На протяжении последующих нескольких часов Гвенвифар должна была приветствовать королей Британии — всех до единого, не иначе! — и знакомиться с их женами, сестрами и дочерьми. Когда настало время пира, в придачу к Моргейне, Элейне, Игрейне и Моргаузе ей пришлось выказывать учтивость и любезность Флавилле, приемной матери Артура и матери сэра Кэя; и королеве Северного Уэльса, носившей ее собственное имя, Гвенвифар, но при этом темноволосой, с типично римской внешностью; и еще с полдюжине женщин.

— Уж и не знаю, как мне запомнить их всех поименно! — шепнула королева Моргейне. — Может, мне просто-напросто звать их всех» госпожа моя «, надеясь, что они не поймут, в чем дело?

И Моргейна, на миг забыв о неприязни и подстраиваясь под шутливый тон собеседницы, прошептала в ответ:

— В титуле Верховной королевы есть свои преимущества, госпожа: никто и никогда не дерзнет задать тебе вопрос» почему?» Что бы ты ни сделала, тебя лишь одобрят! А если и не одобрят, так вслух ничего не скажут!

Гвенвифар сдержанно хихикнула:

— Но ты, Моргейна, непременно зови меня по имени, а никакой не» госпожой «. Когда ты произносишь» госпожа «, я поневоле оглядываюсь в поисках какой-нибудь дородной престарелой дамы вроде достойной Флавиллы или супруги короля Пелинора!

Наконец пир начался. На сей раз Моргейна ела с большим аппетитом, нежели на Артуровой коронации. Усевшись между Гвенвифар и Игрейной, она охотно воздавала должное обильному угощению; воздержание Авалона осталось где-то в далеком прошлом. Она даже отведала мяса, хотя и без удовольствия; а поскольку на столе воды не было, а пиво предназначалось главным образом для слуг, она пила вино, вызывающее у нее лишь отвращение. Голова у нее слегка пошла кругом, хотя и не так, как от подобных жидкому пламени ячменных напитков при оркнейском дворе; их Моргейна терпеть не могла и в рот не брала вовсе.

Спустя некоторое время Кевин вышел вперед и заиграл; и разговоры стихли. Моргейна, не слышавшая хорошего арфиста с тех пор, как покинула Авалон, жадно внимала музыке, забывая о прошлом. Нежданно-негаданно она затосковала о Вивиане. И даже когда Моргейна подняла глаза и глянула на Ланселета, — как любимейший из Артуровых соратников, он сидел ближе к королю, нежели все прочие, даже Гавейн, его наследник, и ел с одного с ним блюда, — в мыслях ее он был лишь товарищем ее детства, проведенного на Озере.

«Вивиана, а не Игрейна, — вот кто моя настоящая мать; это ее я звала…» Молодая женщина потупилась и заморгала, борясь со слезами, проливать которые давно разучилась.

Музыка смолкла, и в наступившей тишине раздался звучный голос Кевина:

— У нас здесь есть еще один музыкант, — промолвил он. — Не согласится ли леди Моргейна спеть для гостей?

«Откуда он только узнал, как исстрадалась я по своей арфе?» — подивилась про себя молодая женщина.

— Для меня, сэр, сыграть на твоей арфе — в удовольствие. Да только инструмента столь совершенного я вот уже много лет в руки не брала; но лишь кустарное его подобие при Лотовом дворе.

— Как, сестра моя станет петь, точно наемная музыкантша, для всех собравшихся? — недовольно промолвил Артур.

«Кевин явно оскорбился, что и неудивительно», — подумала про себя Моргейна. Задохнувшись от гнева, она поднялась со своего места со словами:

— То, до чего снизошел лучший арфист Авалона, я сочту для себя честью! Своею музыкой бард угождает богам, и никому другому!

Молодая женщина взяла арфу из его рук и уселась на скамью. Этот инструмент был заметно крупнее ее собственного, и в первое мгновение руки ее неловко нащупывали нужные струны, но вот она уловила гамму, и пальцы запорхали более уверенно. Моргейна заиграла одну из тех северных песен, что слышала при дворе Лота. Теперь она порадовалась, что пила вино: крепкий напиток прочистил ей горло, и голос ее, глубокий и нежный, вернулся к ней во всей своей полнозвучной силе, хотя вплоть до сего момента Моргейна о том и не подозревала. Этот голос — выразительное грудное контральто — ставили барды Авалона, и молодая женщина вновь испытала прилив гордости.» Пусть Гвенвифар красива, зато у меня — голос барда «.

И, едва песня закончилась, даже Гвенвифар протолкалась ближе, чтобы сказать:

— У тебя чудесный голос, сестрица. А где ты научилась так хорошо петь — на Авалоне?

— Конечно, леди; музыка — священное искусство; разве в обители тебя не учили играть на арфе?

— Нет, ибо не подобает женщине возвышать свой голос перед Господом… — смешалась Гвенвифар.

— Вы, христиане, слишком любите выражение» не подобает «, особенно применительно к женщинам, — прыснула Моргейна. — Если музыка — зло, стало быть, зло она и для мужчин тоже; а если — добро, разве не должно женщинам стремиться к добру во всем и всегда, дабы искупить свой так называемый грех, совершенный на заре сотворения мира?

— И все же мне бы никогда не позволили… как-то раз меня прибили за то, что я прикоснулась к арфе, — с сожалением промолвила Гвенвифар. — Но ты подчинила своими чарам всех нас, и думаю я, вопреки всему, что магия эта — благая.

— Все мужи и жены Авалона изучают музыку, но мало кто обладает даром столь редким, как леди Моргейна. — вступил в разговор Талиесин. — С чудесным голосом надо родиться; учением такого не добьешься. А ежели голос — это Господень дар, так сдается мне, презирать его и пренебрегать им — не что иное, как гордыня, неважно, идет ли речь о мужчине или женщине. Как можем мы решить, что Господь совершил ошибку, наделив подобным даром женщину, если Господь непогрешим и всеблаг? Так что остается нам принимать сей дар как должное, кто бы им ни обладал.

— Спорить с друидом о теологии я не возьмусь, — промолвил Экторий, — но, если бы моя дочь родилась с подобным даром, я счел бы его искушением и соблазном выйти за предел, назначенный женщине. В Писании не говорится, что Мария, Матерь Господа нашего, плясала либо пела…

— Однако ж говорится в Писании, что, когда Дух Святой снизошел на нее, — возвысила она свой голос и запела:» Величит душа Моя Господа…» — тихо произнес мерлин. Однако сказал он это по-гречески:» Megalynei he psyche тоu ton Kyrion «.

Лишь Экторий, Ланселет и епископ поняли слова мерлина, хотя и Моргейне тоже доводилось слышать этот язык не раз и не два.

— Однако пела она перед лицом одного лишь Господа, — решительно отрезал епископ. — Только про Марию Магдалину известно, что она пела и плясала перед мужами, и то до того, как Искупитель наш спас ее душу для Бога, ибо, распевая и танцуя, предавалась она разврату.

— Царь Давид, как нам рассказывают, тоже был певцом и играл на арфе, — не без лукавства заметила Игрейна. — Вы полагаете, он бил своих дочерей и жен, ежели те прикасались к струнам?

— А если Мария из Магдалы, — эту историю я отлично помню! — и играла на арфе и танцевала, так все равно она спаслась, и нигде не говорится, будто Иисус велел ей кротко сидеть в уголке и помалкивать! — вспыхнула Моргейна. — Если она помазала Господа драгоценным мирром, Он же не позволял своим спутникам упрекать ее, возможно, Он и другим ее дарованиям радовался не меньше! Боги дают людям лучшее, что только есть у них, а никак не худшее!

— Ежели здесь, в Британии, религия существует в таком виде, так, стало быть, и впрямь не обойтись без церковных соборов, что созывает наша церковь! — чопорно произнес епископ, и Моргейна, уже сожалея об опрометчивых словах, опустила голову: не должно ей разжигать ссору между Авалоном и церковью на Артуровой свадьбе! Но почему не выскажется сам Артур? И тут заговорили все разом; и Кевин, вновь взяв в руки арфу, заиграл веселый напев, и, воспользовавшись этим, слуги вновь принялись разносить свежие яства, хотя к тому времени на еду никто уже не глядел.

Спустя какое-то время Кевин отложил арфу, и Моргейна, по обычаям Авалона, налила ему вина и, преклонив колени, поднесла угощение. Кевин улыбнулся, принял чашу и жестом велел ей подняться и сесть рядом.

— Благодарю тебя, леди Моргейна.

— То долг мой и великое удовольствие — услужить такому барду, о великий арфист. Ты ведь недавно с Авалона? Благополучна ли родственница моя Вивиана?

— Да, но заметно постарела, — тихо отозвался он. — И, как мне думается, истосковалась по тебе. Тебе следовало бы вернуться.

И Моргейну вновь захлестнуло неизбывное отчаяние. Молодая женщина смущенно отвернулась.

— Я не могу. Но расскажи мне, что нового у меня дома.

— Если ты хочешь узнать новости Авалона, придется тебе самой туда съездить. Я не был на острове вот уже год: мне ведено приносить Владычице вести со всего королевства, ибо Талиесин ныне слишком стар, чтобы служить Посланцем богов.

— Ну что ж, — отозвалась Моргейна, — тебе найдется что порассказать ей об этом браке.

— Я поведаю ей, что ты жива и здорова, ибо она по сей день тебя оплакивает, — промолвил Кевин. — Зрение ее оставило, так что узнать о том сама она не может. А еще я расскажу ей про ее младшего сына, ставшего первым из Артуровых соратников, — добавил он, саркастически улыбаясь. — Воистину, вот гляжу я на них с Артуром: ну ни дать ни взять младший из учеников, что на вечере возлежал у груди Иисуса…4

Моргейна, не сдержавшись, фыркнула себе под нос:

— Епископ, надо думать, приказал бы высечь тебя за кощунственные речи, кабы только услышал.

— А что такого я сказал? — удивился Кевин. — Вот восседает владыка Артур, подобно Иисусу в кругу апостолов, защитник и поборник христианства во вверенных ему землях. А что до епископа, так он просто-напросто старый невежа.

— Как, только потому, что у бедняги нет музыкального слуха? — Моргейна сама не сознавала, насколько изголодалась по шутливому подтруниванию в беседе равного с равным: Моргауза и ее дамы сплетничали о таких пустяках, так, носились с сущими мелочами!

— Я бы сказал, что любой человек, музыкального слуха лишенный, воистину невежественный осел, поскольку не говорит, а истошно ревет! — не задержался с ответом Кевин. — Да только дело не только в слухе. Разве сейчас время играть свадьбу?

Моргейна так долго пробыла вдали от Авалона, что не сразу поняла, куда клонит собеседник, но тут Кевин указал на небо.

— Луна идет на убыль. Дурное это предзнаменование для брака; вот и лорд Талиесин так говорил. Но епископ настоял на своем: дескать, пусть венчание состоится вскорости после полнолуния, чтобы гостям не по темноте домой возвращаться; кроме того, это — праздник одного из христианских святых, уж и не знаю какого! Беседовал мерлин и с Артуром и объяснял, что брак этот не сулит ему радости; не знаю почему. Однако отменить свадьбу под каким-либо благовидным предлогом уже не удавалось; видимо, слишком далеко все зашло.

Моргейна инстинктивно поняла, что имел в виду старый друид; ведь и она тоже видела, как Гвенвифар глядит на Ланселета. Уж не проблеск ли Зрения внушил ей настороженность по отношению к девушке в тот памятный день на Авалоне?

«В тот день она навеки отобрала у меня Ланселета», — подумала Моргейна и, тут же вспомнив, что некогда дала обет сохранить свою девственность для Богини, с отрешенным изумлением заглянула в себя. Неужто ради Ланселета она бы нарушила клятву? Она пристыженно потупилась, на мгновение вдруг устрашившись, что Кевин сможет прочесть ее мысли.

Некогда Вивиана наставляла ее, что жрице должно соизмерять послушание с велениями собственного здравого смысла. Инстинкт, повелевший ей возжелать Ланселета, был правилен, невзирая на все обеты…» Лучше бы я в тот день уступила Ланселету — даже по законам Авалона я поступила бы как должно; тогда бы Артурова королева вручила жениху сердце, еще никем не затронутое, ибо между Ланселетом и мною возникла бы мистическая связь, а ребенок, что я родила бы, принадлежал бы к древнему королевскому роду Авалона…»

Однако на ее счет имелись иные замыслы; противясь им, она навеки покинула Авалон и родила дитя, уничтожившее всякую надежду на то, что однажды она подарит Богине дочь в служительницы ее храма: после Гвидиона ей уже не суждено выносить ребенка. А вот если бы она доверилась собственному инстинкту и здравому смыслу, Вивиана бы, конечно, разгневалась, но для Артура со временем подыскали бы кого-нибудь подходящего…

«Поступив как должно, я содеяла зло; повинуясь воле Вивианы, я способствовала краху и злополучию этого брака и несчастью, что, как я вижу теперь, неизбежно…»

— Леди Моргейна, — мягко произнес Кевин, — ты чем-то озабочена. Я могу помочь тебе?

Моргейна покачала головой, снова борясь со слезами. Интересно, знает ли Кевин, что в церемонии посвящения в короли она принадлежала Артуру? Жалости его она не примет.

— Ничем, лорд друид. Наверное, мне передались твои опасения по поводу брака, заключенного при убывающей луне. Я тревожусь за брата, вот и все. И мне искренне жаль женщину, на которой он женится. — И, едва произнеся эти слова, Моргейна поняла, что все так и есть: невзирая на весь свой страх перед Гвенвифар, смешанный с ненавистью, молодая женщина знала, что и впрямь жалеет невесту: она выходит замуж за мужчину, который ее не любит, и влюблена в того, кому принадлежать не может.

«Если я отниму Ланселета у Гвенвифар, тем самым я окажу брату услугу, да и супруге его тоже, ведь если я отберу его, Гвенвифар его позабудет». На Авалоне Моргейну приучили исследовать свои собственные побуждения, и теперь она внутренне сжалась, понимая, что не вполне честна сама с собою. Если она отберет Ланселета у Гвенвифар, сделает она это не ради брата и не ради блага королевства, но только лишь потому, что желает Ланселета сама.

«Не для себя. Ради другого магией пользоваться дозволяется; но не должно себя обманывать». Моргейна знала немало любовных наговоров. Это же во имя Артура! И, если она и впрямь отберет Ланселета у братней жены, королевству от этого выйдет только польза, упрямо твердила она себе; однако беспощадная совесть жрицы повторяла снова и снова:» Ты этого не сделаешь. Пользаваться магией для того, чтобы навязать свою волю мирозданию, запрещено «.

И все-таки она попытается; однако не прибегая к посторонней помощи и ограничившись лишь самыми что ни на есть обычными женскими уловками. В конце концов, некогда Ланселет уже пылал к ней желанием и безо всякой магии, яростно твердила себе Моргейна; конечно же, вновь разбудить в нем страсть она сумеет!

Пир утомил Гвенвифар. Съела она больше, чем ей того хотелось, и хотя выпила лишь один бокал вина, ей сделалось невыносимо жарко и душно. Она откинула покрывало и принялась обмахиваться. Артур, беседуя с бесчисленными гостями, медленно продвигался к столу, за которым восседала она в окружении дам, и, наконец, пробился к ней; короля по-прежнему сопровождали Ланселет и Гавейн. Женщины подвинулись, уступая место, и Артур опустился на скамью рядом с супругой.

— Кажется, мне впервые за весь день удалось улучить минуту, чтобы поговорить с тобою, жена моя.

Гвенвифар протянула ему миниатюрную ручку:

— Я все понимаю. Это все похоже скорее на совет, нежели на свадебный пир, муж мой и господин.

Артур не без горечи рассмеялся.

— Все события отчего-то превращаются для меня в нечто подобное. Вся жизнь короля протекает на глазах у его подданных, — поправился он с улыбкой, видя, как вспыхнули щеки девушки, — ну, или почти вся; полагаю, исключение-другое сделать все-таки придется, жена моя. Закон требует, чтобы нас возвели на ложе при свидетелях; однако то, что произойдет после, никого, кроме нас, я полагаю, не касается.

Гвенвифар опустила глаза, понимая, что Артур заметил ее смущение. И вновь со стыдом осознала: она опять позабыла об Артуре, опять самозабвенно любовалась Ланселетом, размышляя, в дремотной сладости грезы, до чего бы ей хотелось, чтобы сегодня она сочеталась браком именно с ним… что за окаянная судьба избрала ее в Верховные королевы? Вот он задержал на ней жадный взгляд, и девушка не посмела поднять глаз. А в следующий миг он отвернулся — Гвенвифар почувствовала это еще до того, как на них пала тень и рядом откуда ни возьмись оказалась леди Моргейна. Артур подвинулся, освобождая ей место рядом с собою.

— Посиди с нами, сестра; для тебя здесь всегда найдется место, — промолвил он голосом столь умиленным, что Гвенвифар на мгновение задумалась, уж не выпил ли он лишнего. — Вот погоди, ближе к концу пира начнутся новые увеселения: мы тут приготовили кое-что, пожалуй, куда более захватывающее, нежели музыка бардов, хоть она и прекрасна. А я и не подозревал, что ты поешь, сестра моя. Я знал, что ты волшебница, но ты еще и музыку слагаешь! Уж не околдовала ли ты нас всех?

— Надеюсь, что нет, — со смехом заверила Моргейна, — а то бы я впредь не смела и рта раскрыть: есть такая древняя сага про одного барда, что пением своим превратил злобных великанов в круг стоячих камней; и стоят они так по сию пору, холодные и безжизненные!

— Этой истории я не слышала, — вмешалась Гвенвифар, — хотя в обители бытует легенда о том, как злые люди насмехались над Христом, восходящим на Голгофу, а некий святой воздел руку и превратил их всех в ворон, и летают они над миром, обреченные жалобно выкликать свои издевки до самого конца света… есть и еще одно предание, про другого святого, что превратил в кольцо камней хоровод ведьм, справляющих свои бесовские обряды.

— Будь у меня досуг изучать философию, вместо того чтобы сражаться, или участвовать в советах, или дрессировать лошадей, — лениво обронил Ланселет, — думаю, я попытался бы выяснить, кто возвел стоячие камни и зачем.

— На Авалоне это знают, — рассмеялась Моргейна. — Вивиана рассказала бы тебе, кабы захотела.

— Но, — возразил Ланселет, — то, что утверждают жрицы и друиды, вполне возможно, содержит в себе не больше истины, нежели притчи твоих благочестивых монахинь, Гвенвифар, — прости, мне следовало сказать, госпожа моя и королева. Артур, прошу прощения, я и не думал обойтись непочтительно с твоей супругой, просто я звал ее по имени еще в ту пору, когда она была моложе и королевой еще не стала… — И Моргейна поняла: он просто-напросто подыскивает предлог произнести вслух ее имя.

— Милый друг мой, — зевнув, отозвался Артур, — ежели госпожа моя не против, так я и вовсе не возражаю. Господь упаси и сохрани меня; я — не из тех мужей, что стремятся держать жен в запертой клетке, вдали от всего мира. Муж, что не способен сохранить доброе расположение и верность жены, пожалуй, их и не заслуживает. — Король наклонился и завладел рукою Гвенвифар. — По-моему, пир изрядно затянулся. Ланселет, скоро ли будут готовы всадники?

— Думаю, да, — заверил Ланселет, намеренно не глядя на Гвенвифар. — Желает ли лорд мой и король, чтобы я сходил и проверил?

«Он нарочно себя мучает, ему невыносимо видеть Гвенвифар с Артуром и невыносимо оставлять ее наедине с мужем», — подумала про себя Моргейна. И, намеренно обыгрывая правду под видом шутки, предложила:

— По-моему, Ланселет, наши молодожены не прочь побыть минутку вдвоем. Не оставить ли нам их в покое и не сходить ли посмотреть самим, готовы ли всадники?

— Лорд мой, — произнес Ланселет и, едва Гвенвифар открыла рот, чтобы запротестовать, — едва ли не грубо докончил:

— Позволь мне удалиться.

Артур кивнул в знак согласия, и Моргейна завладела рукой Ланселета. Он покорно позволил увлечь себя прочь, но на полдороге обернулся, словно не в силах отвести взгляда от Гвенвифар. Сердце ее разрывалось; молодой женщине казалось, что боли спутника она не выдержит, и при этом она готова была на что угодно, лишь бы увести его, лишь бы не видеть, как он смотрит на Гвенвифар. Позади них Артур произнес:

— Еще до вчерашнего вечера я и не подозревал, что судьбы, послав мне невесту, подарили мне настоящую красавицу.

— Это не судьба, лорд мой, а мой отец, — отозвалась Гвенвифар, но не успела Моргейна услышать, что ответил на это Артур, как они оказались за пределами слышимости.

— Помню я, — промолвила Моргейна, — как некогда, год назад, на Авалоне, ты говорил о коннице как о залоге победы над саксами, — и еще о дисциплинированной армии, под стать римским легионам. Полагаю, именно к этому ты и предназначаешь своих всадников?

— Я тренирую их — это так. Вот уж не подумал бы, кузина, что женщина способна запомнить подробности военной стратегии.

Моргейна рассмеялась:

— Я живу в страхе перед саксами, как любая другая женщина здешних островов. Мне случилось однажды проезжать через деревню, в которой похозяйничали саксонские мародеры: и никто из тамошних жительниц, начиная от пятилетней девочки и кончая девяностолетней старухой, у которой не осталось ни зубов, ни волос, не избежал насилия. Все, что сулит надежду избавиться от недругов раз и навсегда, для меня бесконечно много значит: пожалуй, больше даже, чем для мужчин и солдат, которым страшиться надо разве что за собственную жизнь.

— Об этом я как-то не задумывался, — серьезно отозвался Ланселет. — Воины Утера Пендрагона поселянками тоже не брезговали — равно как и Артуровы, — да только дело обычно происходит по обоюдному согласию; насилия, как правило, избегают. Впрочем, я и позабыл: ты, Моргейна, воспитывалась на Авалоне и часто размышляешь о том, до чего прочим женщинам дела нет. — Ланселет поднял глаза и стиснул ее руку в своей. — И арфы Авалона я тоже позабыл. Я-то думал, что всей душой ненавижу Остров и вовеки не захочу туда вернуться. И все же… порою… сущие мелочи возвращают меня туда. Перезвон арфы. Солнечный блик на стоячих камнях. Аромат яблок, гудение пчел в знойный полдень. Рыба, что плещется в озере, и крики водяных птиц на закате…

— Помнишь тот день, когда мы вскарабкались на Холм? — тихо спросила Моргейна.

— Помню, — отозвался он и с внезапной горечью выкрикнул:

— Господи, чего бы я только не отдал, чтобы ты в ту пору не была обещана Богине!

— Я жалею об этом, сколько себя помню, — еле слышно призналась молодая женщина. Голос ее вдруг прервался, и Ланселет встревоженно заглянул ей в глаза.

— Моргейна, Моргейна… я в жизни не видел тебя плачущей.

— А ты, как большинство мужчин, боишься женских слез?

Ланселет покачал головой, обнял ее за плечи.

— Нет, — тихо признался он, — женщина в слезах кажется куда более настоящей, куда более уязвимой… женщины, которые никогда не плачут, внушают мне страх, потому что я знаю: они сильнее меня, и я всегда жду от них какого-нибудь подвоха. Я всегда боялся… Вивианы. — Моргейна почувствовала, что он собирался сказать» моей матери «, но так и не смог произнести этих слов.

Пройдя под низкой притолокой, они оказались в конюшне. Здесь, заслоняя свет дня, бесконечной чередой выстроились привязанные лошади. Приятно пахло соломой и сеном. Снаружи суетились люди: сооружали стога сена, устанавливали чучела из набитой чем-то кожи; входили и выходили, седлали лошадей.

Едва завидев Ланселета, один из воинов громко окликнул его:

— Скоро ли Верховный король и знатные гости будут готовы на нас полюбоваться, сэр? Не хочется выводить коней раньше времени, а то еще разнервничаются…

— Да скоро, скоро, — отозвался Ланселет. Рыцарь, стоявший позади одного из коней, при ближайшем рассмотрении оказался Гавейном.

— А, кузина, — приветствовал он Моргейну. — Ланс, не води ее сюда; здесь даме не место, многие из этих треклятых зверюг еще не объезжены. А ты по-прежнему собираешься выехать на том белом жеребце?

— Я не я буду, если не обуздаю негодника: Артур поскачет на нем в следующую же битву, даже если для этого я шею себе сверну!

— Не шутил бы ты так, — поморщился Гавейн.

— А кто сказал, что я шучу? Если Артур с ним не справится, так значит, в битву на нем поскачу я, а нынче вечером я покажу его всем собравшимся во славу королевы!

— Ланселет, — встревожилась Моргейна, — незачем тебе рисковать своей шеей. Гвенвифар все равно не способна отличить одну лошадь от другой; проскачи ты на палочке через весь двор, ты произведешь на нее впечатление ничуть не меньшее, нежели подвигами, достойными кентавра!

Ланселет смерил ее взглядом едва ли не презрительным; Моргейна с легкостью читала мысли юноши:

Откуда ей знать, как важно для него показать всему миру, что этот день нимало его не затронул?»

— Ступай седлай коня, Гавейн, и дай знать на ристалище, что через полчаса начинаем, — объявил Ланселет, — да спроси Кэя, не хочет ли он быть первым.

— Вот только не говори, что Кэй тоже поскачет, с его-то изувеченной ногой, — промолвил один из воинов, чужестранец, судя по выговору.

— А ты лишил бы Кэя возможности показать себя в том единственном боевом искусстве, где хромота его не имеет значения? Он и так вечно привязан к кухням и дамским покоям, — свирепо накинулся на него Гавейн.

— Да нет, нет, я уж понял, куда ты клонишь, — отозвался чужестранец и принялся седлать своего собственного коня. Моргейна коснулась руки Ланселета; тот глянул на свою спутницу сверху вниз, в глазах его вновь заплясали озорные искорки. «Вот сейчас, занимаясь подготовкой к скачкам, рискуя жизнью, совершая подвиги ради Артура, он позабыл про любовь и снова счастлив, — подумала про себя молодая женщина. — Удержать бы его здесь за этим делом подольше; не пришлось бы ему страдать ни по Гвенвифар, ни по иной другой женщине».

— Так покажи мне этого наводящего страх жеребца, на котором ты поскачешь, — попросила Моргейна.

Ланселет провел свою спутницу между рядами привязанных скакунов. Вот и он: серебристо-серый нос, длинная грива, точно шелковая пряжа, — крупный конь, и высокий — в холке не уступит ростом самому Ланселету. Жеребец запрокинул голову, фыркнул — ни дать ни взять огнедышащий дракон!

— Ах ты, красавец, — промолвил Ланселет, поглаживая коня по носу. Тот нервно прянул вбок и назад.

— Этого я выездил сам и сам приучил его к удилам и стременам, — объяснил юноша Моргейне. — Это мой свадебный подарок Артуру: самому-то ему недосуг объезжать для себя скакуна. Я поклялся, что ко дню свадьбы он будет послушен и кроток, точно комнатная собачка.

— Заботливо подобранный подарок, — похвалила Моргейна.

— Да нет, просто другого у меня не нашлось, — отозвался Ланселет. — Я ведь небогат. Впрочем, в золоте и драгоценностях Артур все равно не нуждается; у него такого добра пруд пруди. А такой подарок могу подарить только я.

— Этот дар — часть тебя самого, — промолвила молодая женщина, думая про себя: «Как он любит Артура; вот поэтому так и мучается. Ведь терзается он не только потому, что его влечет к Гвенвифар; дело в том, что Артура он любит не меньше. Будь он просто-напросто бабником вроде Гавейна, я бы и жалеть его не стала; Гвенвифар — воплощенное целомудрие; то-то порадовалась бы я, глядя, как она даст ему от ворот поворот!»

— Хотелось бы мне на нем прокатиться, — проговорила она. — Лошадей я не боюсь.

— Да ты, Моргейна, похоже, ничего на свете не боишься, верно? — рассмеялся Ланселет.

— О нет, кузен мой, — возразила она, разом посерьезнев. — Я боюсь очень многого.

— Ну, а я вот еще менее храбр, чем ты, — отозвался Ланселет. — Я боюсь сражений, и саксов, и боюсь погибнуть, не успев вкусить всего того, что может предложить жизнь. Так что я принимаю любой вызов… просто не смею отказаться. А еще я боюсь, что и Авалон, и христиане заблуждаются, и нет на свете никаких богов, и никаких Небес, и никакой загробной жизни, так что, когда я умру, я сгину навеки. Вот я и боюсь умереть раньше, чем изопью чашу жизни до дна.

— Сдается мне, ты уже почти всего отведал, — предположила Моргейна.

— О, что ты, Моргейна, нет, конечно; на свете еще столько всего, к чему я страстно стремлюсь; и всякий раз, когда я упускаю из рук желаемое, я горько сожалею и гадаю, что за слабость или неразумие удержали меня от того, чтобы поступить так, как хочу… — И с этими словами Ланселет резко развернулся, жадно обнял ее и притянул к себе.

«Им движет отчаяние, — с горечью думала Моргейна, — это не я ему нужна; он пытается забыть о том, что сегодня ночью Гвенвифар и Артур уснут в объятиях друг друга». Руки его, такие умелые и ловкие, со знанием дела ласкали ей грудь; он припал к ее губам, прильнул к ней всем своим мускулистым, крепким телом. Молодая женщина застыла в его объятиях, не шевелясь, упиваясь истомой и нарастающей жаждой, что сводила с ума, точно боль; сама того не сознавая, она теснее прижалась к нему, подстраиваясь к его движениям. Но едва он попытался увлечь ее к ближайшему стогу сена, она слабо запротестовала:

— Милый, ты безумен, в конюшне Артуровы ратники и конники так и кишат, их тут с полсотни, не меньше…

— А тебе есть до них дело? — прошептал Ланселет, и, трепеща всем телом от возбуждения, она еле слышно выдохнула:

— Нет. Нет!

Ланселет заставил ее лечь; она не сопротивлялась. Где-то в глубине сознания затаилась горечь: «Принцесса, герцогиня Корнуольская, жрица Авалона развлекается в сене, точно скотница какая-нибудь, и даже на костры Белтайна в оправдание себе не сошлешься!» Но Моргейна выбросила докучную думу из головы, позволяя рукам Ланселета ласкать себя. «Лучше так, чем разбить сердце Артуру». Моргейна сама не знала, ее ли это мысль или того мужчины, что навалился на нее всем телом, чьи нетерпеливые, охваченные исступлением пальцы оставляют на ее коже синяки; в поцелуях его ощущалось нечто свирепое, с такой яростью впивался он в ее губы. Моргейна-женщина почувствовала, как Ланселет взялся за ее платье, и откатилась в сторону, чтобы ослабить шнуровку.

И тут послышались крики — настойчивые, требовательные, громкие — и оглушительный шум, точно били молотом по наковальне, и испуганный вопль, а затем загомонили с дюжину голосов сразу:

— Лорд конюший! Сэр Ланселет! Где же он? Конюший!

— Сдается мне, он где-то здесь… — Один из ратников помоложе пробежал по проходу между рядами. Яростно выругавшись сквозь зубы, Ланселет загородил собою Моргейну, а она, уже нагая до пояса, набросила на лицо покрывало и вжалась в сено, пытаясь спрятаться от посторонних глаз.

— Проклятье! Неужели мне и на минуту отлучиться нельзя?

— Ох, сэр, скорее, один из чужих коней… тут случилась кобыла в течке, и два жеребца сцепились промеж себя, и сдается мне, один из них сломал ногу…

— Ад и фурии! — Ланселет проворно оправил на себе одежду, вскочил на ноги и воззрился сверху вниз на паренька, их прервавшего. — Уже иду…