаждение», видные депутаты Конвента делали все, чтобы никогда не испытывать подобных сожалений… Эти господа ухитрялись развлекаться так, что их похождения не были известны широкой публике, но в июне 1793 года имели неосторожность связаться со слишком болтливыми партнершами. Немедленно по Парижу пошли странные слухи… Поговаривали, что некие скандальные сборища проходили в маленьком павильоне в Шуази-ле-Руа. Самые осведомленные уверяли, что некоторые депутаты, причем из самых уважаемых, приводили туда девиц из Дворца равенства и даже совсем молоденьких девочек, которых уговаривали или заманивали обманом. Девочек раздевали и мыли перед некоторыми господами, которым это зрелище доставляло несказанное удовольствие. Потом «зрители становились актерами». Эта история, которую шепотом пересказывали в каждом доме, начинала беспокоить простодушные умы: они не могли не сравнивать нравы республиканцев с нравами «тиранов», свергнутых с трона, перемены казались им неизбежными и необходимыми… Скандал, естественно, замяли. Однако в Национальном архиве существует документ, датированный 474 Термидора, в котором мы находим следующее свидетельство. «Садовник Фовеля, владельца дома, расположенного в Шуази, показал, в присутствии Бланша, главного агента Комитета всеобщей безопасности, что оба Робеспьера Леба, Анрио и его адъютанты Дюма, Фукье, Дидье, Венуа и Симон, а также Вожуа и Дюпле часто собирались в этом доме и устраивали там безобразные оргии». Если верить этому донесению, Фукье-Тенвиля и Робеспьера можно считать создателями розовых республиканских балетов… * * * Арест жирондистов вызвал сильные волнения по всей стране, и многие честные граждане испугались за революцию. В Каене встревожилась молодая двадцатипятилетняя республиканка, которую звали Мари-Анна-Шарлотта де Корде д'Армон. Она была племянницей Пьера Корнеля и знала толк в трагедии. Общаясь с жирондистами, бежавшими из Парижа, она поняла, что именно Марат виноват во всех преступлениях, творимых в Париже, и одним прекрасным июльским вечером решила убить «это грязное животное, отравлявшее революцию». 9 июля она села в дилижанс, отправлявшийся в Париж. Через два дня она поселилась в гостинице на улице Старых Августинцев. Составив вместо завещания «Послание к французам», Шарлотта отправилась в Пале-Рояль, купила за два франка нож для разрезания бумаги и отправилась в фиакре на улицу Кордельеров. Приехав, она позвонила в дверь. Ей открыла Симона Эврар. — Я хотела бы видеть гражданина Марата. — Он никого не принимает. — Но я должна сообщить ему некоторые важные факты. — «Друг народа» очень болен. И дверь захлопнулась перед носом Шарлотты. Она кинулась в гостиницу и немедленно написала следующее письмо: «Гражданин, Я приехала из Каена; ваша любовь к Родине заставляет меня надеяться, что вы с интересом и вниманием выслушаете рассказ о несчастьях, происходящих в этой части республики. Я снова приду в вам в восемь часов прошу вас, примите меня и уделить несколько минут для беседы. То, что я расскажу, позволит вам оказать огромную услугу Родине…» Бросив в ящик это письмо, ока дождалась восьми часов и снова отправилась на улицу Кордельеров. Дверь ей открыла женщина, работавшая укладчицей в газете «Французская республика». Увидев Шарлотту, она позвала Симону Эврар. — А, это опять вы, — сказала подруга Марата. — Я написала гражданину Марату, и он должен меня принять. Между любовницей журналиста и девушкой завязался спор. В конце концов Марат, работавшей в соседней комнате, понял, о ком идет речь, и крикнул: — Пусть она войдет! Шарлотта вошла и увидела «Друга народа», сидевшего в медной ванне в форме сабо и что-то писавшего на деревянной дощечке. Граф д'Идевиль пишет в своей книге «Старые дома и свежие воспоминания»: «Мне кажется, я вижу, как она стоит, дрожа всем телом и прислонившись к двери, которую вы теперь можете потрогать руками. Она побоялась сесть на табуретку, стоящую возле ванны, чувствуя на себе отвратительные похотливые взгляды чудовища. Белокурые волосы Шарлотты рассыпались по плечам, грудь вздымается под накинутым на плечи платком, платье в коричневую полоску волочится по мокрому кафельному полу. Вот она встает, начинает что-то возбужденно рассказывать… Змеиные глаза журналиста загораются от сладостной мысли о новых жертвах… Наконец Шарлотта наклоняется… Быстрым точным ударом девушка вонзила нож в грудь Марата.» Журналист, который всегда так жаждал крови других люден, пришел в ужас при виде собственной. — Ко мне! — закричал он Симоне Эврар, — Сюда, мой дорогой друг!.. Симона кинулась в ванную и наткнулась на Шарлотту, спокойно стоявшую рядом с Маратом. Она смотрела, как краснеет от крови вода, и ждала, когда за ней придут и приговорят к смерти за то, что она избавила Францию от этого чудовищного иностранца… Совершенно понятно, что поступок Шарлотты Корде был по-разному расценен во Франции. Для тех, кто, рыдая и стеная, пришел на грандиозные похороны, организованные Конвентом, молодая женщина была «нормандским жандармом в юбке», «чудовищной отцеубийцей» или «контрреволюционным шакалом». Для здравомыслящих же граждан поступок Шарлотты стал проявлением нормальной человеческой реакции на зло. У нее появились тысячи обожателей, а один человек полюбил ее всей душой, глубоко и преданно. Его звали Адам Люкс. Он родился в 1766 году в окрестностях Майнца в крестьянской семье. Когда во Франции началась революция, он воспламенился любовью к новым идеям и даже создал вместе с друзьями клуб в защиту свободы и братства. Этот клуб приобрел такое влияние, что, когда генерал де Кюстин вошел 21 октября 1792 года в город, все жители единодушно проголосовали за присоединение к Франции. Адаму Люксу поручили отвезти постановление горожан в Париж и представлять Майнц в Конвенте. Оставив жену и троих детей, он с двумя помощниками (такими же идеалистами, как он сам) в марте 1793 года отправился в столицу. Встреченный депутатами с большим почтением, Адам вначале испытывал на заседаниях Конвента безграничный восторг — ему казалось, что он сидит рядом с людьми, переделывающими мир. Но его энтузиазм быстро растаял. Он увидел Конвент в его истинном свете: отвратительная банка с пауками, где все ненавидят всех, интригуют и самым грязным образом оскорбляют друг друга. Увиденная вблизи, революция оказалась совсем не такой, какой он представлял ее себе дома, вдохновленый безумными теориями Жан-Жака Руссо. 22 августа 1793 года братья и сестра Марата добились тоги, чтобы Симону Эврар официально признали «супругой» журналиста. До ее смерти, последовавшей в 1824 году, Симона носила титул «вдовы Марат»… Особенно страшил Адама Люкса Марат. Он хотел бы видеть его обезглавленным, равнодушие остальных депутатов по отношению к этой «кровавой жабе» заставляло Адама глубоко страдать. * * * Однажды в голову Люкса пришла поистине оригинальная идея. Чтобы нарушить оцепенение, царившее в Конвенте, он решил подняться на трибуну, произнести речь, разоблачающую все скандалы, сотрясающие страну, а потом пустить себе пулю в лоб… Он немедленно написал письмо Пьетону, чтобы поставить его в известность о своих намерениях: «Гневное возмущение, которое я питаю против торжества преступлений, и надежда, что моя смерть в этот кризисный момент жизни страны может совершить переворот в умах сограждан, побудили меня пожертвовать жизнью. Может быть, моя смерть будет полезней делу свободы, чем моя бесполезная жизнь». Потом Адам оповестил о своем решении нескольких близких друзей. Все они весьма рассудительно посоветовали ему отказаться от безумной затеи и попытались доказать, что лишать себя жизни во имя того, чтобы избавить Францию от Марата, просто глупо… — Ну подумайте сами, — говорили они, — вы-то избавитесь от чудовища, но что будет с нами? Тогда Адам Люкс решил стать мучеником и опубликовал «Признание французским гражданам», в котором свирепо обрушивался на «сентябристов и предателей, обманывающих народ». С легким сердцем ждал он теперь, когда за ним придут и бросят в тюрьму или отвезут на гильотину… Именно в момент этого мучительного ожидания смерти ему сообщили, что Шарлотта Корде убила Марата. В душе Адама родилось безграничное восхищение женщиной, имевшей мужество «повергнуть дракона». Люкс вообще был человеком восторженным. Его восхищение быстро переросло в любовь, особенно когда он узнал, что молодая нормандка красива, нежна и необычайно достойна. В течение нескольких дней единственным его желанием было увидеть девушку. Когда начался процесс над Шарлоттой, он помчался в революционный трибунал и был ослеплен, убедившись, что она красивей, «чем самая красивая девушка его родного города»… Осужденная удивительно спокойно стояла перед Фукье-Тенвилем. Адам Люкс слышал, как Фукье ожесточенно спрашивает Шарлотту: — На что вы надеялись, убивая Марата? Ответ последовал немедленно, мягкий, но уверенный: — Вернуть мир моей стране… У Люкса на глаза навернулись слезы. Председатель суда, не привыкший к такому спокойствию у людей, которых он собирался отправить на гильотину, постарался смутить Шарлотту, допрашивая ее о ноже, о ране и о крови, забрызгавшей всю комнату Марата. Но на лице любимой женщины Адам видел все ту же спокойную удовлетворенность выполненным долгом. В конце концов председательствующий объявил: — Удар был нанесен с необыкновенной точностью. Вы, очевидно, очень опытная преступница. Это обвинение заставило Шарлотту покраснеть от гнева. Она воскликнула, трепеща от негодования: — Чудовище! Он принимает меня за убийцу… Эта фраза привела в восторг благородного Адама Люкса… В день, когда Шарлотту повезли на эшафот, молодой депутат отправился в предместье Сент-Оноре, чтобы в последний раз посмотреть на любимую женщину. Вместе с толпой, оскорблявшей «его ангела», он дошел до площади Революции, провожая Шарлотту на смерть. Он плакал, глядя, как она, прекрасная и спокойная, идет к гильотине. Ему показалось, что он тоже умирает, когда нож гильотины скользнул вниз… Обезумев от боли, Адам увидел, как палач поднял голову Шарлотты и свистнул в мертвое лицо, к дикой радости черни, жадной до подобных зрелищ… Вскрытие обезглавленного тела подтвердило, что она была девственницей. Вернувшись домой, он решил оскорбить Конвент, опубликовав панегирик Шарлотте Корде и надеясь, что это позволит ему умереть за любимую женщину. Через несколько дней брошюра увидела свет. Это была не просто защита убийцы Марата, это было признание в любви. «Шарлотта Корде, благородная душа, несравненная девица! Я не буду говорить о чувствах, которые ты пробудила в сердцах других людей, я расскажу лишь о том, что родилось в моем сердце». Бросая вызов членам революционного суда, Адам Люкс писал в заключение: «Если они окажут мне честь, приговорив к гильотине, которую я теперь считаю алтарем, на котором уничтожают жертвы, я прошу этих людей оскорбить и освистать мою голову так же, как они сделали это с Шарлоттой, пусть их людоедская чернь аплодирует этому звериному зрелищу…» Этот текст был подписан: Адам Люкс, чрезвычайный депутат от Майнца. Тон был таким резким и вызывающим, что депутаты Конвента вначале приняли трактат за шутку. Но, когда стало точно известно, что его автор действительно молодой депутат, был выдан ордер на его арест. 4 июля его отправили в тюрьму. * * * Три месяца никто не мог решиться казнить человека, представлявшего Майнц. Чтобы оправдать собственную снисходительность, друзья Робеспьера представляли Адама Люкса безответственным экзальтированным человеком. В ярости и отчаянии от мысли, что его могут выпустить на свободу, возлюбленный Шарлотты написал Фукье-Тенвилю донос на самого себя, подписав его вымышленным именем… И тогда он наконец добился желаемого. 2 ноября суд приговорил его к смерти. Как только дебаты окончились, Адам попросил, чтобы его немедленно отвезли на гильотину. Тележка ждала его во дворе, и он почти бежал к ней. — Гони как можно быстрее, — сказал он вознице. Потом он одним прыжком взобрался в тележку и всю дорогу от нетерпения стучал кулаком по самодельной скамейке, торопясь воссоединиться с Шарлоттой. Доехав до площади Революции, он с улыбкой расцеловал помощников палача и, как пишет Форстер, «не вошел, а взлетел к гильотине»… Через несколько минут опьяневший от радости Адам Люкс умер за свою любимую… ПЕРЕД СМЕРТЬЮ МАРИЯ-АНТУАНЕТТА ПРИНИМАЕТ В КОНСЬЕРЖЕРИ ВОЗЛЮБЛЕННОГО Для великой любви даже стены крепости не являются препятствием. Убийство Марата очень благотворно повлияло на людей, гнивших в тюрьме. Некоторые увидели в нем проявление здравого смысла добрых граждан и решили, что необходимо воспользоваться представившимся случаем и спасти королеву. Несколько храбрых сторонников монархии попытались по очереди устроить побег Марии-Антуанетты. Тулан и Жарже проникли в Тампль, переодевшись охранниками, и им почти удалось устроить побег… но, увы, только почти! Потом были попытки комиссара Лепнтра, капитана Кортея и барона де Батца. Увы! Все эти попытки провалились, и 2 августа несчастную королеву перевезли в Консьержери, где она должна была предстать перед революционным судом. (С дофином ее разлучили несколькими неделями раньше.) Узнав об этой новости, Ферзен впал в отчаяние. 24 августа он написал своей сестре: «Вы, конечно, знаете, моя дорогая Софи, об ужасном несчастье, постигшем нас: королеву перевели в тюрьму Консьержери, мерзкий Конвент издал декрет о том, что она будет предана революционному суду. С этого момента я не живу: невозможно жить, испытывая такие сто здания. Если бы я мог еще хоть что-то сделать для ее освобождения, мне кажется, я страдал бы меньше. Мне иметь возможности ничем помочь ей, вот что ужасно. Таубе расскажет вам о единственной оставшейся у меня надежде. Немедленный поход на Париж — вот все, что осталось. Но я не уверен, что этот план будет принят. О Боже! Как ужасно ждать, не имея возможности ничего предпринять! Я отдал бы жизнь, чтобы спасти ее, но я ничего не могу. Самым большим счастьем для меня было бы умереть за нее, но и в этом мне отказано… Прощайте, дорогая Софи, молитесь за нее и оплакивайте вашего несчастного брата…» У Ферзена были веские причины сокрушаться. С его возлюбленной обращались ужасно. Послушаем, что пишет человек, которому довелось видеть Марию-Антуанетту в камере: «Помещение было маленькое, влажное и зловонное, не было ни печки, ни камина. В камере стояло три кровати: на одной спала королева, на другой, рядом с ней, спала служанка Марии-Антуанетты; а третья предназначалась для двух жандармов, которые никогда не выходили, даже если королеве необходимо было совершить туалет. Кровать у Марии-Антуанетты была точно такая же, как у остальных: деревянная лежанка, соломенный тюфяк, грубая простыня и вытертое шерстяное одеяло серого цвета. Занавесок не было, из всей мебели стояла только старая ширма. Королева была одета в длинную черную кофту, поседевшие волосы ей остригли на лбу и на затылке. Несчастная женщина так похудела и ослабла, что ее едва можно было узнать, она с трудом держалась на ногах. На пальцах королевы было три обручальных кольца, но ни одного дорогого перстня. Прислуживала ей грубая простолюдинка, от вульгарности которой королева очень страдала… Монархиня всегда спала одетой, ожидая, что ее в любую минуту могут зарезать прямо в камере или повести на пытку. Она хотела встретить минуту страдания или смерти в трауре. Мишони рыдал, видя королеву в таком состоянии. Он рассказывал мне, какие ужасные кровотечения были у государыни, а когда ему понадобилось отправиться в Тампль за теплыми вещами и чистым бельем для нее, он смог получить разрешение только после обсуждения на Государственном совете…» Узнав эти страшные подробности, Ферзен понял, что королева обречена… Пока швед предавался отчаянию, шевалье де Ружвиль в Париже еще раз попытался спасти Марию-Антуанетту. Этот, по правде говоря, слегка сумасшедший дворянин был уже давно влюблен в королеву и повсюду следовал за ней. Он защищал ее 20 июня и 10 августа и мечтал доказать свою любовь каким-нибудь героическим поступком. С помощью богатой американки госпожи де Тийель н Мишони, инспектора полиции, в обязанности которого входило посещение камеры королевы, Ружвиль придумал дерзкий план. Он собирался проникнуть в Консьержери, переодеть королеву прачкой и вывести ее таким образом из тюрьмы. В конце сентября ему удалось вместе с Мишони проникнуть в темницу королевы. Он оставил у печки красную гвоздику, в которой была спрятана записка. Королева прочла ее и немедленно сожгла. На следующий день она попросила одного из жандармов передать жене привратника маленький клочок бумаги, на котором булавкой наколола: «За мной все время следят, я не могу ни говорить, ни писать». К несчастью, жандарм был настороже, так как накануне заметил трюк с цветком. Он рассмотрел бумажку вдоль и поперек и, заметив наколотую фразу, немедленно отнес послание своему начальству. Вполне невинная записка вывела из себя членов Конвента. Эбер в своей газете «Папаша Дюшен» потребовал немедленной казни королевы: «Пусть палач поиграет в шары головой этой женщины, этой волчицы… Нужно судить австрийскую тигрицу… Ее нужно изрубить на фарш за всю ту кровь, которую она пролила…» И Марию-Антуанетту перевели в еще более темную и грязную камеру… Так, из-за ошибки слишком ретивого влюбленного, условия заключения несчастной королевы стали еще более невыносимыми… Мария-Антуанетта провела в этой камере несколько недель. Но почему же ее не судили? Все очень просто. Нужны были надежные мотивы, которые позволили бы осудить королеву. Юристы не могли найти ни единого признака ее виновности, и многие спрашивали себя, как создать хотя бы видимость законности казни Марии-Антуанетты. Наконец 5 октября Фукье-Тенвиль в полной растерянности направил в Конвент письмо, жалуясь, что у него в папке нет ни одной улики, ни единого доказательства. Конвент дал ему следующий весьма экстравагантный ответ: «Мы не можем дать вам доказательств. Республика надеется на ваше рвение в их поиске…» Тем самым ему давали право выдумать мотив. Общественный обвинитель посоветовался с друзьями, и зловещему Эберу пришла в голову идея выдвинуть против королевы позорное обвинение: она якобы позволила себе в отношении восьмилетнего сына непристойные ласки. Восхищенный собственной изобретательностью, Эбер немедленно отправился к маленькому принцу и, бессовестно воспользовавшись его невинностью, заставил подписать показания, «в которых он обвинял мать и тетку в том, что они привили ему порочные привычки и склоняли к инцесту» [93]. Бедный ребенок, сам того не зная, стал сообщником революционеров… * * * В понедельник 14 октября началась эта пародия на процесс. В обвинительном заключении Фукье-Тенвиль сравнивал Марию-Антуанетту с Мессалиной, Брунгильвой, Фредегондой и Екатериной Медичи… Пересказав всю жизнь королевы, общественный обвинитель перешел к басне, изобретенной Эбером, и воскликнул: «И, наконец, вдова Капет, совершенно аморальная как новая Агриппина, так развратна и склонна к любым преступлениям, что, забыв о высоком звании матери и барьере, поставленном самой природой, она не постыдилась предаться с Луи-Шарлем Капетом, своим сыном, — и последний признал этот факт — непристойностям, сама мысль о которых заставляет вздрагивать от ужаса и омерзения!..» Королева, стоявшая с гордо поднятой головой, не удостоила его ответом. Немного позже, во время дебатов, заместитель прокурора Эбер детально описал сцены якобы известных ему оргий, имевших место между королевой, мадам Элизабет и дофином. Мария-Антуанетта и на этот раз осталась безучастной. Тогда встал один из присяжных: — Гражданин председатель, предлагаю вам указать обвиняемой, что она никак не отреагировала на факт, упомянутый гражданином Эбером, относительно того, что происходило между ней и сыном… Услышав эти слова, королева выпрямилась и сказала с невероятной силой и твердостью: — Я не ответила, потому что сама природа запрещает матери отвечать на подобные обвинения. Потом, повернувшись в сторону женщин, заполнивших зал суда, она добавила: — Призываю в свидетели всех матерей, — находящихся здесь… Ее ответ произвел очень сильное впечатление на народ и даже на некоторых руководителей революции. Вечером во время обеда Вилат рассказал о нем Робеспьеру. Тот в ярости разбил тарелку и погнул вилку, заорав: — Какой болван этот Эбер! Ему мало того, что она воистину похожа на Мессалину, он хочет, чтобы она призналась в инцесте, доставив ему напоследок радость общественного триумфа… Увы! Хотя это обвинение рассыпалось как карточный домик, против королевы выдвинули другое — в заговоре против революции… За это Фукье-Тенвиль без малейшего доказательства потребовал для нее смертной казни. * * * В четыре часа утра Марии-Антуанетте объявили, что она приговорена к гильотине. Потом королеву отвезли назад в Консьержери. Три часа спустя за ней пришел Сансон… В полдень ее обезглавили… Узнав о казни, Ферзен совершенно обезумел. Он написал сестре душераздирающее письмо: «Моя добрая нежная Софи! Жалейте меня, жалейте. Только вы можете понять мое состояние. Я потерял все в этом мире, вы одна у меня остались. Так не покидайте же меня! Та, что составляла мое счастье, та, для которой я жил, — да, моя нежная Софи, я никогда не переставал любить ее, я не мог перестать любить эту женщину ни на секунду и пожертвовал бы для нее абсолютно всем; теперь я. Это точно знаю. Та, которую я любил, за которую отдал бы и тысячу жизней, умерла. О Боже! За что ты так караешь меня, чем я тебя прогневал? Ее больше нет! Боль моя безгранична, я не знаю, как пережить ее, ничто не сможет избавить меня от нее. Передо мной всегда будет стоять ее образ, я буду вспоминать ее и оплакивать. Все кончено для меня. Зачем я не умер вместе с ней; почему мне не дали пролить за нее кровь! Тогда мне не пришлось бы жить с вечной болью и вечными угрызениями совести. Сердце мое не бьется, оно обливается кровью. Вы одна понимаете, как я страдаю, мне нужна ваша нежность. Плачьте со мной, моя добрая Софи, будем вместе оплакивать их. У меня больше нет сил писать, я только что получил страшное подтверждение казни. Об остальных членах семьи ничего не известно, но я опасаюсь и за них. Господь всемилостивый, спаси их! Сжалься надо мной!» * * * Отчаявшийся, потерявший смысл жизни, Ферзен в течение многих месяцев собирал милые его сердцу предметы, напоминавшие Трианон и те дни, когда он говорил о любви с Марией-Антуанеттой… Однажды он получил копию письма, написанного королевой в апреле 1793 года генералу Жарже. Рыдая, он прочел эти полные нежности строки: «Когда вы окажетесь в безопасности, я хотела бы, чтобы вы сообщили новости обо мне моему большому другу, приезжавшему сюда в прошлом году; я не знаю где он; но господин Гогла либо господин Кроуфор смогут сообщить вам это в Лондоне; я не осмеливаюсь писать, но вот отпечаток моего девиза [94], не забудьте о нем, когда будете отсылать письмо, пусть тот, кому оно предназначено, знает, что он справедлив, как никогда». Позже госпожа Салливан передала Ферзену оставшуюся у нее записку королевы: «Прощайте, мое сердце принадлежит вам…» Казалось, что даже мертвая Марня-Антуанегта посылает Ферзену свидетельства своей любви… Швед был так потрясен, что расстался с прекрасной Элеонорой, чтобы остаться наедине с призраком королевы, которую так любил. Так он прожил шестнадцать лет, занимаясь только политикой и управлением своими землями. Судьба уготовила ему необычный конец, доказывающей, что два этих существа были отмечены одним и тем же знаком… В 1810 году он в качестве главного маршала королевства сопровождал принца Кристиана, и тот внезапно умер от удара во время полкового смотра. Немедленно поползли слухи, что принца отравил Ферзен. Он начал получать анонимные письма: «Если вы осмелитесь появиться на похоронах, то будете убиты». Но главный маршал пренебрег этими угрозами. Когда он захотел присоединиться к кортежу, какие-то люди камнями разбили стекла в его карете и вытащили его на улицу. Ферзен вырвался, но толпа повалила его на землю, начала топтать ногами, разорвала на нем одежду и оплевала. Какой-то гигант вспрыгнул Ферзену на грудь, ломая ему ребра, а потом убил, ударив сапогом в висок… Женщины изорвали одежду мертвого маршала в клочья, и его мертвое тело еще долго валялось в канаве… Ферзен, как и его любимая, стал жертвой слепого и несправедливого народного гнева… [95] * * * Через две недели после смерти Марии-Антуанетты на гильотину отправилась госпожа Ролан. Две эти такие разные женщины познали одинаковые страдания и выказали бесконечное достоинство перед лицом палачей… Переведенная в конце октября 1793 года в Консьержери, Манон, находившаяся под строжайшим надзором, сумела все-таки передать последнее письмо Бюзо: «Ты, которого я не осмеливаюсь назвать; ты, о котором узнают, когда будут оплакивать наши несчастные судьбы; ты, которому самая сильная страсть не могла помешать остаться добродетельным, будешь ли ты оплакивать меня, узнав, что я раньше тебя ушла туда, где мы сможем любить друг друга, не совершая преступления, где ничто не помешает нам соединиться?.. Я уйду раньше и отдохну; останься на земле, если есть еще честные люди, которые укроют тебя; живи, чтобы обличать несправедливость…» 8 ноября Манон отвели на эшафот. В тележке находился еще один приговоренный, этот человек был совершенно раздавлен от мысли, что его сейчас казнят. Госпожа Ролан попыталась подбодрить его. На площади Революции стояла огромная статуя Свободы. Манон не смогла удержаться от красивой фразы: — О, Свобода, — воскликнула она, — сколько преступлений совершается твоим именем! Тележка остановилась у подножья эшафота. — Идите первым, — сказала она своему спутнику, — вы не сможете смотреть, как я умираю. Палач запротестовал, говоря, что французский этикет требует пропускать даму вперед. Госпожа Ролан улыбнулась. — А разве может француз отказать даме в последней просьбе? Я сумею подождать! В шесть часов десять минут голова госпожи Ролан покатилась в корзину. Узнав о смерти Манон, господин Ролан, прятавшийся недалеко от Руана, покинул свое убежище, спокойно отправился в лес, привязал свою трость-шпагу к дереву и, кинувшись на нее, пронзил себе сердце… А Бюзо в отчаянии написал одному из своих друзей в Эврс: «Ее больше нет! Ее больше нет, друг мой. Предатели казнили ее. Вы понимаете, что мне больше не о чем жалеть на земле. Сожгите письма, когда узнаете о моей смерти. Я сам не знаю, почему хочу, чтобы вы сохранили ее портрет, вы один». Затравленный Бюзо пересек вместе с Петьоном всю Францию. В конце концов, усталые и переставшие сопротивляться, они покончили с собой в сосновом лесу близ Медока. Неделю спустя их тела, разорванные волками, были найдены… Тремя днями раньше, 5 ноября, был казнен Филипп Эгалитэ, ставший подозрительным после предательства его друга Дюморье… Оказавшись перед гильотиной, этот человек, в первую голову ответственный за революцию, услышал, как какой-то простолюдин крикнул ему: «Ты хотел быть королем… Твоим троном станет эшафот!» К этому моменту он был уже совершенно разорен и оставил госпожу де Бюффон в нищете… ФАБР Д'ЭГЛАНТИН ПРЕВРАЩАЕТ СВОЮ ЛЮБОВНИЦУ В БОГИНЮ РАЗУМА Он любил рифмы и обожал разум. Пока машина, изобретенная Гильотеном, безотказно работала в ярмарочной обстановке, многие революционеры старались соединить приятное с полезным, используя службу, чтобы обогатиться [96]. Эта продажность привлекла внимание ярого роялиста барона де Батца, мечтавшего облить республику грязью, втянув нескольких депутатов в громкий скандал. Он остановил свой выбор на двух самых продажных революционерах: Фабре д'Эглантине, которому очень дорого обходились любовницы, и Франсуа Шабо. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19 |
|||||||||