ГЛАВА 5. НА ЧУЖОМ ПРАЗДНИКЕ

Отведав гвардейского завтрака и оживленно обсуждая перспективы на обед, участники конгресса, потянулись из столовой на воздух, который можно было назвать свежим чисто условно — несмотря на ранний час, солнце успело уже раскалить асфальт мостовых и стены зданий (это уже не говоря о бронзовом Кирове, в ладони которого сейчас можно было воду кипятить).

Верещалкин предупредил, чтобы никто не расходился, поскольку вот-вот должны были прибыть автобусы, которые отвезут участников на Праздник урожая, где им предстоит заседать в судейских коллегиях, определяющих победителей в конкурсах танцев, песен, народных ремесел и сборе винограда.

— А как же обед? — поинтересовался Гофман-Разумов, на которого глазунья и три порции голубцов (одну он выменял на вино, а вторую экспроприировал у Хаджиакбарова) никакого впечатления не произвели.

— Обед планируется провести у наших шефов на местном винодельческом заводе. Отведаете такого, что даже члены Политбюро и космонавты не пробовали, — пообещал Верещалкин и сразу умчался куда-то (такая уж у него сейчас была привычка — появляться и столь же быстро исчезать).

Писатели, уже понявшие, что все здесь организовано через пень-колоду и обещанных автобусов можно дожидаться не один час, разбрелись кто куда. Город был пуст, как и все маленькие южные городки в разгар лета. Пусты были и полки здешних магазинов. В продаже не было даже хлеба, не говоря уже о мясе, колбасах и рыбе. В избытке имелись только соль, уксус, лавровый лист да консервированный зеленый горошек в трехлитровых банках.

Оживление наблюдалось только в молочном отделе. С одной стороны толпа женщин давилась за творогом, а с другой тихо стояла очередь детишек, каждый из которых имел при себе бидончик или пластиковую бутылку. Костя уже знал, что молоко отпускается только несовершеннолетним да и то лишь по литру в день на брата. На его глазах мальчик, получивший свою норму, опустошил бидончик прямо на месте.

— Весело тут живется! — произнес малоизвестный (а лучше сказать, вообще никому не известный) писатель по фамилии Кырля, еще с вечера прибившийся к Косте.

Официально он считался представителем одной из Прибалтийских республик, хотя статуса гражданина на своей родине так и не получил. Мало того, вступив в «Союз неграждан», он вскоре был исключен и оттуда, став таким образом негражданином в квадрате.

Вообще Кырля был существом в своем роде уникальным. Если Костя губил все своей любовью, а его сынок ломал любой предмет, попадавшийся в руки, то Кырля постоянно попадал во всякие неприятные переделки.

За неполные сутки пребывания здесь он уже успел потерять ключ от комнаты, провалиться в открытый канализационный люк и подвергнуться ограблению со стороны парочки сопляков, заглянувших в общежитие к подружкам. На завтраке Кырля опрокинул на себя тарелку с глазуньей, а потом сломал зуб о камушек, случайно оказавшийся в начинке голубца.

Печать жертвы лежала на всем его облике столь же ясно, как следы тернового венца на челе Спасителя. Он словно бы искал неприятностей. Более того, со стороны казалось, что, переживая очередное злоключение, Кырля испытывает мазохистское удовлетворение.

— Ты новость слышал? — произнес он, понизив голос. — По результатам обсуждения представленных на конгресс литературных произведений кому-то из нас будет вручена Государственная премия.

— Диплом или деньги? — уточнил Костя.

— И то и другое.

— А много денег?

— Прилично.

— Тогда все ясно. Лауреатом станет Верещалкин. За автобиографический очерк «На службе светлым идеалам».

— Разве у него есть такой?

— Напишет. Или тебя заставит написать

— Я писать-то не очень умею, — сознался Кырля. — Только заметки для многотиражки…

— Как же тебя Верещалкин откопал?

— Мы с ним когда-то на армейских сборах вместе были. Вот и обменялись адресами.

— Тогда не исключено, что премия достанется тебе, — обнадежил Кырлю Костя. — Тут порядки семейные. Все делится только между своими.

В конце концов автобусы пришли, да еще в сопровождении грузовика с вооруженной охраной. Как пояснил Верещалкин, путь предстоял неблизкий, а обстановка осложнялась с каждым днем.

— Что это хоть за типы? — поинтересовался Бубенцов, подозрительно глядя на охрану. — Ни погон, ни знаков различия. Камуфляж вроде наш, а обуты в импортные кроссовки.

— Народное ополчение, — ответил Верещалкин. — Только ты их, сотник, не трогай. Люди они дикие. Потомки не то персов, не то ассирийцев. Исповедуют чуть ли не манихейство. С казаками они еще двести лет назад воевали.

— А сейчас, значит, на вашей стороне? — На лице Бубенцова отразилось изрядное сомнение.

— Конечно! — горячо заверил его Верещалкин, сам старавшийся обходить охранников стороной. — Это еще раз доказывает, что конфликт здесь не национальный, а политический, разжигаемый извне реакционными силами. На нашей стороне здоровые силы всех народов, населяющих регион.

— Ясно, — кивнул Бубенцов. — А нездоровые силы, само собой, против. Только боюсь, туго вам придется, когда эти нездоровые силы всем скопом навалятся.

— Не распространяй панику, сотник, — поморщился Верещалкин. — Выше голову! Тебя, между прочим, в самое ближайшее время ждет сюрприз.

«Ага, — подумал Костя с горечью, — не о премии ли речь идет? Какой еще приятный сюрприз можно здесь заполучить? Не Катьку же в постель…»

Дорога шла по берегу реки, повторяя все ее изгибы. Для уроженца средней полосы, каковым являлся Костя, окружающий пейзаж представлял немалый интерес — кукурузные поля на том берегу, персиковые сады на этом, стада овец, охраняемые одними только овчарками.

Впрочем, вскоре выяснилось, что и персиковые сады, и кукурузные поля заминированы, а к овцам никто не смеет приблизиться, поскольку все пространство контролируется невидимыми снайперами.

Иногда слева от дороги тянулись пустые, небрежно отрытые окопы. Можно было подумать, что здесь не воевать собираются, а играть в пионерскую игру «Зарница». Тем не менее кое-где в окопах поблескивали груды автоматных гильз.

Верещалкин, исполнявший обязанности добровольного гида, попросил обратить внимание направо. Как раз в этот момент автобусы проезжали мимо довольно безобразной статуи, по всей вероятности, изображавшей юного Ильича, похожего на кудрявого лупоглазого херувимчика. Один глаз статуи был изуродован пулей, явно прилетевшей из-за реки.

— Вот так относятся наши враги к историческим и архитектурным ценностям, — с болью в голосе произнес Верещалкин. — Кому, спрашивается, мешала эта скромная скульптура? Ну зачем было стрелять в нее?

— Незачем, — согласился Костя, озлобленный тем фактом, что о литературной премии можно было и не мечтать. — Эту скромную скульптуру нужно было взорвать динамитом, чтобы она не уродовала окружающий ландшафт.

— Жмуркин, как ты можешь говорить такое! — возмутился Верещалкин. — А еще прогрессивный писатель!

— Это вы меня в прогрессивные писатели определили, — возразил Костя. — А на самом деле я, возможно, очень даже реакционный.

— Вот мы это и выясним при разборе твоих произведений.

— А что толку? Пусть они даже гениальными окажутся. Премии-то мне не видать как своих ушей. Ведь все заранее определено. — По примеру отсутствующего Вершкова, Костя решил резать правду-матку прямо в глаза.

— Про какую премию ты речь ведешь? — Верещалкин изобразил удивление. — Не понимаю…

— Не надо притворяться! Мне вчера один добрый человек из местной администрации все рассказал, — соврал Костя.

— Ах вот ты о чем! — Верещалкин хлопнул себя по лбу. — А я и не понял сразу… Так то премия государственного значения. И присуждаться будет не только за литературные заслуги, но и за деятельность, так сказать, на идеологическом фронте.

Писатели, весьма заинтригованные этой новостью, засыпали Верещалкина градом вопросов, но, на его счастье, сразу за поворотом показалась арка, обвитая свежей виноградной лозой и увенчанная лозунгом «Добро пожаловать!».

Автобусы остановились среди голого поля, раньше, наверное, служившего овечьим пастбищем. Кое-где были разбиты брезентовые армейские палатки, наспех сооружены дощатые помосты и установлены киоски, ранее находившиеся в ведении «Союзпечати». Была здесь и желтая будка-стакан, из которой на этот раз действительно торговали чем-то освежающим.

Судя по количеству автобусов и автомобилей, сгрудившихся на стоянке, гостей на Праздник урожая прибыло немало. Добрая треть из них носила камуфляж, а каждый десятый был вооружен.

К разомлевшим от жары и долгой дороги писателям сразу подбежали девушки в пестрых национальных костюмах и угостили их холодным вином. Вот это было кстати!

На голову Верещалкина, кроме того, водрузили венок из лавровых листьев (благо этого добра тут хватало), после чего он сразу стал похож на Нерона, только бородатого.

Костя, прикончив подряд три стакана вина, обратил внимание на то, что все девушки отличаются экзотической южной красотой. Их не портили ни прыщи, ни пигментные пятна, ни вялость кожи, так свойственные уроженкам пасмурного Севера. Девицы, как говорится, были кровь с молоком!

Когда он поделился этим наблюдением с Верещалкиным, тот брезгливо скривился:

— С личика они, может, и ничего, да только дуры дурами. Пары слов связать не могут. Дебилки. Ты сам посуди, кого сюда раньше ссылали! Преступников, пьяниц, бездельников…

— Поэтов, — вставил Костя.

— И всякую прочую шваль, — закончил Верещалкин, про Овидия Назона, возможно, даже и не слыхавший. — Какое от них могло произойти потомство? Соответствующее. Бандиты, олигофрены и шлюхи.

— А как соотносятся эти слова с принципами социалистического интернационализма? — поинтересовался Костя.

— Ты не путай божий дар с яичницей! — Наивность Кости явно раздражала Верещалкина. — Наличие любви не исключает блуд. Есть высокие принципы, и есть бытовая мораль. Не понимаю, как могут нравиться тебе эти зверушки?

— Очень даже могут, — признался Костя.

— Тогда выбирай себе любую, — великодушно разрешил Верещалкин. — Вот только безопасность я тебе гарантировать не могу. У каждой из этих смуглянок по дюжине братьев, не говоря уже о воздыхателях. Чуть что — прирежут обоих. Прямо в постели.

— При чем здесь постель! Они мне в дочки годятся. Я имею в виду чисто эстетическую сторону дела. Пойми, в более или менее цивилизованных местах красивую девушку просто так на улице не встретишь. Все сидят по модельным агентствам да крутым офисам. Красота ведь тоже товар, притом дорогой. А у вас этот товар пропадает без пользы.

— Ну коли так, быть тебе главным судьей на танцевальном конкурсе, — сказал Верещалкин. — Уж там ты на этот товар вдоволь насмотришься. Главное, чтобы потом не стошнило.

На том и порешили. Хаджиакбарова определили быть арбитром в соревновании гончаров. Юного Урицкого приставили к старухам-ткачихам. Бубенцов согласился судить соревнования по джигитовке. Монголу, не снимавшему с себя меховой малахай и строченный лисой желтый ватный халат, достался конкурс народной песни. Остальных писателей повезли на ближайшие виноградники, где уже начинался сбор урожая.

Без конкретного поручения остался только несчастный Кырля, вновь угодивший в беду. Разувшись, он решил босиком прогуляться по песчаному берегу реки и тут же напоролся на осколок бутылочного стекла.

Кровь хлестала из его пятки, словно из горла зарубленного петуха. Окрестности огласились пронзительными неблагозвучными воплями. Упряжка откормленных волов, пригнанных сюда напоказ, приняла их за сигнал к началу движения, что только усугубило панику.

Присутствующие пришли в ужас, тем более что угроза теракта витала в воздухе. Не растерялся только охранник, в данный момент преспокойно мочившийся в мутные воды великой реки.

Застегнув ширинку, он сунул обе руки в карманы просторных камуфляжных штанов, откуда извлек на свет божий сразу два весьма полезных в его профессии предмета — ручную гранату и индивидуальный пакет, применяемый исключительно в зоне боевых действий, да и то главным образом спецназом.

Кырля, очевидно, решивший, что его хотят добить, завопил еще истошней. Охранник тем временем сунул гранату обратно в карман и ловко распечатал пакет, содержащий все необходимое для раненого, начиная от обезболивающих средств и кончая пластырем.

Продезинфицировав рану, охранник наложил на нее стерильный бинт, а дабы снять боль, попытался вколоть Кырле дозу промедола из шприц-тюбика.

Тот, несмотря на рану, защищался руками и ногами, как будто бы его хотели заразить СПИДом. Охранник недоуменно пожал плечами и — не пропадать же добру — прямо через одежду загнал содержимое шприц-тюбика в собственное бедро.

Кырля успокоился только в объятиях Верещалкина.

Гофман-Разумов, уже успевший проголодаться, околачивался в торговых рядах, где местная промышленность выставила образцы своей продукции. Однако получить здесь съестное можно было только за деньги, а тратить свои кровные он не собирался. В конце концов ему удалось втереться в состав комиссии, дегустировавшей кукурузные лепешки, выпекавшиеся прямо на глазах почтенной публики. Занимались этим, кстати говоря, исключительно мужчины, хмурые и небритые, в высоких барашковых папахах — не то пастухи, не то разбойники, не то первое и второе вместе.

Едва только начался танцевальный конкурс, как Костя, сидевший в первом ряду зрителей, понял, что на этот раз Верещалкин оказался прав. Возможность беспрепятственно созерцать голые женские ноги, пусть даже и на диво стройные, не шла ни в какое сравнение с физическими страданиями, которые причиняли зной и пыль.

Где-то Гофман-Разумов, сидя в тени пастушеского шалаша, обжирался пышными лепешками; где-то гарцевал на смирной лошадке Бубенцов; где-то юный Урицкий уже закончил свои дела, из трех только что сотканных ковриков выбрав один, по его мнению, самый лучший; где-то другие прогрессивные писатели под сенью виноградной лозы подсчитывали корзины с сочными гроздьями «изабеллы», а Костя Жмуркин вынужден был жариться на солнцепеке и глотать пыль, обильно выбиваемую танцорами из пересохшей земли.

Уйти или даже отлучиться на время он не мог, поскольку являлся председателем жюри и его мнение было главенствующим. Освежиться тоже — такую мелочь, как запас прохладительных напитков, никто не предусмотрел.

А конкурс между тем затягивался. Пляска являлась здесь такой же национальной страстью, как хоровое пение в Грузии, гонки на верблюдах в Аравии или драки в России, а потому от желающих блеснуть своим мастерством просто отбоя не было.

Пиликали скрипки, заливался аккордеон, бряцали бубны, стучали барабаны, и все это сливалось в зажигательный мотив, заставлявший плясунов совершать истовые телодвижения, временами напоминавшие приемы карате. Медленных танцев здесь отродясь не знали.

Не прошло и часа, как Костя почувствовал, что долго так не выдержит.

Члены комиссии что-то с жаром объясняли ему жестикулируя и употребляя какие-то совершенно непонятные термины. Пестрые юбки крутились смерчем, задираясь хозяйкам чуть ли не на голову. Голые ноги — то пара, то сразу дюжина — выделывали самые замысловатые коленца. Мелькали белые трусики женщин. Глухо топали красные сапожки мужчин. Момент, когда Костю должно было стошнить, приближался.

— Хотелось бы знать, на каких именно танцоров вы обратили свое внимание? — прямо в ухо Косте пропела какая-то местная гранд-дама.

— С-сейчас…

С усилием оторвавшись от созерцания давно опостылевших задниц и ляжек, Костя ошалело мотнул головой и внезапно встретился взглядом с юной плясуньей, выкаблучивающей такое, что не всякой профессиональной балерине по силам, да еще не забывающей при этом задорно улыбаться.

И этот мимолетный, тут же ускользнувший в сторону взгляд сразил Костю с той же трагической неотвратимостью, с какой сокол сражает в полете дикого гуся.

— Стоп! — заорал он не своим голосом. — Победитель определился!

ГЛАВА 6. ЛЮБОВЬ

Сначала никто ничего не понял. Косте даже пришлось вскочить с места и замахать руками (со стороны это выглядело так, словно он отбивался от назойливых ос). Поскольку к чудачествам прогрессивных писателей здесь успели привыкнуть, оркестр продолжал наяривать свою мелодию, горячую, как это солнце, и древнюю, как эта земля, однако танцоры уже сбились с ритма.

Костя вел себя предельно глупо, можно даже сказать, по-идиотски, но сам этому нисколько не смущался, как не смущается своему поведению тот, кто любой ценой пытается спастись от смерти.

— Вот! Она! Победительница! — Костя указал на девушку, уже переставшую выписывать пируэты и сейчас ловившую руками свою юбку.

— Надо также определить победителя среди мужчин, — подсказала гранд-дама, на всякий случай отстраняясь от Кости подальше.

— Тот! — он ткнул пальцем в первого попавшегося танцора.

— А что вы скажете о втором и третьем местах?

— Сами определяйте! — отрезал он, не в силах отвести взгляд от девушки.

Та стояла на прежнем месте, скромно опустив ресницы и сложив руки на переднике. Радостную весть она восприняла безо всякой экзальтации. Подружки бросились было поздравлять ее, но почему-то смешались и отступили назад. Над танцевальной площадкой повисло не только облако пыли, но и какая-то неловкость. Казалось, безумный Костин взор создает вокруг победительницы некое мертвое пространство.

Гранд-дама (впоследствии оказавшаяся заместителем министра культуры, образования и культов) что-то торжественно затараторила. Зрители захлопали. Аккордеон сыграл туш.

Косте всучили грубую керамическую салатницу, но к девушке приблизиться не дали, а направили совсем в другую сторону, шепнув на ухо: «Это за третье место!»

Еще дважды министерша тявкала в микрофон, дважды толпа разражалась аплодисментами, дважды гремел туш, и вот наконец Костя оказался один на один с той, которая только что совершила почти невозможное — первой же вспышкой своего взгляда зажгла его давно окаменевшее сердце.

Он неловко сунул ей какую-то хрустальную поделку, тяжелую, как слиток свинца, а она еще более неловко приняла ее, едва не уронив на землю. С разных сторон подскочили еще люди. Тот, кто был слева, вручил девушке диплом, а тот, кто справа, — цветы.

Глаз она по-прежнему не поднимала, наверное, инстинктивно догадываясь, что может нечаянно сразить наповал этого нелепого, всклокоченного человека, на лице у которого застыло такое выражение, словно он внезапно очнулся от сомнамбулического сна.

— Как тебя зовут? — спросил Костя, поражаясь своей собственной смелости.

— Аурика, — ответила девушка, и голос ее прозвучал так, словно по хрустальной штуковине, которую она продолжала держать в руках, постучали серебряной ложечкой.

— А что это значит? — вновь спросил Костя, хотя и знал, что так вроде бы называется стиральная машина.

— Золотая…

Она и в самом деле была вся как бы золотая — нежная персиковая кожа, волосы того цвета, который принято называть медвяным, сверкающие блестки в прическе, лиф, расшитый канителью и бисером, монисто из старинных монет.

Зрители расходились. Удалялся оркестр, на ходу продолжая играть все ту же мелодию, одновременно страстную и печальную. Только танцоры, отойдя в сторонку, время от времени косились на эту странную парочку.

— Меня ждут, — сказала Аурика.

— До свидания, спасибо.

Костя понимал, что ему нужно сейчас упасть на колени, покрыть поцелуями ее руки, оросить слезами подол юбки, умолять о встрече, извергать уверения в любви, сыпать страстные клятвы, но вместо этого он только таращил глаза и бормотал нечто невразумительное.

А время уходило. Момент, которого он втайне от самого себя ждал всю жизнь, можно было считать упущенным.

И тут ресницы Аурики приподнялись — словно две черные бабочки-монашки взмахнули крыльями.

Ее взгляд, в котором были и золото дня, и бархат ночи, и нежность изумруда, и бездонная чистота бриллианта, вернул Косте смелость и красноречие.

— Давайте немного прогуляемся, — заговорил он быстро и, как ему самому казалось, убедительно. — Я здесь гость. Ничего не знаю ни об этой земле, ни об этих людях. Хоть вы мне расскажите что-нибудь.

— Прогуляемся, — еле заметно кивнула она. — Но только немного.

Букет она оставила себе, а диплом и приз положила прямо на землю, уверенная, что их подберут подруги.

— А куда вы спешите, если не секрет? — поинтересовался Костя.

— Скоро нам всем ехать на обед.

— Вот и прекрасно! Мы тоже туда едем. Вместе и пообедаем.

— Нет, — Аурика покачала головой, и блестки в ее волосах засверкали, как нимб ангела. — Вы поедете в хорошее место вместе с ними, — ее слова относились к удаляющейся гранд-даме, по пятам за которой следовали два мордоворота в камуфляже. — А нас покормят в какой-нибудь забегаловке.

— Это несправедливо! — возмутился Костя. — Я приглашаю вас с собой. Пусть только кто-нибудь посмеет возразить!

— Вам не возразят. — Для столь юной особы Аурика вела себя очень рассудительно. — А у меня потом могут быть неприятности.

— Ну и пусть! Я заберу вас с собой. Совсем в другие края. Зачем вам эта глушь?

— Я здесь родилась, — ответила она просто. — И здесь, наверное, умру.

— Тогда и я умру! — воскликнул Костя. — Прямо здесь! От любви!

Странно, но Аурика не жеманничала, не кокетничала, не отпускала всякие плоские шуточки и даже не интересовалась семейным положением поклонника. Казалось, что она уже давно знакома с Жмуркиным и уверена как в искренности его чувств, так и в серьезности намерений.

— Если вы на самом деле любите, то не станете причинять мне боль, — тихо призналась она. — Конечно, я еще мало понимаю в жизни, но не все, что было сказано здесь сегодня, — правда. Поэтому будет лучше, если мы сейчас расстанемся.

Словно бы в подтверждение этих слов со стороны автостоянки донесся голос Верещалкина, искаженный дрянным микрофоном: «Товарища Жмуркина просят занять место в автобусе! Товарищ Жмуркин, уважайте коллектив! Не заставляйте себя ждать!»

Почти одновременно с противоположной стороны раздался хор женских голосов, дружно скандировавший: «Аурика! Аурика! Аурика!»

— Мне пора. — Она вновь опустила ресницы, и для Кости это было равносильно тому, что в небе померкло солнце.

— Когда мы встретимся опять?

— Не знаю. Пусть нам поможет случай.

— Но я не верю в случай!

— Тогда найдите меня сами. — Она сунула Косте цветок из своего букета — пышную, уже начавшую увядать гвоздику — и поспешила на зов подруг.

Аурика уходила, точно зная, что ей смотрят вслед, Другая не преминула бы воспользоваться этим — и спинку бы выгнула, и головку откинула, и бедрами покачала.

Аурика до подобной демонстрации не снизошла.

Походка ее была хотя и легка, но совершенно безыскусственна, словно, кроме нее, вокруг не существовало ни единой души.

ГЛАВА 7. БЕГЛЕЦ

Писатели были полны новых впечатлений и вели себя весьма оживленно.

Гофман-Разумов от обжорства просто лоснился, но едва автобус тронулся, сразу принялся доедать чудом уцелевшую лепешку, поскольку та была съедобна только в горячем виде. На шутливые просьбы поделиться он совсем нешуточно обижался.

Урицкий с гордостью демонстрировал домотканый коврик, подаренный ему организаторами праздника. Сделан он был явно наспех, однако среди местной национальной символики присутствовала и шестиконечная звезда Давида, и семисвечник менора.

Бубенцов с видом знатока нахваливал местных лошадей. Подкову, подаренную ему конюхами на счастье, он молодечества ради вышвырнул в окно автобуса, да так ловко, что подшиб бродившую на обочине курицу.

Хаджиакбаров, встретивший здесь своих собратьев по вере, бормотал суры Корана, хотя недавно в приватной беседе признался, что наизусть знает только две из них: самую первую «Аль-Фатиха», поскольку она употребляется как молитва, и двадцать шестую «Поэты», где прямо сказано, что все сочинители — прислужники шайтана.

Писатели, судившие соревнования по сбору винограда, набили себе такую оскомину, что теперь не могли спокойно смотреть даже на сладкий изюм.

Монгол поменял свой малахай на соломенную шляпу и был очень этим доволен.

Даже раненный в пятку Кырля с воодушевлением рассказывал о том, как сандружинницы на носилках доставили его прямо к автобусу и при этом дважды уронили на землю.

Печален был только Костя. Вернее, не печален, а отрешен. Перефразируя цитату из его собственного варианта романа «Потаскуха», можно было сказать, что в автобусе пребывает только бренное тело Жмуркина, а его бессмертная душа парит над танцевальной площадкой, где пыль стоит столбом, где бешено крутятся юбки, а стройные ножки выбивают дробь из окаменевших грудей матушки-земли.

Верещалкин, по роду своей деятельности призванный заботиться не только о физическом, но и о нравственном здоровье участников конгресса, шутливо подмигнул Косте:

— Не грусти! Найдем мы тебе другую бабу!

— Мне другой не надо, — буркнул Костя и отвернулся к окну, за которым все было голо, сухо и безрадостно.

Едва автобусы с писателями выбрались на шоссе, как к ним стали пристраиваться сзади черные легковые автомобили. Судя по торчащим над их крышами антеннам радиотелефонов, принадлежали они не абы кому.

Довольно скоро вся кавалькада свернула в лес, являвшийся в этих степных краях феноменом столь же редким, как православный храм в мусульманском городе или колодец где-нибудь в самом сердце пустыни Сахара.

Стало ясно, что обед планируется провести на свежем воздухе, что, безусловно, было решением мудрым.

Гостей здесь уже ждали. Живописная поляна была застелена крахмальными скатертями и вышитыми полотенцами. Сервировка радовала глаз. Охранники ветками отгоняли от закусок летающих насекомых. Правда, сразу бросалось в глаза отсутствие бутылок.

— Постарайтесь вести себя прилично, — предупредил писателей Верещалкин. — Кроме нас, на обеде будут присутствовать представители местной администрации и даже некоторые члены правительства. Не исключено также, что за нами пристально наблюдают глаза недоброжелателей, которые не преминут использовать в своих целях каждое ваше неосторожно сказанное слово и каждый ваш необдуманный поступок.

— Тут я с тобой не совсем согласен, — возразил Костя, душа которого хоть и вернулась в тело, но была одной сплошной раной. — Сам подумай, на кой ляд местной администрации прилично ведущие себя писатели? Прилично ведущей себя публике им и на службе хватает. А нынче ведь праздник. Администрации повеселиться охота. Они ведь тоже люди. Писатель в их понимании — кто? Паяц, краснобай, отморозок, человек не от мира сего. Мы для них — цирк! Зверинец на колесах! Поэтому обязаны держать марку. Пусть Бубенцов расскажет какой-нибудь пикантный эпизод из своего романа. Типа того, как Синдбад, вернувшийся в Багдад, застает свой гарем в объятиях бойцов Тамбовской десантной дивизии… Гофман-Разумов, стоя на голове, съест самого жирного цыпленка. Кто-нибудь споет похабные частушки. Жаль, что нет с нами Элеоноры. Она бы стриптиз продемонстрировала.

— А сам ты никак в стороне собираешься остаться? — поинтересовался Бубенцов.

— Нет. Лично я собираюсь изобразить плач Ярославны. Без слов, зато с натуральными слезами… А что касается пресловутых недоброжелателей, то местные комары представляют для них куда больший интерес, чем такие гиганты прогрессивной литературы, как Жмуркин или, к примеру, Кырля. Комары хоть жалить умеют.