Жизнь Кости Жмуркина

Понять смысл его выступления до конца Костя так и не сумел. Видно, умишком слаб оказался.

Речь шла о необходимости уточнения каких-то узкоспециальных терминов, о том, что фантастика обязана нести в себе заряд научной информации, а юмор и сатира к этому благородному делу никакого отношения иметь не могут, что религиозный дурман и мировоззренческий хаос могут завести молодых писателей в такие дебри, выход из которых лежит в совершенно иной, не литературной, плоскости, что не стоит попусту увлекаться авангардизмом, формализмом и ложно трактуемым психологизмом, когда существуют общепризнанные образцы, представленные произведениями Жюля Верна, Самозванцева, Топтыгина и некоторых других авторов (о себе Савлов скромно умолчал, но всем было понятно, кого он имеет в виду под «другими авторами»).

Точку в выступлении корифея поставил пронзительный свист, раздавшийся в задних рядах. Скорее всего это была работа какого-то сутенера, призывающего греховодное воинство покинуть пустопорожнюю говорильню и поспешить в порт, на траверзе которого уже показались огни греческого сухогруза. Однако обидчивый Савлов принял свист на свой счет, скривился еще больше и опустился на стул с таким видом, словно больше не собирался с него вставать.

Дабы сгладить этот неприятный инцидент, со своего места вскочил Верещалкин. За бородой и темными очками рассмотреть выражение его лица было просто невозможно. Демонстрируя талант дипломата и задатки опытного администратора, он с проблем метафизических сразу перешел к вопросам чисто практическим.

Из сообщения директора ТОРФа следовало, что на время проведения семинара его участники имеют право пользоваться теми же льготами, что и члены Союза писателей. В свою очередь семинаристы обязаны активно участвовать во всех запланированных мероприятиях, соблюдать сознательную дисциплину и беречь имущество Дома литераторов, поскольку негативные примеры в прошлом уже имелись — кто-то проломил головой восьмисекционную батарею центрального отопления, кто-то другой вывел из строя лифт, а небезызвестный Вершков однажды вообще отбил нос у гипсового Ильича, украшавшего столовую, правда, это случилось совсем в другом городе.

— Не гипсового, а бронзового, — возразил со своего места Вершков. — Стал бы я возиться с гипсовым… И потом, это оказался вовсе не Ильич, а Ян Райнис. Померещилось поутрянке…

На него зашикали со всех сторон, и поделом, поскольку Верещалкин перешел к самой животрепещущей — гонорарной — теме.

До сих пор порядка в этом вопросе не было, самокритично признался он. Царила уравниловка, кумовство, благодушие, гнилой либерализм. Пора такую порочную практику прекратить. Отныне устанавливаются три гонорарные ставки. Первая — восемьсот рублей за печатный лист — для авторов, чьи произведения увидели свет в сборниках ТОРФа. Вторая — тысяча рублей за печатный лист — для авторов, произведения которых будут признаны высокохудожественными. И, наконец, тысяча двести рублей за печатный лист — для авторов, создающих высокохудожественные произведения, а кроме того, доказавших на деле свою преданность идеалам и задачам нашей творческой организации.

Поскольку прежняя ставка была одинаковой для всех — тысяча рублей за лист, — сие заявление означало, что у рядовых авторов отнимут по две сотни и накинут их подхалимам, которых возле Верещалкина крутилось немало.

Публика стала топотом и свистом выражать свое недовольство, однако на сцене вновь появился струнный квартет. Музыканты заиграли что-то из классического репертуара, но опять не Глюка, потому что у Кости появился нервный тик.

Занавес опустился, скрыв от народа стол президиума, однако Элеонора Кишко звонким голосом успела объявить, что все присутствующие, кроме тех, кто получил именные пригласительные билеты на банкет, могут быть свободны.

Костя пригласительный билет не получил по причине своего неопределенного статуса. Вершков — благодаря скандальной известности, Бубенцов — в силу своих сомнительных политических взглядов (ну как ты посадишь белоказака за один стол с ветеранами войны и труда?).

До глубокой ночи из банкетного зала, расположенного на десятом этаже, раздавались патриотические песни и доносился звон посуды.

Костя, измученный вынужденной трезвостью и бессонницей, ощущал в себе недобрые чувства, направленные, естественно, против руководства ТОРФа. Для Верещалкина со компанией это была добрая примета, гарантирующая их детищу удачу и процветание.

ГЛАВА 8. СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

Вечно длятся только пытки адовы, а пытки земные рано или поздно заканчиваются…

Закончился и банкет, так взбесивший всех, пролетевших мимо. Последним умолк голос Верещалкина, лихо распевавшего любимую песню Костиного детства — «Артиллеристы, Сталин дал приказ…».

В Доме литераторов наступило относительное затишье, а сон все не шел к Жмуркину. То же самое происходило и с Вершковым. Он несколько раз вставал, уходил куда-то, но всякий раз возвращался в еще более мрачном расположении духа.

Спал (хоть и тяжело, с мученическим храпом) один только Бубенцов. Негоже было сотнику, пусть и сомнительному, страдать барской болезнью — бессонницей.

— Чем бы заняться? — ломал голову Вершков. — Поддачи до утра мы не найдем, это ясно. Как убить время? Нагадить Топтыгину или Верещалкину под дверь? Не поймут… Азия-с… Да еще не дай бог Катька в дерьмо вступит. Не видать нам тогда помощи…

Вершков стал машинально перебирать газеты, кучей лежащие на столе, и внезапно какая-то идея озарила его забубенную головушку.

— Давай устроим ночь голой правды! — воскликнул он. — По типу «ночи длинных ножей», но только без крови. Кратко охарактеризуем каждого из этих козлов, мнящих себя писателями, а характеристики вывесим на дверях номеров. Завтра весь семинар обхохочется.

— Попробуй, — пожал плечами Костя. — Только боюсь, что я тебе не помощник. Тут с умом надо действовать. Чтобы получилось едко, оригинально и кратко. А у меня нынче голова не варит.

— Голова тут как раз и не нужна, — горячо возразил Вершков. — Обойдемся ножницами и мылом вместо клея… Чем всегда славилась наша пресса, так это содержательными заголовками. Они на любой случай жизни годятся. Вот послушай. — Он развернул первую попавшуюся газету. — Начнем с политических событий… «Очередные происки сионистов». Для Мендельсона и Лившица подойдет идеально. «Мрачная тень Гиндукуша» — это для Хаджиакбарова и Абдуллаева.

Идея Вершкова неожиданно заинтересовала Костю. Он тоже взял газету и стал бегло просматривать заголовки. Удача поджидала его уже на первой странице.

— «Кто запустил руку в народный карман?» — вслух прочел он. — По-моему, это подойдет нашему финансовому директору.

— Я для Катьки уже другой девиз подобрал? — «Деньги мафии». Она, конечно, обидится, ну да ладно. Еще нужно доказать, чьи это шуточки.

Работа закипела. Вершков орудовал маникюрными ножницами, а Костя перочинным ножом. Скоро весь пол номера покрылся обрезками газет.

Затем, сверяясь с записной книжкой Вершкова, в которую он предусмотрительно занес координаты всех участников семинара, друзья обошли Дом литераторов, поднимаясь с этажа на этаж. Мыло действительно с успехом заменяло клей, а главное — не могло попортить полировку дверей.

Часам к пяти утра операцию можно было считать законченной. На дверях каждого номера красовалась полоска бумаги — где размером побольше, где размером поменьше. Не все, конечно, удалось так, как хотелось бы. Некоторые заголовки били точно в цель, другие можно было назвать удачными только наполовину.

Верещалкин удостоился девиза — «Палач талантов». (Критическая заметка о директоре средней школы, развалившем внеклассную работу.)

Элеонора Кишко — «Ударница секс-труда». (Фельетон о столичных путанах.)

Чирьяков — «Человек ли он?» (Колонка уголовной хроники, повествующая о задержании убийцы-маньяка.)

Савлов — «Ты чужой здесь». (Нравоучительный рассказ об отце, четверть века назад бросившем семью и на старости лет попытавшемся вернуться назад.)

Гофман-Разумов — «Каплун, фаршированный потрохами». (Кулинарный рецепт.)

Балахонов — «Нужна ли ученому совесть?» (Материалы дискуссии среди выпускников вузов.)

Литовец Бармалей — «Типичный представитель болотной фауны» (Очерк о жизни тритонов.)

Украинцы Захаренко и Петриченко — «Последние потомки гетмана Мазепы». (Статья исследователя-краеведа.)

Одна космополитка с внешностью вампирессы, задатками бисексуалки и взглядами феминистки — «Стрелец и Дева дружат Раком». (Астрологический прогноз. Честно признаться, здесь Вершков и Жмуркин немного слукавили, удалив предлог "с", имевшийся перед последним словом.)

Плодовитый романист, весьма популярный у нетребовательной публики, рано облысевший любитель клубнички — «Плешивый щеголь». (Воспоминания современников об Александре Первом.)

Две восточные женщины, Зейнаб и Салимат, при первом же взгляде на которых невольно возникала мысль о позитивной роли такой национальной одежды, как чадра — «Верните их домой». (Надпись под фотоснимком, изображающим английских «томми», патрулирующих улицы Ольстера.)

Дама с ангельским ликом и мятущейся душой несостоявшейся валькирии, покровительница всех молодых авторов, Маргарита без Мастера, Гала без Дали, Жозефина без Наполеона — «Помни о семейных узах». (Напутствие заведующей ЗАГСом молодоженам.)

Досталось на орехи и более мелкой сошке.

Дабы не вызвать подозрения разобиженных семинаристов, Вершков налепил дразнилку и на свою дверь — «Осел, козел и косолапый мишка…» Такое название носил спортивный репортаж о крайне неудачной игре нашей хоккейной сборной.

В постель оба они легли с чувством выполненного долга и сразу уснули как младенцы.

Разбудила их брань Бубенцова, раздававшаяся из-за полуоткрытой двери.

— Какая это тварь постаралась? Узнаю — прибью!

— Ты их шашечкой, шашечкой, — невинным голосом посоветовал Вершков. — А что, кстати говоря, случилось?

— Поклеп на нас навели! Обозвали самыми распоследними словами!

— Интересно бы послушать.

— Нате, сами читайте, — вернувшись в комнату, Бубенцов швырнул Вершкову смятую полоску газетной бумаги. — Осел, козел и косолапый мишка… Прямо как у Крылова. Ну, положим, мишку я принимаю на свой счет, — он критически глянул на свои ноги, имевшие ярко выраженную кавалерийскую конфигурацию. — А уж осла и козла — извините! Делите между собой.

— Ты кем хочешь быть? — поинтересовался Вершков у Жмуркина.

— Гомо сапиенсом, как и прежде, — ответил тот. — Плевал я на всякие клеветнические измышления. Завтра, к примеру, на дверях напишут, что я кашалот. Что же мне тогда — в море за кальмарам" нырять?

— Чем мне нравятся менты, так это устойчивостью своей психики, — похвалил Костю Вершков. — Кто за первые пять лет службы не рехнулся, тот со временем может стать вторым Спинозой или Гегелем… Кстати, ты не забыл, какая у нас сегодня основная задача?

— Помню. Посещение заколдованной пещеры на дверях которой написано «Деньги мафии».

— Вот-вот… Морду сполосни, причешись и побрейся.

— Бриться-то зачем? — удивился Костя, уже успевший проникнуться духом творческой вольницы.?

— Катька — девка привередливая. С собою привезла два чемодана вечерних платьев. Дай ей волю, она всех нас во фраки и бальные туфли обрядит. Голубая кровь, ничего не попишешь.

— Так она еще и аристократка! — Костя потрогал колючую щетину, которая росла на его лице не сплошь, а островками.

— Знающие люди говорят, что ее папаша не то бывший курляндский барон, не то польский шляхтич.

— Аристократка, а связалась с таким чучелом, как Верещалкин, — посетовал Костя.

— Ты на себя лучше глянь… Верещалкин не так прост, как кажется. А потом — деньги. Она его за драхмы полюбила…

Большинство язвительных девизов было уже сорвано, только возле некоторых номеров, обитатели которых еще изволили почивать, околачивались гогочущие зеваки.

— Последние потомки гетмана Мазепы! В точку! Интересно, чьих это рук дело? — переговаривались они.

— Ребята, я вам скажу, но только под большим секретом. — Вершков приложил палец к губам. — Просыпаюсь я ночью от какого-то шороха под дверью. Думаю, а вдруг это Элеонора решила наконец мне отдаться. Вскакиваю, распахиваю дверь. А за ней бабушка Крестьянкина. В одной руке пачка каких-то бумажек. В другой — мокрое мыло. Как увидела меня, сразу смешалась и бежать, словно уличная воровка. А на двери нашлепка осталась. Дескать, здесь живут осел, козел и косолапый мишка.

Никто Вершкову не верил, но все смеялись. И чего бы им не смеяться, плотно позавтракавшим, опохмелившимся, талантливым.

На восьмом этаже, где проживала всесильная Катька, ковровые дорожки были побогаче, фикусы посвежее, а двери номеров отстояли друг от друга не на четыре метра, а на все десять.

Прежде чем войти, Вершков вежливо постучал, что на него было совсем не похоже.

— Говорить буду я, — шепнул он Косте. — Катька меня кое-как терпит. А ты лучше помалкивай да прикидывайся казанской сиротой.

— Войдите, — за дверями, на которых еще сохранилось пятно от мыла, раздался спокойный серебристый голос. В представлении Кости именно так должны были разговаривать феи.

Сразу за порогом оказалась небольшая прихожая, а дальше открывалась целая анфилада роскошно обставленных комнат, в первой из которых, изящно разместившись в мягком кресле, пребывала Катька, одетая и причесанная, как на великосветском рауте. Слева и справа от нее высились груды рукописей.

— Здравствуйте, Катерина Карловна, — жизнерадостно поздоровался Вершков. — Как ваше драгоценное здоровьице? Головка после вечеринки не болит?

— Ты же знаешь, я не пью, — ответила фея, глядя на гостей огромными прозрачными глазами.

— Я знаю, что вы со мной не пьете. — Вершков продолжал усиленно строить из себя дурачка. — Так ведь есть люди и подостойнее. Какой-нибудь принц Ольденбургский, к примеру.

— Нет здесь принцев. Да и некогда мне пить. Кто же тогда будет читать ваши творения? — носком узенькой туфельки она тронула ближайшую папку, на которой было крупно выведено — «Галактика всмятку. Роман-эпопея».

— Мы к вам, собственно говоря, по делу, — сказал Вершков, продолжая ухмыляться во весь рот.

— Догадываюсь, — милостиво кивнула она.

— Прокольчик вчера вышел. Пока белые люди на банкете гудели, я с дружком прогуляться вышел. Подышать свежим воздухом и полюбоваться ночным светилом. Встретились нам девочки…

— Ваши жеребячьи подвиги меня не интересуют, — едва заметно нахмурилась Катька.

— Не было никаких подвигов, Катерина Карловна! Клянусь! — Для вящей убедительности Вершков ударил себя кулаком в грудь. — Только девочки оказались нехорошими — стибрили наши бумажники, и поминай как звали.

— Где же ваши бумажники лежали?

— Как и положено, в брюках, — смиренно ответил Вершков.

— Каким же образом эти ваши… девочки… овладели ими?

— Ну вы прямо как следователь, Катерина Карловна, — потупился Вершков. — Стыдно признаться… Ведь мы брюки-то к тому времени уже сняли.

— А я здесь при чем? — и взгляд Катьки, и речь по-прежнему оставались совершенно спокойными. Или она была такой всегда, или берегла свою страсть для каких-то особых случаев.

— Выручайте. Окажите материальную помощь. В уставе творческого объединения про это записано.

— На прошлом семинаре мы уже оказывали тебе материальную помощь. В размере ста рублей. Тогда, кажется, ты выронил бумажник, катаясь на фуникулере?

— Нет, Катерина Карловна. У меня его слониха из рук выхватила, а потом сожрала. Голодная, видно, была. Это когда мы зоопарк посещали. Кстати, ваша была идея.

— Невезучий ты. Вершков.

— Какой уж есть! Таким уродился, — он исподтишка подмигнул Косте.

— Ладно, пишите заявления… Кстати, твой друг член семинара?

— Чего? — Вершков изобразил на лице глубочайшее удивление. — Про какой член вы говорите, Катерина Карловна? Даже у такого матерого зверя, как наш семинар, может быть только один член! И мне кажется, что он находится где-то неподалеку.

— Не хами, Вершков, — в обычной своей невозмутимой манере произнесла Катька. — Заявления оставьте здесь. Результат будет зависеть от того, какую резолюцию наложит директор.

— А где он сейчас? — Вершков оглянулся по сторонам с таким видом, словно искал какую-то свою вещь, забытую здесь накануне.

— Отдыхает, наверное, — ледяным тоном ответила Катька.

— Вы перед ним словечко за нас замолвите, Катерина Карловна. Ладно?

В это время в соседней комнате раздался какой-то загадочный звук (Костя мог поклясться, что это заскрипела кровать), а затем оттуда показался долговязый человек в просторных сатиновых трусах.

Физиономия у Верещалкина опухла так, что узнать его можно было только по бороде. Тело директора ТОРФа покрывали подозрительные отметины похожие на трупные пятна.

— Привет, мудаки, — бодро просипел он и поздоровался за руки со всеми, включая Катьку. — Выпить не принесли?

— Сами маемся, — с достоинством разорившегося аристократа ответил Вершков. — Вот пришли за материальной помощью.

— Есть у нас деньги в кассе? — Верещалкин обратился к Катьке, несколько смущенной таким поворотом событий.

— Найдутся, если надо, — уклончиво ответила она.

— Ну? — Верещалкин перевел свой мутный взор на просителей. — Сколько?

— Рублей по двести, — быстро ответил Вершков, явно готовый к торгу.

— Вот и хорошо, — еще быстрее согласился Верещалкин. — Я вам выпишу по четыреста. Только, чур, половину вернете назад. Одному влиятельному человеку из Главлита нужно сделать подарок ко дню рождения, а все фонды израсходованы.

— Мы понимаем. — Вершков изобразил на лице скорбь. — Все-то вы о нас печетесь, все хотите как лучше сделать…

— Ты мне мозги не компостируй. — Верещалкин болезненно скривился. — Я тебе не Элеонора. На фуфло меня не купишь, брехун.

— А вот это не надо! — Вершков принял позицию, из которой фехтовальщики производят первый выпад. — Я не брехун! Я фантаст. Я не вру, а преувеличиваю. Это мое призвание!

— Ладно, ладно, — замахал на него руками Верещалкин. — Нет у меня сейчас времени с тобой дискутировать.

Едва только на слезные заявления Жмуркина и Вершкова легла размашистая резолюция директора, как Катька без проволочек оформила расходные ордера. Четыре лишних сотни Верещалкин тут же утащил в спальню.

— Не ты ли, Вершков, налепил на мою дверь эту похабщину? — спросила Катька, нежно дыша на штамп «Оплачено».

— Какую похабщину? — вытаращился Вершков.

— Насчет денег мафии…

— Побойтесь бога, Катерина Карловна! Да какое мне дело до ваших денег! Пусть они хоть самому Аль Капоне принадлежат, хоть Тринадцатому главному управлению Кэгэбэ!

— Ох Вершков, Вершков, — вздохнула она. — Спасение твое только в том, что я ценю твой талант. А иначе давно шагал бы домой по шпалам.

— Я свой талант и сам ценю. — Поскольку деньги уже лежали в кармане, Вершков мог себе позволить гораздо больше, чем прежде. — Такая уж мне выпала планида. Талант ведь как болезнь. Это давно доказано. А в моем родном городе все жители сплошь больные. Индустриальный гигант первых пятилеток! Город-сад! У нас в год на каждый гектар десять тонн токсичных отходов приходится? Мы хлором дышим! В отстойниках с цианидами купаемся! Один мой брат с культями вместо рук родился, второй с лишним яйцом в мошонке, а я с литературным талантом. Вот так и живем. Можно идти?

— Иди. Только сильно не напивайся. После ужина приступаем к обсуждению рукописей.

— Этих? — Вершков покосился на груду разноцветных папок.

— Этих.

— Разве их на трезвую голову можно обсуждать? Галактика всмятку, вот те раз! Сапоги бывают всмятку! А Галактике начхать на весь род человеческий. Она есть и будет!

Нет, это не фея, подумал Костя, когда они оказались в коридоре. Это Снежная королева, для которой люди такие же игрушки, как метель и айсберги.

ГЛАВА 9. КАРТА СТРАНЫ ФАНТАЗИИ

Наличие такой прорвы шальных денег предполагало времяпрепровождение куда более достойное, чем поедание сомнительных шашлыков, пусть даже и сдобренных дешевым вином.

Все злачные места города-курорта находились на набережной. До нее от Дома литераторов было всего метров восемьсот, но зато каких метров! Такая крутизна была по нраву только горным козлам, снежным барсам да всяким там Хаджи-Муратам.

Существовала, конечно, и безопасная дорога, но она выписывала столько пологих петель и плавных спиралей, что ею пользовались только инвалиды да люди старше шестидесяти лет.

Не удивительно, что Вершков и Жмуркин, окрыленные удачей, выбрали совсем иной маршрут — опасный, как северо-восточный склон Джомолунгмы.

— Сильно пьет Верещалкин, — говорил Костя, скользя вниз по каменистому обрыву. — Не знает меры.

— Ему по чину положено, — возразил Вершков, имевший свою собственную точку зрения на все вопросы мироздания. — Пойми, он комсомольский работник. Это совсем другие люди. Особая каста. Попомни мои слова, когда-нибудь комсомольские работники будут править миром. А уж этой страной — обязательно. Когда разразится Армагеддон, воинство Сынов Тьмы на воинство Сынов Света поведут бывшие комсомольские работники. Более того, Сыны Света будут разделены на сектора, отделы и подотделы, каждый из которых возглавит выпускник Высшей комсомольской школы… Есть в Москве при Цека такое богоугодное заведение.

За последние десять минут Вершков разительно преобразился. Обладание крупной суммой денег превратило его вполне простительные амбиции в чудовищно гипертрофированный апломб. Он никому не уступал дорогу, покрикивал на проезжающих через перекрестки водителей, плевал под ноги милиции, а на рядовых граждан смотрел как на пустое место.

Первое, что он сделал, спустившись на набережную, — купил у спекулянта пачку дорогих американских сигарет, хотя раньше, кроме «Беломора», ничего не употреблял.

Здесь, прямо напротив Дома литераторов, прогуливалось у моря немало участников, семинара. Вершков прокомментировал это обстоятельство так:

— Писателей развелось — камню негде упасть.

Вскоре за нашими героями увязался Гофман-Разумов, у которого на плече висела спортивная сумка.

— Пойдемте на пляж, — предложил он. — Искупаемся.

— Разве дристунам позволено купаться? — холодно осведомился Вершков. — Вдруг у тебя дизентерия? Есть же, в конце концов, какие-то санитарные нормы.

— У меня все прошло, — заверил его Гофман-Разумов. — Пищеварение наладилось. И стул нормальный.

— Если стул нормальный, тогда совсем другое дело. Можешь даже выпить с нами. Я угощаю.

— Тьфу-тьфу-тьфу! — Гофман-Разумов даже в сторону отшатнулся. — И не предлагай даже! Нельзя нарушать режим! Я же самому себе поклялся вести здоровый образ жизни!

— Ну и веди его! — отрезал Вершков. — Только подальше от нас.

В том месте, где набережная расширялась, принимая в себя спускавшуюся с гор улицу (ту самую, которую из чувства самосохранения должны были выбрать Вершков и Жмуркин), под руку с Элеонорой Кишко прогуливался Топтыгин, облаченный в украшенную газырями лохматую хламиду и круглую войлочную шапочку. Аналогичные псевдонациональные костюмы продавали тут же, прямо с рук.

— Самый глупый из вас купит полный доспех бухарского еврея, — внятно процитировал Вершков.

Некоторое время они следовали за этой парочкой, сосредоточив внимание на изящной корме Элеоноры.

— Она тоже сочиняет? — поинтересовался Костя.

— А ты думал!

— Ну и каково?

— Я бы за такое расстреливал. С предварительным изнасилованием, конечно… Сопли, слезы, сантименты и целый воз социального оптимизма. А стиль! Куда там мадам Чарской или графу Салиасу. Сразу видно, что ей руку Топтыгин ставил. Между прочим, она свои опусы ему посвящает.

В голове Жмуркина, ясной уже без малого два часа, мигом родился стихотворный экспромт:

С морды девка хоть куда.

Задом тоже вышла.

Жаль, что держишь ты в руках

Не перо, а дышло.

— «Тройка с минусом», — поморщился Вершков. — Хотя суть дела выражает… Ах, оторва, ведь специально задницей крутит! Возбуждает в мужчинах самые низменные страсти! Ничего, я ей сейчас настроение подпорчу…

— А стоит ли? — засомневался Костя, у которого зазывная походка Элеоноры вызывала чувства скорее возвышенные, чем низменные.

— Ты ее не жалей. Она тебя на обсуждении не пожалеет. Та еще штучка… Элеонора Дмитриевна! — сладким голосом пропел Вершков. — Вас Катерина Карловна просила зайти. Безотлагательно. У нее там, похоже, инвентаризация начинается.

Кишко ничего не ответила, а только ускорила шаг, увлекая за собой Топтыгина, послушного в ее руках, как дрессированный медведь, у которого в нос вдето стальное кольцо. Слова Вершкова, похоже, действительно уязвили ее.

— Обиделась… В чем соль, объясни, — попросил Костя.

— Жуткая история, — понизил голос Вершков. — Из серии «Рабы двадцатого века».

Оказалось, что в свое время Элеонора Кишко умудрилась за счет ТОРФа вставить себе новые зубы. Влетела эта затея в копеечку, однако пассии самого Топтыгина Верещалкин отказать не посмел.

И все было бы ничего, если бы мстительная Катька, Элеонору люто презиравшая (когда это две медведицы могли ужиться в одной берлоге?), не подставила ее новые зубы на учет в графу «основные средства», где числились пишущие машинки, телефонные аппараты, настольные лампы и другое более мелкое имущество.

Так и было записано в амбарной книге:

"123. Звонок электрический — 6 шт.

124. Зеркало настенное — 2 шт.

125. Зубы искусственные — 1 комп.".

Отныне во время любой инвентаризации, как, плановой, так и внезапной, Элеонора обязана была демонстрировать счетной комиссии свой жевательный аппарат. Само собой, что это весьма ущемляло ее самолюбие.

Более того, Элеонора попала в поистине рабскую зависимость от ТОРФа. Выйти из объединения она могла только при условии сдачи зубов на склад или возмещения их полной стоимости, весьма и весьма немалой. В случае ликвидации ТОРФа, согласно уставу, ее зубы вместе с другим имуществом выставлялись на аукцион, где их мог купить кто угодно.

Мало людей на свете знают свою истинную цену. Элеонора знала это хотя бы частично.

Уже на подходе к рынку, считавшемуся центром города, им встретился молодой многообещающий автор, прибывший на семинар откуда-то из болот Васюганья. Фамилия у него, как помнилось Косте, была какая-то опереточная — Завитков.

Поскольку Вершков относил к своим землякам всех граждан страны, проживающих за Уральским хребтом, Завитков получил предложение влиться в их компанию.

— Мужики, а сколько вам лет? — спросил Завитков, с непонятной тревогой всматриваясь в лица старших товарищей.

— Под сорок, — ответили ему.

— Мне двадцать пять. А ведь рожи у нас одинаковые.

Говоря так, Завитков имел в виду вовсе не горящие взоры, романтическую бледность и некоторую отрешенность, свойственные творческим личностям, а наоборот — отечность мягких тканей, нездорово-серый цвет кожных покровов и тусклые глаза — что свидетельствовало о вполне определенных склонностях.

— Так что же? — подбоченился Вершков. — Чем ты недоволен? Не все пьяницы — писатели, но все писатели — пьяницы. Я, конечно, говорю о настоящих писателях. Можем с тобой поспорить.

Слегка ошалевший от такого заявления Завитков стал перечислять фамилии писателей, по его мнению, достойных называться настоящими.

По мере поступления новых кандидатур Вершков загибал пальцы на руке и авторитетным тоном сообщал: «Умер от белой горячки… Застрелился на почве депрессии… Замерз под забором… Скончался в трактире… Утопился… Хлестал до последнего дня жизни… Бросил пить на восьмом десятке лет, ударившись в богоискательство… Повесился… Страдал тяжелейшими запоями… Мало того, что пил, да вдобавок еще баловался морфием… Цирроз печени… Убит сожительницей во время совместной попойки… Постоянно пил втихаря, запираясь в кабинете…»

— Значит, у меня все еще впереди, — сказал Завитков, выслушав этот длиннейший мартиролог. — Успею и застрелиться, и повеситься, и заработать цирроз печени.

— Так чего же мы ждем! — воскликнул Вершков. — Не уроним славных традиций старшего поколения!

Все окрестные рестораны были уже переполнены под завязку. Столик им удалось найти только в каком-то полуподвале, расположенном на задворках рынка, вблизи от рыбных рядов, о чем постоянно напоминал весьма специфический запах.

Еще до того, как был сделан заказ. Вершков обратился к Косте с довольно странной просьбой:

— Ты вот что… Деньги свои спрячь подальше. Еще пригодятся. И не давай их мне ни под каким предлогом. Пусть даже я упаду на колени или приставлю нож к твоему горлу. Договорились?

— Договорились, — легкомысленно кивнул Костя.

— Клянешься?

— Клянусь! Под салютом всех вождей! — Костя небрежно вскинул руку, изображая пионерское приветствие.

Они заказали вдоволь выпивки, котлеты по-киевски, салат, ассорти из даров моря, где всего было вдоволь — и рыбы разных сортов, и мидий, и икры, — а сверх того еще и три порции креветок, которых Костя не пробовал уже лет десять, а Завитков вообще видел в первый раз.

— В наших краях только оленей много. И гнуса. А креветок нет, — говорил он. — Хоть научите, как их правильно есть.

Подлый Вершков стал втолковывать ему, что у креветок съедобно все, кроме хвоста, но тут уж Костя не выдержал и внес в этот вопрос ясность.

Водки хватало. Закуска оказалась вкусной. Цены — вполне приемлемыми. Официант — вежливым. Кажется, чего еще надо? Сиди себе, пей, ешь и радуйся! Но Костя прекрасно понимал, какая мина замедленного действия тикает рядом с ним.

Вершков между тем втолковывал Завиткову:

— Читал я твои творения. Писатель из тебя, прямо скажем, никакой. Чукчам это, может, и нравится, но для европейской части страны не годится.

— У нас нет чукчей, — перебил его Завитков. — Чукчи на Чукотке живут.

— Не важно… Для меня и Савлов — чукча. Творчество твое разбирать не будем. Боюсь аппетит испортить. Рассмотрим проблему шире. Представь, что этот стол — карта страны фантазий. Что мы на ней видим? Во-первых — империю Вершкова, — он рубящим жестом отделил по крайней мере две трети стола. — Это настолько бесспорно, что даже не подлежит обсуждению… А что кроме? Даже своему другу Бубенцову я не могу дать здесь места.