Артур взялся за рукоять Эскалибура, сокрытого в ножнах алого бархата, расшитых золотом. И при виде того, как рука его, на запястье которой красовались вытатуированные змеи, легла на магические знаки ножен, Гвенвифар отвела глаза.

— Как же Господь дарует нам победу, если отказываемся мы отречься от чародейских символов и сражаться под знаком Его креста?

— В словах королевы есть зерно истины, — примирительно промолвил Уриенс. — Но я поднимаю своих орлов во имя отца и Рима.

— А я готов вручить тебе знамя креста, лорд мой Артур, коли будет на то твоя воля, — предложил Леодегранс. — Кому, как не тебе, носить его с честью во имя твоей королевы!

Артур покачал головой. Лишь багровые пятна на скулах выдавали, насколько он разгневан.

— Я поклялся сражаться под королевским знаменем Пендрагона и буду сражаться под ним или погибну. Я — не тиран. Те, кто хочет, могут изображать на щите Христов крест, но знамя Пендрагона реет в знак того, что все жители Британии — христиане, друиды и Древний народ тоже — станут биться бок о бок. Как дракон поставлен над всем прочим зверьем, так и Пендрагон — над всем народом! Всем, говорю я вам!

— А рядом с драконом будут сражаться орлы Уриенса и Великая госпожа Ворон Лотиана, — объявил Лот, вставая. — А Гавейн разве не здесь, Артур? Я не прочь перемолвиться словом с сыном, и казалось мне, он неизменно рядом с тобою!

— Мне недостает его не меньше, чем тебе, дядя, — отозвался Артур. — Если Гавейн не прикрывает мне спину, я просто не знаю, куда шагнуть; однако пришлось мне послать его с известием в Тинтагель, ибо гонца быстрее его нет.

— Однако ж оберегать тебя есть кому, — брюзгливо отозвался Лот. — Вон, вижу, Ланселет и на три шага от тебя не отходит; этот всегда готов на освободившееся место встать!

— Так уж оно повелось среди Артуровых соратников, родич: все мы состязаемся друг с другом за высокую честь быть ближе к королю, — невозмутимо отозвался Ланселет, хотя щеки его пылали. — Когда Гавейн здесь, даже Кэю, приемному брату Артура, и мне, паладину королевы, приходится поневоле отойти в тень.

Артур обернулся к королеве.

— Воистину, королева моя, должно тебе пойти отдохнуть. Совет того и гляди затянется за полночь, а тебе выезжать на рассвете.

Гвенвифар стиснула руки. «Только сегодня, один-единственный раз, пусть мне достанет храбрости высказаться…»

— Нет. Нет, лорд мой, на рассвете я никуда не поеду — ни в Камелот, ни в какое иное место на земле.

На скулах Артура вновь обозначились алые пятна гнева.

— Но как же так, госпожа? Когда в земли пришла война, медлить никак не годится. Я бы охотно позволил тебе отдохнуть день-другой перед дальней дорогой, но нам необходимо как можно быстрее переправить вас всех в безопасное место, прежде чем нагрянут саксы. Говорю тебе, Гвенвифар: с наступлением дня тебя будет ждать оседланный конь. А если верхом ты скакать не можешь, так поедешь в носилках или хоть в кресле, но поедешь непременно.

— Не поеду! — исступленно выкрикнула королева. — И ты меня не заставишь, разве что прикрутишь к коню веревками!

— Господь меня сохрани от такого, — отозвался Артур. — Но в чем же дело, госпожа моя? — Король явно встревожился, однако голос его звучал весело и шутливо. — Как же так: все эти легионы воинов, что встали лагерем снаружи, повинуются моему слову, а здесь, у собственного моего домашнего очага, бунтуют, и кто же — законная жена!

— Воины твои вольны повиноваться твоему слову, — в отчаянии твердила королева. — У них-то нет тех причин оставаться на месте, что у меня! Мне довольно одной прислужницы и еще повитухи, лорд мой, но я никуда не поеду — даже до реки — раньше, чем появится на свет наш сын!

«Вот я и сказала… прямо здесь, перед столькими собравшимися…»

Артур услышал и понял, однако, вместо того чтобы возликовать от радости, напротив, лишь встревожился. Он покачал головой, вымолвил:

— Гвенвифар… — и умолк.

— Так ты беременна, госпожа? — довольно рассмеялся Лот. — О, мои поздравления! Но только путешествию это вовсе не препятствует. Моргауза, помнится, с седла не слезала до тех пор, пока не раздавалась настолько, что коню нести ее было уже не по силам, а по тебе пока и не скажешь, что ты непраздна. Наши повитухи уверяют, что свежий воздух и прогулки беременным только на пользу; свою любимую кобылу я, бывало, гонять перестаю лишь за шесть недель до того, как ей ожеребиться.

— Я не кобыла, — холодно отпарировала Гвенвифар, — и у меня уже дважды случался выкидыш. Ты, Артур, никак, хочешь, чтобы все повторилось заново?

— И все-таки ты не можешь здесь остаться. Этот замок защищен плохо, — в смятении убеждал Артур. — А войско в любой момент выступит в поход! И несправедливо было бы просить твоих дам задержаться с тобою, подвергаясь риску попасть в руки саксов. Я уверен, милая жена, дорога тебе не повредит; среди тех, кто уехал в Камелот на прошлой неделе, были и женщины в положении; и, уж конечно, тебе никак нельзя жить здесь совсем одной, в отсутствие других женщин; ведь Каэрлеон и впрямь превратится в настоящий военный лагерь, моя Гвен!

Гвенвифар оглядела свою свиту.

— Неужто ни одна из вас не останется со своей королевой?

— Я останусь с тобою, кузина, ежели будет на то дозволение Артура, — промолвила Элейна.

— И я останусь, если супруг мой не возражает, хотя сын наш уже в Камелоте, — подхватила Мелеас.

— Нет, Мелеас, ты поезжай к ребенку, — возразила Элейна. — Я с королевой в родстве, и все, что в силах вынести Гвенвифар, вынесу и я, даже если нам предстоит жить в военном лагере бок о бок с мужчинами. — Девушка встала рядом с королевой и взяла ее за руку. — Но, может статься, в носилках ты все-таки доехала бы? В Камелоте куда безопаснее.

Ланселет поднялся на ноги, подошел к королеве, наклонился к ее руке и тихонько проговорил:

— Госпожа моя, умоляю: поезжай с женщинами. Возможно, не пройдет и нескольких дней, как вся округа превратится в дымящееся пепелище, как только нагрянут саксы. А в Камелоте ты окажешься совсем рядом с королевством твоего отца. Кроме того, моя мать живет на Авалоне, в каком-нибудь дне пути: она — прославленная целительница и повитуха; конечно же, она навестит тебя и позаботится о тебе как должно и даже останется с тобою до родов. Если я пошлю к матери гонца и попрошу поспешить к тебе, ты ведь поедешь?

Гвенвифар опустила голову, борясь со слезами. «И снова должно мне покориться чужой воле; таков удел всех женщин, и неважно, чего я хочу и него не хочу!» А теперь вот даже Ланселет пытается заставить ее покориться. Гвен вспомнила, как добиралась до Каэрлеона от Летней страны; даже при том, что рядом была Игрейна, она себя не помнила от ужаса… и никогда ей не забыть этот бесконечно долгий день, когда ехала она через кошмарные вересковые пустоши от Тинтагеля… А вот теперь она под надежной защитой стен, и, кажется, никогда не пожелает покинуть это безопасное прибежище.

Возможно, когда она окрепнет, а на руках у нее будет мирно спать здоровенький сын… возможно, тогда она осмелится-таки отправиться в путь, но не сейчас… а Ланселет, видите ли, предлагает ей в утешение общество своей матери, этой злобной колдуньи! Неужто он и впрямь думает, что она подпустит такую ведьму к своему сыну? Артур пусть сколько хочет оскверняет себя обетами и сношениями с Авалоном, но сына ее языческое зло не затронет.

— Благодарю за заботу, Ланселет, — упрямо отозвалась она, — но до рождения сына я с места не стронусь.

— Даже если бы тебя отвезли не куда-нибудь, а на Авалон? — предложил Артур. — Места безопаснее для тебя и нашего сына в целом свете не сыщешь.

Гвенвифар вздрогнула, осенила себя крестом.

— Сохрани меня Господь и Пресвятая Мария! — прошептала она. — Я скорее в страну фэйри отправлюсь!

— Гвенвифар, ну, послушай же меня… — настойчиво начал было король, но тут же обреченно вздохнул, и Гвенвифар поняла: она победила! — Пусть будет так, как ты хочешь. Если тебе кажется, что ехать — опаснее, чем оставаться, тогда не дай мне Господь принуждать тебя…

— Артур, и ты ей позволишь? — свирепо вмешался Гахерис. — А я скажу тебе: привяжи ее к коню, словно тюк, и отошли прочь, хочет она того или нет. Король мой, или ты станешь прислушиваться к женским бредням?

Артур устало покачал головой.

— Довольно, кузен, — промолвил он, — сразу видно: ты — человек неженатый. Гвенвифар, делай, как знаешь. Можешь оставить при себе Элейну, одну служанку, повитуху и своего исповедника, но не больше. Все прочие выезжают на рассвете. А теперь ступай к себе, Гвен, мне некогда.

И королева, покорно подставляя щеку для обязательного мужнего поцелуя, — чувствовала себя так, словно победа ее обернулась поражением. ***

Прочие женщины отбыли на рассвете. Мелеас просилась остаться с королевой, но Грифлет не захотел и слушать.

— У Элейны нет ни мужа, ни ребенка, — отвечал рыцарь. — Вот пусть она и остается. Однако же на месте короля Пелинора я бы точно отправил дочку в Камелот, и на королеву бы не посмотрел. А вот ты поедешь, так и знай, госпожа моя. — И Гвенвифар померещилось, что Грифлет бросил в ее сторону взгляд, исполненный глубокого презрения.

Артур ясно дал ей понять, что большая часть замка ныне отводится под военный лагерь, так что ей должно оставаться в своих покоях вместе с Элейной и служанками. Мебель ее почти всю отправили в Камелот; теперь в спальню перенесли кровать из гостевой комнаты; это ложе королева разделяла с Элейной. Артур ночевал в лагере вместе со своими людьми; раз в день он присылал кого-нибудь справиться, как там жена, однако самого его Гвенвифар почти не видела.

Поначалу королева ожидала, что войска вот-вот выступят на битву с саксами, или что бой произойдет прямо здесь, перед замком, но дни шли за днями, недели за неделями, а вестей так и не было. Один за другим приезжали гонцы и посланники, в Каэрлеон стекались все новые воинства, однако, запертая в своих покоях с примыкающим к ним крохотным садиком, слышала она лишь обрывки новостей — все, что приносили ей служанка с повитухой, — изрядно искаженные, и по большей части сплетни. Время тянулось бесконечно; по утрам ее тошнило и хотелось только лежать, однако позже королеве сделалось лучше, и теперь она беспокойно расхаживала по садику: делать ей было нечего, кроме как представлять про себя, как страшные захватчики-саксы движутся в глубь острова, да думать о ребенке… Королева с удовольствием шила бы одежки для малыша, но шерсти, чтобы прясть, не было во всем замке, да и большой ткацкий станок увезли прочь вместе с остальной мебелью.

Однако же маленький станок у нее остался, а еще — шелк, и пряжа, и принадлежности для вышивания — все то, что она возила с собою в Тинтагель. И Гвенвифар задумала выткать знамя… Некогда Артур пообещал ей, что, когда жена подарит ему сына, она сможет попросить в дар все, что угодно, — все, что в его власти. И королева задумала про себя: в этот счастливый день она попросит Артура отречься от языческого знамени Пендрагона и принять Христов крест. Вот тогда вся эта земля под властью Верховного короля станет воистину христианской, а Артуров легион превратится в священное воинство, и Дева Мария возьмет его под свою руку.

Королева представляла себе нечто невыразимо-прекрасное: синее знамя с золотой вышивкой, а на плащ Пресвятой Девы пойдут ее бесценные алые шелка. Иных занятий у Гвенвифар не было, так что трудилась она с утра до ночи, и, благодаря помощи Элейны, под пальцами ее прихотливый узор рос не по дням, а по часам. «В каждый стежок на этом знамени вплету я молитвы о сохранности Артура и о том, чтобы земля сия стала воистину христианской от Тинтагеля до Лотиана…»

Как-то после полудня королеву навестил мерлин, почтенный Талиесин. Гвенвифар засомневалась было — стоит ли подпускать к себе старого язычника и демонопоклонника в такое время, пока носит она Артурова сына, которому в один прекрасный день суждено стать королем этой христианской земли? Но, встретив добрый, сочувственный взгляд старика, вовремя вспомнила, что Талиесин — отец Игрейны и, значит, младенцу ее приходится прадедом.

— Да благословит тебя Вечность, Гвенвифар, — промолвил гость, простирая над нею руки. Королева перекрестилась и с запозданием задумалась, а не обиделся ли мерлин, но тот, похоже, счел происшедшее лишь обменом приветствиями.

— Как тебе живется, госпожа, в заточении столь суровом? — осведомился мерлин, оглядываясь по сторонам. — Да вы здесь точно в темнице! В Камелоте тебе было бы не в пример лучше, или, скажем, на Авалоне, или на Инис Витрин — ты ведь там в монастырской школе обучалась, верно? Там, по крайней мере, ты бы свежим воздухом дышала да и размяться могла бы! А это не комната, а просто хлев какой-то!

— В саду свежего воздуха достаточно, — отозвалась Гвенвифар, мысленно взяв на заметку проветрить постель сегодня же, не откладывая, и поручить служанкам открыть окна и подмести комнату, где повсюду валялись разбросанные вещи — для четырех женщин тут было слишком тесно.

— Так непременно, дитя мое, всякий день выходи прогуляться на свежий воздух, даже если дождь идет; воздух — лекарство от всех недугов, — наказал мерлин. — Надо думать, скучно тебе здесь. Нет же, дитя, я не упрекать тебя пришел, — мягко добавил старик. — Артур сообщил мне счастливую весть, и я радуюсь за тебя, как и все мы. А уж я-то сам как счастлив — немногие мужи доживают до того, чтобы полюбоваться на правнуков! — Его морщинистое лицо просто-таки лучилось благодушием. — Если я могу хоть чем-нибудь тебе помочь, ты, госпожа, только прикажи. Тебе присылают ли свежую пищу или только солдатские пайки?

Гиенвифар заверила старика, что ни в чем не знает недостатка: каждый день ей приносили корзину с отборнейшими яствами; хотя о том, что на еду ее почти не тянет, королева умолчала. Она рассказала мерлину о смерти Игрейны, о том, что похоронили королеву в Тинтагеле, и о том, что перед самой кончиной Игрейна рассказала ей о ребенке. Про Зрение Гвенвифар предпочла не распространяться, но, обеспокоенно глядя на старика, спросила:

— Сэр, не знаешь ли ты, где ныне Моргейна, раз даже не смогла прибыть к смертному одру матери?

Мерлин медленно покачал головой:

— Прости, не знаю.

— Но это же стыд и позор: Моргейна даже родне своей не сказалась, куда отправилась!

— Может статься, — с жрицами Авалона иногда так случается, — она отбыла в некое магическое странствие или живет затворницей, прозревая незримое, — предположил Талиесин, но и у него вид был изрядно встревоженный. — В таком случае мне бы ничего не сказали; но, думается мне, будь она на Авалоне, где среди жриц воспитывается моя дочь, я бы об этом знал. Но мне о ней ничего не ведомо. — Старик вздохнул. — Моргейна — взрослая женщина, и ей не нужно спрашиваться у кого-либо, чтобы уехать или вернуться.

«Вот так Моргейне и надо, — подумала про себя Гвенвифар, — если негодница попала в беду через собственное свое упрямство и нечестивое своеволие!» Королева сжала кулачки и, ни словом не ответив друиду, потупилась, чтобы собеседник не догадался, в каком она гневе… Мерлин так хорошо о ней думает; Гвен совсем не хотелось упасть в его глазах. Впрочем, друид так ничего и не заметил; Элейна как раз показывала ему знамя.

— Вот поглядите, как мы проводим дни заточения, добрый отец.

— Вы быстро продвигаетесь, — улыбнулся мерлин. — Я уж вижу, времени у вас нет… как там говорят ваши священники: «Дьявол праздным рукам занятие всегда найдет», — вы-то дьяволу и малой лазейки не оставили, трудитесь вдвоем, точно пчелки! Я уже и чудесный узор различаю!

— А пока я ткала, я молилась, не переставая, — с вызовом объявила Гвенвифар. — В каждый стежок вплетала я молитву о том, чтобы Артур и Христов крест восторжествовали над саксами и их языческими богами! Разве ты не упрекнешь меня, лорд мерлин, за такие деяния, раз сам велишь Артуру сражаться под языческим знаменем?

— Ни одна молитва не пропадает втуне, Гвенвифар, — мягко отозвался мерлин. — Ты думаешь, нам о молитвах ничего не ведомо? Когда Артуру вручили могучий меч Эскалибур, клинок вложен был в ножны, в которые жрица вплела молитвы и заклятия оберега и защиты; и все пять дней, трудясь над ножнами, она постилась и молилась. А ты ведь наверняка заметила: даже будучи ранен, Артур почти не теряет крови.

— Мне бы хотелось, чтобы Артура оберегал Христос, а не чародейство, — с жаром воскликнула Гвенвифар, и старик с улыбкой промолвил:

— Господь — един; существует лишь один Бог; все прочие — лишь попытка невежественных простецов придать богам обличие, им понятное, как, скажем, вон то изображение вашей Святой Девы, госпожа. В этом мире ничего не происходит без благословения Единого, того, что дарует нам победу или поражение, как уж распорядится Господь. И Дракон, и Дева — лишь попытки человека воззвать к тому, что превыше нас.

— И ты не разгневаешься, если знамя Пендрагона будет низвергнуто, а над нашим легионом взовьется стяг Святой Девы? — презрительно бросила Гвенвифар.

Старик подошел совсем близко, протянул морщинистую руку, погладил блестящий шелк.

— Такая прекрасная работа, — мягко проговорил он, — и столько любви в нее вложено; как же можно ее осуждать? Но ведь есть и те, кому знамя Пендрагона дорого так же, как тебе — Христов крест; отнимешь ли ты у этих людей их святыни, госпожа? Подданные Авалона — друид, жрец и жрица — поймут, что знамя — всего лишь символ, а символ — ничто, в то время как подлинная сущность — все. Но малые мира сего — нет, они не поймут, им необходим их дракон как символ королевской защиты.

Гвенвифар подумала о низкорослых людях Авалона и далеких холмов Уэльса: они пришли с бронзовыми топорами и крохотными стрелами с кремневыми наконечниками; тела их были грубо раскрашены краской. При мысли о том, что эти свирепые дикари станут сражаться под знаменами христианского короля, королева содрогнулась от ужаса.

Мерлин заметил, как она дрожит, хотя причину понял не сразу.

— Здесь сыро и холодно, — промолвил он, — надо бы тебе чаще греться на солнышке. — И, с запозданием догадавшись, что к чему, он обнял собеседницу за плечи и мягко проговорил:

— Милое дитя, запомни: земля эта — для всех, кто на ней живет, каким бы богам они ни поклонялись; и с саксами мы сражаемся не потому, что саксы не чтят наших богов, но потому, что хотят они сжечь и разорить наши земли и забрать себе все то, что принадлежит нам. Мы воюем того ради, чтобы сохранить мир в этих краях, госпожа, — как христиане, так и язычники; вот почему столь многие стекаются под знамена Артура. А ты хочешь сделать из него тирана, что ввергнет души людские в рабство к твоему Богу, притом что не все цезари на такое осмеливались?

Но Гвенвифар продолжала бить дрожь, и Талиесин поспешил распрощаться, сказав, что, ежели ей что-либо понадобится, пусть непременно его известит.

— А Кевин, часом, не в замке, лорд мерлин? — спросила Элейна.

— Да, сдается мне, что так… конечно, как же я сам об этом не подумал? Я пришлю его: пусть сыграет вам на арфе и поразвлечет прекрасных дам, что томятся в заточении.

— Мы бы ему весьма порадовались, — промолвила Элейна, — но спросить я хотела вот о чем: нельзя ли одолжить у него арфу… или у тебя, лорд друид?

Талиесин замялся.

— Кевин свою арфу никому не уступит: Моя Леди — ревнивая госпожа. — Старик улыбнулся. — Что до моей, она посвящена богам, так что я не вправе позволить кому-либо прикоснуться к ее струнам. Но госпожа Моргейна, уезжая, оставила здесь свою; эта арфа в ее покоях. Не прислать ли ее сюда, леди Элейна? Ты умеешь играть на ней?

— Не то чтобы, — созналась девушка, — но я достаточно знаю о струнной музыке, чтобы не повредить инструмента, а так будет нам чем руки занять, когда устанем от вышивания.

— Не нам, а тебе, — поправила Гвенвифар. — Я всегда считала, что не подобает женщине играть на арфе.

— Не подобает — ну и пусть! — откликнулась Элейна. — А то я тут с ума сойду взаперти, если не найду чем заняться; а пялиться тут на меня некому, даже если бы я вздумала отплясывать в чем мать родила, точно Саломея перед Иродом!

Гвенвифар захихикала, а в следующий миг изобразила праведное возмущение: что подумает мерлин? Но старик от души рассмеялся.

— Я пришлю тебе Моргейнину арфу, госпожа, дабы предавалась ты этому неподобающему занятию в свое удовольствие, — хотя я не вижу в музыке ничего неприличного!

В ту ночь Гвенвифар приснилось, будто рядом с нею стоит Артур, но змеи на его запястьях вдруг ожили и переползли на ее знамя и замарали его холодной мерзкой слизью… Королева проснулась, задыхаясь, хватая ртом воздух, у нее началась рвота; в тот день у нее не нашлось сил подняться с постели. Ближе к вечеру ее навестил встревоженный Артур.

— Не вижу, чтобы уединение пошло тебе на пользу, госпожа, — проговорил он. — И жаль мне, что не поехала ты в Камелот, где так безопасно! Я получил вести от королей Малой Британии: они загнали на скалы тридцать саксонских кораблей, а через десять дней выступим и мы. — Король закусил губу. — Хотелось бы мне, чтобы все это уже закончилось и все мы благополучно перебрались в Камелот. Помолись Господу, Гвен, чтобы мы и впрямь приехали туда живые и невредимые. — Артур присел на кровать рядом с женой, Гвенвифар завладела его рукою, но тут ненароком дотронулась пальчиком до змей на запястье — и, задохнувшись от ужаса, отдернула кисть.

— Что такое, Гвен? — прошептал Артур, прижимая жену к себе. — Бедная моя девочка, все сидишь взаперти — вот и расхворалась… этого я и страшился!

Гвенвифар отчаянно пыталась сдержать слезы.

— Мне приснилось… приснилось… ох, Артур, — взмолилась она, резко усаживаясь на постели и отбрасывая покрывала, — как ты только допускаешь, чтобы мерзкий змей подгреб под себя все, как в моем сне… у меня от одной этой мысли сердце разрывается. Посмотри, что я для тебя приготовила! — Она соскочила с кровати как была, босиком, к ткацкому станку. — Видишь, оно почти закончено; еще три дня — и я завершу свой труд…

Артур обнял жену за плечи, притянул ее ближе.

— Горестно мне, что все это так много для тебя значит, Гвенвифар. Мне страшно жаль. Я возьму это знамя в битву и подниму его рядом со стягом Пендрагона, если захочешь, но не в моей власти отречься от принесенной клятвы.

— Господь покарает тебя, если ты сдержишь клятву, данную языческому племени, а не Ему, — воскликнула королева. — Он накажет нас обоих…

Артур отвел в сторону цепляющиеся за него руки.

— Бедная моя девочка, ты расхворалась, ты чувствуешь себя несчастной, — это и неудивительно, в таком-то месте! А теперь, увы, отсылать тебя слишком поздно, даже если ты и согласишься; очень может быть, что между Каэрлеоном и Камелотом рыщут саксонские банды. Попытайся успокоиться, любовь моя, — промолвил он, направляясь к двери. Гвенвифар бросилась за ним и удержала мужа за руку.

— Ты на меня не сердишься?

— Сердиться — на тебя? Когда ты так больна и изнервничалась? — Артур поцеловал жену в лоб. — Но более, Гвенвифар, мы к этому разговору возвращаться не будем. А теперь мне нужно уйти. Я жду гонца; он может прибыть с минуты на минуту. Я пришлю Кевина, чтобы сыграл вам. Музыка тебя приободрит. — Он еще раз поцеловал королеву и ушел, а Гвенвифар возвратилась к знамени и принялась лихорадочно, точно одержимая, заканчивать работу.

На следующий день, ближе к вечеру, появился Кевин, с трудом влача изувеченное тело и тяжко опираясь на палку; благодаря переброшенной через плечо арфе он более чем когда-либо походил на чудовищного горбуна: именно так смотрелся его силуэт на фоне двери. Гвенвифар почудилось, что гость с отвращением поморщился, и внезапно она увидела свою комнату его глазами: повсюду разбросано всевозможное женское барахло, воздух спертый… Кевин воздел руку в благословляющем жесте по обычаю друидов, и Гвенвифар так и передернулась: от почтенного Талиесина она, так и быть, такое приветствие примет, но жест Кевина отчего-то внушил ей безоглядный ужас, как если бы бард задумал заколдовать ее и ребенка при помощи языческого чародейства. Королева украдкой перекрестилась, гадая, заметил ли это гость. Болезненно скривившись, — или так показалось Гвенвифар? — арфист снял арфу с плеча и установил ее на полу.

— Удобно ли тебе, мастер Арфист? Не принести ли чашу вина, смягчить горло перед тем, как ты споешь? — спросила Гвенвифар, и Кевин принял подношение достаточно учтиво. Затем, приметив на станке знамя с крестом, спросил у Элейны:

— Ты ведь дочь короля Пелинора, верно, госпожа? Ты ткешь знамя для отца?

— Руки Элейны трудились над ним столь же много, как и мои, однако знамя это — для Артура, — поспешила ответить Гвенвифар.

Звучный голос Кевина звучал так отстраненно, как если бы он снисходительно хвалил неумелые попытки ребенка, впервые взявшего в руки прялку.

— Красивая вещь; такая роскошно будет смотреться на стене в Камелоте, когда ты туда переберешься, госпожа, но я уверен, что Артур станет сражаться под знаменем Пендрагона, как Артуров отец — до него. Но дамам разговоры о битвах немилы. Не сыграть ли мне? — Кевин коснулся струн — и арфа запела. Гвенвифар зачарованно внимала; служанка подкралась к двери и тоже заслушалась: и ей тоже перепала толика королевского дара. Кевин долго играл в сгущающихся сумерках; наслаждаясь музыкой, Гвенвифар словно перенеслась в мир, где не имели значения ни язычество, ни христианство, где не было ни войны, ни мира, но лишь дух человеческий пламенел на фоне непроглядной тьмы, точно неугасимый факел. Когда же перезвон струн умолк, Гвенвифар не смогла вымолвить ни слова, и в наступившем безмолвии тихо плакала Элейна.

— Словами не передашь, чем мы тебе обязаны, мастер Арфист, — помолчав, выговорила она. — Я могу лишь сказать, что запомню эту музыку на всю жизнь.

Мгновение кривая усмешка Кевина казалась злой издевкой над ее переживаниями и над его собственными чувствами.

— Госпожа, в музыке тот, кто дарит, получает не меньше, чем тот, кто слушает. — И, повернувшись к Элейне, Кевин добавил:

— Вижу, у тебя арфа госпожи Моргейны. Так что тебе ведома истина моих слов.

Элейна кивнула.

— Я — лишь начинающая музыкантша, причем из худших, — посетовала она. — Играть я люблю, вот только радости в том никому нет; я бесконечно благодарна моим товаркам за их терпение; слушать, как я сражаюсь с нотами — тяжкое испытание.

— Это не правда; ты сама знаешь, как мы любим твою игру, — возразила Гвенвифар, а Кевин, улыбнувшись, промолвил:

— Пожалуй, арфа — единственный инструмент, который просто не может звучать гадко, как бы дурно на нем ни играли… я вот думаю, не потому ли арфа посвящена Богам?

Гвенвифар поджала губы: ну, надо ли ему портить удовольствие последнего часа, поминая этих своих нечестивых богов? В конце концов, сам он — уродливая гадина, вот кто он такой; если бы не его музыка, его бы ни в один приличный дом не пустили… краем уха королева слышала, что Кевин, дескать, деревенский найденыш. Обижать его Гвенвифар не хотелось, раз уж арфист пришел доставить им удовольствие; она всего лишь отвернулась — пусть с ним Элейна болтает, ежели ей угодно. Королева поднялась на ноги и подошла к двери.

— Ну и душно же здесь — точно из ада жаром повеяло, — раздраженно буркнула она, распахивая дверь.

Через все темнеющее небо, вырываясь откуда-то с севера, проносились огненные копья. На возглас королевы подоспели Элейна со служанкой, и даже Кевин, заботливо убрав арфу в футляр, с трудом дотащился до двери.

— Ох, что же это, что это все предвещает? — воскликнула Гвенвифар.

— Северяне говорят, будто это копья сверкают в стране великанов, — тихо промолвил Кевин. — А когда отсветы видны на земле, это предвещает кровопролитное сражение. А ведь мы и впрямь в преддверии великой битвы: битвы, в которой Артуров легион, госпожа, раз и навсегда, с помощью всех Богов, решит, суждено ли нам жить как людям цивилизованным или навсегда уйти во тьму. Надо было тебе уехать в Камелот, леди. Не должно Верховному королю в такой час еще и на женщин с младенцами отвлекаться.

— Да что ты знаешь о женщинах и детях… и о битвах, если на то пошло, ты, друид? — обернувшись, обрушилась на него Гвенвифар.

— Так это же не первая моя битва, о королева, — невозмутимо отозвался он. — Мою Леди подарил мне один король в знак признательности за то, что я, играя на боевых арфах, способствовал его победе. А ты думаешь, я укрылся бы в безопасности Камелота вместе с девами и христианскими священниками, этими евнухами в юбках? Только не я, госпожа. Даже Талиесин, в его-то годы, от битвы не побежит. — Воцарилась тишина; а высоко в небесах все полыхало и пламенело огнями северное сияние. — С твоего дозволения, моя королева, должно мне отправиться к лорду моему Артуру и переговорить с ним и с лордом мерлином о том, что предвещают огни в преддверии грядущей битвы.

Гвенвифар почудилось, будто в живот ей вонзился острый нож. Даже этот страхолюдный язычник вправе отправиться к Артуру, а она, его законная супруга, отослана с глаз подальше, хотя носит в себе надежду королевства! Она-то уповала, что, ежели она когда-либо родит Артуру сына, король непременно к ней прислушается, окружит ее уважением, перестанет обращаться с нею, как с никчемной женщиной, которую навязали ему в довесок к приданому из ста коней! Однако вот, пожалуйста, ее вновь запихнули в темный угол, раз уж не удалось от нее избавиться, и даже прекрасное ее знамя никому не нужно!

— Королева моя, тебе недужится? — разом встревожился Кевин. — Леди Элейна, да помоги же ей! — Он протянул Гвенвифар руку — изувеченную, с вывернутым запястьем, и королева заметила, что вокруг запястья обвилась вытатуированная синей краской змея… Гвенвифар резко отшатнулась, с размаху ударила музыканта, едва сознавая, что делает, и Кевин, и без того нетвердо державшийся на ногах, потерял равновесие и тяжело рухнул на каменный пол.

— Прочь от меня, прочь! — задыхаясь, прокричала она. — Не прикасайся ко мне, ты, со своими злокозненными змеями… нечестивый язычник, не смей подпускать своих гнусных змей к моему ребенку…

— Гвенвифар! — Элейна метнулась к ней, но, вместо того чтобы поддержать королеву, заботливо склонилась над Кевином и протянула ему руку, помогая подняться. — Лорд друид, не проклинай ее: она больна и сама не ведает, что делает…

— Ах, значит, не ведаю? — взвизгнула Гвенвифар. — Ты думаешь, я не вижу, как вы все на меня смотрите — словно на дурочку, словно я глухая, немая и слепая? Успокаиваете меня сочувственными речами, а сами за спиной у священников подбиваете Артура на языческие мерзости и нечестие, вы все только и ждете, чтобы отдать нас в руки злобных чародеев… Ступай отсюда прочь, чтобы ребенок мой не родился уродом оттого, что я поглядела на твою гнусную рожу!