Нет, это – слабый, тусклый огонек светильника: свеча с фитилем из сердцевины ситника в деревянном ящичке, кое-как прикрытая тонкой роговой заслонкой, едва различимая искорка в ледяном полумраке тесной, сложенной из камней хижины, полуразрушенной и кое-как залатанной пучками тростника. Но благодаря некоему загадочному, несуществующему свету – или, может быть, в бесплотном своем обличий она все видела в темноте даже без помощи обычного зрения? – она различила среди теней знакомые лица, лица тех, кого видела рядом с Утером в Лондиниуме: владетелей, вождей, простых ратников. Измученные, промерзшие до костей, они сгрудились вокруг крохотного светильника, точно этот мерцающий огонек мог каким-то образом согреть их. Был среди них и Утер: исхудавший, изможденный, обмороженные руки кровоточат, шерстяной плед натянут на самый лоб и закрывает подбородок. Нет, это не гордый и царственный жрец и возлюбленный из ее первого видения и даже не неуклюжий, грубоватый юнец, что ворвался в церковь посреди службы; этот бесконечно усталый, изнуренный мужчина – влажные пряди падают на покрасневший от холода нос, – он вдруг показался ей более реальным и более пригожим, нежели когда-либо прежде. Игрейне, изнывающей от жалости и от желания заключить его в объятия, согреть, померещилось, будто она и впрямь воскликнула вслух:
– Утер!
И он услышал. Утер поднял голову, оглядел холодную хижину, поежился, точно под жалким кровом повеяло еще более стылым сквозняком, а в следующий миг она различила сквозь слои плащей и пледов змей, обвившихся вокруг его рук. То не были настоящие змеи: они извивались, точно живые, да только ни одна известная человеку змея не выползет из норы в такую погоду. Но Игрейна их видела, а Утер каким-то непостижимым образом увидел ее и открыл было рот, собираясь заговорить. Властным жестом молодая женщина заставила его умолкнуть.
– Снимайся с лагеря и выступай, иначе ты обречен! – Предостережение не облеклось в слова в ее сознании, но передалось от нее к нему напрямую, в виде мысли. – Вскорости после полуночи снегопад стихнет. Горлойс и его люди полагают, что ты намертво застрял на этом самом месте, они нападут на вас и изрубят на куски! Будь готов отразить нападение!
Последние крохи силы ушли у Игрейны на то, чтобы донести эти слова до сознания собеседника. И едва они сложились в связную речь, как Игрейна уже поняла, что сила воли, перенесшая ее сюда через бездну вопреки всем законам этого мира, неуклонно иссякает. Молодая женщина не обладала привычкой к такого рода колдовству и теперь отчаянно сопротивлялась, не желая уходить, пока не выскажет предостережения до конца. Поверят ли ей, будут ли люди Утера готовы встретить Горлойса? Или останутся здесь и с места не стронутся в темноте даже после того, как буря утихнет; и Горлойс застанет их врасплох, как лис – устроившихся на насесте кур? Но она, Игрейна, на большее уже не способна. На нее вдруг накатил смертельный холод, в полном изнеможении она почувствовала, что теряет сознание, проваливается в ледяную стужу и тьму, словно все ее существо сотрясала снежная буря…
… Она лежала на каменном полу у остывшего очага. Над нею гулял пронизывающий сквозняк, как если бы буран, преследующий ее в видении от начала и до конца, разбушевался и здесь, внутри ее тела… Нет, не в этом дело. Последний порыв уже затихающей бури распахнул деревянные ставни, и теперь они громко хлопали о стену, и в комнату задувал ветер.
Игрейна совсем продрогла. Продрогла так, что, кажется, уже и двинуться не сможет, так и останется лежать здесь, у очага, постепенно замерзая, пока леденящий холод не сменится для нее смертным сном. В тот миг ей было все равно.
«Нарушение запрета влечет за собою кару, таков закон. Я совершила недозволенное, и с рук мне это не сойдет. Если Утер спасен, я приму любое наказание, даже смерть…»
И в самом деле, кутаясь в плащ и напрасно пытаясь хоть самую малость согреться, Игрейна думала, что смерть окажется к ней милосердной. По крайней мере она перестанет мерзнуть…
Но Моргейна, Моргейна… она же спит под самым окном, если не закрыть ставни, она, чего доброго, простудится и, чего доброго, подхватит легочную лихорадку… Ради себя Игрейна ни за что не стронулась бы с места. Но ради своего ребенка и ради ни в чем не повинной сестры она заставила себя пошевелиться, хотя каждое движение онемевших рук и ног причиняло невыносимую боль. Неуклюже, пошатываясь, будто пьяная, молодая женщина доковыляла до окна и заледеневшими пальцами попыталась закрыть его. Ветер дважды вырывал ставень у нее из рук; всхлипывая, Игрейна сражалась с непокорным окном. Она сорвала ноготь на пальце, хотя боли не почувствовала; ставень упорно сопротивлялся, точно живое существо. Наконец, зажав скобу между ладонями, Игрейна захлопнула окно при помощи одной лишь грубой силы, прищемив ненароком застывший, посиневший палец между ставнем и рамой, и кое-как задвинула деревянный засов.
В комнате по-прежнему царил холод – леденящий, пронизывающий, и молодая женщина знала: если не развести огня, Моргейна непременно расхворается, да и Моргауза тоже… Больше всего на свете Игрейне хотелось забраться в постель, не снимая плаща, лечь между ними, согреться теплом молодых тел, но до утра еще много часов, а ведь это она оставила огонь без присмотра. Стуча зубами, плотно запахнувшись в плащ, она сняла с очага жаровню и тихонько спустилась вниз, спотыкаясь на каменных ступенях и раня и без того заледеневшие ноги. В кухне трое прислужниц свернулись клубочком, точно собаки, перед надежно прикрытым огнем; там было тепло, над огнем на длинном крючке висел котел, над ним курился пар – каша варится на завтрак, не иначе. Ну что ж, в конце концов, это ее собственная кухня и ее собственная овсянка. Игрейна зачерпнула чашкой из котла и выпила горячее, несоленое овсяное варево, но даже это ее не согрело. Затем она наполнила жаровню раскаленными докрасна углями, прикрыла огонь, затем жаровню и, схоронив ее в складках юбки, снова поднялась наверх. Молодая женщина пошатывалась от изнеможения и, невзирая на горячее питье, тряслась так, что всерьез опасалась упасть. «Падать нельзя, если я упаду, я больше не встану, а от просыпавшихся углей что-нибудь да загорится…»
Игрейна опустилась на колени перед остывшим очагом в своих покоях, чувствуя, как все тело ее сотрясает крупная дрожь, а в груди нарастает мучительная боль. Теперь она уже не мерзла, она пылала жаром. Молодая женщина терпеливо подбрасывала в угли трут из корзинки, затем – мелкие веточки; наконец бревно занялось, и к потолку взметнулось ревущее пламя. К тому времени Игрейне сделалось так жарко, что по пути к кровати она сбросила плащ. Она подвинула Моргейну и улеглась, обняв девочку, сама не зная, засыпает или умирает.
Нет, она не умерла. Смерть не приносит с собою такой мучительный, в дрожь бросающий жар и холод… Игрейна знала, что долго пролежала, обернутая во влажные дымящиеся простыни; по мере того как ткань остывала, их снимали и заменяли новыми; знала, что в нее насильно вливают горячее питье, какие-то тошнотворные травяные настои против лихорадки, а иногда – что-то крепкое, смешанное с горячей водой. Так шли дни, недели, годы, века, а она все лежала в постели, пылала, дрожала, позволяла пичкать себя омерзительными отварами, будучи слишком слаба, чтобы извергнуть их обратно. Однажды к ней заглянула Моргауза и обиженно спросила:
– Раз уж тебя угораздило расхвораться, Игрейна, могла бы разбудить меня: я бы сама огонь развела.
В углу комнаты маячила темная фигура, преграждавшая ей путь, и теперь Игрейна отчетливо различала ее лицо: это – Старуха Смерть, что охраняет двери в запретные пределы, и теперь она покарает ослушницу… Пришла Моргейна и встала, глядя на мать: на ее маленьком, смуглом личике проступил страх; Игрейне захотелось успокоить дочку, но у нее не осталось сил даже на то, чтобы заговорить вслух. Был там и Утер, но молодая женщина знала: никто, кроме нее, Утера не видит, и не подобает ей призывать к себе мужчину, ежели это – не законный ее супруг… вот если она примется звать Горлойса, никто ее не осудит. Но, даже умирая, она не желала произносить имя Горлойса, не желала больше иметь с ним ничего общего, ни в жизни, ни в смерти.
Предала ли она Горлойса своим запретным колдовством? Или все это был лишь сон, не более, как и ее попытка предостеречь Утера? Спасла ли она его? Игрейне казалось, что она вновь слепо блуждает в бескрайних ледяных пределах, отчаянно пытаясь пробиться сквозь бурю и предупредить любимого об опасности. Как-то раз пришел отец Колумба и забормотал над нею что-то по-латыни, и Игрейна словно обезумела. По какому праву он пришел изводить ее последними обрядами, когда она даже защититься не в силах? Она занималась чародейством, в его глазах она – порочная женщина, так что он, конечно же, пришел вынести ей приговор за измену Горлойсу, он пришел отомстить за своего господина. И снова разбушевавшаяся буря трепала и сокрушала все ее существо, она пробиралась сквозь метель, ища Моргейну, потерявшуюся в снегах, но там была лишь Моргауза, Моргауза, увенчанная короной Верховных королей Британии.
А Моргейна стояла на носу ладьи, плывущей по Летнему морю к берегам Авалона, Моргейна, облаченная в одежды жрицы, те самые, что носит Вивиана… а затем все накрыли тьма и безмолвие. Комнату заливал солнечный свет. Игрейна пошевелилась – и осознала, что даже сесть не в силах.
– Лежи спокойно, госпожа моя, – проговорила Изотта, – а я вот тебе сейчас лекарства принесу.
– Если я не скончалась от твоих травяных настоев, так, надо думать, выдержу и это, – отозвалась Игрейна, с изумлением осознав, что голос ее звучит не громче шепота. – Какой сегодня день?
– До середины зимы десять дней осталось, госпожа, а что до случившегося, мы знаем лишь то, что ночью огонь в вашей спальне, верно, погас, а окно распахнулось под ветром. Леди Моргауза говорит, она проснулась и видит: ты затворила окно, а потом вышла и вернулась с жаровней. Но ты ни слова не произнесла, просто растопила очаг, и все; так что она и не поняла, что вам недужится, а под утро ты уже пылала в жару и не узнавала ни ее, ни дитя.
Объяснение прозвучало вполне убедительно. Одна лишь Игрейна знала, что недуг ее заключает в себе нечто большее: это – расплата за попытку прибегнуть к колдовству, что ей не по силам, так что и тело, и дух ее оказались истощены едва ли не до предела.
– А как… – Игрейна поспешно умолкла. Нельзя, никак нельзя справляться об Утере, что она только себе думает? – Есть ли вести от лорда моего герцога?
– Никаких, госпожа. Мы знаем только, что была битва, но вестей ждать бесполезно, пока дороги не станут проходимы после великой бури, – отозвалась прислужница. – Но довольно разговоров, вот, поешь горячей кашицы да засыпай себе.
Игрейна терпеливо выпила горячее варево и заснула. В свой срок придут и вести.
Глава 8
В канун зимнего солнцестояния погода вновь переменилась, в воздухе потеплело. Весь день звенела капель, снег таял, дороги развезло, мягкая пелена тумана накрыла море и двор, так что голоса и перешептывания пробуждали к жизни неумолчное эхо. Ближе к вечеру ненадолго проглянуло солнце, и Игрейна впервые после болезни спустилась во двор. Она уже вполне поправилась, но, как и все прочие, изводилась в ожидании новостей.
Утер клялся, что придет в ночь середины зимы. Но как – если между ним и замком воинство Горлойса? Весь день Игрейна была молчаливой и рассеянной и даже резко отчитала Моргейну, что носилась по двору, точно дикий зверек, радуясь новообретенной свободе после долгого заключения в четырех стенах и зимней стужи.
«Не след мне бранить дитя только потому, что мысли мои обращены к возлюбленному!» – подумала Игрейна, и, злясь сама на себя, подозвала Моргейну и поцеловала девочку. Губы ее коснулись мягкой щечки, и по телу Игрейны пробежал холодок: прибегнув к запретному колдовству и предупредив любимого о засаде Горлойса, она, чего доброго, обрекла отца ребенка на верную смерть…
… Но нет. Горлойс предал Верховного короля, что бы уж там она, Игрейна, ни совершила и ни оставила как есть, Горлойс отмечен печатью смерти; и по заслугам предателю! Иначе, воистину, Горлойс усугубил бы свою измену, убив того самого человека, кого его законный король, Амброзий, поставил защищать Британию.
Подошел отец Колумба, требуя, чтобы Игрейна запретила своим женщинам и слугам разводить костры в честь середины зимы.
– И должно бы тебе подать им всем добрый пример, придя нынче вечером к службе, – настаивал он. – Давно не причащалась ты святых тайн, госпожа.
– Мне недужилось, – равнодушно отозвалась Игрейна, – что же до причастия, припоминается мне, что ты давал мне вкусить святых даров, когда я лежала больная. Хотя, может статься, мне это приснилось… мне много чего снилось.
– В том числе и того, чего доброй христианке видеть во сне никак не пристало, – сурово отрезал священник. – Только ради моего господина я дал тебе святое причастие, когда ты не могла исповедаться и причаститься как подобает.
– Да уж, отлично знаю, что ради меня ты бы стараться не стал, – отозвалась Игрейна, чуть скривив губы.
– Я не дерзну устанавливать пределы милосердию Господню, – ответствовал священник.
Игрейна отлично знала, о чем он думает: если надо, он поступится долгом милосердия, раз уж Горлойсу, в силу неведомой причины, эта женщина чем-то дорога, и предоставит Господу обойтись с ней со всей строгостью, что Господь, разумеется, не преминет совершить…
Но в конце концов Игрейна согласилась пойти к службе. Хотя новая вера очень не пришлась ей по душе, Амброзий был христианином, христианство стало религией цивилизованных жителей Британии и неизбежно распространится все шире; и Утер подчинится всенародному обычаю, уж каких бы там взглядов ни придерживался про себя. Игрейна не ведала – да и откуда бы? – как там у Утера обстоит дело с вероисповеданием. Узнает ли она об этом когда-нибудь? «Он поклялся, что придет ко мне на зимнее солнцестояние». Игрейна потупила взгляд и попыталась сосредоточиться на словах проповеди.
Сгустились сумерки. Игрейна втолковывала что-то на кухне своим прислужницам, когда от дальнего конца мыса послышался какой-то шум, затем – цокот копыт и громкий оклик со двора. Молодая женщина приспустила на плечи капюшон и выбежала за дверь, Моргауза – за нею. У ворот толпились воины в римских плащах вроде того, что носил Горлойс, но стража преграждала им путь длинными копьями.
– Лорд мой Горлойс распорядился: в его отсутствие никто не имеет права войти в замок, кроме самого герцога.
Из толпы вновь прибывших выступил один, на голову выше прочих.
– Я – Мерлин Британии, – возгласил он. Звучный его голос раскатился эхом в тумане и сумерках. – Отойди, смертный, или ты посмеешь закрыть двери передо мной!
Стражник, во власти инстинктивного благоговения, отступил назад. Но тут, решительно взмахнув рукой в запрещающем жесте, вперед шагнул отец Колумба.
– Я закрою перед тобой двери. Лорд мой герцог Корнуольский особенно оговорил, что тебя, старый колдун, не должно впускать в замок ни при каких обстоятельствах. – Солдаты открыли рты, а Игрейна, невзирая на гнев – глупый назойливый святоша! – поневоле восхитилась его мужеством. Бросить вызов Мерлину всей Британии – это не шутка!
Отец Колумба воздел подвешенный к поясу тяжелый деревянный крест:
– Во имя Христа, заклинаю: сгинь, пропади! Во имя Господа, возвращайся в царство тьмы, откуда пришел!
Мерлин звонко расхохотался, и от смутно темнеющих в тумане стен отозвалось эхо.
– Достойный брат во Христе, твой Бог и мой – одно и то же. Ты и впрямь надеешься, что я развеюсь в дым от твоих заклинаний? Или ты принимаешь меня за какого-нибудь гнусного демона, порождение мрака? Это не так, разве что наступление Господней ночи ты назовешь торжеством тьмы! Я пришел из земли не темнее, чем Летняя страна, и, глянь-ка, у этих людей – кольцо самого лорда герцога Корнуольского. Вот, смотри. – Ярко полыхнул факел, один из закутанных в плащ воинов протянул руку. На указательном пальце блестело Горлойсово кольцо.
– А теперь впусти нас, отец, ибо никакие мы не демоны, а смертные люди, мы продрогли, устали и путь проделали немалый. Или прикажешь нам перекреститься и прочитать молитву для вящей убедительности?
Игрейна вышла вперед, нервно облизнула губы. Что здесь происходит? Откуда у них Горлойсово кольцо, если эти люди – не посланцы герцога? Но тогда кто-нибудь из них непременно обратился бы к ней, к Игрейне. Никого из ратников она не узнавала, не говоря уж о том, что Горлойс никогда бы не выбрал в посланцы Мерлина. Что, если Горлойс мертв и ей таким образом доставили весть о его гибели?
– Дайте мне взглянуть на кольцо, – резко потребовала она. Голос ее внезапно словно охрип. – Это в самом деле его знак или подделка?
– Кольцо подлинное, леди Игрейна, – прозвучал хорошо известный ей голос, и Игрейна, наклонившись, чтобы рассмотреть перстень в свете факела, увидела знакомые ладони – крупные, широкие, мозолистые, а над ними – то, что до сих пор прозревала только в видении. Руки Утера, поросшие мелкими волосками, обвивали змеи, вытатуированные синей вайдой, – по одной на каждом запястье. Колени у молодой женщины подогнулись, Игрейна испугалась, что того и гляди рухнет на камни посреди двора.
Он поклялся: «Я приду к тебе на зимнее солнцестояние». И пришел, с кольцом Горлойса!
– Мой лорд герцог! – порывисто воскликнул отец Колумба, выступая вперед, но Мерлин, воздев руку, решительно оборвал его излияния.
– Молчи! Приезд гонца должно сохранить в тайне, – объявил он. – Ни слова. – Священник, изрядно озадаченный, тем не менее, покорно отступил, принимая закутанного в плащ воина за Горлойса.
Игрейна присела до земли, все еще во власти сомнений и тревоги.
– Лорд мой, войди же в дом, – пригласила она, Утер, закрывая лицо плащом, протянул руку, – ту, что с кольцом, – и сжал ее пальцы. На ощупь они были холодны как лед, но его ладонь, теплая, крепкая, поддерживала молодую женщину, не давая упасть, на всем пути к зале.
Герцогиня в смятении заговорила о пустяках.
– Принести ли вина, лорд мой, или послать за снедью?
– Ради Господа, Игрейна, сделай что-нибудь, чтобы нам остаться наедине, – прошептал Утер, наклонившись к самому ее уху. – У святого отца глаза зоркие даже во тьме, а мне нужно, чтобы в замке считали, будто и впрямь приехал Горлойс.
Молодая женщина обернулась к Изотте.
– Накорми воинов здесь, в зале, и лорда Мерлина тоже: принеси им еды, пива, подай воды для умывания и всего, чего они пожелают. Я побеседую с лордом герцогом в наших покоях. Пришли туда вина и снеди, да не мешкая.
Слуги так и бросились во все стороны, спеша исполнить волю госпожи. Мерлин отдал одному из воинов свой плащ и осторожно установил арфу на скамью. Моргауза встала в дверях и беззастенчиво оглядела солдат. Высмотрела высокую фигуру Утера, присела до полу.
– Лорд мой Горлойс! Добро пожаловать, милый братец! – воскликнула она, шагнув к нему. Утер чуть заметно покачал головой, и Игрейна поспешно метнулась между ними. «Что за нелепость, даже в плаще Утер похож на Горлойса не больше меня!» – нахмурившись, думала она.
– Лорд герцог устал, Моргауза, и не в настроении слушать детскую болтовню, – резко прикрикнула она. – Забери Моргейну в свою комнату, сегодня ночью она поспит у тебя.
Моргауза, недовольно насупившись, подхватила Моргейну и потащила ее вверх по лестнице. Намеренно отстав, Игрейна нашла руку Утера, так, сплетя пальцы, они поднялись по ступеням. Что это еще за притворство и зачем? Сердце ее колотилось так, что молодой женщине казалось, она вот-вот потеряет сознание. Она ввела гостя в свой с Горлойсом брачный покой и заперла дверь.
Едва оказавшись внутри, Утер потянулся к ней, спеша обнять. Он стоял, откинув капюшон, с пропитанными влагой волосами и бородой, раскинув руки, но Игрейна не сделала и шагу ему навстречу.
– Лорд мой король! Что происходит, отчего все принимают тебя за Горлойса?
– Толика Мерлиновой магии, – усмехнулся Утер. – Главным образом плащ и кольцо, ну и чар немножко, хоть они и нестойкие, если бы меня увидели в ярком свете и без плаща, колдовство тут же бы и развеялось. А ты, я гляжу, не обманулась, я так и думал. Это все видимость, а никакое не Послание. Я поклялся, что приду к тебе на зимнее солнцестояние, Игрейна, и обет свой я сдержал. Неужто за все свои великие труды я не заслужил и поцелуя?
Молодая женщина подошла к гостю, сняла с него плащ, но от прикосновения уклонилась.
– Лорд мой король, откуда у тебя кольцо Горлойса?
Лицо его посуровело.
– А, это? Я срубил кольцо у него с руки в открытом бою, но клятвопреступник бежал, поджав хвост. Не пойми меня превратно, Игрейна, я пришел сюда по праву, а не как тать в ночи; чары – это лишь для того, чтобы спасти твою репутацию в глазах мира, не более. Я не допущу, чтобы мою будущую жену заклеймили прелюбодейкой. Но, повторю, я пришел сюда по праву: жизнью Горлойса ныне распоряжаюсь я. Он владел Тинтагелем как вассал Амброзия Аврелиана, вассальную клятву он в свой черед принес и мне, и ныне замок для него потерян. Ты ведь понимаешь это, леди Игрейна? Никакой король не допустит, чтобы присягнувшие ему люди безнаказанно нарушали обеты и поднимали оружие против законного правителя!
Игрейна наклонила голову, подтверждая правоту его слов.
– Горлойс уже погубил труды целого года в том, что касается борьбы с саксами. Когда он уехал из Лондона со своими людьми, один я не мог выстоять против врага, так что мне пришлось отступить, бежать, отдать город на разграбление захватчикам. А ведь это мой народ, и я клялся его защищать. – Утер горько поморщился. – Вот Лота я могу извинить, Лот вообще отказался приносить клятву. С ним мне еще предстоит свести счеты: Лот либо заключит со мною мир, либо я сброшу его с трона и вздерну на виселицу, – однако он не изменник и не предатель. Горлойсу я доверял, он принес клятву – и нарушил ее; и вот, труды Амброзия, на которые тот всю жизнь положил, пошли прахом, и мне придется все начинать сначала. Дорого же обошелся мне Горлойс, так что я пришел отобрать у него Тинтагель. И жизнь его я тоже возьму, и он об этом знает.
Лицо его окаменело. Игрейна нервно сглотнула.
– И жену его тоже отберешь – силой и по праву, как отобрал Тинтагель?
– Ах, Игрейна, – проговорил Утер, привлекая ее к себе. – Мне ли не знать, какой выбор ты сделала; ведь я видел тебя в ночь великой бури. Если бы ты не предостерегла меня, я бы потерял лучших своих бойцов, да и жизнь тоже, надо думать. Благодаря тебе, когда Горлойс обрушился на нас, я был готов его встретить. Вот тогда-то я и срубил кольцо с его пальца, и всю руку бы отсек, вместе с головою, да только он успел удрать.
– Я понимаю: здесь выбора у тебя не было, лорд мой король, – промолвила Игрейна. Но тут раздался стук в дверь. Одна из прислужниц внесла поднос со снедью и кувшин с вином и, пролепетав: «Лорд мой», присела до полу. Игрейна машинально высвободилась из рук Утера, забрала еду и вино, закрыла за женщиной дверь. Взяла Утеров плащ – в конце концов, не так уж он и отличается от горлойсовского – и повесила на столбик кровати сушиться, нагнулась и помогла гостю снять сапоги, забрала перевязь вместе с мечом. «Как подобает покорной жене и супруге», – зазвучал внутренний голос, но Игрейна знала – она и впрямь свой выбор сделала. Утер прав: Тинтагель принадлежит Верховному королю Британии, и госпожа замка – тоже, причем по собственной своей воле. Она сама вручила себя королю – и никому иному.
Прислужницы прислали варево из сушеного мяса с чечевицей, свежеиспеченный хлеб, немного мягкого сыра и вино. Утер набросился на еду так, словно умирал с голоду:
– Я вот уже два месяца как живу под открытым небом, спасибо треклятому предателю, которого ты зовешь мужем, сегодня я поем под крышей впервые со времен Самайна; этот твой святой отец, надо думать, не преминул бы напомнить, что правильно говорить «день всех святых».
– Эта жалкая снедь готовилась на ужин слугам и мне, лорд мой король, она никоим образом не годится для…
– На мой взгляд, это угощение в самый раз для рождественского пира после всего того, чем я питался на холоде, – буркнул Утер, громко жуя, разрывая хлеб сильными пальцами и подцепляя ножом кусок сыра. – И неужто я не дождусь от тебя иных слов, кроме «лорд мой король»? Я так мечтал об этом мгновении, Игрейна, – проговорил он, откладывая сыр и завороженно глядя на молодую женщину. Утер обнял ее за талию и притянул ближе. – Так-таки и ни словечка любви у тебя для меня не найдется? Возможно ли, что ты до сих пор верна Горлойсу?
Игрейна не вырывалась.
– Я свой выбор сделала, – вслух объявила она.
– Я так долго ждал… – прошептал Утер, привлекая ее к себе, так, что коленями она уперлась в его бедро, и проследил рукою контуры ее лица. – Я уж начал бояться, что этого не произойдет никогда; и вот мы вместе – а у тебя для меня ни слова любви, ни ласкового взгляда… Игрейна, Игрейна, неужто мне лишь приснилось, что ты любишь меня и хочешь? Может, мне следовало оставить тебя в покое?
Все тело Игрейны, словно на холоде, сотрясала крупная дрожь.
– Нет, нет… – прошептала она. – Или, если это был сон, так, значит, сны видела и я. – Молодая женщина подняла глаза, не зная, что еще сказать и что сделать. Утер не внушал ей такого страха, как Горлойс, но теперь, в преддверии решающего мгновения, она вдруг подумала, во власти накатившей паники, с какой стати она зашла так далеко. Гость по-прежнему удерживал ее, обнимая одной рукою. Но вот Утер усадил ее к себе на колени, и она, не сопротивляясь, прижалась головой к его груди.
Утер накрыл широкой ладонью ее тонкое запястье.
– Я и не представлял, какая ты хрупкая. Ты высокая, я привык считать тебя статной, царственной женщиной… а на самом деле ты совсем махонькая: я тебя голыми руками с легкостью сломаю, ишь, косточки как у пташки… – Пальцы его сомкнулись вокруг ее запястья. – И такая юная…
– Не такая уж и юная, – нежданно для себя самой рассмеялась Игрейна. – Я вот уж пять лет как замужем, и у меня ребенок.
– И однако ж ты слишком молода для всего этого, – возразил Утер. – Это твоя малышка была там, внизу?
– Да, моя дочка Моргейна, – кивнула Игрейна. И внезапно поняла: Утер тоже чувствует себя неловко, не ведая, как к ней подступиться. Молодая женщина инстинктивно осознала: несмотря на его тридцать с чем-то лет, до сих пор Утер имел дело только с женщинами, добродетелью не обремененными, а целомудренная дама, равная ему по рождению, для него внове. У Игрейны внезапно заныло в груди: ах, если бы она знала, что нужно делать и что говорить!
Оттягивая неизбежное, она провела свободной рукой по татуировке в виде змей на его запястьях.
– Прежде я их не видела.
– Верно, – кивнул Утер. – Это я получил в день коронации на Драконьем острове. Хотел бы я, чтобы ты была там со мною, моя королева, – прошептал он, обнял ее лицо ладонями и, запрокинув ей голову, поцеловал в губы. – Не хочу испугать тебя, – шепнул он, – но мне так долго снилась эта минута, так долго…
Дрожа, Игрейна позволила целовать себя, удивляясь необычности ощущений, чувствуя, как в глубине ее существа всколыхнулось нечто нежданное. С Горлойсом она ничего подобного не испытывала… и внезапно снова накатил страх. С Горлойсом Игрейна всегда ощущала себя так, словно с ней что-то делают, а сама она к происходящему не причастна, она всегда вольна отойти в сторону и отстраненно наблюдать за событиями. Она всегда оставалась самой собою, Игрейной. Но, почувствовав прикосновение Утеровых губ, она поняла, что более не сможет держаться обособленно, никогда больше не вернется к себе – прежней. Мысль эта повергала ее в ужас. И все-таки сознание того, сколь сильно Утера влечет к ней, заставляло кровь быстрее струиться по жилам. Рука ее крепче сомкнулась вокруг синих змей на запястьях.
– Я видела их во сне… но я думала, это только сон.
Утер серьезно кивнул:
– Вот и мне они снились задолго до того, как я ими обзавелся. И думалось мне, что и у тебя есть что-то подобное, на руках до самых плеч… – Он снова взялся за хрупкое запястье и провел по нему пальцем. – Только твои – золотые.
По спине у Игрейны пробежали мурашки. Да, то был не сон, но видение из страны Истины.
– Вот целиком я этот сон вспомнить не могу, – продолжал между тем Утер, глядя куда-то поверх ее плеча. – Мы вместе стояли на бескрайней равнине, и еще там было что-то вроде кольца камней… Что это значит, Игрейна, отчего мы видим одни и те же сны?
Голос ее дрогнул, как если бы к горлу подступили слезы.
– Возможно, всего-навсего то, что мы предназначены друг другу, король мой… мой лорд… любовь моя.
– Моя королева, возлюбленная моя… – Утер внезапно вскинул глаза: долгий взгляд, затянувшийся вопрос… – Воистину, время снов прошло, моя Игрейна. – Он запустил пальцы в ее волосы, распустил, и пышная волна в беспорядке рассыпалась по ее вышитому воротнику, по его лицу, дрожащими руками Утер пригладил длинные пряди. Он поднялся на ноги, не выпуская любимую из объятий. До сих пор Игрейна и не догадывалась, как сильны его руки. Двумя гигантскими шагами он пересек комнату и уложил молодую женщину на постель. Опустился на колени рядом с нею, наклонился, вновь поцеловал ее.
– Королева моя, – прошептал он. – Хотелось бы мне, чтобы и тебя увенчали короной вместе со мною в день моей коронации… Там в ходу обряды, о каких христианину и знать не подобает, но Древний народ, что жил здесь задолго до того, как на острова пришли римляне, отказался признать меня королем без надлежащих церемоний. Долгий путь я проделал, чтобы попасть туда, и готов поручиться, что часть его пролегает отнюдь не в этом, известном мне мире.
Эти слова воскресили в памяти Игрейны рассказ Вивианы о том, что миры постепенно отдаляются друг от друга, погружаясь в туманы. А подумав о Вивиане, молодая женщина тут же вспомнила, о чем просила ее сестра и как она, Игрейна, упрямо отказывалась.
«Я же не знала. Тогда я была так молода, так неискушенна, я ровным счетом ничего не знала, не знала, как все мое существо может таять, изнывать и терзаться, кружиться в неодолимом вихре…»
