— Я присягнул на верность всем моим подданным, — возразил Артур, — а не только тем, что идут за Христом…

— Сдается мне, вот кто твои враги, а вовсе не саксы, — промолвила Гвенвифар, — христианскому королю должно воевать лишь с теми, кто не верует в Христа.

Артур делано рассмеялся:

— Вот теперь ты говоришь в точности как епископ Патриций. Он хочет, чтобы мы обращали саксов в христианство, дабы жить с ними в мире и согласии, а не рубили их мечами. Что до меня, так я вроде тех священников давних времен, к которым обратились с просьбой прислать к саксам миссионеров — и знаешь, что они ответили, жена моя?

— Нет, этого я не слышала…

— Они сказали, что, дескать, никаких миссионеров к саксам не пошлют, а то, чего доброго, придется встретиться с ними не только в бою, но еще и перед Господним троном. — Артур расхохотался от души, однако Гвенвифар даже не улыбнулась. Спустя какое-то время король тяжко вздохнул.

— Ну что ж, подумай об этом, моя Гвенвифар. По мне, так брака более удачного и не придумаешь: мой лучший друг и моя сестра. Вот тогда Ланселет станет мне братом, а его сыновья — моими наследниками… — И добавил, обнимая жену в темноте:

— Но теперь мы с тобою, ты и я, любовь моя, попытаемся сделать так, чтобы никакие другие наследники нам не понадобились, кроме тех, которых подаришь мне ты.

— Дай-то Бог, — прошептала Гвенвифар, прижимаясь к мужу, и попыталась выбросить из головы все и думать лишь об Артуре.

Моргейна проследила, чтобы все ее подопечные легли, а сама задержалась у окна, во власти смутного беспокойства.

— Ложись спать, Моргейна; поздно уже, и ты, надо думать, устала, — шепнула Элейна, спавшая с нею на одной постели. Молодая женщина покачала головой.

— Кажется, это луна будоражит мне кровь нынче ночью… спать совсем не хочется. — Моргейне отчаянно не хотелось ложиться и закрывать глаза; даже если не даст о себе знать Зрение, воображение истерзает ее и измучает. Повсюду вокруг только что возвратившиеся из похода мужчины воссоединились с женами… все равно как в праздник Белтайн на Авалоне, подумала она, криво улыбаясь в темноте… даже те, кто не женат, наверняка нашли себе женщин на эту ночь. Все, начиная от короля и его супруги вплоть до последнего конюха, заснут нынче в чьих-то объятиях, кроме девиц из свиты королевы; Гвенвифар почитает своим долгом беречь их целомудрие, в точности как говорил Балан: «А меня стерегут заодно с королевиными прислужницами».

Ланселет, день Артуровой свадьбы… все это закончилось ничем, причем не по их вине. «И Ланселет при дворе почти не бывает… потому, верно, чтобы не видеть Гвенвифар в объятиях Артура! Но сегодня он здесь…»..И, подобно ей, Моргейне, тоже проведет эту ночь в одиночестве среди воинов и всадников, надо думать, мечтая о королеве, о единственной женщине во всем королевстве, что для него недоступна. Ибо воистину любая другая придворная дама, замужняя либо девица, столь же охотно распахнет ему объятия, как и она, Моргейна. Если бы не злополучное стечение обстоятельств на Артуровой свадьбе, уж она бы его заполучила; а Ланселет — человек чести; если бы она забеременела, он бы непременно женился на ней.

«Конечно, зачала бы я вряд ли — после всего того, что мне пришлось вынести, рожая Гвидиона; но Ланселету это объяснять не обязательно. И я сделала бы его счастливым, даже если бы не сумела родить ему сына. Некогда его влекло ко мне — до того, как он встретил Гвенвифар, и после тоже… Если бы не та неудача, я бы заставила его позабыть о Гвенвифар в моих объятиях…

Право же, пробуждать желание я вполне способна… нынче вечером, когда я пела, многие рыцари так и пожирали меня взглядами…

Я могла бы заставить Ланселета пожелать меня…»

— Моргейна, ты ляжешь или нет? — нетерпеливо окликнула ее Элейна.

— Не сейчас, нет… Думаю, я пройдусь немного, — промолвила Моргейна, и Элейна испуганно отпрянула назад: дамам королевы выходить за двери по ночам строго запрещалось. Подобная робость Моргейну просто бесила. Интересно, не от королевы ли подхватила ее Элейна, точно лихорадку или новомодный обычай носить покрывала.

— А ты не боишься — ведь вокруг столько мужчин!

— А ты думаешь, мне не надоело спать одной? — рассмеялась Моргейна. Но, заметив, что шутка неприятно задела Элейну, добавила уже мягче:

— Я — сестра короля. Никто не прикоснется ко мне против моей воли. Ты в самом деле считаешь, что перед моими прелестями ни один мужчина не устоит? Мне ж уже двадцать шесть; не чета лакомой юной девственнице вроде тебя, Элейна!

Не раздеваясь, Моргейна прилегла рядом с девушкой. В безмолвной темноте, как она и боялась, воображение — или все-таки Зрение? — принялось рисовать картины: Артур с Гвенвифар, мужчины с женщинами повсюду вокруг, по всему замку, соединялись в любви или просто в похоти.

А Ланселет — он тоже один? И вновь накатили воспоминания, куда более яркие, нежели фантазии; Моргейна вспоминала тот день, и озаренный ярким солнцем Холм, и поцелуи Ланселета, впервые пробуждающие в ней желание, острое, точно лезвие ножа; и горечь сожаления о принесенном обете. И после, в день свадьбы Артура и Гвенвифар, когда Ланселет едва не сорвал с нее одежду и не овладел ею прямо в конюшнях… вот тогда его и впрямь влекло к ней…

И вот, отчетливая и резкая, точно Зрение, в сознании возникла картина: Ланселет расхаживает по внутреннему двору один; на лице его обреченность и одиночество… «Я не использовала ни Зрение, ни собственную магию, для того чтобы привлечь его ко мне во имя своекорыстной цели… оно пришло само, нежданным…»

Молча и бесшумно, стараясь не разбудить девушку, Моргейна высвободилась из-под руки Элейны и осторожно соскользнула с кровати. Ложась, она сняла только туфли; теперь она наклонилась, надела их вновь и потихоньку вышла из комнаты, беззвучно, точно призрак с Авалона.

«Если это лишь греза, рожденная моим воображением, если он не там, я пройдусь немного в лунном свете, дабы остудить кровь, и вернусь в постель; никому от этого хуже не станет». Но картина упорно не желала развеиваться; и Моргейна знала: Ланселет и впрямь там, один, ему не спится так же, как и ей.

Он ведь тоже с Авалона… солнечные токи разлиты и в его крови тоже… Моргейна неслышно выскользнула за дверь, миновав задремавшего стражника, и глянула на небо. Луна прибыла уже на четверть и теперь ярким светом озаряла мощенный камнем двор перед конюшнями. Нет, не тут… надо обойти сбоку… «Он не здесь; это все лишь греза, моя собственная фантазия». Моргейна уже повернула назад, собираясь вернуться в постель, во власти внезапно накатившего стыда: что, если стражник застанет ее здесь, и тогда все узнают, что сестра короля втихомолку разгуливает по дворцу, в то время как все порядочные люди давно спят, — одно распутство у нее на уме, не иначе…

— Кто здесь? Стой, назови себя! — Голос прозвучал тихо и резко: да, это Ланселет. И, невзирая на всю свою безудержную радость, Моргейна вдруг устрашилась: положим, Зрение не солгало, но что теперь? Ланселет взялся за меч; в тени он казался очень высоким и изможденным.

— Моргейна, — шепотом назвалась молодая женщина, и Ланселет выпустил рукоять меча.

— Кузина, это ты?

Молодая женщина вышла из тени, и лицо его, встревоженное, напряженное, заметно смягчилось.

— Так поздно? Ты пришла искать меня… во дворце что-то случилось? Артур… королева…

«Даже сейчас он думает только о королеве», — посетовала про себя Моргейна, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев и в икрах ног: то давали о себе знать возбуждение и гнев.

— Нет, все хорошо — насколько мне известно, — отозвалась она. — В тайны королевской опочивальни я не посвящена!

Ланселет вспыхнул — в темноте по лицу его скользнула тень — и отвернулся.

— Не спится мне… — пожаловалась Моргейна. — И ты еще спрашиваешь, что я здесь делаю, если и сам не в постели? Или Артур поставил тебя в ночную стражу?

Она чувствовала: Ланселет улыбается.

— Не больше, чем тебя. Все вокруг уснули, а мне вот неспокойно… верно, луна будоражит мне кровь…

То же самое Моргейна сказала Элейне; молодой женщине померещилось, что это — добрый знак, символ того, что умы их настроены друг на друга и откликаются на зов точно так же, как молчащая арфа вибрирует, стоит заиграть на другой.

А Ланселет между тем тихо продолжил, роняя слова во тьму рядом с нею:

— Я вот уже сколько ночей покоя не знаю, все думаю о ночных сражениях…

— Ты, значит, мечтаешь о битвах, как все воины?

Ланселет вздохнул:

— Нет. Хотя, наверное, недостойно солдата непрестанно грезить о мире.

— Я так не считаю, — тихо отозвалась Моргейна. — Ибо зачем вы воюете, кроме как того ради, чтобы для всего народа нашего настал мир? Если солдат чрезмерно привержен своему ремеслу, так он превращается в орудие убийства, и не более. Что еще привело римлян на наш мирный остров, как не жажда завоеваний и битв ради них самих и ничего другого?

— Кузина, одним из этих римлян был твой отец, да и мой тоже, — улыбнулся Ланселет.

— Однако ж я куда более высокого мнения о мирных Племенах, которые хотели лишь возделывать свои ячменные поля в покое и благоденствии и поклоняться Богине. Я принадлежу к народу моей матери — и к твоему народу.

— Да, верно, но могучие герои древности, о которых мы столько говорили, — Ахилл, Александр, — все они считали, что войны и битвы — вот дело, достойное мужей, и даже сейчас на здешних островах так уж сложилось, что все мужчины в первую очередь думают о сражениях, а мир для них — лишь краткая передышка и удел женщин. — Ланселет вздохнул:

— Тяжкие это мысли… стоит ли дивиться, Моргейна, что нам с тобою не до сна? Нынче ночью я отдал бы все грозное оружие, когда-либо откованное, и все героические песни об Ахилле с Александром, за одно-единственное яблоко с ветвей Авалона… — Юноша отвернулся, и Моргейна вложила ладонь в его руку.

— И я тоже, кузен.

— Не знаю, с какой стати я так стосковался по Авалону… я там жил недолго, — размышлял вслух Ланселет. — И все же, сдается мне, места красивее не сыщешь на всей земле, — если, конечно, Авалон и впрямь находится здесь, на земле, а не где-то еще. Думается мне, древняя друидическая магия изъяла его из пределов нашего мира, ибо слишком он прекрасен для нас, несовершенных смертных, и, значит, недосягаем, подобно мечте о Небесах… — Коротко рассмеявшись, Ланселет пришел в себя. — Моему исповеднику подобные речи очень бы не понравились!

— Неужто ты стал христианином, Ланс? — тихо фыркнула Моргейна.

— Боюсь, не то чтобы самым праведным, — отозвался он. — Однако вера их мнится мне столь безыскусной и благой, что хотелось бы мне принять ее. Христиане говорят: верь в то, чего не видел, исповедуй то, чего не знаешь; в том больше заслуги, нежели признавать то, что ты узрел своими глазами. Говорят, что даже Иисус, восстав из мертвых, выбранил человека, вложившего персты в раны Христовы, дабы убедиться, что перед ним не призрак и не дух, ибо воистину благословен тот, кто верит, не видя.

— Однако все мы восстанем снова, — очень тихо произнесла Моргейна, — и снова, и снова, и снова. Не единожды приходим мы в мир, дабы отправиться в Небеса или в ад, но рождаемся опять и опять, пока не уподобимся Богам.

Ланселет потупился. Теперь, когда глаза ее привыкли к полумраку, осиянному лунным светом, она отчетливо различала черты лица собеседника: изящный изгиб виска, плавно уходящий вниз, к щеке, длинную, узкую линию подбородка, мягкую темную бровь, спадающие на лоб кудри. И снова от красоты его у Моргейны заныло сердце.

— Я и позабыл: ты ведь жрица и веришь… — промолвил он. Руки их легонько соприкасались. Ланселет попытался высвободиться — и молодая женщина разомкнула пальцы.

— Иногда я сама не знаю, во что верю. Может статься, я слишком давно живу вдали от Авалона.

— Вот и я не знаю, во что верю, — отозвался Ланселет. — Однако на моих глазах в этой долгой, бесконечно долгой войне погибло столько мужей, и женщин, и детей, что мнится мне, будто я сражаюсь с тех самых пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке меч. А когда вижу я, как умирают люди, кажется мне, будто вера — это лишь иллюзия, а правда в том, что все мы умираем, точно звери, и просто перестаем существовать — точно скошенная трава, точно прошлогодний снег.

— Но ведь и снег, и трава возрождаются вновь, — прошептала Моргейна.

— В самом деле? А может, это тоже иллюзия? — горько промолвил он. — Сдается мне, что, пожалуй, во всем этом нет ни тени смысла: все эти разглагольствования о богах и Богине — лишь сказки, которыми утешают малых детей. Ох, Господи, Моргейна, с какой стати мы затеяли этот разговор? Тебе надо пойти отдохнуть, кузина, да и мне тоже…

— Я уйду, если ты того хочешь, — проговорила она, разворачиваясь, а в следующий миг задохнулась от счастья — Ланселет взял ее за руку.

— Нет-нет, когда я один, я во власти этих фантазий и горестных сомнений, и ежели уж они приходят, так я лучше выговорюсь вслух, чтобы услышать, что все это — сущее неразумие. Побудь со мною, Моргейна.

— Сколько захочешь, — шепнула она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Она шагнула вперед, обняла его за талию; его сильные руки сдавили ей плечи — и тут же покаянно разжались.

— Какая ты маленькая… ох, я и забыл, какая ты маленькая… я мог бы переломить тебя надвое голыми руками, кузина… — Ланселет погрузил руки в ее волосы, распущенные под покрывалом; пригладил их, намотал пряди на пальцы. — Моргейна, Моргейна, иногда мне кажется, что ты — то немногое в моей жизни, что целиком и всецело — добро и благо: точно дева из древнего народа фэйри, о котором говорится в легендах, эльфийская дева, что приходит из неведомой земли рассказать смертному о красоте и надежде и вновь уплывает на западные острова, чтобы никогда уже не вернуться….

— Я никуда не уплыву, — прошептала Моргейна.

— Нет. — В углу мощеного дворика высился чурбан: на нем обычно сидели, дожидаясь лошадей. Ланселет увлек собеседницу туда.

— Посиди со мной, — попросил он и, смутившись, добавил:

— Нет, это не место для дамы… — И вдруг рассмеялся:

— То же самое можно было сказать и о конюшне в тот день… ты помнишь, Моргейна?

— А я думала, ты все забыл: после того как этот треклятый конь — вот уж сущий дьявол! — сбросил тебя на землю…

— Не называй его дьяволом. В бою он не раз и не два спасал Артуру жизнь; так что Артур скорее считает его своим ангелом-хранителем, — возразил Ланселет. — Злополучный то был день, что и говорить. Дурно обошелся бы я с тобою, кузина, кабы овладел тобою тогда. Часто хотелось мне молить тебя о прощении, чтобы услышать слова примирения из твоих уст и понять, что ты не держишь на меня зла…

— Не держу зла? — Моргейна подняла взгляд; голова у нее внезапно закружилась от нахлынувших чувств. — Не держу зла? Разве что на тех, кто прервал нас…

— Правда? — еле слышно откликнулся он. Ланселет обнял ее лицо ладонями, неспешно приблизил к себе и приник к ее устам. Моргейна обмякла, расслабилась, приоткрыла губы навстречу его поцелую. Ланселет, по римскому обычаю, был чисто выбрит; Моргейна ощущала щекой мягкое покалывание и теплую сладость настойчивого языка… Ланселет притянул ее ближе, едва ли не приподняв над землей. Поцелуй длился до тех пор, пока молодая женщина поневоле не отстранилась, чтобы отдышаться, и Ланселет негромко, изумленно рассмеялся.

— Что ж, все повторяется… ты и я… кажется, с нами так уже было… и на сей раз я отрублю голову любому, кто посмеет нас прервать… но вот мы стоим и целуемся на конном дворе, точно слуга с судомойкой! Что теперь, Моргейна? Куда нам пойти?

Молодая женщина понятия не имела: кажется, во всем замке укрытия для них не найдется. Она не может отвести его к себе в комнату, где, помимо нее, спят Элейна и четверо девушек из свиты королевы; а Ланселет сам объявил, что предпочитает ночевать с солдатами. И что-то в глубине сознания подсказывало ей, что так поступать не след: сестре короля и другу короля не подобает развлекаться на сеновале. А полагается им, если уж они и впрямь испытывают друг к другу такие чувства, дождаться рассвета и испросить у Артура дозволение на брак…

Однако же в сердце своем — в таких потаенных уголках, что лучше и не заглядывать, — Моргейна знала: Ланселет хочет отнюдь не этого; в минуту страсти он, возможно, и впрямь ее возжелал, но не более. И неужели она, воспользовавшись этим, и впрямь заманит его в ловушку, заставит дать пожизненную клятву? Обычаи племенных празднеств — и то честнее: мужчина и женщина сходятся вместе по воле Богини, пока в крови у них бушуют токи солнца и луны; и лишь позже, если они и впрямь желают жить одним домом и растить детей, они задумываются о браке. В глубине души Моргейна знала и то, что на самом деле вовсе не желает выходить замуж ни за Ланселета, ни за кого другого; хотя и полагала, что, ради его собственного блага, равно как и ради блага Артура, и даже Гвенвифар, лучше бы удалить его от двора.

Но мысль эта промелькнула и погасла. Голова у молодой женщины шла кругом от его близости; прижимаясь щекой к его груди, она слышала, как бьется его сердце… Ланселета влечет к ней; сейчас в сознании его не осталось мыслей ни о Гвенвифар, ни о ком другом, кроме нее, Моргейны.

«Да будет все с нами так, как желает Богиня; как в обычае у мужчин и женщин…»

— Я знаю, — прошептала она, завладевая его рукой. За конюшнями и кузницей начиналась тропа, уводящая в сад. Трава в саду густая и мягкая; придворные дамы частенько сиживали там ясным погожим днем.

Ланселет расстелил на земле свой плащ. В воздухе разливался неуловимый аромат зеленых яблок и травы. «Мы словно на Авалоне», — подумала про себя Моргейна. И Ланселет, снова неким непостижимым образом откликаясь на ее мысли, прошептал:

— Нынче ночью мы отыскали себе уголок Авалона… — и уложил ее рядом. Он снял с молодой женщины покрывало и теперь поглаживал ее волосы, не торопясь требовать большего, нежно обнимая ее, и то и дело наклонялся и целовал ее в щеку или в лоб.

— Трава совсем сухая — росы нынче не выпало. Похоже, ночью дождь пойдет, — прошептал он, лаская ее плечо и миниатюрные руки. Моргейна чувствовала, как крепка его затвердевшая от меча ладонь, — до того крепка, что молодая женщина с изумлением вспомнила: а ведь Ланселет младше ее на четыре года. Моргейне доводилось слышать его историю: он появился на свет, когда Вивиана уже уверилась, что из детородного возраста вышла. В его длинных, чутких пальцах с легкостью помещалась и пряталась ее крохотная рука; Ланселет перебирал ее пальцы, играл с кольцами; вот ладонь его легла на лиф ее платья и распустила шнуровку на груди. Голова у Моргейны кружилась; мысли путались; страсть накатывала на нее, точно пенный прибой, заливающий береговую полосу; ее захлестывало волной, она тонула в его поцелуях. Ланселет нашептывал что-то невнятное; слов молодая женщина не разбирала, однако переспросить и не подумала; время речей прошло.

Ланселету пришлось помочь ей раздеться. При дворе носили платья куда более замысловатые, нежели простые и строгие одежды жрицы; Моргейна чувствовала себя неуклюжей и неловкой. Понравится ли она Ланселету? Со времен рождения Гвидиона груди у нее вялые, обмякшие; не то что в тот день, когда он впервые до нее дотронулся, — где они, те груди — крохотные и упругие?

Но Ланселет словно ничего не замечал: он ласкал ее груди, теребил соски в пальцах, осторожно прихватывал губами и зубами. В голове Моргейны не осталось ни одной мысли; весь мир перестал для нее существовать — лишь прикосновения его рук и дрожь отклика в ее собственных пальцах, скользящих по его гладким плечам, и спине, и темным, пушистым завиткам волос… отчего-то ей казалось, что волосы на груди мужчины непременно окажутся колючими и жесткими, но у Ланселета все иначе, они мягкие и шелковистые, как ее черные пряди, и скручиваются в изящные, крутые завитки. Словно в бреду она вспомнила, что впервые сблизилась с юнцом не старше семнадцати лет, который толком и не знал, что происходит, так, что ей приходилось направлять его, показывать, что делать… и для нее тот раз стал первым и единственным, так что к Ланселету она пришла почти девственной… Во власти внезапно накатившего горя Моргейна пожалела, что это — не первый раз; с каким блаженством она вспоминала бы о сегодняшней ночи; вот так все и было бы; вот так все и должно было произойти… Моргейна прильнула к Ланселету, прижалась к нему всем телом, умоляюще застонала; она не могла, просто не в силах была дольше ждать…

Но, похоже, Ланселет еще не был готов принять ее, в то время как Моргейна всем своим существом тянулась к нему, тело ее пульсировало желанием и жизнью. Она жадно подалась к любимому, ненасытные губы ее настаивали и заклинали. Она нашептывала его имя, она умоляла — понемногу поддаваясь страху. А Ланселет продолжал осыпать ее нежными поцелуями, ладони его поглаживали, утешали, успокаивали, вот только успокаиваться она не желала, все ее тело требовало завершения, изнывая от жажды, сотрясаясь в агонии. Моргейна попыталась заговорить, воззвать с просьбой — но с губ ее сорвался лишь горестный всхлип.

Ланселет нежно прижимал ее к себе, продолжая ласкать и поглаживать.

— Тише, нет, тише, Моргейна, погоди, довольно… я не хочу обидеть и обесчестить тебя, не думай… вот, ложись рядом, позволь мне обнять тебя, тебе будет приятно… — И в смятении и отчаянии она позволяла ему делать все, что он хочет. И в то время, как тело ее властно требовало наслаждения, в груди, как ни странно, нарастал гнев. А как же ток жизни, струящийся между сплетенными телами, между мужчиной и женщиной, как же ритмы Богини — нарастающие, подчиняющие? Моргейне вдруг показалось, будто Ланселет намеренно ставит преграду этому потоку, превращает ее любовь к нему в насмешку, в игру, в отвратительное притворство. А ему словно все равно; для него, похоже, все идет так, как надо, оба получают удовольствие — и, значит, все в порядке… словно одни лишь телесные наслаждения и важны, словно не существует слияния более значимого — единства с жизнью во всех ее проявлениях. В глазах жрицы, воспитанной на Авалоне и настроенной на великие ритмы жизни и вечности, эти осторожные, чувственные, рассудочные любовные ласки выглядели едва ли не кощунством, отказом подчиниться воле Богини.

А затем, во власти наслаждения и унижения, она принялась оправдывать любимого. В конце концов, он же не воспитывался на Авалоне в отличие от нее; судьба швыряла его из приемной семьи ко двору, а от двора — в военный лагерь; он — солдат с тех самых пор, как в силах поднять меч, жизнь его прошла в походах; может быть, он просто ничего не знает или, может быть, привычен только к таким женщинам, что дарят лишь минутное наслаждение телу, не больше, или к таким, что предпочитают играть в любовь и ничего не давать… он сказал: «Я не хочу обидеть или обесчестить тебя», словно и впрямь считает, будто в их сближении заключено нечто дурное или бесчестное. Усталый Ланселет чуть отстранился, не переставая ласкать ее, играть с нею, теребить пальцами шелковистые волоски, припорошившие ее бедра, целовать шею и грудь. Закрыв глаза, Моргейна прижималась к нему в ярости и отчаянии — ну что ж, ну что ж, наверное, именно этого она и заслуживает, не она ли повела себя, точно последняя блудница, бросившись ему на шею; стоит ли удивляться, что он так с нею обращается… а она-то в одержимости своей позволяет ему так с собою обходиться и позволила бы что угодно, зная: если она потребует большего, то потеряет и это, а ведь она истосковалась по нему, она по-прежнему жаждет его — и боль эту не унять, и жажду не утолить. А ему она не нужна, вообще не нужна… в сердце своем он по-прежнему желает Гвенвифар или любую другую женщину, которой можно обладать, не даря ей от себя иного, нежели это легковесное соприкосновение тел… женщину, которая охотно отдавалась бы ему, не требуя от него большего, нежели просто наслаждение. К любовной жажде и ноющей боли постепенно подмешивалось презрение, и здесь-то и заключалась величайшая мука: от всего этого она любила Ланселета ничуть не меньше и знала, что всегда будет любить его — и ничуть не слабее, нежели в этот миг тоски и отчаяния.

Моргейна села, подобрала платье, трясущимися пальцами натянула его на плечи. Ланселет молча глядел на нее. Вот он протянул руку, помог ей справиться с одеждой. И, после долгого молчания, печально промолвил:

— Дурно мы поступили, моя Моргейна, — ты и я. Ты на меня сердишься?

Моргейна словно онемела: в горле стеснилось от боли.

— Нет, не сержусь, — наконец выговорила она с трудом, понимая, что следовало бы завизжать, накричать на него, потребовать того, что он не в силах дать ей — а может быть, и ни одной другой женщине.

— Ты — моя кузина и родственница… но ничего дурного ведь не случилось, — срывающимся голосом проговорил он. — Хотя бы в этом я могу себя не упрекать — я не нанес тебе бесчестия перед лицом всего двора… я ни за что бы не пошел на такое… поверь мне, кузина, я искренне люблю тебя…

Не выдержав, Моргейна разрыдалась в голос.

— Ланселет, умоляю тебя, во имя Богини, не говори так… что значит, ничего дурного не случилось? Так распорядилась Богиня, этого желали мы оба…

Ланселет страдальчески поморщился.

— Ты такое говоришь… о Богине и прочих языческих дикостях… Ты меня почти пугаешь, родственница, в то время как сам я пытаюсь удержаться от греха… и однако же я поглядел на тебя с вожделением и похотью, сознавая, как это дурно… — Ланселет оправил на себе одежду; руки его дрожали. Наконец, едва не захлебываясь словами, он выговорил:

— Наверное, грех кажется мне более страшным, нежели на самом деле… ох, Моргейна, если бы ты только не была так похожа на мою мать…

Слова эти прозвучали пощечиной — жестоким, предательским ударом в лицо. Мгновение молодая женщина не могла выговорить ни слова. А в следующий миг ею словно овладела неуемная ярость разгневанной Богини. Моргейна поднялась на ноги и словно сделалась выше: она знала — это чары Богини преобразили ее, как это бывает на ладье Авалона; обычно миниатюрная и невзрачная, она возвышалась над ним, а могучий рыцарь и королевский конюший словно съежился и в испуге отпрянул назад: вот так все мужчины умаляются перед лицом Богини.

— Ты… ты презренный глупец, Ланселет, — бросила она. — На тебя даже проклятия тратить жалко! — Молодая женщина развернулась и бросилась бежать; Ланселет остался сидеть на прежнем месте, так и не застегнув штанов, изумленно и пристыженно глядя ей вслед. Сердце Моргейны неистово колотилось в груди. Ей отчаянно хотелось накричать на него — пронзительно и сварливо, под стать поморнику, — и одновременно тянуло сдаться, расплакаться в отчаянии и муке, умоляя о любви более глубокой, нежели та, которую Ланселет отринул и отказался ей дать, оскорбив в лице ее саму Богиню… В сознании ее всплывали обрывки мыслей и еще древнее предание о том, как некий мужчина застал Богиню врасплох и отверг ее, и Богиня приказала своим гончим растерзать его в клочья… и накатывала скорбь: она наконец-то получила то, о чем мечтала все эти долгие годы, и все это для нее — лишь зола и пепел.

«Священник непременно сказал бы, что такова расплата за грех. Уж этого-то я вдоволь наслушалась от замкового капеллана Игрейны, прежде чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я — более христианка, нежели сама думаю?» И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того и гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.

На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к Богине вот так, никогда не отвергли бы ее власти… Моргейна расхаживала взад и вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая женщина знала — никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же, как она сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла бы, или Врана, или любая из нас. «Что же я делаю все эти долгие годы вдали от моей Богини?»

ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА

«Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его двор и отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову и по моей приемной матери Вивиане. За эти дни я ни разу не поговорила с Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в тех случаях, когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не смеет смотреть мне в глаза, и во власти стыда и гнева обходила его стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.

И вот я взяла коня и поскакала на восток через холмы; и в течение многих лет не возвращалась более в Каэрлеон, и не ведала, что происходит при Артуровом дворе… но эту историю лучше отложить на потом».