Туманы Авалона

      – А пришлось ли тебе заключить Великий Брак с землей, как это делалось в старину? Я знаю, что от короля Бана из Малой Британии этого потребовали… – И внезапно Игрейна почувствовала болезненный укол ревности: чего доброго, какая-нибудь жрица или просто женщина стала для него воплощением земли, которую Утер поклялся защищать!
      – Нет, – отозвался Утер. – И я не уверен, что пошел бы на такое, но от меня ничего и не потребовали. Кроме того, Мерлин сказал, что это он, как водится у Мерлинов Британии, поклялся умереть, буде возникнет нужда, жертвуя собою во имя своего народа… – Утер умолк на полуслове. – Но тебе это мало о чем говорит…
      – Ты позабыл, – напомнила Игрейна. – Я воспитывалась на Авалоне, моя мать была жрицей, а моя старшая сестра ныне – Владычица Озера.
      – Ты тоже жрица, моя Игрейна?
      Она покачала головой, собираясь просто ответить «нет», но вместо этого произнесла:
      – Не в этой жизни.
      – Не знаю… – Утер снова проследил контур воображаемых змей, свободной рукою касаясь своих собственных. – Думаю, я всегда чувствовал, что живу не в первый раз… кажется мне, жизнь слишком значима, чтобы прожить ее лишь однажды, а затем угаснуть, точно светильник под порывом ветра. И отчего, впервые увидев твое лицо, я почувствовал, будто помню тебя со времен до сотворения мира? Это все великие таинства, и, сдается мне, тебе о них ведомо побольше меня. Ты говоришь, что ты не жрица, однако ты достаточно искушена в колдовстве, чтобы прийти ко мне в ночь великой бури и предостеречь меня… Пожалуй, лучше мне от расспросов воздержаться, а то, чего доброго, услышу от тебя такое, что христианину знать не полагается. Что до вот этих, – он вновь коснулся змей пальцем, – если я и впрямь носил их в прошлой жизни, наверное, вот почему старик, накалывая их мне на запястьях в день коронации, сказал, что они мои по праву. Я слыхал, христианские священники прогнали с островов всех змей… но я драконов не боюсь и ношу их в знак того, что земля эта отныне под моей защитой, точно под драконьим крылом.
      – Тогда ты непременно станешь величайшим из королей, лорд мой, – прошептала она.
      – Не называй меня так! – перебил Утер, склоняясь над ней и припадая к ее губам.
      – Утер, – выдохнула молодая женщина словно во сне.
      Его руки скользнули по ее шее, и Утер поцеловал ее в обнаженное плечо. Но едва он начал стягивать платье, Игрейна вздрогнула и отпрянула. Глаза ее наполнились слезами, слова с языка не шли, но Утер накрыл ладонями ее плечи и встретился с ней взглядом.
      – С тобой так дурно обращались, возлюбленная моя? – мягко проговорил он. – Господь меня порази, если тебе есть чего от меня страшиться, теперь ли или в будущем. О, как бы мне хотелось, чтобы ты никогда не была женою Горлойса. Если бы я отыскал тебя первым… увы, что сделано, то сделано. Но я клянусь тебе, моя королева: меня тебе бояться нечего. – В мерцающем свете светильника серые глаза его казались совсем темными. – Игрейна, я… я воспринял все как само собою разумеющееся, ибо отчего-то решил, ты понимаешь, что я чувствую. Я ведь почти ничего не знаю о таких женщинах, как ты. Ты – любовь моя, моя жена и королева. Ибо я клянусь тебе моей короной и моим мужеством, что ты станешь моей королевой, и я вовеки не предпочту тебе другую женщину и не отошлю тебя прочь. Или ты думала, я обращаюсь с тобой, точно с распутницей? – Голос его дрожал, Йгрейна видела, что Утер панически боится – боится потерять ее. И едва молодая женщина поняла, что он тоже напуган, тоже уязвим и беззащитен, собственные ее страхи развеялись. Она обвила руками его шею и звонко произнесла:
      – Ты – моя любовь, мой лорд и мой король, и я буду любить тебя, пока жива, а после смерти – столько, сколько пожелает Господь.
      И на сей раз Йгрейна позволила стянуть с себя платье и по доброй воле шагнула в его объятия. Никогда, никогда прежде не подозревала она, как это бывает. До сего момента, невзирая на пять лет брака и рождение дочери, она оставалась невинной девственницей, неискушенной девчонкой. А теперь тела, умы и сердца слились воедино, и она стала единая плоть с Утером так, как никогда не бывало с Горлойсом. В голове ее промелькнула мимолетная мысль: даже дитя в утробе матери не знает подобной близости…
      Утер устало склонил голову ей на плечо, его жесткие светлые волосы щекотали ей грудь.
      – Я люблю тебя, Игрейна, – прошептал он. – Что бы из этого ни вышло, я люблю тебя. И если Горлойс посмеет сюда явиться, я убью его прежде, чем он к тебе прикоснется еще хоть раз.
      Игрейне не хотелось вспоминать о Горлойсе. Она пригладила золотистую прядь, упавшую ему на лоб, и прошептала:
      – Спи, любовь моя. Спи.
      Но самой ей не спалось. Даже когда дыхание Утера сделалось глубоким и ровным, Игрейна лежала, не смыкая глаз, осторожно лаская его – так, чтобы не разбудить. Грудь у него была гладкая, почти как у нее самой, лишь самую малость припорошенная мягкими, светлыми волосками, а прежде ей почему-то казалось, что все мужчины грузны и волосаты. Запах его тела заключал в себе неизъяснимую отраду, невзирая на привкус пота и соков любви. Игрейне казалось, что она вовек не насытится прикосновениями к этому телу. Ей отчаянно хотелось, чтобы Утер проснулся и вновь заключил ее в объятия, – и все-таки она ревниво оберегала его глубокий, навеянный утомлением сон. Теперь она не испытывала ни стыда, ни страха; то, что с Горлойсом было лишь долгом и принятием неизбежного, с Утером стало наслаждением почти нестерпимым, как если бы она воссоединилась наконец с некой сокрытой частью своего тела и души.
      Наконец Игрейна задремала – ненадолго и чутко, свернувшись клубочком и прижавшись к любимому. Проспала она не больше часа, разбудил ее нежданный шум во дворе. Она резко села, отбросила назад длинные волосы. Утер сонно потянул ее к себе.
      – Лежи спокойно, родная, до рассвета еще далеко.
      – Нет, – возразила она, повинуясь безошибочному инстинкту, – нам не след медлить. – Молодая женщина натянула нижнее платье, верхнюю тунику, дрожащими руками скрутила волосы в узел. Светильник догорел, отыскать шпильки во тьме никак не удавалось. Наконец она набросила поверх покрывало, засунула ноги в туфли и сбежала вниз по лестнице. Все тонуло в полумраке. В главном зале из надежно прикрытого очага пробивался слабый отсвет. И тут в воздухе повело холодом – и она резко остановилась.
      Там стоял Горлойс с глубокой раной на лице и глядел на нее с невыразимой скорбью, и упреком, и ужасом. Это Послание она уже видела прежде: привидение-двойник, предвестник смерти. Горлойс поднял руку: трех пальцев недоставало, равно как и кольца. По лицу его разливалась смертельная бледность, и в глазах читались любовь и горе, а губы неслышно двигались, произнося ее имя, хотя в ледяном безмолвии не раздавалось ни звука. И в этот миг Игрейна поняла, что муж любил ее по-своему, сурово и грубо, и все обиды, что он ей причинил, – лишь следствие этой любви. Воистину, ради ее любви он рассорился с Утером, отрекся и от чести, и от герцогства. А она отвечала на его любовь лишь ненавистью и раздражением, только теперь Игрейна осознала: то, что она чувствует к Утеру, Горлойс чувствовал к ней. Горло ее сдавило горем, она едва не прокричала вслух его имя, но недвижный воздух всколыхнулся – и призрак исчез, словно его и не было. А в следующий миг ледяное безмолвие развеялось, и во дворе послышались крики:
      – Дорогу! Дорогу! Факелов сюда, факелов!
      В зал спустился отец Колумба, ткнул факелом в очаг, вверх взметнулось пламя. Он поспешно распахнул дверь.
      – Что еще за шум?…
      – Ваш герцог убит, люди Корнуолла, – закричал кто-то. – Мы принесли тело герцога! Дорогу! Горлойс Корнуольский мертв и ждет погребения!
      Если бы рука Утера не поддержала Игрейну сзади, она бы рухнула на пол.
      – Нет! Быть того не может! – громко запротестовал отец Колумба. – Да герцог же вернулся домой не далее как вчера вечером с несколькими своими людьми, он ныне почиет мирным сном в покоях своей супруги…
      – Нет. – Голос Мерлина прозвучал совсем тихо, однако звонкое эхо прокатилось до самых дальних уголков двора. Он взял факел, зажег его о факел отца Колумбы и вручил одному из солдат. – Герцог-клятвопреступник вовеки не приезжал в Тинтагель как человек из плоти и крови. Ваша госпожа стоит здесь с вашим владыкой и королем, с Утером Пендрагоном. Сегодня вы их обвенчаете, святой отец.
      Отовсюду раздались крики и ропот, сбежавшиеся слуги оторопело глядели, как в залу вносят грубо сработанные похоронные дроги: что-то вроде носилок, сшитых из шкур. Игрейна отпрянула от накрытого тела. Отец Колумба нагнулся, на мгновение приоткрыл лицо покойного, осенил себя крестным знамением и отвернулся. В лице его отражались горе и ярость.
      – Это колдовство, черная магия, не иначе. – Он сплюнул, потрясая крестом между Игрейной и Мерлином. – Этот гнусный морок – твоих рук дело, старый чародей!
      – Не смей так разговаривать с моим отцом, священник! – вспыхнула Игрейна.
      Мерлин воздел руку.
      – Я не нуждаюсь в защите женщины – и в защите мужчины тоже, лорд мой Утер, если на то пошло, – промолвил он. – И о колдовстве речь не идет. Вы видели то, что хотели увидеть: ваш господин вернулся домой. Вот только господин ваш – не клятвопреступник Горлойс, что права на Тинтагель утратил, но законный Верховный король, владыка, пришедший вступить во владение тем, что и без того принадлежит ему. А ты займись делами священническими, отец: надо предать тело земле, а после того совершить обряд бракосочетания и обвенчать короля с моей госпожой, кою он избрал в королевы.
      Утер по– прежнему поддерживал рукою Игрейну. Отец Колумба одарил ее негодующим, презрительным взглядом, он бы обрушился на нее, называя распутницей и ведьмой, да только из страха перед Утером поневоле придержал язык. Священник отвернулся от герцогини и преклонил колена рядом с телом Горлойса: он молился. Спустя мгновение опустился на колени и Утер, его светлые волосы переливались и мерцали в свете факелов. Игрейна шагнула к нему, намереваясь поступить так же. «Бедный Горлойс». Он мертв, погиб смертью предателя, воистину, он заслужил свою участь, но он любил ее -и умер.
      На плечо Игрейны легла рука, удержав ее на месте. Мерлин заглянул ей в глаза – и мягко произнес:
      – Итак, все сбылось, Гранине. Твоя судьба исполнилась, как было предсказано. Так встречай же ее храбро, насколько это в твоих силах.
      Опустившись на колени рядом с Горлойсом, Игрейна принялась молиться – за покойного, а затем, разрыдавшись, за себя, и за ту неведомую судьбу, что ждала их в будущем. Неужто это все и впрямь предрешено от начала мира или причина всему – колдовство Мерлина, и магия Авалона, и ее собственное чародейство? А теперь Горлойс мертв, и, глядя на лицо Утера, уже ставшее для нее родным и любимым, она знала: скоро придут другие, и Утер примет на свои плечи бремя управления королевством, и никогда больше не будет принадлежать ей целиком и полностью, как в эту одну-единственную ночь. Стоя на коленях между мертвым мужем и тем мужчиной, которого ей суждено любить до конца жизни, она гнала искушение сыграть на его любви к ней, отвратить его от мыслей о королевстве и государстве, заставить думать только о ней – молодая женщина знала, что вполне на такое способна. Но Мерлин свел их вместе не ради ее счастья. Игрейна знала: попытайся она удержать Утера, и она бросит вызов той самой судьбе, что соединила их, и тем самым все погубит. Отец Колумба поднялся на ноги и дал знак солдатам нести тело в часовню. Молодая женщина дотронулась до его руки. Тот раздраженно обернулся:
      – Госпожа?
      – Мне нужно во многом исповедаться тебе, отец, прежде чем лорда моего герцога предадут земле – и прежде чем я сочетаюсь браком. Ты примешь мою исповедь?
      Отец Колумба недоуменно нахмурился.
      – На рассвете, леди, – бросил он наконец – и ушел. Игрейна возвратилась к Мерлину, что не спускал с нее глаз. Глянула ему в лицо – и объявила:
      – Отныне и впредь, отец мой, с этого самого часа, будь мне свидетелем в том, что я навеки отрекаюсь от колдовства. Да исполнится воля Господа.
      Мерлин ласково поглядел в ее искаженное мукой лицо. Голос его звучал непривычно мягко:
      – Ты думаешь, что все наше колдовство способно достичь чего-либо, помимо исполнения Господней воли, дитя мое?
      Цепляясь за последние остатки самообладания – Игрейна знала, что иначе разрыдается, словно дитя, перед всеми этими мужами, – она промолвила:
      – Я пойду и оденусь, отец, дабы выглядеть подобающе.
      – Тебе должно встретить наступающий день как приличествует королеве, дочь моя.
      «Королева». От этого слова по телу ее побежали мурашки. Но не ради этого ли она сделала все то, что сделала, не ради этого ли она на свет родилась? Игрейна медленно двинулась вверх по лестнице. Надо разбудить Моргейну и сказать ей, что ее отец умер, по счастью, девочка слишком мала, чтобы запомнить Горлойса или горевать о нем.
      Игрейна позвала прислужниц, велела принести лучшие свои наряды и украшения и убрать ей волосы – и, дивясь про себя, положила ладонь на живот. Каким-то непостижимым образом – последним мимолетным проблеском магии, от которой она отреклась отныне и навеки, – молодая женщина поняла: в эту самую ночь, пока они были лишь возлюбленные, но еще не король с королевой, она понесла сына Утера. Интересно, знает ли об этом Мерлин?
 

ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА

 
       «Кажется, самое первое мое осмысленное воспоминание – это свадьба моей матери с Утером Пендрагоном. Отца своего я почти не запомнила. Когда, совсем маленькой девочкой, я чувствовала себя несчастной, образ его отчасти воскресал в моей памяти: крупный, плотный мужчина, темнобородый и темноволосый; помню, как я играла с цепью, что он носил на шее. Помню, в детстве, во власти обиды и горя, – если, скажем, меня выбранила мать или учителя или когда Утер в кои-то веки замечал меня и ронял что-нибудь неодобрительное, – я утешалась, думая, что, будь жив мой родной отец, он бы меня любил, сажал бы к себе на колени, дарил бы мне красивые подарки. Теперь я старше и знаю, что он был за человек, так что, думаю я, он скорее всего отдал бы меня в монастырь, как только обзавелся бы сыном, и более обо мне не вспомнил бы.
       Не то чтобы Утер был ко мне жесток, просто дитя женского пола его нисколько не занимало. В сердце его безраздельно царила моя мать, а он – в ее, я же злилась про себя: этот дюжий светловолосый увалень украл у меня маму! Когда Утер уезжал на войну – а в пору моего детства войны, почитай что, не прекращались, – Игрейна, моя мать, миловала меня и баловала, сама учила меня прясть и ткать разноцветное полотно. Но стоило показаться вдали воинству Утера, меня отсылали в мои покои и забывали про меня до тех пор, пока он не уезжал опять. Приходится ли удивляться, что я его терпеть не могла и всем сердцем ненавидела драконье знамя, что реяло над отрядом конников, скачущих к Тинтагелю?
       А когда родился мой брат, все стало куда хуже. Это орущее бело-розовое существо намертво присосалось к груди матери, а что еще ужаснее, она ожидала, что я стану обожать его точно так же, как она. «Это твой маленький братик, – говаривала Игрейна, – заботься о нем как можно лучше, Моргейна, и люби его». Любить – его? Да я его всем сердцем ненавидела: ведь стоило мне подойти к матери, и она отстранялась и говорила, что я, дескать, уже взрослая: слишком взрослая, чтобы сидеть у нее на коленях, слишком взрослая, чтобы просить завязать мне ленточки; слишком взрослая, чтобы класть голову ей на колени утешения ради. Так бы и ущипнула противного младенца, вот только мама меня бы за такое возненавидела. Иногда мне казалось, что она и без того меня ненавидит. А Утер с моим братом так и носился. Но, думается мне, он всегда надеялся обзавестись еще одним сыном. Мне об этом не рассказывали, но я все равно откуда-то знала – может, женские пересуды случайно услышала, а может, уже тогда я обладала даром Зрения в большей степени, нежели сама сознавала, – что Утер в первый раз возлег с моей матерью, когда она еще была обвенчана с Горлойсом; и кое-кто считал, что этот мальчик сын вовсе не Утера, но герцога Корнуольского.
       Как в такое можно поверить, ума не приложу, ведь Горлойс, по слухам, был темноволосым, смуглым, с орлиным профилем, а брат мой, светлокудрый и сероглазый, как две капли воды походил на Утера.
       При жизни брата – а коронован он был под именем Артура, – я наслушалась всевозможных россказней о том, откуда взялось это имя. В одной из баек говорилось, будто означает оно Арт-Утер, Утеров медведь, да только это неправда. В младенчестве его звали Гвидион, сияющий, – из-за золотых кудрей, то же имя носил впоследствии его сын – только это уже совсем другая история. А на самом деле все куда проще: когда Гвидиону исполнилось шесть, его отослали на воспитание к Экторию, одному из Утеровых вассалов, живущему в северном краю близ Эборака, и Утер потребовал, чтобы моего брата окрестили в христианскую веру. Так он получил имя Артур.
       С рождения и до шести лет Гвидион только и делал, что путался у меня под ногами, как только его отлучили от груди, моя мать, Игрейна, вручила его мне со словами: «Вот твой маленький братик, ты должна любить его и заботиться о нем». А я бы охотно придушила орущее отродье и швырнула бы его вниз с утеса и побежала бы к матери, умоляя, чтобы она опять стала совсем-совсем моя; вот только ей почему-то судьба мальчишки была небезразлична.
       Однажды приехал Утер, и мать, как всегда, облеклась в лучший свой наряд, и украсилась ожерельями из лунных камней и янтаря, и, нагнувшись, небрежно поцеловала меня и маленького брата, уже готовая поспешить к Утеру. Я смотрела на ее разрумянившееся лицо – щеки пылают, дыхание участилось от радости, что муж ее вернулся домой, – и всей душой ненавидела и Утера, и моего брата. Я стояла на верхней ступеньке лестнице и плакала, дожидаясь, когда за нами придет нянька, а малыш заковылял за матерью вниз, выкликая: «Мама, мама!» – в ту пору он еще и не говорил толком, – и, конечно же, упал и ударился подбородком о ступеньку. Я пронзительно закричала, зовя мать, но она уже спешила к королю и лишь гневно бросила через плечо: «Моргейна, я же сказала тебе: пригляди за малышом», и скрылась.
       Я взяла вопящего ребенка на руки и вытерла ему подбородок своим покрывалом. Падая, он рассек губу о зуб – к тому времени у него их прорезалось не то восемь, не то десять – и теперь плакал, не умолкая, и звал маму; но мать так и не пришла, так что я присела на ступеньку и усадила его на колени, а он обвил ручонками мою шею, и зарылся лицом в мою тунику, и со временем в слезах заснул. Он казался довольно тяжелым, а волосенки у него были мягкие и влажные, промок он и еще кое-где, но, к вящему своему удивлению, я вроде бы и не слишком возражала. Малыш прижался ко мне: видимо, во сне позабыл, что не на руках у матери. «Игрейне нет дела до нас обоих, – подумала я. – Она бросила его точно так же, как некогда меня. Теперь мне, наверное, придется быть ему мамой».
       Я легонько встряхнула малыша, и, проснувшись, он вновь обнял меня за шею, чтобы его унесли прочь, а я принялась подбрасывать его на коленях, как это на моих глазах делала нянька.
       «Не плачь, – промолвила я. – Я отведу тебя к няньке».
       «Мама», – всхлипнул он.
       «Мама ушла, она с королем, – отозвалась я, – но я позабочусь о тебе, братик». И, сжав в ладони его пухлую ручонку, я поняла, что имела в виду Игрейна: я уже слишком взрослая, чтобы плакать или всхлипывать, требуя мать, потому что отныне мне нужно заботиться о малыше.
       Думаю, мне в ту пору едва исполнилось семь.
       Когда сестра моей матери Моргауза выходила замуж за короля Лота Оркнейского, я впервые надела «взрослое» платье и янтарное, с серебром, ожерелье – только это я и помню. Я искренне любила Моргаузу, потому что у нее часто находилось для меня время, а вот у мамы – нет; и еще она рассказывала мне про отца – сдается мне, после смерти Горлойса Игрейна ни разу не произнесла его имени. Но при всей моей любви к Моргаузе я ее побаивалась: порою она щипала меня, дергала за волосы, обзывала несносной сопливкой; это она придумала для меня дразнилку, от которой я плакала, хотя теперь я этим прозвищем горжусь: «Ты из волшебного народа, ты – дитя фэйри. Так отчего бы тебе не размалевать лицо синей краской и не напялить на себя оленьи шкуры, Моргейна Волшебница!»
       Причины этого брака я представляла себе очень смутно, равно как и то, зачем выдавать Моргаузу замуж такой молодой. Я знала, что мать рада сбыть ее с рук: ей казалось, будто Моргауза поглядывает на Утера с вожделением, возможно, она не сознавала, что Моргауза вожделеет всех встреченных мужчин, сколько есть. Она была что сука в течке, хотя, по правде сказать, сдается мне, это все оттого, что никому-то до нее не было дела. На свадьбе, щеголяя в новом праздничном платье, я слышала, как судят и рядят о том, что, дескать, очень мудро со стороны Утера по-быстрому уладить свою ссору с Лотом Оркнейским и отдать ему в жены свою свояченицу. Лот мне показался до крайности обаятельным, вот только на Утера это обаяние ну ни капельки не действовало. Моргауза вроде бы влюбилась в него по уши – или, может статься, сочла уместным сделать вид, что влюблена.
       Именно там, сдается мне, я впервые на своей памяти увидела Владычицу Авалона. Маме она приходилось сестрой, а мне – теткой, как и Моргауза; и она тоже происходила от древнего народа – миниатюрная, смуглая, яркая, с алыми лентами в темных волосах. Уже тогда она была немолода, но мне она всегда казалась красавицей – как в тот, первый, раз. Голос ее, хотя и негромкий, поражал глубиной и выразительностью. Больше всего мне в ней понравилось то, что она неизменно обращалась ко мне точно к ровеснице, а не тем фальшиво воркующим тоном, каким большинство взрослых говорят с детьми.
       Я вошла в залу с запозданием, потому что нянька моя так и не смогла заплести ленты мне в косы, и в конце концов я все сделала сама; руки у меня всегда были проворные, я быстро справлялась с любой работой, что у взрослых получалась страх как медленно. Пряла я уже ничуть не хуже матери, а уж Моргауза со мною и тягаться не могла. То-то я гордилась собою, в новехоньком шафранном платье с ленточками, отделанными золотой каймой, и с янтарным ожерельем вместо детской нитки кораллов! Однако за столом на возвышении не нашлось свободного места, я разочарованно ходила кругами, зная, что мама того и гляди отошлет меня за стол для менее почетных гостей, или прикажет няньке увести меня, или привлечет ко мне всеобщее внимание, веля служанке принести для меня стул. А при том, что в Корнуолле я считалась принцессой, при дворе Утера в Каэрлеоне я была всего лишь дочерью королевы от первого мужа, изменившего Верховному королю.
       И тут я увидела невысокую, смуглую женщину – такую махонькую, что я поначалу приняла ее за девочку чуть старше меня, – восседающую на табурете, обитом вышитой тканью. Она протянула ко мне руки и сказала:
       – Иди-ка сюда, Моргейна. Ты меня не помнишь?
       Я не помнила, но, вглядевшись в смуглое, живое лицо, почувствовала, будто знаю ее от начала времен.
       Но я слегка надулась, испугавшись, что она предложит мне усесться к ней на колени, точно младенцу. А незнакомка улыбнулась и подвинулась на краешек табурета. Вот теперь я разглядела, что вижу перед собою не девочку, а даму.
       – Мы с тобой не то чтобы велики, – промолвила она. – Думаю, на одном табурете мы отлично поместимся, он ведь для людей покрупнее сработан.
       С этой самой минуты я полюбила ее всем сердцем да так сильно, что порою чувствовала себя виноватой, ведь отец Колумба, духовник моей матери, внушал мне, что превыше прочих полагается чтить отца и матерь.
       Так что на протяжении всего свадебного пира я просидела рядом с Вивианой и узнала, что она – приемная мать Моргаузы: их собственная мать умерла при рождении Моргаузы, и Вивиана выкормила ее, точно родную дочь. Это меня заинтриговало: я так злилась, когда Игрейна отказалась отдать моего новорожденного брата кормилице и сама кормила его грудью. Утер говорил, дескать, королеве это не пристало, и я с ним соглашалась: меня с души воротило при виде Гвидиона, сосущего материнскую грудь. Думаю, я просто-напросто ревновала, хотя стыдилась в том признаться.
       – Значит, твоя с Игрейной матушка была королевой? – Наряд Вивианы ослеплял роскошью под стать платью Игрейны и сделал бы честь любой из королев Севера.
       – Нет, Моргейна, она была не королевой, а Верховный жрицей, Владычицей Озера, я унаследовала от нее титул. Возможно, однажды станешь жрицей и ты. В твоих жилах течет древняя кровь, очень вероятно, что ты обладаешь и Зрением.
       – Что такое Зрение?
       Вивиана нахмурилась:
       – Как, Игрейна тебе не рассказала? Ответь мне, Моргейна, не случается ли тебе видеть то, что другие не видят?
       – Да то и дело, – отозвалась я, осознав, что эта леди понимает меня, как никто другой. – Вот только отец Колумба уверяет, что это все дьявольские наваждения. А мама велела мне молчать и ни с кем о таких вещах не заговаривать, даже с нею, потому что при христианском дворе такого не потерпят и, дознайся об этом Утер, он отошлет меня в монастырь. А мне в монастырь что-то не хочется: там надо носить черные платья, а смеяться и вовсе нельзя.
       Вивиана произнесла то самое слово, за которое нянька вымыла мне рот едким щелочным мылом – кухарки использовали его для мытья полов.
       – Послушай меня, Моргейна. Твоя мама права, говоря, что не следует рассказывать о таких вещах отцу Колумбе…
       – Но если я стану лгать священнику, Господь на меня рассердится.
       Вивиана вновь повторила нехорошее слово.
       – Послушай, дорогое дитя мое: если ты солжешь священнику, священник и впрямь рассердится и скажет, что на самом деле гневается его Бог. Но у Великого Творца есть дела более важные, нежели злиться на юных и неопытных, так что это – на твоей совести. Доверься мне, Моргейна: никогда не рассказывай отцу Колумбе больше, чем необходимо, но не сомневайся в том, что говорит тебе Зрение, ибо видения приходят прямиком от самой Богини.
       – А Богиня – это Дева Мария, Матерь Божья?
       Вивиана нахмурилась.
       – Все Боги – это единый Бог, и все Богини – это единая Богиня. Великая Богиня не рассердится, если ты станешь звать ее именем Марии, Мария была добра и любила людей. Послушай, милая: этот разговор не для свадебного пира. Но клянусь тебе: пока я живу и дышу, в монастырь ты не отправишься, что бы ни говорил на этот счет Утер. А теперь, когда я знаю, что ты обладаешь Зрением, я горы сдвину, но увезу тебя на Авалон. Пусть это будет наш секрет, хорошо, Моргейна? Ты обещаешь?
       – Обещаю, – промолвила я, и Вивиана наклонилась и поцеловала меня в щеку. – Послушай, музыканты заиграли, сейчас танцы начнутся. И до чего же Моргаузе к лицу синее платье, верно?
 

Глава 9

      Весной на седьмой год правления Утера Пендрагона в Каэрлеоне Вивиана, жрица Авалона и Владычица Озера, вышла в сумерках заглянуть в магическое зеркало.
      Хотя традиция, согласно которой Владычица являлась и жрицей, была куда древнее учения друидов, Вивиана разделяла одно из главных убеждений друидической веры: великим стихиям, создавшим вселенную, невозможно должным образом поклоняться в доме, построенном руками человека, равно как и вместить Бесконечность в создание рук человеческих. Так что зеркало Владычицы было не из бронзы и даже не из серебра.
      Позади нее высились серые каменные стены древнего храма Солнца, выстроенного Сияющими, пришельцами с Атлантиды, много веков назад. Перед нею раскинулось огромное озеро в окружении высоких, колышущихся тростников, одетое туманом, что ныне окутывал остров Авалон даже в ясные дни. Но за Озером были еще озера и острова, все это вкупе называлось Летней страной. Вся она по большей части лежала под водой, эта земля болот и солончаков, но в разгар лета заводи и солоноватые озера пересыхали под солнцем и обнажалась земля; она быстро зарастала пышными травами, превращаясь в изобильные пастбища.
      По чести говоря, здесь внутреннее море постепенно, год за годом, отступало, оставляя за собою сухую землю, в один прекрасный день весь этот край превратится в плодородные пахотные угодья… но только не Авалон. Авалон ныне был неизменно сокрыт от всех, кроме верных; для паломников, что стекались в монастырь, христианами называемый Гластонбери, Стеклянный град, храм Солнца оставался невидим, ибо принадлежал чужому, потустороннему миру; направляя Зрение в ту сторону, Вивиана различала тамошнюю церковь.
      Владычица никогда не бывала в тех местах, хотя знала: церковь там стоит с незапамятных времен. Много веков назад – так рассказывал Мерлин, и Вивиана ему верила, – с юга сюда пришла небольшая группа священников, жаждущих знания, и с ними – их пророк-назареянин; по легенде, здесь, в обители друидов, где некогда воздвигся храм Солнца, обучался сам Иисус – здесь он обрел всю свою мудрость. А несколько лет спустя – так гласит предание – их Иисус был принесен в жертву: так жизнь его повторила древнее таинство об умирающем и воскресающем Боге – таинство, что старше самой Британии; и один из его родичей возвратился сюда и воткнул посох в землю Священного холма, и посох превратился в терновый куст, и зацветает он не только вместе с обычным терновником в день середины лета, но и зимою, под снегом. А друиды, в память о кротком пророке, коего они знали и любили, дозволили Иосифу Аримафейскому построить на Священном острове часовню и монастырь, посвященные их Богу, ибо все Боги суть единый Бог.
      Но это все случилось в незапамятные времена. Какое-то время христиане и друиды жили бок о бок, поклоняясь Единому, но затем на Остров пришли римляне, и, хотя они славились терпимостью по отношению к местным божествам, на друидов они обрушились безжалостно, вырубили и сожгли их священные рощи и повсюду раструбили о том, что друиды якобы совершают человеческие жертвоприношения. Разумеется, на самом деле провинились они главным образом в том, что убеждали народ не признавать римских законов и римского мира. И тогда, призвав на помощь всю свою магию, дабы защитить и уберечь последнее прибежище своей школы, друиды произвели в мире последнюю из великих перемен и изъяли остров Авалон из мира людей.