Жизнь Кости Жмуркина

— Почему? — возмутился Завитков. — Я читал «Синдбад возвращается в Багдад». Очень даже неплохо!

— Мальчик, ты ничего не смыслишь в высоком искусстве, — махнул рукой Вершков, но тут же передумал и, словно подачку, положил на край стола ломоть хлеба. — Черт с вами, пусть на окраине страны фантазий существует крошечное государство-лимитроф, созданное Бубенцовым… Сюда же определяю и нашего общего знакомого Балахонова. Умеет он иногда что-нибудь забавное тискануть. Правда, все реже и реже…

— Но ведь по его последней повести поставили пьесу! — опять возмутился Завитков.

— Ну и что! Публика разбежалась после первого акта. Знаешь, что они кричали? Дескать, такие пьесы нужно показывать психам в дурдоме.

— А Гофман? — не сдавался Завитков.

— Это который Разумов? Поклонник здорового образа жизни… Ладно, пусть существует карликовое герцогство его имени. Пишет он скучно, зато обстоятельно. — К двум ломтям хлеба, изображавшим владения Бубенцова и Балахонова, он добавил еще и обломок спички, которым только что ковырял в зубах.

— Неужели мне здесь даже маленькой кочки не достанется? — На левом глазу Завиткова навернулась пьяная слеза.

— Кочки — ни в коем случае. Все литературные высоты уже захвачены другими. А вот ямку — пожалуйста… Даже четыре…

Вершков попытался вонзить в столешницу вилку, но та скользнула по прочному пластику, не оставляя даже царапин.

— Сам видишь, не получается, — после серии неудачных попыток злорадно заявил он. — Не суждено тебе оставить след на карте страны фантазий…

— А вот видел! — Завитков поднес к носу Вершкова увесистый кукиш, а потом, не меняя положения пальцев, так стукнул кулаком по столу, что последняя уцелевшая креветка подпрыгнула в воздух, а стеклянная посуда жалобно запела. — На такой карте я и не собираюсь следы оставлять! Картограф стебанутый! Меркатор доморощенный! Много на себя берешь! Издал единственную книжку в сто страничек, а мнишь себя гением! Император страны фантазий! Да я тебя сейчас…

Столь диаметрально разные литературные позиции не могли привести их сторонников ни к чему хорошему — это Костя понял сразу. Ему-то самому было хорошо — не существовал он еще ни на карте страны фантазий, ни в перспективных планах ТОРФа. А значит, и петушиться зря не имело смысла.

Конфликт между тем разгорался. Конечно, сравнительно молодой и хорошо упитанный Завитков легко уложил бы тщедушного Вершкова одним пальцем, но разве это могло служить аргументом в их споре? Короче, оба писателя рассорились до такой степени, что в горячке сожрали и выпили все припасы, находившиеся как в границах империи Вершкова, так и на сопредельных территориях.

И тогда перед собутыльниками встал один из основных вопросов бытия — «куда и где?».

Куда исчезла водка, которой еще совсем недавно было так много? Где изыскать средства, чтобы радость жизни, заключенная в сверкающих бутылках, снова вернулась на пиршественный стол?

Вершков, сразу утративший интерес к филологическим дискуссиям, вывернул карманы. Обнаруженных там денег могло хватить разве что на покупку самых дешевых сигарет. Хорошо хоть, что счет уже был оплачен.

— Гони деньги, — глядя в стол, негромко сказал Вершков.

— Какие деньги? — делано удивился Жмуркин, надеясь, что память Вершкова ослабла от обильных возлияний.

— Сам знаешь… Которые ты благодаря мне получил у Катьки.

— Не дам. Ты сам попросил меня их спрятать. И даже клятву взял, чтобы я берег их от тебя.

— Я пошутил, — голос Вершкова поднялся на целую октаву. Чувствовалось — еще чуть-чуть, и он сорвется.

— Не дам, — повторил Жмуркин и на всякий случай отодвинулся вместе с креслом подальше.

— Дай! — Пронзительно взвизгнув, Вершков рухнул на колени. — Христом-богом заклинаю! Ты человек или нет?

— Человек. Потому и не дам. Хватит на сегодня.

— Дракон ты, а не человек! Гад легавый! — Он схватил со стола тупой столовый нож, но Завитков безо всякого труда пресек эту вооруженную вылазку. — Все! — закрыв лицо руками, простонал Вершков. — Император страны фантазий низложен! Делайте теперь что хотите! Делите мое наследство! Рвите на части! Где место изгнания, предназначенное мне? Хочу тишины и покоя! Не нужен мне берег турецкий! И Африка мне не нужна! Только полюс! Только Северный полюс! Хочу к белым медведям! Лишь они одни могут оценить мою печаль!

Тем не менее Косте пришлось раскошелиться. Деньги потребовались на такси. Доставить Вершкова в Дом литераторов иным способом не представлялось возможным. Идти-то он мог, но не хотел — при первой же возможности кулем валился на землю, а когда его пытались поднять, поджимал ноги.

Изрядно намучившись, Вершкова запихнули на заднее сиденье машины, и водитель, сразу оценивший состояние пассажиров, потребовал деньги вперед. Такса до Дома литераторов, находившегося от них на таком расстоянии, что можно было узнать людей, загоравших на балконах, составляла пять рублей. За эти деньги Костя мог бы объехать свой родной город по периметру. Что поделаешь — на курорте свои законы и свои цены!

Правда, по пути они сделали еще одно благое дело — подобрали адепта здорового образа жизни Гофмана-Разумова. Он весь был залеплен свежим пластырем и разрисован зеленкой.

Как оказалось, плавая в зоне прибоя, Гофман-Разумов имел неосторожность приблизиться к молу, прикрывавшему акваторию порта от разгула морской стихии. Здесь сильная волна швырнула его на ребристые бетонные плиты.

К счастью, спасатели подоспели вовремя и не только откачали незадачливого пловца, но и оказали ему первую медицинскую помощь.

Выслушав печальную историю, случившуюся с обладателем пусть и крохотного, но законного места на карте страны фантазий. Костя пожелал ему и в дальнейшем строго придерживаться принципов здорового образа жизни.

ГЛАВА 10. НА ДЫБЕ

Едва только началось первое рабочее заседание семинара, как сразу выяснилось, что его ряды понесли ощутимые потери. И дело было не только в Вершкове, спавшем непробудным сном, и не в Гофмане-Разумове, стеснявшемся показаться на людях.

Украинец Захаренко, безосновательно причисленный к потомкам гетмана Мазепы, влюбился столь молниеносно и страстно, что, махнув рукой на писательское ремесло, с головой ушел в предсвадебные хлопоты.

Мендельсона накануне избили и ограбили на пляже. (Непонятно только было, что он делал там ночью — не загорал же!)

Еще трое человек слегли с болезнью, имевшей разные симптомы, но проистекавшей из того же источника, что и недуг Вершкова.

Восвояси отправился крупный армянский писатель, чью фамилию, начинавшуюся на сплошные согласные — то ли «Мкн…», то ли «Мнк…» — никто не мог толком выговорить и которого для удобства переименовали в «Манкурта». На семинар он явился за собственный счет, в сопровождении переводчика, секретаря и референта, однако, не встретив к себе должного уважения, смертельно обиделся.

Оставшиеся в строю семинаристы вновь собрались в конференц-зале. На этот раз здесь царила вполне непринужденная обстановка. Среди рядовых членов ТОРФа в вольных позах разместились руководители. Отсутствовали только Савлов (по неизвестной причине) и Катька, недолюбливавшая любые массовые мероприятия.

Поскольку на предварительное ознакомление с произведениями, представленными на семинар, требовалось какое-то время, решено было для затравки обсудить авторов, работавших в жанре малой формы. Свои рассказики они могли зачитать и сами.

Таковых оказалось немного (в их число входил и некто Кронштейн, в миру — Костя Жмуркин). Основная масса начинающих фантастов почему-то отдавала предпочтение масштабным вещам — романам, пьесам, трилогиям.

Рекорд в этом смысле поставил майор-пограничник, прибывший откуда-то с восточных рубежей нашей родины. Рукопись своей эпопеи он привез в двух объемистых чемоданах, и, хотя ее страницы не были пронумерованы, по прикидкам дотошного Балахонова, это составляло не меньше шестисот печатных листов, то есть больше, чем написали за свою жизнь Гоголь и Булгаков, вместе взятые.

Первой жертвой литературного садизма суждено было оказаться Бармалею.

Предупредив, что это авторский перевод с литовского, он хорошо поставленным голосом и почти без акцента прочитал короткий рассказ, называвшийся «Случай вблизи моста через реку Нямунас».

Речь там шла о молодой литовской паре, решившей провести очередной уик-энд в уединенном месте у реки. Дело происходило в наши дни, хотя некоторые реалии пикника (например, давно снятый с производства транзистор «Селга») выглядели анахронизмом.

Когда стемнело, небо осветили зарницы и раздался гул, который герои рассказа сначала приняли за отзвуки далекой грозы. Внезапно из мрака появился окровавленный человек в красноармейской форме, с автоматом «ППШ» на груди.

Вежливо поздоровавшись, он назвался полковым разведчиком, которому необходимо срочно найти переправу через полноводный Нямунас, поскольку единственный в этих краях мост взорвали отступающие фашисты. Выглядел разведчик вполне естественно, хотя звезды и просвечивали сквозь его тело. Молодожены, конечно же, поняли всю важность момента и указали призрачному разведчику хорошо им известный брод.

Поблагодарив их, пришелец из прошлого сгинул. Сразу погасли зарницы и стих далекий тревожный гул.

Парень и девушка сочли это происшествие чем-то вроде сна или бреда. Но, проснувшись наутро, обнаружили возле своего костра помятую солдатскую фляжку и букет полевых цветов, явно не соответствующих сезону.

На вкус Кости, рассказ был так себе — обычный литературный ширпотреб, предназначенный не для читателей, а для редактора и цензора. Об этом он откровенно сказал Бармалею, сидевшему на один ряд впереди. (Вот только можно ли считать откровенными слова, сказанные на ухо?) Тот лукаво улыбнулся и кивнул.

Топтыгин, сидевший лицом к залу, а следовательно, имевший здесь особые права, предложил приступить к обсуждению.

Однако семинаристы почему-то помалкивали, сдержанно перешептываясь между собой.. В конце концов кто-то неуверенно произнес:

— Мне это напоминает Амброуза Бирса. Есть у него похожий рассказик.

— Ты имеешь в виду «Случай на мосту через Совиный ручей»? — сразу оживился всезнайка Балахонов. — Нет, тут другое… Вот у Борхеса сходные мотивы встречаются.

Опять воцарилась неловкая тишина, которую, жизнерадостно улыбаясь, нарушил Топтыгин:

— Коллеги! Волшебники и волшебницы! Мы собрались здесь не для того, чтобы отыскивать сомнительные аналогии. Такова уж природа литературы, что настоящее не может существовать в отрыве от прошлого. В конце концов даже великий Шекспир использовал чужие сюжеты. Аналогии, параллели, вечные образы и сознательные заимствования при желании можно обнаружить в любом произведении, даже столь популярном, как роман Самозванцева «Арктическая мечта». Дело не в этом. Сейчас мы должны оценить язык, стиль, фабулу произведения. Способность автора строить сюжет, выписывать характеры и развивать интригу. В этом плане просто неуместно упоминание реакционного писателя Борхеса, скомпрометировавшего себя связями с олигархами и сионистами… Итак, кто желает высказаться?

Опять все молчали, пряча глаза, и тут словно какой-то бес потянул Костю за язык.

— Я, между прочим, живу поблизости от описываемых в рассказе мест. Река эта течет и у нас, хотя называется немного иначе. Как встречали Красную армию литовцы и как они помогали ей бить фашистов, я знаю. Да и все это знают. Поэтому считаю идею рассказа лживой, притянутой за уши.

— Вы имеете что-то против дружбы советских народов? — болезненно удивился Топтыгин (можно было подумать, что Костя покушается на нечто незыблемое, типа гелиоцентрической системы мира или необходимости прививать оспу).

— Ничего подобного! Мы с автором как раз дружим. — Костя похлопал Бармалея по плечу. — Но только зачем искажать историческую правду? Думаю, в душе он со мной согласен.

— Правда общечеловеческая не всегда соответствует правде сиюминутной, узкоисторической, — всплеснул руками Топтыгин («Ну вы и загнули!» — прокомментировал это высказывание Балахонов). — Князь Игорь исторический и князь Игорь опоэтизированный — это совсем разные люди. Задача литературы не объяснять, а звать. Хочу, чтобы все присутствующие усвоили это… А рассказ нужный, особенно сейчас, когда кое-где опять зашевелились буржуазные националисты. Лично я рекомендую его к печати.

— Минутку внимания! — старик Разломов, сидевший чуть на отшибе, жестом показал, что просит слова. — Помнится мне, я этот рассказ уже где-то читал. Правда, под другим названием. Но, кстати, на русском языке. Было это лет эдак двадцать пять тому назад. Как бишь именовался тот журнал…

— «Стандартизация и метрология», — охотно подсказал Бармалей. — Январь шестидесятого года. — Сейчас я вам все объясню.

Оказывается, Бармалей очутился здесь потому, что, кроме него, фантастикой не баловался больше ни один литовский автор, а соответствующая разнарядка в местный Союз писателей поступила. Сам он ничего подобного давно не пишет, свой ранний рассказ считает откровенно слабым и публиковать его не собирается. И вообще он уже давно является полноправным членом Союза писателей, в доказательство чего было предъявлено соответствующее удостоверение, очень заинтересовавшее присутствующих. Многие из них хотели бы иметь такую книжечку.

Довольно щекотливый вопрос разрешился сам собой. Бармалею простили его маленькую мистификацию и обещали в будущем назначить директором Северо-Западного отделения ТОРФа, если необходимость в создании такового возникнет.

Следующий автор был сравнительно молод годами, лицо имел честное и целеустремленное, в пьяных оргиях замечен не был, зато обо всем судил прямо и откровенно. От него можно было ожидать , чего-то свеженького, смелого, яркого.

Свой рассказ он читал стоя, возможно, из чувства уважения к аудитории. Уже после первого абзаца Костя насторожился. Точно так же повели себя и многие другие участники семинара. Они недоуменно переглядывались, пожимали плечами и даже вертели пальцами возле виска.

Причина эта состояла в том, что доселе автором представленного рассказа считался один довольно известный американский писатель-фантаст. Текст совпадал слово в слово, только англоязычные имена и были заменены на славянские. Едва только чтение закончилось, как ничего не подозревающий Топтыгин попросил автора немного рассказать о себе.

Биография его была безупречной — комсомолец, производственник, заочник Литературного института. Вырос на книгах Горького, Кочетова, Самозванцева, Савлова.

Топтыгин расцвел. Со своего места вскочил Чирьяков, видимо, признавший в молодом авторе. своего соплеменника-кроманьонца.

— Я всегда говорил, что литературную смену нужно искать на фабриках, в колхозах, в геологических партиях, на рыбачьих сейнерах! Пора избавиться от гнилого снобизма! Я сам начинал весовщиком в райпотребсоюзе! Знание жизни, помноженное на талант, способно рождать такие шедевры… такие… — он запнулся, подыскивая подходящее словцо.

— Что-то вроде «Горшка стихий», — брякнул кто-то из задних рядов.

— А хотя бы! — Чирьяков сделал энергичный жест правой рукой, словно нанося нокаутирующий удар. — Мой роман переведен на восемнадцать языков! Им восхищались такие… такие люди! Впрочем, не будем отвлекаться… Спасибо автору за его прекрасный рассказ! Какая идея, какая образность, какой язык! Немедленно готовить к печати!

— Язык действительно неплохой, — загадочно улыбнулся Балахонов. — Шекли писать умеет. Да и переводчик постарался. Честно сказать, я с удовольствием послушал любимый рассказ моей юности.

— Что вы хотите сказать? — насторожился Топтыгин.

— Я хочу сказать, что это плагиат. Причем плагиат наглый. Содрано все подряд, от первой фразы до последней. Не знаю, на что надеялся автор, выдавая чужое произведение за свое.

— А вы не ошибаетесь? — Топтыгин явно не знал, что делать дальше.

— Нисколько. В этом легко убедиться. В библиотеке Дома литераторов, безусловно, есть произведения вышеназванного Шекли. Сравните тексты.

Зал разразился злорадным хохотом, свистом и улюлюканьем. Даже Верещалкин, лицо которого было опять скрыто черными очками, улыбался в бороду.

— Надеюсь, вы разъясните нам этот парадокс? — Топтыгин обратился к освистанному автору, все это время соблюдавшему завидное хладнокровие.

— Конечно, — тот обвел зал ясными, очень честными глазами. — Кто-нибудь из присутствующих имеет понятие о современном литературном процессе? Вижу, что никто… Придется разъяснить.

— Ну и наглец! — покачал головой Разломов.

Между тем автор, фамилия которого, кстати говоря, была Желтобрюхов, ничуть не тушуясь, стал излагать теорию современного литературного процесса применительно к научной фантастике. Очень ловко доказав, что благодаря развитию средств связи и росту культурного обмена литература во многом утратила свои национальные черты и приняла усредненный, космополитический характер, он от обобщений перешел к частностям.

Сближение идей и чаяний, переосмысление жизненных ценностей и даже сходство подсознательных реакций вполне могли привести к тому, что у разных писателей в разных полушариях планеты могли появиться сходные произведения. Теория вероятностей, кстати, это не отрицает. И вообще, кто такой этот Шекли? Никакого Шекли я не знаю! Рассказ написан десять лет назад, чему есть надежные свидетельства. Нужно еще разобраться, кто его у кого украл. Желтобрюхов у Шекли или Шекли у Желтобрюхова.

Ответом ему были едкие реплики и иронические аплодисменты. Чтобы замять неловкость, Топтыгин быстренько перешел к третьему номеру, а конкретно — к рассказу Кронштейна «Из записок космического разведчика».

Косте передали его собственную рукопись, покрытую красными карандашными пометками, словно тело сифилитика — язвами. За пять минут, которые ушли на чтение, он натерпелся страху больше, чем за самую опасную милицейскую операцию.

Голоса своего Костя не слышал, а текст различал с трудом. Закончив последнюю фразу, он некоторое время не мог заставить себя глянуть в зал.

В чувство его вернули только слова Топтыгина: «У вас все?»

Бубенцов показывал Косте большой палец. Балахонов кривился, но не так, как на помои, а скорее как на недобродивший квас. Слово для обсуждения просили сразу несколько человек — Бармалей, Разломов, Лифшиц и даже Хаджиакбаров.

Однако Топтыгин, опростоволосившийся два раза подряд, решил сейчас взять реванш.

— Подождите! — сказано это было так, словно у Топтыгина вдруг прихватило сердце. — Прежде чем приступить к разбору чисто литературных качеств этого произведения, не мешало бы определиться с его концепцией. Гласность гласностью, плюрализм — плюрализмом, но протаскивать откровенно злопыхательские, откровенно чуждые нашему строю идеи нам никто не позволит, в первую очередь — собственная совесть… Вот вы критикуете колхозный строй, издеваетесь над тружениками села, ерничаете по поводу объективных трудностей, все еще имеющихся в животноводстве. Смеяться можно над чем угодно, но только не над народом! Тем более народом-кормильцем. Этого не позволяли себе даже такие известные сатирики, как Демьян Бедный и Сергей Михалков. Нельзя обобщать отдельные недостатки! Нельзя огульно очернять то, что создавалось трудами нескольких поколений! Нельзя, в конце концов, танцевать на гробах!

— Где это видно, что я танцую на гробах? — попробовал защищаться Костя. — Покажите мне хоть одну строчку, где я огульно очерняю труд нескольких поколений? Это рассказ про одну отдельную корову, про одну отдельную доярку и одного отдельного заведующего фермой.

— Молодой человек, — произнес Топтыгин с укоризной. — Литература — это сила! А любая сила может быть как разрушительной, так и созидательной. На основании нескольких примеров, пусть даже типичных, вы представляете колхозный строй в негативном свете. Нет, я сам прекрасно знаю все его недостатки. Но с другой стороны, я вижу глубинные истоки такого образа жизни. Колхоз отнюдь не является изобретением большевиков. Это возвращение к исконным народным традициям, в свое время грубо поруганным так называемыми западниками. Издревле наши предки жили миром, общиной, говоря по-нынешнему — коллективом. Индивидуализм и себялюбие никогда не поощрялись. Так давайте же, дорогой товарищ Кронштейн…

— Я Жмуркин! — огрызнулся Костя.

— Тем более! Так давайте же, дорогой товарищ Жмуркин, уважать прошлое. Вы, например, можете как угодно относиться к своим родителям. Это ваше личное дело. Но публично хаять их в печати непозволительно! Давайте соблюдать хотя бы элементарную порядочность. Я, конечно, не могу навязывать свое мнение участникам семинара, но против публикации этого рассказа возражаю и буду возражать.

— Зря вы так, — сказал Балахонов. — Рассказ, может, и сырой, но никакого криминала в нем я не вижу.

— Пусть тема и не новая, зато есть свой собственный взгляд на вещи, особое видение мира, — поддержал его Лифшиц. — Если мы будем резать все спорные вещи подряд, то в печать пойдет одна макулатура.

— Хороший рассказ. Я за него двумя руками! — Бубенцов и в самом деле вскинул вверх обе свои передние конечности.

Слегка воспрянувший духом Костя с надеждой глянул в сторону Чирьякова (ведь как-никак целую ночь пили вместе), однако тот, сделав вид, что все происходящее к нему никакого отношения не имеет, мило беседовал с Крестьянкиной.

— Кстати о колхозах, — обращаясь к Топтыгину, сказал Завитков, очевидно, завидовавший скандальной славе своего земляка Вершкова. — Вы же собираетесь включить в антологию русской фантастики и частушки. Вот вам свежий матерьяльчик!

И неожиданно для всех он запел высоким, почти женским голосом:

Колхозный сторож Иван Кузьмин

В защиту мира Пропил «Москвич».

Доярка Маша

Дает рекорд.

Четыре года —

Восьмой аборт.

Там председатель,

Забравшись в рожь,

Арканом ловит

Ha жопе вошь…

Закончить ему не дали, почти силой заткнув рот. Окончательную ясность внес Верещалкин — формально самая представительная здесь особа. (Ведь все бугры, включая Крестьянкину, считались всего лишь гостями семинара.)

— Безусловно, мы имеем дело с интересным автором. Очень хотелось бы сохранить его в наших рядах. Надеюсь, прозвучавшую здесь справедливую критику он воспримет как должное. Семинар — это такое место, где мы учимся сами и одновременно учим других… У меня есть к автору одно замечание общего, так сказать, характера. Дело в том, что наше творческое объединение имеет свою специфику. Мы не просто фантасты. Мы наследники великих традиций Самозванцева и некоторых его сподвижников. А это ко многому обязывает. Мистикой, смехачеством и бездумным очернительством пусть занимаются другие. Тем более что таких не помнящих родства Иванов достаточно. Держать кукиш в кармане не в наших правилах… Я уверен, что у автора найдутся и другие произведения. Надеюсь, что завтра он представит их на обсуждение. Что бы хотелось пожелать автору… Пусть в его рассказах будет оригинальная научная или техническая идея, сторонником которой приходится преодолевать косность окружающей среды. Желательно, чтобы события происходили на самобытном, возможно, даже историческом фоне. Неплохо, если все это будет изложено ярким языком да еще и в своеобразной форме.

На этом первое рабочее заседание семинара закончилось. Костя, оплеванный с ног до головы, подумал, что уж лучше бы он последовал примеру Вершкова и валялся сейчас пьяным на кровати…

ГЛАВА 11. НЕ БЫЛО НИ ГРОША, ДА ВДРУГ АЛТЫН

В эту ночь Костя опять не спал, хотя уже совсем по другой причине, чем в прошлую.

Такого позора он, честно сказать, не ожидал. Даже с плагиатором Желтобрюховым и откровенным балластом Бармалеем и то обошлись мягче. Заключительные слова Верещалкина Костя воспринял всего лишь как жест милосердия, долженствующий подсластить горькую пилюлю.

Конечно, ему давали шанс. Но ведь на самом деле у Кости за душой ничего не было, кроме тощей стопки журналов «Вымпел», где из номера в номер отчаянные допризывники сражались с марсианскими агрессорами, спасали природу от экологических бедствий, на самодельной машине времени путешествовали в прошлое и с помощью друзей-инопланетян били все спортивные рекорды.

Жутко было даже представить, что могли сказать по поводу таких шедевров Балахонов или Вершков.

Что же делать? Можно ли до завтрашнего дня написать рассказ, в котором на самобытном историческом фоне оригинальная техническая идея преодолевает косность окружающей среды? Причем изложить все это нужно ярким языком да еще и в своеобразной манере. Почти как в сказке — пойди туда, не знаю куда…

Может, плюнуть на все и первым же поездом уехать домой? Но ведь не хочется! В кои-то веки он еще выберется на юг? Да и с новыми знакомыми жаль расставаться. Один Разломов чего стоит…

Был такой момент, когда Костя хотел разбудить Вершкова и попросить того о помощи. Но это уже было бы откровенным малодушием. Какой же ты писатель, если не можешь обойтись собственными силами? Ведь это то же самое, что жениху в первую брачную ночь брать с собой в постель консультантов.

«Нет, — твердо решил Костя. — Разобьюсь в лепешку, но справлюсь сам. А не справлюсь, так не стоит больше браться за перо!»

По части оригинальных технических идей у Кости всегда было слабо. Но если действие рассказа происходит на историческом фоне, то пусть и техническая идея будет оригинальной только для того времени. Когда-то фурор произвели и колесо, и порох, и даже обыкновенная столовая вилка. Тут Верещалкин подал неплохую мыслишку.

А как насчет яркого языка и своеобразной манеры? Не вытекает ли одно из другого? Спросить бы об этом у студента Литинститута Желтобрюхова. Он-то должен знать. Недаром ведь украл рассказ у Шекли, а не у Хаджиакбарова.

У сказки свой язык, у саги свой, у официального документа свой… Уж если Костя и умеет что-то писать, так это только официальные документы. За пятнадцать лет набил руку. Иногда там такие перлы встречаются, что и Кафка позавидовал бы… А что, если в этой манере и попробовать?

Несмотря на поздний час, Дом литераторов гудел. Творческая дискуссия перешла в неформальное русло. Судя по всему, в ней принимали участие не только семинаристы, но и участники конференции по инвестициям в рыболовный промысел, снимавшие дюжину лучших номеров, а также тюменские нефтяники, откупившие целый этаж.

Бубенцов где-то болтался. Вершков продолжал спать мертвецким сном, а Костя все писал и писал, бракуя один вариант рассказа за другим.

Лишь под утро стало что-то вытанцовываться. В десятом часу, когда обитатели Дома литераторов уже потащились на завтрак, Костя поставил последнюю точку.

Рассказ был написан в форме стилизации под древний документ и назывался следующим образом — «Рукопись, чудом уцелевшая после пожара в Александрийской библиотеке».

"Весьма срочно. Переслать с самым быстрым гонцом. За разглашение — немедленная смерть без бальзамирования.

О велики А, наделенный божественной мудростью, повелитель обоих миров, лучезарный владыка наш.

Сообщаю, что известное тебе изобретение «Способ передвижения речных и морских судов посредством использования энергии ветра» тщательно рассмотрено комиссией из представителей всех заинтересованных ведомств.

Проведенные в Финикийском море состязания между опытным экземпляром судна, снабженного ветряным двигателем (условное название — «парус»), и гребным кораблем того же размера доказали полное преимущество последнего. Стоило только благотворному дыханию бога Шу замереть или изменить направление, как гребной корабль легко обгонял соперника. Кроме того, весла продемонстрировали повышенную надежность при маневрах, имитирующих таранный удар.

Комиссия пришла к заключению, что вышеупомянутое изобретение не может быть внедрено по следующим причинам:

1. Принадлежащий нашему владыке флот, самый многочисленный и быстроходный в мире, и без того справляется со своими задачами. Надо ли тратить средства на модернизацию того, что отвечает своему назначению как ныне, так и в обозримом будущем?

2. На производство ветряных двигателей потребуется огромное количество козьих шкур и льна лучших сортов, что повлечет за собой уменьшение посевных площадей под ячмень и фиги. Это грозит государству экономическими и, возможно, политическими трудностями. Гребцы же достаются нам даром, а на пропитание им идет рыба, которую они сами и добывают.

3. Внушая необоснованные надежды на силы природы, подвластные одним только богам, «парус» подрывает сложившиеся этические и правовые нормы.

4. «Парус» демаскирует военные корабли, а к торговым привлекает нежелательное внимание морских разбойников.

5. «Парус» вредно влияет на окружающую среду, поскольку отнимает у ветра энергию, предназначенную богами для иных нужд.

6. Совершенно неясно, как следует поступать с гребцами после широкомасштабного внедрения «паруса». Кардинальное решение этой проблемы потребует, надо полагать, увеличения штата Департамента палачей, и без того уже раздутого. Учитывая изложенное, комиссия считает, что опытный экземпляр судна, двигающегося при помощи энергии ветра, необходимо без промедления сжечь, а изобретателя, да не оскорбит его недостойное имя твоего божественного слуха, надлежит определить навечно гребцом в штрафной экипаж. Дабы он и в загробном мире не смущал нас своими безумными идеями, телесную оболочку после отделения души не бальзамировать. Живи вечно, о великий.

Начальник Департамента изобретений Старший жрец Инуфер, сын Снефу.

Исполнил: раб Тети.

Переписано в двух экземплярах.

Первый: в канцелярию фараона.

Второй: в дело.

Черновики и переписчики уничтожены. Ответственный: избавитель от земных забот второй категории Хухфор".

После завтрака Костя одолжил у Балахонова портативную пишущую машинку, перепечатал рассказ начисто и с чувством выполненного долга завалился спать. Вершкову, еще не проснувшемуся, но уже начавшему подавать признаки жизни, он оставил десять рублей денег и записку «Не будить!».