Остров Демонов

Но он был полон ожиданием того счастливого дня, когда его вознесут как Картье, и он сможет всем продемонстрировать свое очарование. Тайный мужеложец давно приучился скрывать свои наклонности. Его карьера во многом напоминала карьеру Картье. Соленый воздух Бискайского залива будоражил его ноздри с самого детства, и он впервые отправился в плавание, когда ему было десять лет. Он изучал навигацию и картографию, а когда ему было семнадцать, он стал хозяином и рулевым своего собственного судна. Корсар, он возвращался с богатой добычей в свой родной Сентонж и стал бы национальным героем, если бы не слава Картье. Несмотря на свою немного женственную внешность, он был бесстрашным и безрассудным человеком.

— День добрый, — весело сказал он, глядя на Роберваля, чуть склонив голову на бок. — Как себя чувствуете?

Губы Роберваля искривились, а лицо перекосилось, словно он проглотил кислую айву.

— Как далеко мы от земли? — спросил он слабым голосом.

Альфонс пожал плечами и сел на стул, чтобы видеть лицо вице-короля.

— Какую землю вы имеете в виду? Кап-Бретон? Терр-Нев? Или, может быть, остров Демонов?

— Язвишь? — рявкнул Роберваль. Не был ли Альфонс одним из тех, кто слишком много говорит?

— Мы дрейфуем, монсеньер, ожидая вашего приказа. Может быть, нам стоит отправиться к Терр-Нев, где мы можем встретить наши корабли?

Роберваль устало закатил глаза. Именно эта проблема не давало ему покоя. Какой вопрос решить первым? Как выполнить задуманное? Начатую ложь невозможно остановить.

— Или, может быть, монсеньер предпочитает не присоединяться к остальным кораблям? — робко спросил Альфонс.

Роберваль открыл глаза, чтобы посмотреть на рулевого, потом перевел взгляд на скорчившуюся в углу фигуру шлюхи в розовом бархатном платье.

— Убирайся! — приказал он. Она слепо посмотрела на него, не уверенная, что это относится к ней. — Вон!

Лизет молча вышла, тихо закрыв за собой дверь.

— А что, если мы не встретим их, да и Картье с Турноном тоже? — хрипло спросил Роберваль, оставив понимание смысла этого вопроса этим проницательно поблескивающим серым глазам, которые с симпатией смотрели на него.

— В таком бурном и негостеприимном море встречи очень затруднительны, если принять во внимание различные ветра, которые могут отнести один корабль на юг, а другой — на север. И вопросы, кажущиеся важными в данный момент, теряют свою важность по прошествии нескольких месяцев и даже лет, когда кто-то сталкивается с причудами стихий. Кто вспомнит на следующий год, когда вы встретитесь с Картье или с остальными кораблями, о песчаном острове или даже о вашей племяннице, чье поведение было таким непредсказуемым?

Роберваль поднял руки и пригладил волосы, морщась от боли. Этот парень не так прост. Отвечает вопросом на вопрос. Почему бы ему не рассказать, что у него на уме?

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я на следующий год приплыву к Картье? Откуда?

— Из Франции. Откуда еще? Когда нас отнесло штормами так далеко к югу, практически невозможно плыть на север в это время года. Поэтому мы вернемся, чтобы дождаться весны. Это вполне естественно.

Роберваль задумался. Это было первое, что пришло ему на ум, но такой выход был нежелательным.

— Вернуться во Францию с грузом, колонистами и припасами, которые ждет Картье? Даже с амуницией! И что, по-вашему, скажут обо мне люди… о нас… — он вовлекал с собой Альфонса, чтобы обеспечить собственную безопасность и свою уверенность в нем. — … Когда мы вернемся на родину и дадим повод для оскорбительных разговоров? Ответь мне! — он сел, так велико было в нем желание услышать ответ Альфонса.

— Что касается Картье, он слишком опытен, чтобы полагаться на других. Хотя будет печально… и странно… если он и его команда погибнут за одну короткую зиму. Разве нет? — рулевой заискивающе улыбнулся.

— А колонисты, команда — что с ними? Что делать с этим лейтенантом, Бомоном, повсюду сующим свой нос? Скажи мне!

— Это будет непохоже на вас, если вы вернетесь ни с чем с земли, над которой вы собирались водрузить знамя Франции, где вы поклялись создать колонию во славу его величества…

— Оставь эти слова, — почти взмолился Роберваль, — говори скорее, что ты думаешь!

— Все довольно просто. Мы отчаянно нуждаемся в воде — пассажиры и команда дерутся из-за нее днем и просят ее ночью. Скот мычит и погибает от сидра, сжигающего внутренности…

— Продолжай!

— Будет естественно, если мы остановимся где-нибудь… скажем, у побережья Кап-Бретон. Это очаровательное место. Там растут фрукты, дикая пшеница и зеленые деревья. Вы объявите, что обоснуете свою колонию здесь. Вы оставите своего очаровательного Бомона за старшего…

— Да, да…

— Вы скажете им, что отправляетесь к Терр-Нев, чтобы встретить остальные корабли. Это не имеет значения, что вы им скажете.

Роберваль откинулся на подушки. План был настолько хорош, что лучше трудно было придумать. Он пытался осмыслить все тонкости и заставить шевелиться свои уставшие мозги.

— И потом мы поплывем во Францию, — хрипло сказал Роберваль. — А что с командой, которая так тщательно отбиралась?

— Это я предоставляю вашей светлости, — величественно изрек Альфонс. — Существует множество способов. Этот корабль не требует многочисленной команды.

Роберваль потирал подбородок и нервно грыз ноготь.

— Вашу племянницу и Сен-Жана можно причислить к колонистам, не упоминая острова Демонов.

Взгляд Роберваля посветлел. Его охватило приятное чувство уверенности. Он чувствовал себя в безопасности. Такой ответ должен удовлетворить Турнона. Он должен также удовлетворить и кузенов Коси, которые будут интересоваться судьбой Маргерит. Он пожертвовал ею — пожертвовал ради Новой Франции! Такая жертва не могла не быть отмечена королем, который вознаградил всех, кто вкладывал деньги в подобные мероприятия. А кто поинтересуется судьбой Сен-Жана… или Шабо — племянника низложенного адмирала? Он пытался отмахнуться от чувства огромного облегчения, овладевшего им, чтобы продумать все тонкости и не наделать ошибок.

— А следующей весной, когда мы отправимся посмотреть, жив ли еще Картье, что делать с колонистами?

— Ваша светлость! — с упреком сказал Альфонс. — Я разложил карты, а вам уже их перетасовать!

— Да! — Роберваль сел, его порозовевшие губы и щеки говорили о приливе жизненных сил.

— А теперь, — с уважением спросил Альфонс, — вы решили, к какой земле мы направляемся?

— Кап-Бретон! — величественно отчеканил Роберваль.

ГЛАВА 47

Ветра дули со всех четырех сторон света. Арктический ветер приносил холод, вместе с Гольфстримом приходило тепло. Они кружили над островком, чья выгнутая спина была поле их сражений. С дьявольскими завываниями они вертелись в бешеном воздушном танце, высоко подбрасывая в небо песок и гневно атакуя безмолвные дюны. В этом многовековом сражении погибли ветра, но оставался остров, напоминавший своими очертаниями гигантскую женскую фигуру, изогнувшуюся в пылу страсти.

Осенний ветер напоминал Пьеру о столкновении, свою правоту в которой он начинал медленно осознавать. Ему доставляло удовольствие терзать свое тело непрерывной работой и любовными наслаждениями, он гордился своими выпуклыми мышцами, силой своих плеч и ног, находил удовлетворение в дневной работе и проваливался каждую ночь в глубокий приятный сон на одном ложе со своей любимой. Он наслаждался неугасимой радостью Маргерит и только насмехался над мрачностью Бастин.

Холодными утренними часами, когда небо и озеро были одинаково ясно-голубыми под желтым шаром солнца, утратившего свой летний жар, было приятно прислушиваться к яростным завываниям ветра и наблюдать за колышущейся поверхностью озера, на которой резвилась рыба, любоваться зеркальной гладью пруда, окруженного цветущей мальвой и пурпурными астрами. Над островом кружили бесчисленные стаи уток. Глядя на все это, было трудно поверить, что когда-нибудь настанут скудные дни. Он лежал за песчаным холмом и почти не целился. Когда тишину вспарывал громкий выстрел, черные облака птиц поднимались с озера, разрезая воздух тысячами крыльев. Потом он быстро бежал и с разбегу нырял в обжигающую воду. Он приносил добычу, держа уток в руках и зубах, отряхиваясь на берегу, как большая собака.

Но ветра дули все сильнее, а синева неба и моря стыла и темнела под солнцем, которое все с большим трудом согревало землю. Трава на болотах и склонах дюн вяла и желтела, стаи перелетных птиц бесконечно летели на юг — даже большие нелетающие птицы кочевали с косяками рыб, ныряя и показываясь на поверхности моря подобно пушечным ядрам. Ожидание зимы на этом забытом острове заставляло Пьера без передышки ловить рыбу, собирать дрова и охотиться, чтобы запастись на долгие бесплодные дни. Теперь все чаще небеса темнели и словно опускались под тяжестью дождевых туч. Огромные волны колотились в южный берег, угрожая прорвать барьер, защищающий озеро. Вой ветра и рокот волн раздражал, действовал на нервы и убавлял мужества поселенцам. Но хуже дождей были смерчи, которые поднимали в воздух тучи песка и кружили их, швыряя в лицо и ослепляя. В такие дни Пьер был вынужден оставаться в хижине и сидеть без дела. Он лежал с Маргерит, которой было тепло и спокойно в его объятиях, слушая завывания демонов, выживших колонистов де Лери, и думал о том, как защитить этих двух женщин и ребенка, которого Маргерит носила в своем теле.

До сих пор жизнь предлагала ему только приключения и определенную цель, к которой надо было стремиться, и он верил, что страх — это удел трусов. Но оказавшись лицом к лицу со стихией в этой титанической битве, он уже не знал, не был ли он сам трусом.

Каждый день по нескольку раз он взбирался на самую высокую дюну и искал среди океана паруса. Он сосредоточился на обещании Бомона и пытался верить, что вице-короля удастся убедить вернуться за ними. Если им придется ждать, пока Роберваль встретится с Картье!.. На вершине дюны он установил знамя, сшитое из тряпок Маргерит. Каждую ночь его в клочья раздирало ветром, и Пьер заменял его новым, пока даже Маргерит не сказала ему, что это было пустой тратой материи.

Бастин с одобрением наблюдала за его тревогой. Она одобряла его усиленные приготовления к зиме, новое выражение лица, сжатые губы и цель во взгляде.

— Он становится мужчиной, — говорила она Маргерит, — и перестает быть мальчишкой, приносящим одни неприятности.

Но Маргерит не слушала ее и делала все возможное, чтобы ослабить напряжение Пьера и развеять его страхи.

Однажды утром она вернулась в хижину с охапкой сена и застала Пьера за починкой их последнего знамени. Она бросила сено и подошла к нему. Он лишь взглянул на нее и продолжал работу. Тогда Маргерит взяла материю из его рук.

— Дорогой, — с упреком сказала она. — Ты разрываешь мое сердце.

— Я знаю. Но они должны приплыть… Когда Бомон расскажет.

— Давай не будем встречать их флагами, — твердо сказала Маргарет. — Не надо бояться зимы. Не надо бояться за меня. Я сильная, и я счастлива. Оставайся самим собой, любовь моя. У нас есть дом и еда, а Бог даст нам то, чего нам недостает. О, Пьеро, если они приплывут, то смогут снова разлучить нас.

Она скомкала кусок материи и швырнула его в угол.

— Как ты можешь так держаться? — удивленно спросил он.

— Я такая потому, что у меня есть ты. Отсюда и мое мужество, мой дорогой. Только благодаря тебе я имею так много.

Стены хижины были завешены холстами, сдерживавшими песок и ветер, сочившиеся в щели. Ковры из тюленьих шкур были толстыми и мягкими, но они часто промокали, так что их приходилось то и дело вытряхивать, очищая от песка, к немалому отвращению Бастин. Их постели, тоже из тюленьих шкур, казались теплы и удобны. Каждое утро на постели Пьера и Маргерит оставалось углубление — в том месте, где они лежали, слившись воедино. Пьер придумал заслонку для дымового отверстия, которую можно было открывать во время приготовления пищи — впрочем дымоход едва ли служил по назначению, потому что сильный ветер задувал дым обратно, заставляя всех троих кашлять. В морских раковинах они жгли тюлений жир, который тоже чадил и наполнял комнату сильной вонью. И все же в доме было тепло и уютно. Сучья можжевельника весело горели в костре, а стряпня Бастин распространяла по комнате великолепный аромат. Няня экспериментировала с растворами соленой воды для сохранения мяса и кипятила отвары из ягод, которые поглощали рыбный привкус, пропитавший все мясо, за исключением гусиного и, к удивлению, тюленьего. Тюленье мясо было особенно нежным и вкусным.

Пьер разделил амбар, сделав отдельные загоны для Первухи и ее сына Абеляри, названного так Пьером. Когда трава начала вять и желтеть, другие коровы, соблазненные запахами пищи и теплом обжитого дома, собирались вокруг хижины, но Бастин прутом прогоняла их. Они жалобно мычали, прося сена, но Бастин была неумолима.

— Раз они выжили до сих пор, то смогут пережить и эту зиму. Нашего сена хватит только на двоих, — холодно сказала она, обращаясь к огромному быку, следящему за ее прутом. — Было бы неплохо, если бы Пьер пристрелил тебя, пока ты не похудел. Стаду будет лучше без быка, а нам пригодится мясо.

Коптильня располагалась в конце амбара. Пьер приволок с разбитого корабля старый котел и наполовину закопал его в песок под дымовым отверстием. На его дне они разводили огонь, а мясо насаживали на палки и укладывали их на краях котла. Таким способом они коптили мясо тюленей и моржей, рыбу, угрей и птицу. Бастин была довольна их запасами. Судя по усиленной миграции животных, на острове должны были остаться только песцы.

Больше всего их беспокоили запасы топлива. Ветки можжевельника были тонкими и быстро сгорали, а коровий помет горел не лучшим образом. Как бы то ни было, после первого шторма Пьер обнаружил, что даже сильные ветра могут приносить пользу. Среди различных обломков, выброшенных на берег, погибших рыб и диковинной флоры, поднятой из глубин, ветвей неизвестных деревьев и обломков безымянной лодки он нашел огромный дуб с корнями и ветвями. Этот гигантский путешественник с далекой земли поднял их дух и обеспечил Пьера работой на несколько дней, пока он не разрубил весь дуб топором и не сложил дрова в амбаре за загоном Абеляра.

Приход осени был одновременно прекрасным и пугающим. Знакомый небосвод над дюнами изменился за одну ночь. Свирепые ветра подхватывали песок и швыряли его по острову так, что одни дюны вдруг уменьшались в размерах, а другие вырастали совершенно в другом месте. Их удивляло постоянство тех дюн, которые окружали хижины, но они были защищены с севера и запада более высокими дюнами, принимавшими на себя удары ветров. Было очевидно, что изменялись размеры только тех холмов, склоны которых не поросли травой и лозой. Дюны нависали над их головами, казались угнетающими, но теперь они защищали их.

Но самым запоминающимся было видение, представшее перед ними одной из сентябрьских ночей. Пьер ушел в амбар за дровами. Внезапно Бастин и Маргерит услышали его удивленный крик и поспешили на улицу. В дверях они остановились, пораженные увиденным. Озеро блистало, как зеркало, а берег и дюны светились ярким и чистым светом. Пьер показал рукой на небо над северными холмами. Столбы света струились в небо, разрывая мрак ночи, словно дороги в небеса. Пьер и Маргерит вскарабкались на дюны, чтобы отыскать место, откуда струился свет, но он терялся за изгибами земли далеко в северном море. Они взялись за руки, восторженно любуясь сиянием.

Полярное сияние повторялось довольно часто после прихода осени, но каждый раз им казалось, что они стали очевидцами какого-то чуда. Им казалось, что там, за горизонтом, было начало мира и Вселенной.

— Я чувствую себя очень близко к Богу, — сказала Маргерит.

Пьер попытался понять ее уверенность в этом сходстве с бесконечностью. Борьба с дядей-аббатом многого стоила ему. Он отвернулся от религии, обвиняя объекты преклонения и благоговения в своем заточении в монастыре. Он прекрасно чувствовал себя в военных лагерях, где большинство солдат весьма редко прибегало к защите святых.

При дворе его тоже не беспокоило отсутствие религиозных чувств, потому что там до этого не было никому дела. Лишь отец Бенито бранил его, и Пьер терпел эту брань только из уважения к падре, как к человеку, а не как к духовному лицу.

Но столкнувшись с сильными и грозными стихиями, Пьер почувствовал необходимость в опоре. Когда он ближе узнал свою жену, то обнаружил в ней поразительные внутренние силы. Откуда они у нее? Чем объяснить ее хладнокровие? Он спрашивал себя, почему ему не удалось спокойно пройти через тяжелые испытания на корабле, которые она пережила так стойко. Хотя он не разделял ее веру, но обнаружил, что мог положиться на нее. Он чувствовал смирение и еще большую любовь.

ГЛАВА 48

Октябрьское солнце щедро грело богатые и плодородные поля Турени. Оно отражалось в водах Луары, притоки которой серебристыми лентами тянулись к ней мимо самых прекрасных замков от Орлеана до Шинона. Оно освещало флаг его величества над королевской резиденцией в Амбуаз и заливало светом осенние сады, заполненные шведскими и шотландскими лучниками, благородными рыцарями и прекрасными дамами, обещая им прекрасный отдых. Оно протягивало свои лучи сквозь квадратные окна резиденции фаворитки короля, игриво гладя нежные икры дамы и полы ее платья.

Возле кровати стоял высокий мужчина, не менее прекрасный, чем Его Солнечное Величество: его плечи были развернуты, ноги широко расставлены, а ягодицы загораживали лучи солнца, словно бы он ревновал свою возлюбленную.

— Я боюсь этой встречи, — нервозно сказал он. — Он будет упрекать меня. Он имеет право упрекать меня.

Герцогиня д'Этамп опустила глаза к своим рукам, сжав губы, словно сдерживая слова, готовые сорваться с губ. Когда она подняла голову, ее улыбка была теплой, а взгляд ласковым.

— Упрекать вас, любовь моя?.. Кто восстановил справедливость и обнаружил предательство!

— Да… — задумчиво сказал король. — Если Филипп поймет… Но я не могу выносить упреков старых друзей.

Он повернулся к окну, и с лица герцогини исчезла улыбка, как исчезает след на прибрежном песке. Она боялась, что не сможет продолжать разговор. Слишком велика была ее жалость и страсть к Шабо. Она поняла, что развязка близка. Даже когда бумаги Шабо были доставлены из Турина, вокруг его оправдания разгорелась борьба: Франциск не любил признавать свои ошибки, а кроме того, он подозревал ее. Только ли ради Филиппа она рисковала всем? Или из упрямства она отказывалась признать поражение и смириться с утерей надежды на власть? Она выиграла, она победила их всех, и король был готов унизить себя ради нее. Нет, я делала это не ради Филиппа, — честно призналась она. С тех пор, как ее любовь к Франциску остыла, она засомневалась в своей способности размягчить любого мужчину.

Она искоса посмотрела на мужчину, чье большое тело она знала так хорошо, и чьи мысли она могла направлять в нужное себе русло. Я почти потеряла его, — подумала она. — Но никогда больше я не сделаю подобного. Он будет моим до конца.

Анна встала и повернула его к себе.

— Не терзайте себя, мой повелитель. Филипп… адмирал будет переполнен благодарностью.

Его карие, полуприкрытые глаза увлажнились от слез. Он страстно привлек ее к себе.

— Я был плохим другом и теперь боюсь встречи с ним, — повинился он, как ребенок.

— Ни один монарх в мире не может сравниться с тобой, — совершенно искренне она. — Ты самый прекрасный рыцарь в мире, и Филипп знает это.

Их разговор прервал камердинер, осторожно постучавший в дверь.

— Ваше Величество, здесь монсеньер адмирал.

Д'Этамп поцеловала Франциска.

— Встреть его по-королевски, — прошептала она.

Он обернулся в ожидании, его плечи распрямились, а лицо осветилось улыбкой, делавшей его таким прекрасным.

— Филипп, друг мой! — он пошел навстречу, как только Шабо вошел в комнату.

Анна смотрела на Франциска, стараясь не привлечь внимание Шабо, обращенное к королю. Она видела, как Франциск замер, потрясенный, и на его лице появилось выражение неподдельной печали. Тогда Анна все же перевела взгляд на Шабо — и ее сердце, казалось, остановилось, а рука непроизвольно поднялась к горлу.

Когда-то перед битвой он стоял рядом с Франциском как равный адмирал. Теперь Филипп словно сжался, так что его гордые глаза смотрели в переносицу Франциска. Он был одет не без изящества, скрывавшего его худобу, но плечи, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью одежды. Его волосы и борода были совершенно седыми. Теперь он выглядел как шестидесятилетний.

Адмирал хотел было преклонить колено, но король опередил его. Он привлек Шабо к себе, целуя его в щеки и плача.

— Мой дорогой друг, что я сделал с тобой?!

Шабо отстранился и вытер рукавом глаза. Он рассмеялся, чтобы заглушить рыдания.

— Ничего, что не мог бы вылечить жизнерадостный вид моего повелителя. — Неожиданно словно камень свалился с его души. Он взял короля за плечи со своей обычной фамильярностью. — Боже мой, государь! Я никогда не думал, что ваше платье может быть прекраснее наряда Анны!

Франциск разразился смехом облегчения.

— Иди и поцелуй ее, — приказал он. — Она не переставала верить в тебя.

Филипп повернулся, она протянула к нему руки и поцеловала в обе щеки. Ее собственные щеки пылали от гордости. Как много она позволяла себе в присутствии улыбающегося Франциска…

— А главный виновник отправлен на отдых, — спокойно сказала она, чтобы Филипп узнал об этом.

— В свой замок, — добавил Франциск, обнимая Шабо за плечи. — Мы изгнали Монморанси вместе с титулом коннетабля. Теперь во Франции есть только король… и монсеньер адмирал…

ГЛАВА 49

Впереди маячило западное побережье Франции. Под минимумом развернутых парусов корабль в густом тумане скользил по волнам. Туман прятал звезды и обволакивал море. Вице-король закутался в свой меховой плащ. Ветер был не слишком силен, но ноябрьский воздух заставлял тело зябнуть. Ближе к берегу туман рассеивался, и можно было видеть очертания побережья. Мэтр Альфонс отдал распоряжения и подошел к Робервалю.

— Это стрелка Курб, — сказал он. — Мы бросим здесь якорь до рассвета.

Роберваль кивнул и направился в свою каюту.

— Разопьем бутылку вина, — сказал он. Ему не хотелось этой ночью оставаться в одиночестве.

— Я присоединюсь к вам позднее, — ответил Альфонс с таким удивлением в голосе, что челюсть Роберваля отвисла. Что такого удивительного нашел рулевой в его словах?

Он споткнулся в темноте и выругался, потом зажег свечу. Свет отбрасывал в утлы каюты тени, напоминающие животных, скорчившихся в ожидании ударов плети их хозяина. Но на самом деле они были готовы наброситься на него, и он знал это. Именно из-за них Роберваль засыпал с зажженной свечой, к утру сгоравшей дотла. В море не было большей опасности, чем пожар, и Альфонс постоянно упрекал его, но Роберваль сильнее боялся этих темных существ. Особенно после всех смертей…

Он слепо посмотрел вокруг себя. Его бедная Лизет! Сейчас он был бы рад ее податливому телу! Но в каюте больше не было разбросанных бархатных юбок, здесь был только грубиян, вдруг оставшийся без прислуги.

Он поставил на стол две бутылки и откупорил одну из них.

— Альфонс! — позвал он.

— Иду, монсеньер! — рулевой открыл дверь и на секунду замер на пороге, как маленькая, яркая птичка.

— Закрой дверь, — приказал Роберваль. — Снаружи прохладно, если я еще простужусь, то меня вынесут с корабля на носилках.

— Так уж и на носилках! — усмехнулся Альфонс.

Роберваль так долго жил со страхом, что все его существо тосковало по нежности и облегчению. Все, что случилось с ним, казалось таким ужасным. Ему хотелось прильнуть к привычной, если и не соблазнительной, груди жены. Он никогда так не любил и не нуждался в Элен, как сейчас. Ее раздраженный голос больше не слышался ему по ночам, зато теперь ему казалось, что ее лицо смотрело с подушки рядом и он слышал успокаивающее мурлыканье:» Все хорошо, дорогой. Теперь ты можешь успокоиться «.

Каким-то образом его страх и мучения происходили от Маргерит: не от сцены на палубе и не от удара шпагой ее любовника, а от проклятья, которое она наложила на него из-за того, чего он даже не мог вспомнить. Он видел себя высоко над ней, а она стояла в нимбе света, исходящего от ее волос. Ее гнев был цепью, которая связала их, его с ней, а ее с ним.» Мир в аду!»— кричала Маргерит. И потом;» Бог проклянет тебя!»Она не могла этого сделать, — повторял он себе снова и снова. — Моя собственная племянница!» Это было после его приговора. Тогда ему казалось, что его власть вернулась к нему — когда они с Альфонсом придумали такой замечательный план, могущий разрешить все его трудности. Но едва они направились в Кап-Бретон, проклятье господне действительно пало на него. Альфонс пытался рассказать ему о ребенке, укушенном в трюме крысой, но Роберваль стоял на коленях, держа перед собой распятие, и не слушал его. Он выкрикивал обещания Богу и молил, чтобы тот отвел от него проклятие племянницы.

Они отчаянно боролись, чтобы предотвратить распространение чумы. Роберваль приказал выбросить в море всех, кто казался зараженным. Но проклятье выползало из трюма и подбиралось к верхней палубе. Однажды утром Лизет глупо улыбалась ему, а он удивился румянцу, покрывшему ее обычно бледное лицо. Потом она стала раздеваться, и он заметил волдыри у нее под мышкой.

— Прочь от меня! — заорал он.

Они тащили ее из каюты, отдирая цепкие пальцы от дверей и перил, к борту корабля. Ее крики напоминали крики раненого животного.

— Я никогда не забуду этого, — говорил Роберваль в воображаемом диалоге с женой.

Оставшиеся в живых были рады высадке на зеленом берегу Канады. Они едва слушали разъяснения причин их отплытию и соглашались с его обещаниями вернуться. Они целовали землю и даже не собирались на побережье, чтобы проводить его.

Но проклятье не оставило его. До самого последнего дня корабль швыряло в штормовом осеннем море. А по ночам к нему являлись эти темные существа.

Альфонс открыл вторую бутылку и помахал ею в воздухе.

— За весну и за наше следующее путешествие, монсеньер!

Роберваль обкусил ноготь большого пальца.

— Если на берегу все будет хорошо, — мрачно сказал он.

— Но вы можете сделать так, что все будет хорошо. Одно слово капитану порта — и команда скоро будет распущена… Потом все услышат печальную историю о попытке создать колонию и о чуме… Ваше донесение готово?

Роберваль тряхнул документом. Он открыл дневник в том месте, где упоминалось об остановке корабля — там не было ни одного слова о демонах или о наказании, постигшем его племянницу и ее няню. Он вслух прочел донесение о чуме и остановке в Кап-Бретоне. Среди колонистов, к которым Роберваль должен был приплыть на помощь, были:

Маргерит де ла Рош де Коси

Бастин де Лор, няня

Пьер де Сен-Жан, рыцарь…

«Сен-Жан» было зачеркнуто и сверху написано «Шабо».

— Шабо? — удивленно спросил Альфонс.

— Он раскрыл свое имя в тот день, когда спрыгнул с корабля.

— Он родственник адмирала? — Альфонс просто проявлял любопытство.

— Его племянник, он сказал. Но об этом не стоит беспокоиться. Адмирал не поднимает головы из страха потерять ее. — Роберваль удовлетворенно улыбнулся. — Я изменил имя, чтобы его дядя был в курсе. К нему у меня есть старый счет.

Голубые глаза Альфонса внимательно посмотрели на вице-короля. Потом он приложился к своей бутылке.

— Может статься… — наконец сказал он. — Это было бы неплохо… история о юной леди, оставленной в дикой стране, способна вызвать при дворе романтические переживания. Она была очень красивой. Даже король восхищался ей…

Роберваль напрягся.

— Что ты имеешь в виду? — хрипло сказал он, снова почувствовав испуг.

— Только то, ваше превосходительство… если мы поменяем эти благородные имена местами…

Роберваль нагнулся над столом. Палец Альфонса уперся в список под заглавием «Умерли от чумы».

— Это будет печально… но окончательно.

Роберваль откинулся на стуле. Среди обещаний, данных богу, он поклялся привести экспедицию для спасения выживших на острове Демонов, если таковые будут. Глядя на рулевого, он поражался хитрости этого человека, законченности его мыслей. Роберваль еще раз подумал о тех опрометчивых посулах, которые он дал Всевышнему в минуты отчаяния.

ГЛАВА 50

В ласкающем тепле, в мягком сиянии восковых свечей, подавленный огромным количеством оленины и мяса молодых лебедей, свинины и крольчатины, жареных жаворонков и свежей осетрины («Никакой рыбы, пожалуйста! Она была нашей единственной едой последние дни!»), айвы в томате, салатов всех видов, в том числе и украшенных ярко-красными петушиными гребешками, в приподнятом настроении (но не от окончания утомительного путешествия, а от крепких вин Шампани и Бордо) мессир де Роберваль откинулся в кресле и издал звук, вежливо не замеченный градоначальником Ла-Рошели и его женой, которая была сама доброта.

Роберваль был доволен приемом, уважением градоначальника, монсеньера де Криспена, его интересом к основанию колонии в Новом Свете, его готовностью поверить в тот факт, что вся команда, вернувшаяся во Францию, состояла из потенциальных мятежников. В действительности он был рад заполучить лишних гребцов на галеры.

— Вы не представляете себе, монсеньер вице-король, как не хватает гребцов на галерах. Нам обоим будут благодарны.

Роберваль почувствовал себя в безопасности, наблюдая за тем, как с корабля выводили команду, закованную в кандалы. Угрюмая компания! Вид одного из отвратительных грубиянов запечатлелся в его памяти: его лицо со шрамом было прямо-таки дьявольским.

Разогретый самым прекрасным вином, какое только может быть во Франции, монсеньер де Криспен раскрыв рот слушал ответы на свои вопросы, и если бы Роберваль сказал ему, что пропавшие колонисты и команда свалились с края земли на полюсе, мэр ни на минуту не усомнился бы в этом.

— Это очень редкий коньяк, — с глупым видом сказал губернатор, предлагая Робервалю бутылку.

Вице-король лишь улыбнулся в ответ такой же глупой и снисходительной улыбкой. Они молча чокнулись.