Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Остров Демонов

ModernLib.Net / Исторические приключения / Боуман Джон / Остров Демонов - Чтение (Весь текст)
Автор: Боуман Джон
Жанр: Исторические приключения

 

 


Джон Боуман

Остров Демонов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Мессир де Роберваль окинул взглядом земли, не принадлежащие ему, и его лицо исказилось болью неистребимой досады: быть управляющим и опекуном великолепного имения, держать все в своих руках — и не владеть этим! Но ничего другого ему не оставалось — ничего!

Двоюродные братья де Коси следили за каждым шагом управляющего, почти оскорбляя его, пристально наблюдали за здоровьем маленькой наследницы и за планами устройства ее личной жизни — так же как они наблюдали за прекрасной Мадлен де Коси, ее матерью. Как они всполошились, когда Мадлен добилась разрешения королевы на брак с его братом!

«Ишь, словно стервятники! — подумал Роберваль. — Но так ничего и не получат! У девушки хорошее здоровье, и она запросто родит наследника».

И аж застонал, лишний раз вспомнив, что не открывалось никаких перспектив и ему. Обернувшись, он посмотрел на свою жену, ехавшую позади. Глаза женщины были закрыты: долгое путешествие из Парижа по ухабистым дорогам всегда вызывало у нее сильные головные боли. Роберваль ухмыльнулся издевательски, и крепкой рукой внезапно ткнул жену в плоскую грудь. От неожиданной боли она открыла глаза и прикрыла ладонью рот, чтобы сопровождающие их слуги не слышали ее вскрика. Она с отвращением посмотрела на мужа.

— Франсуа! Господи!

Мелко позлорадствовав, Роберваль отвернулся и спрятал квадратный подбородок в воротник.

— Если бы ты родила мне сына, — пробормотал он. — Я бы не продавал сейчас девушку другому.

— А ты уверен, что это моя вина? — с напряжением в голосе откликнулась мадам. Она ненавидела мужа, но больше не боялась его: столько раз она видела проявление малодушия с его стороны. — Что-то я не слышала, чтобы хоть одна из твоих хваленых потаскух родила тебе ребенка.

Роберваль грыз ноготь большого пальца, бросая на жену косые взгляды.

— О каком ребенке может идти речь, коли ты такая хилая?

— Ну, так и не касайся меня, — парировала она. Спустя минуту она повернулась к нему, неожиданно сменив тему. — Что касается Маргерит, то ты мог бы получить лучшую цену, чем предложил Турнон, учитывая ее деньги и красоту.

Роберваль недовольно хмыкнул, но почувствовал некоторое облегчение, потому что в этом случае их интересы совпадали. Не стоит давать жене лишний повод задуматься о его бесплодии. Ведь он действительно не раз предпринимал отчаянные попытки обмануть окружающих, выдав ребенка, рожденного какой-нибудь шлюхой от другого, за своего — но ему не везло в этом, как, впрочем, и во всем остальном. Он мог только спать с женщиной, но его семя умирало внутри нее.

— Она слишком молода для настоящего брака, а я не могу ждать, — ответил он. — Никто, кроме Турнона, не пожелал связываться с одиннадцатилетним ребенком. — Он снова окинул взглядом широко простертые луга со стадами коров, обильно плодоносящие фруктовые сады, высокий навозный бурт возле фермы, и его губы задрожали от неподдельного уныния. Он снова повернулся к жене. — Я буду управлять имением, пока она не родит первого ребенка.

Супруга поняла его.

— Турнон не молод.

— Ему пятьдесят пять, и у него в голове планы очередного путешествия.

— Когда ему нужна девочка?

Роберваль фыркнул.

— Он взял бы ее прямо сейчас, но мы условились, что она останется со мной, пока не придет ее время. А уж мы должны проследить, чтобы оно не настало слишком скоро.

На этот раз жена не отозвалась. И тоже оглядела имение, о котором мечтал Роберваль — старый яблоневый сад, разрушающиеся стены позади рва… Мадам почти не видела Маргерит с тех пор, как дядюшка определил будущее девушки.

«Этому суждено произойти», — подумала мадам, вздрогнув. Он должен был использовать девушку для достижения своей цели. Женщина знала, что ее муж безмерно честолюбив, и к тому же его вдохновляет блестящий успех его младшего брата, женившегося на состоянии и престиже. А разве все остальные не были честолюбивы? На какой-то миг она почувствовала расположение к этому крепкому блондину, которого так хорошо понимала.

— Маркиз стар, поэтому все поймут, что ты ищешь своей выгоды. — Она была удивлена выражением удовольствия на его лице. — Когда он приедет посмотреть на покупку?

— Завтра он должен быть здесь, — ответил Роберваль.

— Ты скажешь Маргерит сегодня?

— Ей. может сказать де Лор. Все равно для ребенка это ничего не значит.

Мадам невольно вспомнила себя в тринадцать лет, и его грубые попытки ускорить ее готовность к материнству — ускорить, несмотря на то, что ее время еще не пришло. Возможно, это и стало причиной ее бесплодия. «Если я действительно бесплодна, — подумала она, — по крайней мере, из-за этого у него есть причина охранять девушку».

— Если бы не ее происхождение, она все равно стала бы очередной проституткой, — добавил Роберваль.

Он дернул вожжи, и копыта лошадей забарабанили по мосту. Они проехали под аркой древних ворот и остановились перед крыльцом, на котором их ждала маленькая наследница в сопровождении мадам Бастин де Лор, усердно следившей за поведением девочки. Маргерит и Бастин склонились в реверансе, а Роберваль небрежно махнул перчаткой.

— Ну, племянница, поцелуй своего дядюшку. Ведь мы так давно не виделись.

Няня подтолкнула девочку, которая робко спустилась по ступенькам. Роберваль спешился, подошел к ней и склонил свое желтое морщинистое лицо с полными красными губами к ребенку Поцеловав Маргерит, он отошел назад, чтобы еще раз окинуть взглядом маленькую фигурку.

— Господи, ты посмотри, какая красавица, Элен, — он повернул девочку к жене. — Настоящая красавица. — Он погрозил пальцем Бастин. — Мы должны хорошенько охранять это сокровище, де Лор!

ГЛАВА 2

Маргерит вопросительно поглядела на свою няню, и та ответила слабым кивком головы. Тогда девочка отодвинула стул и, повернувшись к дяде, сделала глубокий реверанс. Вид новой голубой юбки заставил ее позабыть о резкой боли, которую причинял пояс, обхватывающий талию. Она на секунду задержалась в реверансе, рассматривая мягкие складки сатина, и подняла удивленный взгляд на дядю, который все еще не замечал ее. Он жадно глотал эль.

— Франсуа, ребенок ждет!

Роберваль поставил бокал и посмотрел на племянницу. На его губах и бороде блестели капельки эля. Он достал платок, отер рот и рыгнул.

— Настоящая красавица, — пробормотал он.

«Красавица» же надеялась, что он больше не будет ее обнимать. Она была нежным и ласковым ребенком, но частая смена настроений дяди пугала ее.

— Маргерит пора в свою комнату, — прошептала Бастин и приподнялась, чтобы проводить девочку.

Маргерит понял а, что теперь-то дядя наверняка поцелует ее, и почти почувствовала его колючие бакенбарды на своей щеке. Но он переключил свое внимание на Бастин.

— Останьтесь, де Лор. Нам нужно кое-что обсудить, — он великодушно махнул племяннице рукой.

Не дожидаясь повторного разрешения, девочка быстро поднялась и заторопилась из холла. Проникнувшись беспокойством своей няни, она даже не слышала ее слов.

— Иди в свою комнату, Маргерит! — словно заклиная, прошептала Бастин.

Проходя мимо ряда слуг, Маргерит замедлила шаг — и до нее донесся голос дяди, но его слова едва достигали ее сознания.

— Де Лор, мы подобрали пару для нашей красивой…

Маргерит добралась до галереи, из которой был виден зеленый двор, залитый солнцем. Девочка знала, что слуги сейчас заняты, прислуживая дяде, так что она осталась совершенно свободна. Ноги невольно понесли ее из мрачного коридора к дверям, ведущим в аллею, где, может быть… может быть, Пьер все еще ждал ее. Она могла показать ему свой новый наряд, она могла рассказать ему о дяде — Пьер был единственным, кому она сейчас доверяла — если только он все еще ждал ее.

Задыхаясь, она подбежала к бреши в старой стене — и в растерянности остановилась. Пьера не было!

— О-о-о-ох! — выдохнула Маргерит. Не обращая внимания на новый наряд, она без сил опустилась на землю, не сводя погрустневшего взгляда с пролома. Вдруг что-то чувствительно ударило ей по макушке; быстро углядев в траве рядом с собой яблоко, девочка подняла глаза к верхушке дерева, раскинувшего над ней ветви. Там-то и притаился Пьер, в легкой рубашке с закатанными рукавами. Он рассмеялся и легко соскользнул вниз.

— О, Пьер! — воскликнула она. — Ты так мне нужен!

А друг между тем удивленно осматривал ее с головы до ног и даже дотронулся до жемчуга, вплетенного в ее волосы.

— Ты похожа на принцессу! — восхитился он.

Именно этих слов ждала Маргерит с тех самых пор, как горничная помогла ей облачиться в столь дивный наряд. Она величественно выпрямилась, расправив подол юбки.

— Приехал мессир, мой дядя…

Пьер нахмурился.

— Разве он может быть мессиром? Аббат говорит, что сир де Роберваль не принят при дворе.

Пьеру было четырнадцать лет, и он всегда раздражал Маргерит тем, что постоянно ссылался на мнение аббата или на сведения, почерпнутые из книг.

— Мой дядя в самом деле мессир. У него много слуг, и он такой важный… — но Маргерит не могла всерьез рассердиться, потому что Пьер все еще завороженно разглядывал ее, не пропуская ни единой детали — от увитой нитками жемчуга прически до длинного подола ее прекрасного нового платья. Неожиданно наклонясь, он уткнулся лицом в ее волосы.

— Может быть, я тоже стану когда-нибудь милордом, — тихо сказал он.

— Обязательно станешь, мой Пьер. Ты будешь путешествовать, носить роскошное платье…

Пьер неожиданно отскочил в сторону.

— Ну, что такое? — возмущенно всплеснула руками Маргерит. Это был еще один из обычных выкрутасов Пьера, который ей тоже не слишком понравился.

— Аббат говорит, что сделает из меня священника, — его голос почему-то охрип. Неожиданно мальчик взобрался на стену и остался там, с трудом держа равновесие. — Но ничего у него не выйдет! — крикнул Пьер и спрыгнул во двор аббатства.

Маргерит шумно втянула воздух.

— Уф! — досадливо выдохнула она и, подобрав подол платья, направилась к дому.

Ну почему Пьер не хочет быть священником? Из рассказов Бастин она знала, что священники жили счастливо и достаточно богато, а наиболее галантные из них даже под рясой носили светское платье. Это нравилось Маргерит.

Внезапно она увидела олененка, привлеченного зелеными яблоками. Какое-то мгновение он испуганно смотрел на девочку, а потом бросился через тропинку в кусты, что росли по берегу Соммы, опоясывавшей замок. Маргерит снова подобрала подол своего платья и бросилась было за олененком, но вовремя вспомнила о колючей виноградной лозе, которая могла изодрать одежду, и пустилась в обход по тропинке, ведущей к реке. Она одернула платье и осмотрелась по сторонам, но олененок исчез. Девочка на секунду остановилась, чтобы поправить прическу, а потом снова повернулась к прекрасным остроконечным башням и крепким стенам замка. Сегодня замок казался ей не таким, как всегда. Может быть, из-за приезда дяди и его жены, а может быть, из-за обиды на столь неожиданное исчезновение Пьера.

Но что так обеспокоило Пьера? Сколько Маргерит себя помнила, друг всегда мог развеселить и утешить ее; теперь же она чувствовала какое-то отчуждение, необъяснимое отчуждение, которое, — она даже остановилась, стараясь разобраться в своих ощущениях, — которое она заметила и в своем дяде, и в его жене, и даже в Бастин. Пройдет ли это? Или это происходит внутри нее, вместе со взрослением.. ? Однако, разглядев лозу на знакомых древних стенах замка и тени под тисами и дубами, Маргерит с облегчением улыбнулась. Они скоро уедут, ее дядя и тетя, и все вокруг нее снова станет привычным: она окажется под защитой давно знакомого мира, так же, как стены замка, окруженные парком, фруктовыми садами и цветниками. По мосту через ров снова будут скрипеть только колеса подвод, привозящих зерно и овощи с полей, и опять в замке останутся только Пьер, Бастин и она.

Утвердившись в этих приятных мыслях, девочка ускорила шаг. Да, это будет просто прекрасно, если Пьер станет священником. Он может остаться в аббатстве, и тут же поблизости будут она и Бастин — трое на островке, принадлежащем только им.

ГЛАВА 3

Маргерит проснулась — и затаила дыхание, прислушиваясь к голосам просыпающейся за окном природы. Села в кровати, обхватив руками худые колени. Уловила утреннюю песню дрозда, издававшего где-то поблизости короткие и резкие трели.

Спрятавшись за балдахином своей кровати, девочка слышала, как Элиза наливает воду в кувшин для умывания, а из гардеробной доносится сонной бормотанье Бастин.

— Санти, сколько времени? Элиза, Элиза, барышня уже проснулась?

Но Маргерит сидела тихо, прикрыв глаза, как бы сопровождая дрозда в полете над парком и садом, избегая теней и радуясь солнечным лучам. «Доброе утро, братья», — говорила она звонарям на колокольне. «Доброе утро, Пьер», — говорила она заспанному мальчишке, бредущему в трапезную позади вереницы монахов.

— Доброе утро, мадемуазель.

Сквозь закрытые веки она почувствовала свет и, открыв глаза, увидела раздвинутые занавески и встревоженное лицо Элизы.

— Я встаю! — сдалась Маргерит. Она спустила ноги с кровати, и Элиза неловко опустилась на колени, чтобы надеть ей шерстяные чулки.

— Мне все равно, что говорит маменька. Я должна увидеть, действительно ли солнце так же прекрасно снаружи, как и отсюда. Ничего не говори, Элиза…

Перебежав комнату, она быстро и небрежно поклонилась иконе с изображением своей святой. Она слышала голос Бастин в гардеробной и торопилась выскочить на улицу раньше, чем ее заметит няня.

— Пятно от травы не отстиралось, Элиза. Ты только посмотри!

Бастин отдернула шторы, держа в руках прекрасное голубое платье. Как только Маргерит увидела в окне лицо няни, рассматривающей зеленоватое пятно на платье, ее приподнятое настроение мгновенно улетучилось. Теперь уже не удастся скрыть, что она сидела на траве.

— Его не заметно, маменька, не беспокойтесь, — в раскаянии закричала Маргерит.

Бастин чуть было не задохнулась от возмущения.

— Не заметно?

— Во всяком случае, спереди. А тыл я никому не буду показывать!

Бастин, однако, не восприняла ее попытку отшутиться.

— Принеси щелока, Элиза, — приказала она испуганной горничной. — Мы должны снова его постирать. — Она вернулась в гардеробную. — Что за ребенок!

Маргерит взяла кусок хлеба, принесенного Элизой, и принялась уныло его жевать. Вчера вечером ей слегка попало, и она была уверена, что Бастин отстирает пятно — а там уж все забудется. Но если платье окончательно испорчено, то, как знала Маргерит, няня будет безутешна. Сама она отказывалась в это верить — прекрасное платье, единственное сатиновое платье, которое у нее когда-либо было, — и, возможно, последнее, если ее дядя осерчает на такую неаккуратность.

— Маменька?.. — ответа не последовало, и Маргерит осторожно заглянула в комнату. Бастин сидела спиной к ней, теребя в пальцах сатин. — Может быть, попробовать заутюжить складку, — предложила Маргерит примирительным тоном, — тогда будет едва заметно…

— Это не поможет.

Маргерит вошла в комнату и подняла подол платья: каждое пятно на ткани казалось ей пятном грязи на ее теле.

— Оно было таким красивым, — жалобно прошептала она.

Бастин вздохнула и привлекла Маргерит к себе.

— Не беспокойся, моя дорогая. Бастин все исправит, — сказала няня, и от этих слов Маргерит мгновенно почувствовала себя счастливой.

— Значит, я смогу надеть его сегодня? — спросила она и почувствовала, как напряглись руки няни. — Мой дядя ничего не заметит.

Бастин отпустила Маргерит и собрала платье.

— Да где эта дуреха Элиза? Да, дорогая, тебе лучше надеть платье, но сначала мы сделаем складку. Сегодня должен приехать друг твоего дяди, мессир…

— О! — Маргерит не смогла скрыть своего разочарования. Еще один чужак должен нарушить ее уединение. — Он будет похож на моего дядю, как ты думаешь?

Бастин медлила с ответом.

— Нет, — сказала она наконец, растягивая слова. — Он гораздо старше. Он маркиз… богатый… и со множеством титулов…

— Мне бы не хотелось, чтобы он приезжал. Мне не хочется, чтобы и дядя оставался здесь…

— Не говори так, дорогая. Твое счастье в его руках. Он любит тебя…

— Не любит. И я не люблю его. Большой… безобразный… — холодное молчание Бастин заставило Маргерит замолчать. Она сообразила, что няня не просто ошеломлена, а ужасно напугана. — Что случилось, маменька?

Бастин крепко обняла ее за плечи.

— Постарайся понравиться ему, — горячо прошептала она. — О, моя дорогая, не огорчай своего дядю!

ГЛАВА 4

Маргерит спускалась вслед за дядей по лестнице, чувствуя себя необычайно подавленной. Бастин осталась наверху, и теперь Маргерит пыталась понять смысл ее страстного предупреждения. На самом деле девочка не считала, что дядя не любит ее. Все окружающие проявляли к ней привязанность и заботу, и на словах мессир де Роберваль не был исключением. Она лишь имела в виду, что ей бы не хотелось, чтобы он ее любил. И по поведению Бастин она чувствовала, что не зря отвергала любовь дяди и что это сулит ей опасность.

Ее тетя и маркиз, друг дяди, сидели в дальнем конце зала. Когда Маргерит и Роберваль вошли, те обернулись к ним. Маркиз казался колченогим мальчиком, а на фоне пламени камина одно его плечо торчало выше другого.

Маргерит остановилась, чувствуя все нарастающую тяжесть на сердце, но дядя так резко потянул ее за руку, что она чуть было не потеряла равновесие. Тетя поднялась им навстречу.

— Подойди, Маргерит, не бойся, — она повернулась к маркизу. — Она общалась лишь со своей няней и со слугами…

Роберваль коротко рассмеялся.

— Как жемчужина в шкатулке.

Маргерит подошла к тете, бросая быстрые взгляды на маркиза, и остановилась.

Он вовсе не был похож на дядю. Несмотря на хрупкое телосложение, в нем чувствовались изящество и благородство, что еще больше подчеркивалось его великолепным платьем: камзол из серого бархата с серебряными пуговицами был отделан мехом рыси, серые шелковые панталоны обтягивали его тощие бедра, а на серебряных пряжках играли отблески пламени камина.

Роберваль поднес подсвечник прямо к испуганному лицу девочки.

— Ну как? — в его грудном голосе явственно звучало удовлетворение.

— Дурак! Мне не нужно говорить, что она красива, — голос у маркиза был чистым и молодым. — Опусти свечи, Роберваль, ты пугаешь девушку!

Маргерит посмотрела ему в лицо и только сейчас заметила, как он стар. Он не носил бороды, и щеки его были изрезаны морщинами; над тонкими губами хищно нависал длинный нос, а в прямых рыжеватых волосах сквозила сильная проседь. Но глубоко посаженные глаза были ясны и улыбались — совершенно не по возрасту.

— Твой дядя так и не представил нас друг другу, — сказал он. — Я Шарль де Турнон; ну а вы, конечно, девица де Коси.

Маргерит присела в реверансе.

— Вы должны простить меня, мадемуазель, — продолжил маркиз, склоняя голову, — но даже королеве грустно смотреть на мою несчастную спину, которой Бог наградил меня при рождении.

Маргерит промолчала.

— Говори, — прошипела тетя. — Скажи маркизу, что ты находишь его обаятельным, как это делают все дамы при дворе.

— Я в восхищении от вас, монсеньер.

— Нет, Маргерит, давай говорить друг другу только правду. Ты считаешь меня стариком, в котором есть что-то зловещее.

— Вы совсем не кажетесь стариком, — неожиданно для себя возразила девочка.

Роберваль засмеялся.

— Это ты старик, Роберваль, невоспитанный старик. У меня и Маргерит есть нечто общее. — Турнон дотронулся до своего сердца и улыбнулся в первый раз. — Молодость вот здесь! — он сделал несколько шагов — осторожных, будто боясь уронить свой собственный горб — и привлек Маргерит к себе. — Давай уедем отсюда туда, где мы сможем вместе чувствовать себя молодыми.

Когда они медленно шли по галерее, он взял ее за руку и — это напомнило Маргерит прогулки с Пьером, пока тому еще не исполнилось четырнадцати лет, и он не вышел из детского возраста. Вот они достигли конца галереи и вышли к зеленой лужайке, тянущейся до самого сада. Маргерит невольно захотелось побежать по этому простору, но крепкая рука маркиза удержала ее.

— Не сегодня, мадемуазель. — Его голос был столь приятным и даже ласковым, что Маргерит впервые доброжелательно посмотрела на него. Эта разница между внешностью и голосом восхищала девочку, и она невольно была заинтригована манерой общения нового знакомого. Ей даже показалось, что они были давними друзьями. Турнон обнял ее за плечи и опять привлек к себе.

— Ты славная девушка, но я уверен, что ты мало знаешь о любви.

Мягкий мех его камзола защекотал нос Маргерит, так что она едва не чихнула. Она подумала было, что на самом деле ничего не знает о любви, но потом вспомнила: маркиз ведь даже не подозревает о существовании Бастин и Пьера.

— Отведи меня в свое тайное прибежище, Маргерит, у тебя наверняка должно быть какое-то укромное местечко, которое принадлежит только тебе…

Маргерит задумалась. До приезда дяди ей казалось, что весь замок и парк принадлежат ей — ей и не нужно было укрытие. Были, правда, еще брешь в стене и старая яблоня; но это принадлежало не только ей, а и Пьеру. Немного погодя она подумала про вчерашнего олененка и тропинку к реке.

— Мы можем спуститься к реке, — сказала девочка. — Ветви ив образовали там шалаш.

В тени ив вода была спокойной, словно зеркало; она подступала к самым корням деревьев и зеленому берегу, усыпанному розовыми маргаритками. Своими длинными и ловкими пальцами Турнон начал мастерить маленькие кораблики из листьев и веточек и опускать их на воду, так что скоро по течению поплыла целая флотилия зеленых парусов. Делая кораблики, он не забывал расспрашивать свою спутницу.

— Ты когда-нибудь чувствовала себя одинокой, Маргерит?

Маргерит надкусила травинку, которую держала в руках, и покачала головой. Маркиз предложил ей присесть на траву рядом с ним, но она осталась стоять, вспомнив запрет Бастин и свое испорченное платье. Его игра с корабликами казалась такой детской, что девочка про себя изумлялась: как ему удалось осадить ее дядю, казавшегося таким важным вельможей?

— Тебе никогда не хотелось увидеть, что находится за этими стенами? Тебе никогда не хотелось побывать при дворе? Или в Других странах?

Пьер часто забирался на верхушку старой яблони и представлял себя то испанским адмиралом, открывающим Новую Испанию, то знаменитым рыцарем Баярдом, наводящим ужас на язычников, то королем, одержавшим победу при Мариньяне и капитулировавшим при Павии. Пьер всегда порывался убежать. Он ненавидел строгость порядков и размеренное разнообразие жизни аббатства. Если в мечтах своих он готовился стать рыцарем, то подруга должна была сделаться его дамой сердца, чтобы он мог носить ее цвета и складывать трофеи к ее ногам. Но Маргерит охотнее удержала бы его дома.

— Стены твоего замка обветшали, Маргерит, — добавил маркиз. — О, камни еще достаточно тверды, но они отжили свой век. Эти башни, коридоры и бойницы теперь совершенно бесполезны. Сегодня окна Франции широко распахнуты: полы вместо шкур покрывают ковры из Генуи, на стенах висят картины Леонардо и дель Сарто, а Италия, которую мы пытались завоевать, сейчас завоевывает нас сама.

Маргерит не переставала удивляться его способности перевоплощаться из старика, казалось, впавшего в детство, в мудрого сеньора. Его глаза внимательно рассматривали ее: маленькие, хитрые, как у африканской обезьянки, которую она видела в Аббевиле, и печальные одновременно.

Турнон снял плащ и расстелил его на траве.

— Садись на плащ, и ты не запачкаешь платье.

Маргерит колебалась, боясь испортить великолепный бархат, но он взял ее за руку, посадил рядом с собой и привлек так близко, что рысий мех снова защекотал ей ноздри. Она задержала дыхание, чтобы не чихнуть.

Теперь спутник ее заговорил так тихо, что она едва расслышала его, занятая разглядыванием серебряных, белых и черных ворсинок меха.

— Я никогда не сознавал себя молодым, — начал маркиз. — Давным-давно — когда я был твоих лет, дорогая — мне нравились Греция и Рим. Я, вероятно, чем-то прогневил Бога, и он не дал мне возможности стать частью своего столетия: меня совершенно не волновали рыцарские турниры и великие сражения, — начинающиеся во имя победы и золота.

Маргерит ощутимо задело пренебрежение, прозвучавшее в его голосе: ведь речь шла именно о том, ради чего жил Пьер. Но разве для нее эти вещи не были такими же призрачными, как игрушечные кораблики маркиза, плывущие по течению?

— Но неожиданно мой век настал, и в свои преклонные годы я обрел молодость и новый, юный мир. Ты знаешь о священной черте, делящей этот новый мир между королевствами Испании и Португалии?

— Пьер рассказывал мне, — ответила девочка, не раздумывая, но он не обратил внимания на ее слова.

— Они ничего не оставляли для Франции. Ты знаешь, что король Франциск спрашивал себя: неужели праотец Адам оставил только этих двух наследников? Ты знаешь первооткрывателя новых земель, Картье?

Маргерит покачала головой.

— Канальи не стали бы слушать приказов какого-то плюгавого горбуна, — продолжал Турнон, — но я знал, что могу командовать людьми, отдающими распоряжения. Два года назад мы шли под парусами… — он неожиданно замолчал и вложил вновь сделанный кораблик в руку Маргерит. — Пусти его, — сказал он.

Маргерит нагнулась и опустила кораблик на воду. Турнон всколыхнул воду рукой, заставляя кораблик плыть вперед.

— Он плывет к устью Соммы, в пролив, мимо Англии, туда, где вокруг лишь море и небо, навстречу новой земле, которую можно увидеть только в мечтах. Ты хотела бы поплыть на этом корабле, Маргерит?

Она смотрела на кораблик, сделанный из листа. Он обогнул камень, попал в струю течения и начал набирать скорость. Маргерит думала о незнакомой земле, о диких и злобных животных. К тому же она знала, каким был бы ответ Пьера.

— Да, — сказала она.

— Наши бретонские и нормандские рыбаки давно знали побережье Лабрадора, но для меня оно было таинственным и прекрасным — несмотря на то, что дорогу нам преграждали льды. Когда, наконец, мы прорвались к острову Болье и вошли в пролив, перед нами оказались покрытые зеленой растительностью шхеры, разбросанные тут и там по морской глади. Мы шли на юг, мимо побережья Терр-Нев, а потом повернули на запад. И вдруг за один день стало так тепло, что матросы загорали и резвились в воде, как дельфины, а с берега доносился такой чудесный аромат, что мы готовы были пойти на смерть, лишь бы достичь земли и найти эти странные цветы и сочные плоды, испускавшие его.

Было по прежнему тихо, и вода оставалась такой же спокойной. Прижимаясь к меху рыси, Маргерит чувствовала тепло того дня и прекрасный аромат, доносившийся с залитых солнцем берегов. Ей не было нужды спрашивать, был ли ее собеседник одним из тех, кто первым ступил на берег.

— И вы не боялись сирен и грифонов? — спросила девочка.

— Это все выдумки моряцкие байки, — отвечал маркиз, улыбаясь. — Мы вошли в залив, который назвали Шали, и высадились на землю, которую Картье назвал «Гасп». Он мечтал покорить эту чудесную землю Франции.

— А как же цветы и плоды? — она старалась все запомнить, чтобы потом рассказать Пьеру.

— Аромат исчез, как только мы высадились, но там росли прекрасные деревья, дикая пшеница, горох, смородина, земляника и розы. Мы видели несколько видов животных — неопасных, конечно, — и дикарей…

— Дикарей! — Маргерит резко выпрямилась и уставилась на него. До сих пор все звучало тихо и мирно, словно сон, она даже представила себе обнаженных матросов, резвящихся в воде. — И что они вам сделали?

— Мы беседовали с ними, — ответил новый знакомый, довольный ее удивлением. До той минуты она сидела так тихо, что он не знал, смог ли ее заинтересовать. — Они рассказали нам о великой реке, несущей свои воды за сотни миль. Их кожа была красной, как медь, и у них были длинные черные волосы. Они были высокими и стройными, и совершенно не носили одежды. Мы захватили в плен двоих из них, — тихо сказал Турнон, и Маргерит представила себе, как высохший скрюченный старик, похожий на ребенка, захватывает в плен таинственных дикарей.

— И что вы сделали с ними?

— Мы привезли их во Францию, чтобы показать королю, — равнодушно отвечал маркиз. — Картье взял их с собой в качестве проводников и переводчиков, когда в прошлом году поплыл обратно.

— И вы не отправились вместе с ним? — удивленно спросила Маргерит. Было так очевидно, что он любил эту сказочную землю.

— Нет, я должен был остаться, чтобы убедить короля послать туда экспедицию. Нужны люди, чтобы заселить Новую Францию. Тогда… тогда отправлюсь туда и я.

Он взял в руки завиток волос, упавший на ворот ее платья, и поднес к губам.

— Ты поедешь со мной, моя Маргерит, в мой новый юный мир? Там я построю тебе новый замок. Там мы будем молоды вместе.

Маргерит села. Она чувствовала губы, прикасавшиеся к ее шее, но в этот момент думала о таинственных островах, чудесном аромате и дикарях. Она не сомневалась в том, что он может взять ее с собой, этот мужчина-ребенок, обладавший властью над ее дядей, дикарями и даже самим королем.

— Да, — сказала она, — если вы возьмете Пьера… и Бастин.

Он медленно заглянул ей в лицо.

— Я знаю Бастин, — кивнул он. — Расскажи мне о Пьере.

Маргерит ощутила, как кровь приливает к ее щекам, и ее начинает лихорадить. Только Бастин знала о Пьере. Если аббат узнает, то Пьер будет наказан. Пять лет назад Пьер впервые перелез через стену, и с тех пор она не рассказывала о нем никому, кроме няни, а теперь она должна была раскрыть свою тайну незнакомцу. Она просительно посмотрела на Турнона.

— Только вы никому не должны рассказывать, — прошептала она.

— Кто такой Пьер, Маргерит?

— Мой друг… из аббатства, — она не могла понять выражения лица маркиза. Его глаза оставались спокойными, но рот дрогнул, словно он усмехался про себя.

— Монах?

Маргерит покачала головой.

— Просто мальчик. Мой друг…

— Сколько ему лет?

Встретившись со взглядом собеседника, Маргерит обнаружила, что не может отвести глаза.

— Ему четырнадцать.

Турнон отвел взгляд, и Маргерит принялась рассматривать свои руки.

— Четырнадцать, — произнес он задумчиво. — Он… он когда-нибудь целовал тебя?

— Иногда, — ответила девочка почти шепотом.

— Он?..

Неожиданно Турнон схватил ее за плечи, и Маргерит уже подумала, что он собирается встряхнуть ее, но вместо этого маркиз с неожиданной силой привлек ее к себе и прижал губы к ее губам. Сперва казалось, что это знак прощения, но потом девочке померещилось: Турнон пытается задушить ее. Она начала отталкивать его, чтобы глотнуть немного воздуха. Спустя мгновение маркиз отпустил ее, и, подняв испуганные глаза, Маргерит увидела его удовлетворенную улыбку.

Он глубоко вздохнул.

— Мы никому не расскажем о Пьере, моя дорогая. Но мы и не возьмем его с собой.

Маргерит отпрянула от него, сжав губы, чтобы не расплакаться. Она видела, что маркиз больше не злится, и была рада, что он никому ничего не расскажет о Пьере. Она только не сказала: «Если вы не возьмете Пьера, я тоже не поеду», — но подумала об этом.

— Прости, если напугал тебя, — сказал Турнон, тяжело дыша. — Сядь рядом, Маргерит.

Она быстро поднялась на ноги.

— Я… я не хочу, — тихо сказала девочка. — Бастин будет беспокоиться. Я должна вернуться.

— Нет, Маргерит! — он тоже встал. — Я еще не поднес тебе своего подарка…

Она задержалась, готовая в любой момент сорваться с места.

— Ты простила меня? — спросил Турнон.

Она молча кивнула.

Маркиз достал из кармана батистовый платок и развернул его.

— Это тебе с невиданных островов.

Ее глаза невольно уловили отблеск солнца на заморской раковине.

— Спасибо, монсеньор, — она едва согнула колено — так, что Бастин никогда не признала бы это за реверанс.

Он сделал шаг к ней.

— Позволь мне подуть на твои волосы. Так делают дикари.

Маргерит уловила изменения в его тоне… но, как бы то ни было, не могла позволить ему вновь прикоснуться к себе.

— Нет.

Она направилась к замку, но маркиз поймал ее за руку и развернул к себе.

— Маргерит, — настойчиво сказал он. — Это был только поцелуй, дитя мое!

Она боролась с ним, спеша вырваться, но маркиз крепко держал ее, пытаясь успокоить. Между тем, воспоминания о его цепких руках и морщинистом лице навевали на Маргерит ужас. Она нагибала голову, чтобы избежать прикосновения его губ, и пинала его колени.

— Это не был поцелуй… — рыдала она.

Неожиданно кроваво-красная раковина ожила. Из нее стремительно высунулось что-то, похожее на алую ленту. Маргерит вскрикнула, со всей силы оттолкнула Турнона и, подобрав полы юбки, бросилась бежать к замку.

Она слышала всплеск воды и крик маркиза, но не остановилась. Пробежав парком и аллеей, Маргерит влетела в замок и устремилась прямо в свою комнату, продолжая рыдать.

Она пыталась запереть дверь, но тут в комнату вошла Бастин.

— Запри дверь! — выдохнула Маргерит и рухнула на пол.

Бастин задвинула засов.

— Что случилось, дорогая?

— Бастин, Бастин! Что случилось с девочкой? — послышался из-за двери голос мадам де Роберваль.

— Минутку, минутку, мадам, — ответила Бастин.

Она уложила Маргерит на кровать и легла рядом, продолжая успокаивать девочку. Раздался мощный стук в дверь.

— Откройте, де Лор! Откройте дверь!

Бастин шевельнулась, но Маргерит судорожно вцепилась в нее.

— Нет! Нет! — почти беззвучно выдохнула она.

Де Роберваль снова постучал.

— Де Лор, вы слышите? Откройте!

— Это твой дядя, дорогая, — прошептала Бастин. — Он в гневе.

Но Маргерит не отпускала ее.

— Де Лор! — бушевал Роберваль.

— Успокойся, Роберваль! — возник голос Турнона. — Девочка напугана. Успокойся, я тебе говорю.

— Что?..

— Это было для нее слишком неожиданно. Я напугал ее. Но она успокоится и мы будем друзьями.

— Никогда! Никогда! — шептала Маргерит, припав к груди няни. — Я не хочу его больше видеть! Я не хочу больше видеть своего дядю!

Бастин обняла ее.

— О, моя дорогая! — еле слышно, но с глубоким состраданием произнесла она. — Тебе не избежать встречи со своим дядей, дорогая. Ты в его власти, и он выдает тебя за маркиза. Потом ты будешь принадлежать господину де Турнону.

После этих слов Маргерит перестала плакать и замерла. Она во власти… она будет принадлежать… Она во власти этого грубого мужлана. Она будет принадлежать тому дьяволу, который носит змею в кроваво-красной раковине и который мог бы задушить ее, если бы захотел.

Поняв все, Маргерит вдруг успокоилась. Она должна подумать. Никогда, никогда она не может принадлежать кому бы то ни было, кроме Пьера и Бастин!

ГЛАВА 5

Пьер наблюдал, как брат Жан-Батист готовился метнуть камень. Массивное тело монаха откинулось назад, правый рукав его рясы задрался, обнажив волосатую руку с чудовищными мышцами. Брат Жан сделал три коротких церемонных шажка и кинул. Монахи радостно загалдели, а братья Эсташ и Гиацинт отправились посмотреть на отметку, оставленную победителем; брат Гиацинт подобрал рясу, открыв голые икры.

Брат Ноэль измерил расстояние до отметки. Жан-Батист удовлетворенно кивнул головой и повернулся к Пьеру, равнодушно сидевшему на земле.

— Ну что, молодой петушок? Ты, видать, и не попробуешь перекукарекать своего старшего брата, который с помощью святых удивил даже самого себя?

Пьер медленно поднялся и посмотрел на камень, избегая выжидающего взгляда брата Жана.

— Это был хороший бросок, — ответил мальчик сухо.

Мычание брата Жана выражало уязвленное тщеславие.

— Хорошо! Пусть молодой петушок метнет камень, и мы посмотрим, умеет ли он кукарекать.

— Камень! Камень!

— Да, Пьер! Твой бросок!

Пьер оглядел выжидающие лица монахов и потупил взгляд. Он с такой силой пнул скамью ногой, что от резкой боли на его глазах выступили слезы. Он опустил голову и повернулся, чтобы уйти.

— Сегодня я не буду бросать, — сказал он.

Брат Жан так сильно вцепился в Пьера, что тому захотелось ударить монаха.

— В чем дело, плутишка? Последние дни ты выглядишь довольно жалко.

— Ни в чем, — зло ответил Пьер, взял камень у брата Ноэля и быстро подошел к линии. Сделав короткий замах, он метнул снаряд. Камень упал, немного не долетев до отметки брата Жана, но гораздо дальше предыдущих бросков Пьера.

Брат Жан заключил Пьера в объятия, и все вокруг возбужденно затараторили. Пьер попытался вырваться из объятий монаха, но его обида рассеялась.

— Неплохо прокукарекал, петушок, — завопил брат Жан. — Скоро ты победишь старого петуха. В нашем курятнике появилось новое прекрасное пополнение.

Брат Гиацинт с мрачным видом пощупал мускулы Пьера и осмотрел его с ног до головы.

— Неплохо, — заключил и он, — может быть, для его состояния есть причина.

— Конечно, если только это не лихорадка, разгорячающая ему кровь, — ответил брат Ноэль и протянул руку, чтобы вытереть пот с пушка на верхней губе Пьера. Тот отбил протянутую руку, но его взгляд снова помрачнел.

— Оставьте его в покое, — вмешался брат Жан и слегка растолкал монахов.

— Может, всему виной девушка? В его годы я…

— Умерь свой пыл, Ноэль, постыдился бы, — оборвал его брат Жан.

— Ты попал в самую точку, — подхватил брат Эсташ. — Вон щеки-то — так и пылают. Есть у него девушка, — я даже скажу, кто: дочь мельника.

— Дочь мельника! — воскликнул брат Гиацинт.

— Вот и неправда! — Пьер вырвался из объятий брата Жана. Он разом побледнел, но на его щеках остались два алых пятна. — Это не так, говорю вам!

— Тишина!

В одно мгновение монахи и Пьер успокоились и опустили головы перед аббатом. Его голубые глаза холодно блестели, а лицо побагровело от гнева.

— Что за разговоры в монастыре! — Вскричал настоятель. — Я слышал, что кое-кто соблазнился дочерью мельника. — Он сделал длинную паузу, ожидая ответа, но никто не осмелился произнести ни слова. — Виновник будет наказан, и сурово! — Он повернулся, чтобы уйти и добавил более спокойно: — Иди за мной, Пьер.

— Отче преподобный, — пробормотал брат Жан, ужасаясь собственному безрассудству. Он опустился на колени, и аббат медленно повернул к нему голову.

— Говори, Жан-Батист!

— Он не виноват, преподобный отче. Он только…

— Пекись о своих собственных грехах, Жан-Батист, — ответил аббат и неторопливо направился к двери. Пьер продолжал стоять, пока брат Гиацинт не подтолкнул его. Только тогда мальчик двинулся вслед за аббатом.

Аббат вошел в свою келью, шурша шелковой рясой. Он остановился перед великолепным распятием, подобного которому Пьер никогда не видел: обнаженный Иисус, выточенный из полупрозрачного мрамора, пригвожден был к золотому кресту. Аббат перекрестился, пробормотал коротенькую молитву и молча ждал, пока Пьер сделает то же самое. Закончив, Пьер обернулся и взглянул на аббата. Тот смотрел мимо него на распятие.

— Мне прислали это недавно. Удивительная работа, не правда ли? Настоящее искусство, которое передает сам дух нашего Спасителя!

Пьер снова обернулся к распятию.

— Оно великолепно, — согласился мальчик тем же тоном, каким оценил бросок брата Жана.

Аббат подошел к креслу и сел.

— Пьер! — Пьер повернулся и снова его плечи распрямились, а подбородок приподнялся. — На колени! — Пьер заколебался, но аббат топнул ногой. — На колени, Пьер!

Пьер неохотно повиновался. Он рассматривал богатый, языческий рисунок ковра, ожидая, когда настоятель заговорит.

— Так значит, дочь мельника? — начал аббат. Пьер покачал головой. — Грех плоти не смертелен, сын мой. Я мог бы простить его. — Пьер снова покачал головой. — Посмотри на меня, Пьер. Нет, это не исповедь. Я не хочу слышать о твоих грехах. Я хочу… сядь, племянник.

Строгость монастырской дисциплины была нарушена, и Пьер подошел к аббату.

— Дядя…

— Да, — кивнул аббат. — Сядь, Пьер. Ты знаешь, чего я хочу…

— И вы знаете, чего я хочу, — мятежно ответил Пьер. Он пытался заставить своего дядю опустить глаза, но лицо аббата было свежо и красиво, его голубые глаза сверкали под золотистыми бровями, а пурпурная шапочка так оттеняла его черты, что он казался видением за гранью алмаза. Пьер первым отвел взгляд.

— Я знаю, о чем ты думаешь и чего хочешь — или думаешь, что хочешь. Но в этих твоих исканиях… во время бодрствования в ночные часы… неужели ты не слышишь голоса?

— Нет, — решительно ответил Пьер. — Никакого голоса, кроме вашего… Почему вы хотите, чтобы я жил такой же жизнью, как они? Почему?

— Не такой, как они, дитя мое! Такой, как я! С твоим состоянием, с нашим родовым положением…

— Возьмите себе эти деньги, если хотите. Я буду сражаться, как это положено рыцарю, и сам завоюю себе титул.

Аббат сидел молча. Наконец он снял с пальца пурпурный перстень. Немного погодя, он глубоко вздохнул и поднес камень к свету, чтобы полюбоваться его сиянием.

— Ты слишком долго жил среди грубых монахов, — наконец сказал он. — Мы должны позаботиться, чтобы ты больше времени проводил в библиотеке. Я слышал хорошие отзывы о тебе от брата Бонифация…

— Вы не сделаете из меня монаха, Я стану рыцарем и буду побеждать на турнирах!..

— Господи! Ты можешь одерживать победы на земле твоего отца, Пьер. Возможно, тебе придется участвовать и в сражении, если имперская армия подойдет слишком близко. Враг завоевал Пикардию…

Пьер вскочил на ноги.

— Что? Немцы уже в Пикардии?

— Каким счастливым ты выглядишь, — печально заметил аббат. — У тебя такой же трудный характер, как и у твоей матери.

Он протянул руку, и Пьер повернулся, чтобы уйти. — Я по-прежнему уверен, что ты не согрешил с девушкой, Пьер.

Юноша остановился и покраснел.

— Нет, отец мой.

— И у тебя не было никаких тайных встреч… — Пьер почувствовал, как бешено заколотилось его сердце — … с дочерью мельника?

— Нет, отец мой, — едва вымолвил Пьер.

Аббат кивнул.

— Ты знаешь, каково будет наказание, если это неправда. Ступай, сын мой.

Пьер вышел на крыльцо, на залитый солнцем двор, когда процессия монахов, Склонив головы и качая четками, свисающими на черные рясы, направились в трапезную. Он заметил брата Жана и брата Гиацинта, но в общей веренице они казались одинаково безликими. Позади них плелись новообращенные, и Пьер присоединился к ним, нарушая линию. Один из новичков толкнул Пьера плечом, а когда тот сделал вид, что ничего не заметил, новенький запрыгнул на спину Пьера и стиснул его ногами. Пьер сделал вид, что ничего необычного не происходит, но когда они подошли к дверям трапезной, он сильно ударил локтем назад, ощутив упругий живот новичка. Как ни в чем не бывало, Пьер вошел в трапезную и сел вместе со старшими братьями, отдельно от новообращенных.

Со склоненной головой он выслушал предобеденную молитву, после которой было слышно только позвякивание посуды (всяческие разговоры во время еды были категорически запрещены, так что приходилось объясняться знаками). Пьер уставился в тарелку и больше не поднимал глаз.

Его удивили слова, сказанные аббатом: «У тебя такой же сложный характер, как и у твоей матери». Он всегда представлял свою мать доброй и мягкой, похожей на святую мученицу с иконы. Неужели ею тоже овладевало это стремление к непослушанию, этот внутренний мятеж, который сводит его с ума? Неужели она, сестра аббата, сопротивлялась гласу власти? А его отец, знаменитый рыцарь? Неужели и у него был сложный характер? Коль это так, и в его протесте должна быть какая-то добродетель. Если бы они не умерли так рано, он бы не оказался в аббатстве!

Была и другая фраза, удивившая его: «… если имперская армия подойдет слишком близко. Враг завоевал Пикардию!» Недалеко отсюда шло сражение, погибали люди, а коленопреклоненные герои получали рыцарские звания; недалеко отсюда, в то время как брат Гиацинт, брат Жан и брат Эсташ жевали хлеб и ели похлебку, одерживались победы. Пьер оттолкнул тарелку, не обращая внимания на негодование законопослушных монахов.

Святой Бенедикт повелел своим чадам отдыхать после полуденной трапезы, чтобы подготовиться к ночной службе. Монахи поблагодарили Бога за то, что получили, и даже за то, чего не получили, и молча направились по кельям.

Пьер, как племянник аббата и ученик магистра, отца Бонифация, имел собственную отдельную келью, в которой не было ничего, кроме иконы богоматери и распятия. Войдя внутрь, он оставил дверь открытой, чтобы услышать приближающиеся шаги. Пока он, стоя на коленях, читал молитву, все звуки вокруг постепенно затихли. Убедившись, что монахи и послушники легли спать, мальчик осторожно вышел во двор. Будто убегающий каторжник, он переметывался от одного здания к другому и вскоре скрылся в кукурузном поле.

У бреши в стене, отделявшей землю аббатства от имения Коси, он остановился, отдышался и перелез на другую сторону. Там, забравшись на старую яблоню, он и поджидал Маргерит.

ГЛАВА 6

Кольцо с большим зеленым камнем было потеряно, и мадам де Роберваль пришла в бешенство. Слуги и служанки под предводительством Бастин обыскивали замок во второй раз, но Маргерит была уверена, что они не будут искать в водосточном желобе за окном ее комнаты.

— Как ты могла потерять его, если и часа не прошло? Две сотни экю…

Маргерит знала, что должна изо всех сил постараться забыть о своем недостойном поступке. Она должна забыть до воскресенья, иначе не сможет принять причастие. Если бы только пошел дождь; или сорока заметила бы блеск металла, или произошло бы чудо!.. Она закрыла глаза, обратившись со страстной молитвой к Святому Иуде, в чьих силах было совершить невозможное.

— Когда твой дядя узнает… тебя уже здесь не будет… его хватит удар…

Маргерит знала, что совершила действительно недостойный поступок, но даже мысль о наказании не смущала ее. Когда ей принесли это кольцо, подарок маркиза, оно показалось ей приворотным средством, способным связать ее.

Бастин вошла в комнату, печально качая головой.

— Мы перерыли все постели и одежду, вытрясли ковры и исползали на четвереньках полы.

— Ты думаешь, Элиза?.. — спросила мадам, и Маргерит затаила дыхание. Но Бастин уверенно покачала головой.

— Это добропорядочная девушка. Она показала нам всю свою одежду. Кроме того, она не покидала комнату с тех пор, как вы принесли кольцо.

— Проклятие господне над нами! — простонала мадам, но Маргерит знала, что та преувеличивает. — Маркиз так возбужден, несмотря на ее вчерашний каприз, что взял бы ее сейчас же.

— Но его привлекает лишь ее молодость! — в ужасе воскликнула Бастин.

— Ее молодость — это именно то, чего он хочет. Он хочет омолодить самого себя или обрести то, чего никогда не имел. Он впервые почувствовал себя молодым, и теперь способен говорить только об одном — о зеленых островах и новых землях. Но, кроме всего этого, ему нужна еще непорочная девица!

— Мадам!.. — возмутилась Бастин.

— Пока что Роберваль не заключил сделку, но он отправляется в Париж с маркизом, а я остаюсь здесь…

Она замолчала, будто вспомнив о том, как Бастин любила Маргерит, и выслала девочку из комнаты.

Маргерит медленно вышла во двор, продолжая размышлять. Двое ее врагов скакали по дороге в Париж, а ей оставалось только ждать, в то время как решалась ее судьба.

Наконец она позволила себе забыть о них, как заставила себя забыть о спрятанном кольце.

Пьер спрыгнул с дерева, едва она подошла. Уперев руки в бока, он удивленно разглядывал ее платье из грубой шерстяной ткани и неприбранные волосы.

— Сегодня ты не так прекрасна, — съязвил он, уверенный, что это разозлит ее.

Девочка глубоко вздохнула.

— Да, — невесело согласилась она. Ей очень хотелось, чтобы Пьер разделил ее горе, но никак было не найти слов, чтобы рассказать о своей тайне. — Мое новое платье выстирано.

— Ты только послушай, что сказал аббат! — возбужденно воскликнул Пьер. — Они сражаются здесь, в Пикардии. Войска императора…

— Здесь? — переспросила Маргерит, растерянно озираясь по сторонам.

— Не здесь, глупая, на границе.

— А!.. — ей недосуг было думать о реальных событиях, происходивших в нескольких лье отсюда, или о том, что случится через год, через месяц, даже и завтра. Ей хотелось вернуться во вчерашний мир, который она так хорошо знала, потому что он был частью ее.

Пьер сел верхом на свисающую ветку, которая давно служила ему боевым конем. На ней он раскачивался и в десять, и в двенадцать лет.

— Я въеду в лагерь, встану на одно колено, положу свой меч к ногам герцога и склоню голову…

— Нет, нет, Пьер! Не ходи сражаться с императором! — Маргерит протянула к нему руки. — Посади меня на своего коня, и давай уедем в Аббевиль.

— Попозже, мадемуазель. Сначала я должен одержать победу. Я должен получить рыцарское звание от короля. Потом я вернусь за тобой.

— Нет! — решительно тряхнула головой Маргерит. — Давай уедем в Аббевиль сейчас! Пожалуйста, Пьер! — Она достала из кармана конфету, припасенную с обеда. — Посмотри, я дам тебе эту конфету, если ты сделаешь это!

— Попались, дьяволята!

Они обернулись одновременно — и увидели мадам де Роберваль, зло глядевшую на них. Она схватила Маргерит за плечо и наотмашь ударила ее по щеке.

— Флиртуешь с этим негодяем!

Пьер пришел в такое же неистовство, как и Маргерит, которую еще никогда никто не бил. Он спрыгнул с ветки и встал перед разъяренной женщиной.

— Я не негодяй, мадам, и девушка не сделала ничего дурного.

Мадам оглядела его с ног до головы.

— Кто же ты такой и откуда взялся?

— Я племянник аббата, — твердо ответил Пьер. — И я перелез через стену из аббатства.

— Убирайся прочь. Аббат узнает от меня о поведении своего выродка. — Она толкнула Маргерит. — Ступай в дом, распутница! Не подобает нареченной невесте упрашивать какого-то негодяя взять ее в Аббевиль.

ГЛАВА 7

Мадам ходила взад и вперед по своей комнате, поджидая Бастин, и нервно пинала ковер на полу. Ее взбесила вовсе не прерванная сцена, хотя она и чувствовала удовлетворение. Надежда Маргерит сбежать с возлюбленным была всего лишь детским капризом, а дерзкий мальчишка будет наказан, когда аббат получит ее послание.

Гораздо больше ее беспокоило то, что маркиз начал угрожать Робервалю, а не обращаться с ним, как с хранителем жемчужины, каковой является его племянница. Мадам почувствовала неподдельную тревогу, опасаясь за осуществление своих планов. Маркиз был своенравным и не терпел возражений. Его недоверие к Робервалю заставило оговорить время, когда он получит девушку. Он предложил деньги в залог того, что свадьба не состоится до тех пор, пока девушка не будет готова.

— Если он оставил залог Робервалю, то сможет сыграть свадьбу хоть завтра, — цинично пробормотала мадам де Роберваль.

В этот момент в дверь постучали, и в комнату вошла Бастин. Мадам собралась с мыслями.

— Вы знаете, где я ее нашла? — требовательно спросила она. Бастин кивнула, почувствовав комок в горле. — Роберваль убьет нас обоих, если с ней что-нибудь случится.

— Это не то, что вы думаете, — сказала Бастин. — Они дружат несколько лет…

— Несколько лет? Вы хотите сказать, что эти тайные встречи?..

— Они тайные только из-за Пьера, — ответила Бастин. — Я часто была с ними. Они встретились, когда ей было пять, а ему — восемь. Они ни с кем больше не дружили.

— И все же вы знаете, что скажет ее дядя, если узнает об этом негодяе.

— Он не негодяй, мадам. Он племянник аббата, Пьер де Шабо, племянник аббата и…

Глаза мадам расширились.

— Племянник адмирала? — тихо спросила она.

— Да, мадам. Это и есть тот Пьер, которого должны наказать. Аббат очень строгий. Он бережет мальчика и его состояние для церкви.

— Вы думаете… они любят друг друга? — с надеждой спросила мадам.

— Любят? Они любят как дети. Они представляют себя рыцарем и дамой…

Мадам отвернулась, чтобы скрыть возбуждение. Союз с племянником Филиппа де Шабо, близкого друга короля и его советника — как бы это ускорило ее продвижение в свет! В этом случае Маргерит действительно осчастливила бы своего дядю!

— Прикажите запрягать лошадей, де Лор, — решительно приказала мадам. — И пусть соберут мои вещи. — Бастин удивленно взглянула на нее. — Мессир де Роберваль должен узнать об этом.

Бастин неохотно направилась к двери, но на пороге обернулась.

— Мадам, зачем ему знать об этом? Я клянусь, что в этом нет ничего дурного!

Мадам махнула рукой и дождалась, пока закрылась дверь. Потом вдруг театрально хлопнула в ладоши.

— Ничего такого! — нарочито громко и четко повторила она. — Ничего!

ГЛАВА 8

Раздетый до пояса и привязанный к центральному столбу, подпиравшему потолок трапезной, Пьер прислушивался к шагам монахов, собиравшихся на ужин. Мальчик чувствовал, как они приостанавливались при виде его и задерживали дыхание. «Это, — говорил он себе, будет самой тяжелой частью наказания». Иеромонах был первым. Пьер услышал свист розог, и его тело напряглось, ожидая удара, но ему не пришлось закусывать губы, чтобы сдержать крик: тело, казалось, превратилось в камень и не чувствовало боли.

Розги передавались от монаха к монаху, и Пьеру мнилось, что он узнает некоторые из рук, наносивших удары… Это, несомненно, был брат Жан, который долго размахивался и в последний момент придержал розги так, что иеромонах даже закричал:

— Не жалей грешника! Это приказ аббата!

А это наверняка брат Эсташ, который ударил с таким вожделением, что прутья даже запели. Похоже, он испытывал удовольствие, причиняя боль другому.

И все-таки тяжелее всего в наказании было молчание во время ужина. Руки и спина мальчика ныли от боли, но напряженные и сочувствующие взгляды монахов досаждали ему гораздо больше. Вот когда ему пришлось закусить губы! Один раз Пьер не смог сдержать громкого стона и думал, что умрет со стыда.

В конце трапезы иеромонах развязал его и знаком приказал следовать за ним. Выйдя из трапезной, он обратился к Пьеру.

— Ты будешь всю ночь бодрствовать перед алтарем, а аббат обещает подумать о прощении. Он встретится с тобой во время заутрени.

Мрак и пустота церкви создавали ощущение, как при погружении в реку. Огоньки лампад и свечей бликами играли на золоте и серебре, но Пьер намеренно повернулся спиной к алтарю, подальше от глаз святых. Колокола не будут звонить до полуночи, так что у него довольно времени на размышления. Он посмотрел на полуобгоревшую свечку перед ликом святого.

— Когда она погаснет, — сказал он сам себе, — я убегу!

С этими словами он вернулся к мыслям об армии короля и о том, как ему лучше пробраться к восточной границе Пикардии.

ГЛАВА 9

Сверкающими полуприкрытыми глазами Роберваль наблюдал за своим слугой, равнодушно готовящимся к отъезду. Сам он не испытывал никакого удовольствия от этого путешествия с Турноном.

— Ишь, спесивый горбун! — проворчал Роберваль сквозь зубы. — Если бы я только знал, как он ее захочет!.. Но разве можно было ожидать чего-то подобного от пятидесятилетнего!

Род Коси, земли, драгоценности и богатства… Роберваль не мог предположить, что не это будет главной приманкой для Турнона, потому что сам во сне и наяву мечтал лишь об этом. Вот если бы он, вместо своего смазливого брата, женился на Коси — тогда бы мир узнал его имя!

— Генри никогда не был силен, — пробормотал он. — Но ему везло… Везло, пока не умер, — добавил Роберваль, подумав.

Внезапно со двора раздался стук лошадиных подков. Мессир торопливо подошел к узкому окну, выглянул наружу и с изумлением узнал своих лошадей. Он увидел мадам, вылезающую из кареты, и почти обрадовался, хотя ее появление было нарушением его приказа. Он почти улыбался, когда вышел в коридор.

— Зараза! — крикнул он. — Каким ветром тебя занесло сюда, женушка?

В темноте он заметил, что ее тень склонилась в глубоком реверансе.

— Тем же ветром, что и тебя, муженек, — язвительно ответила она. — Возможно, это само провидение.

Роберваль закрыл дверь и внимательнее обычного посмотрел на жену, подошедшую к камину. Та уже сняла накидку и стоя у огня грела руки. Он знал, что супруга его отнюдь не глупа, и вовсе не каприз привел ее сюда, поэтому надеялся, что она не будет испытывать его терпение, но и не хотел выказывать свое любопытство.

— Что скажешь? — наконец примирительно спросил он.

— Как у тебя складывается путешествие с маркизом?

— К черту этого урода! — взорвался Роберваль.

Мадам рассмеялась.

— Кажется, ты получил надбавку к цене.

— Да. Он предлагает десять тысяч экю сейчас, и еще столько же, когда получит ее. Но он требует немедленной передачи опеки…

— Невиданная щедрость, если девочка еще не потеряла невинности, — спокойно сказала мадам.

Мороз пробежал по коже Роберваля, потом кровь ударила ему в голову — и он двинулся к женщине, вытянув руки.

— Франсуа, — резко окликнула его мадам, — если ты задушишь меня, как я обо всем расскажу?

Он остановился, продолжая нервно содрогаться.

— Тогда, ради Бога, говори, Элен!

Мадам прошлась по комнате, подобрала свою накидку и наконец заговорила.

— Как только ты уехал, она потеряла кольцо…

— Изумруд! — застонал Роберваль, но мадам не дала ему опомниться и рассказала все, что видела в саду, чувствуя, что каждое ее слово впивалось в его тело подобно лезвию ножа.

— Он?.. Ты узнал а? — вскричал Роберваль, едва она закончила.

— Бастин заверяет, что нет… что они еще дети. Но… — она развела руками, — близость, удобный случай — кто знает?..

— Я убью негодяя! Я спущу с него шкуру!..

— Он не негодяй! — ответила мадам. Вот и кульминационный момент ее рассказа: Роберваль это почувствовал. — Он — Пьер де Шабо. — Она ждала ответной реакции, но муж стоял словно немой, с побледневшим лицом. — Шабо, Франсуа! — Она потрясла мужа за плечо. — Адмирал Шабо! Как тебе нравится стать родней великого флотоводца Франции?

До Роберваля дошел смысл сказанного: он пошатнулся, схватился за стул и вдруг неожиданно рухнул на пол.

Мадам склонилась над ним, усмехаясь.

— И это любовь, — добавила она. — Это то, о чем мечтает каждый. Великий союз и настоящая любовь!

Роберваль с трудом поднялся на ноги. Он ухватил супругу за плечи и тряс так исступленно, что ее кости, казалось, вот-вот не выдержат, но она совершенно не чувствовала боли.

— К черту Турнона! — победоносно воскликнул он. — Я скручу этого кривого урода. Когда он услышит…

— Нет, Франсуа, нет, мой теленочек, — нежно возразила мадам. — Ты должен это сделать, но не сегодня. — Он выжидательно посмотрел на Элен. — Как ты повидаешься с Шабо?

— Я напишу ему. Я предложу…

Мадам покачала головой.

— Что значат ее богатство и имя для него, друга короля и правителя Бургундии? Нет, мессир. Адмирала может тронуть только то, чего ты как раз не понимаешь. Это любовь. Двое милых детей, которые любят друг друга с детства. О!.. — она неожиданно замолчала, задохнувшись. — Я сама хотела бы поговорить с ним.

Роберваль странно проницательно глянул на жену.

— А что с Турноном? — спросил он.

— Турнон представит тебя ко двору. Он рекомендует своего будущего родственника королю и мадам д'Этамп, которая, как я слышала, одновременно любовница короля и Шабо. И конечно, он сведет тебя с самим Шабо. О, Франсуа, когда это случится, ты должен взять меня с собой, — молила она.

Теперь взгляд Роберваля стал отчетливо подозрительным.

— Ты слишком многого хочешь! Что бы это значило?

ГЛАВА 10

Роберваль как влитой держался в седле, ощущая свое тело неестественно маленьким внутри крупных складок оранжевого бархата и желтого сатина. Позади него в своем сером камзоле с серебряными пуговицами ехал Турнон; Роберваль старался не смотреть на маркиза, чтобы не выдать внутреннего торжества.

Копыта лошадей стучали по мостовой между рядами лип, а впереди маячил почти нереальный из-за собранных в нем богатств новый замок Франциска I, Фонтенбло — украшение Франции и предмет зависти остального мира.

Робервалю сделалось душно, ему хотелось расстегнуть камзол; но он не сделал этого, а попытался дышать более глубоко и часто.

— Нервишки, дядя? — спросил Турнон. После того, как Роберваль согласился на его условия, маркиз не упускал случая называть его так, причем делал это с иронией, досаждавшей Робервалю (тому казалось, что этим более старший маркиз намекает на его низкое положение. — Расслабься. Ты увидишь, король — чудесный человек, уверяю тебя.

Роберваль не ответил. Он еще сильнее сжался, когда лошади въехали в Овальный двор. Его поразила роскошно одетая стража и шеренга лакеев. Когда один из слуг подошел, чтобы помочь им спешиться, Роберваль так разволновался, что поставил ногу мимо стремени и полетел наземь, сбивая с ног лакея. Он сильно ударился подбородком, но даже не посмотрел вниз, чтобы убедиться, что его платье не порвано. С досады он оттолкнул от себя лакея.

— Должно быть, бедняга здорово струхнул, если стал таким неуклюжим, — заметил Турнон, изящно слезая с лошади.

Роберваль заметил ухмылки стражи и покраснел от стыда и злости. Он с удовольствием бы переломил хребет проклятому старикашке, но что он будет делать без Турнона в этом запретном мире, где даже слуги презирают его? Он отступил назад, пропуская Турнона, и начал вслед за ним подниматься по лестнице.

Длинная галерея выглядела удивительно соразмерной. Вдоль нее по обе стороны замерли колоссальные статуи богов и богинь, по стенам между ними висели картины. Потолок, обрамленный позолоченным карнизом, был расписан итальянскими мастерами. Небольшие окна с глубокими амбразурами по одной стене выходили в сад, а по другой — на пруд, украшенный изящным мраморным фонтаном.

У Роберваля и вовсе сперло дыхание, и он лишь изредка бросал осторожные взгляды на окружающее великолепие. Он был обеспокоен огромным количеством дам, великолепно одетых и украшенных драгоценностями, которые приветствовали Турнона, останавливались, чтобы разглядеть его самого, и начинали перешептываться за их спинами. Теперь он жалел, что не послушал жену, которая предлагала надеть камзол из черного бархата: ему показалось, что все обсуждали его платье оранжевых и желтых оттенков.

Внезапно Турнон остановился.

— Извини меня, дядя, я должен поговорить со своим другом.

Роберваль вцепился в рукав Турнона.

— Не оставляйте меня, — его голос был хриплым, и он не мог скрыть своего ужаса.

Турнон засмеялся.

— Господи, это не страшнее, чем первая брачная ночь для твоей племянницы! Идем, скорее покончим с этим! — он взял Роберваля под руку и повел прямо к открытым дверям, за которыми находился огромный тронный зал. Турнон сообщил их имена герольду, который повторил вслух, делая ударения на титулах.

— Шарль де Турнон — виконт де Бопре, маркиз де Турнон, кавалер ордена Святого Михаила и ордена Золотого Руна, — а далее тоном, который показался Робервалю менее почтительным, продолжил, — Жан Франсуа де ла Рош, мессир де Роберваль.

Его ноги отказывались идти. Роберваль застыл, судорожно глотая воздух и молясь о том, чтобы скорее убраться из этого места, доставлявшего ему столько мучений. Турнон потянул его за руку.

— Дядя! — проворчал он, и Роберваль позволил ввести себя во внутреннюю галерею, заполненную народом. Здесь ему стало немного легче, потому что все взгляды были обращены на огромный трон, осененный знаменами, стоявший на великолепном ковре из пурпурного бархата, и на закрытые двери.

Турнон кивал направо и налево, отвечая на приветствия.

— Это двойной праздник, — объяснил он Робервалю, — в ознаменование разгрома имперской армии в Пикардии и в честь возвращения моего друга Картье из Нового Света.

В этот момент заиграли трубы — и все голоса разом смолкли в напряженном ожидании.

— Монсеньер Генрих, дофин Франции, — объявил герольд и на одном дыхании продолжал: — Мадам Диана де Пуатье, сенешаль Нормандии.

В зал вошел юноша, на вид едва достигший семнадцати лет. Его смуглая кожа оттенялась костюмом, сияющим белизной от воротника до чулок. Но об руку с ним шла не юная девушка, а женщина такой красоты, что на какой-то момент Роберваль позабыл даже свои страхи. Она была одета в черное с серебром платье, а вся ее фигура казалась усыпанной алмазами; но прекраснее всего казались ее полуобнаженные грудь и плечи, приподнятый подбородок, безукоризненно правильный нос и тонкие брови.

— Смотри в оба, — тихо предупредил Турнон, а Роберваль почти подпрыгнул, так он был восхищен.

— Это и есть герцогиня? — прошептал он.

— Нет, когда появится герцогиня, тебе лучше не смотреть с таким восхищением на любовницу дофина. Это Диана де Пуатье. Сейчас она оплакивает смерть мужа.

— Неужели она любовница этого юноши?

— Совершенно точно, что она уже стала матерью, когда он родился. Ходят слухи, что она была любовницей короля до того, как стала любовницей его сына. Есть даже такие, кто считает, что она была любовницей всех королей, начиная с Людовика Святого. Говорят, она ведьма, околдовавшая дофина. Но разве это грех — обладать секретом вечной молодости? — отвечал Турнон.

В это время снова заговорил герольд:

— Екатерина Медичи, дофина Франции.

В зал в сопровождении дам вошла девушка со светлыми волосами, в великолепном костюме, немного напоминавшем мужской. Высоко подняв голову, она перешагнула пурпурный ковер, словно он был грязной лужей. Генрих и Диана сели справа от трона, а ее кресло стояло перед ними возле короля.

— Итальянка, жена дофина, — прошептал Турнон. — Весь двор чего-то ждет: Диана ждет, когда подрастет дофин, а Екатерина ждет, когда состарится Диана.

— Мадам Анна де Писсле, герцогиня д'Этамп, — возвестил герольд.

— Вот герцогиня, любовница короля.

Это была невысокая блондинка с широким лбом и ясными голубыми глазами — женщина, которая умела смеяться и знала, когда нужно смеяться! На голове у нее покоилась золотая диадема, отделанная сапфирами, а шею украшало ожерелье — опять же из сапфиров величиной с голубиные яйца.

— Смотри, — направил внимание своего спутника Турнон.

Когда герцогиня д'Этамп села в кресло слева от трона, по залу прошло движение — и присутствующие как бы разделились на две группы.

— Вот тебе линия — незримая, но более реальная, чем государственная граница. А властительная Анна и прекрасная Диана наблюдают за присутствующими и запоминают, кто на чьей стороне.

— Мы на стороне герцогини, — благодарно вздохнул Роберваль.

Турнон кивнул.

— Нужно быть уверенным, что находишься на нужной половине. От этого многое зависит…

Восемь герольдов разом провозгласили:

— Король и королева!

В это мгновение невероятное стало реальным. Даже если бы вошедший родился с рогами и хвостом, он все равно выглядел бы естественно, а все остальные мужчины смотрелись бы уродами. Он был настоящим, живым, ему хотелось верить, его хотелось любить

Под руку государь вел Элеонору, королеву Франции, но она терялась в его великолепии. Его взгляд охватил весь зал. Роберваль даже почувствовал, как глаза короля удивленно сощурились при виде его оранжево-желтого наряда. Франциск подвел королеву к ее креслу, в который раз оценил красоту Дианы, встретился взглядом с Анной и опустился на трон, расправив полы своей шелковой мантии по пурпурному бархату, как на картинах.

У Роберваля задрожали колени.

Началось какое-то шевеление: те, кто долго отсутствовал при дворе, или те, кто должен быть представлен, заняли позиции согласно списку. Но Турнон проигнорировал установленный порядок.

— Нас не забудут, — сказал он. — Давай-ка воспользуемся этим минутным переполохом, чтобы приблизиться к светилам, которые не так ярки, но обладают не меньшей властью.

Роберваль полностью положился на Турнона и неуклюже поспешил за его сухой фигуркой.

— Пардон, монсеньер. Пардон, мадам. О-о-о! Бонжур! Какое удовольствие, графиня. Вы все так же прекрасны и обворожительны. Пардон, монсеньер!

Они продолжали свой путь, и мгновение спустя Роберваль заметил поверх перекошенного плеча маркиза приближающуюся улыбку герцогини.

— Мой дорогой, — сказала она, поднимая руку так высоко, что Турнон не мог проигнорировать ее. — Это, несомненно, ваш день. Мы все ждем нашего дорогого Первооткрывателя.

— А как же адмирал? — спросил Турнон. — Это и его триумф. Картье — его протеже.

Д'Этамп взглянула на дверь.

— Что-то задерживает его. Он пожалеет, если пропустит прием Картье.

Турнон вспомнил про Роберваля.

— Мадам, позвольте представить вам моего дядюшку, господина де Роберваля. Я сватаюсь к его племяннице…

Герцогиня учтиво повернулась к Робервалю, но потом изумленно уставилась на него и взорвалась таким громким смехом, что разговоры вокруг нее утихли. Даже король обернулся на звуки столь любимого им голоса.

Мадам легонько хлопнула Турнона по плечу.

— Неподражаемый младенец! — сказала она так громко, чтобы ее могли услышать Генрих и Диана. — Вы появились при странном дворе, Роберваль: здесь бабушек лелеют как любовниц, а дедушки сватаются к детям. Сир, вы слышали: наш дорогой Турнон привел своего дядюшку.

Роберваль чувствовал, как бешено заколотилось его сердце. Теперь весь двор смотрел на него. Дофин поднялся, держа руку на эфесе шпаги, а его лицо стало таким же белым, как и платье. Но король прервал несколько затянувшуюся паузу. Он картинно запрокинул голову и расхохотался.

— Господи! Он находит чудесный омолаживающий источник в своем новом мире — и не приносит нам даже бокала воды, чтобы и мы сумели продлить молодость! Ну, Турнон, представьте своего дядю!

Роберваль поклонился, пытаясь сосредоточить внимание на пурпурном бархате, подоле мантии Франциска и золотых пряжках его туфель. Был ли это конец или только начало? Что же ему теперь делать? Заявление Турнона обеспечило Робервалю могущественных врагов и разрушило его планы. Что он скажет Элен? Но даже целуя королевское колено, он заметил, что Турнон остался стоять, лишь немного склонив голову. Сейчас Роберваль ненавидел его — за эту самоуверенность тоже.

— Роберваль? — спросил король. — Из Пикардии?

— Это был титул моего отца, Ваше Величество, полученный им от Людовика XII.

Франциск так внимательно разглядывал Роберваля, что тот снова начал дрожать, чувствуя, что может случиться что-то невероятное.

— То, что дано, может быть отобрано. А то, что отобрано, может быть возвращено. Новое лицо всегда желанно здесь, сударь… — его голос затих, и только после кивка Турнона Роберваль понял, что эта божественная аудиенция закончилась.

Король и весь двор смотрели на высокого и красивого рыцаря, который прошел через длинную галерею и грациозно преклонил колено перед королем, словно приглашая его на танец.

— Мои извинения, государь.

— Не стоило спешить, Филипп, — ответил Франциск, улыбаясь. — Мы не смогли бы начать без тебя — во всяком случае, сегодня.

— Семейные дела… — начал рыцарь, но король остановил объяснения.

— Королю нужны великие полководцы, Филипп, — он кивнул герольду. — Пригласите Первооткрывателя.

Рыцарь отошел к мадам д'Этамп.

— Значит, дела семейные, Филипп?

— Не слишком важные, — равнодушно отозвался Филипп.

— Однако ты заставил ждать короля… и меня, — заметила она, надув губы.

— У нас дружная семья, Анна, ты же знаешь, — ответил он, как бы предотвращая дальнейшие вопросы. — Турнон! — воскликнул он с дружеским кивком.

— Дорогой адмирал!

Только сейчас Роберваль понял, что перед ним — Шабо, но возможности для знакомства не представилось: зазвучали трубы, и в зал вошел низкорослый мужчина, обтянутый камзолом из коричневого бархата, с бегающими голубыми глазками.

Картье ожидали, но все присутствующие даже охнули при виде его спутников: это были два вождя, такие же величественные, как сам Франциск или его адмирал, со свитой диких воинов.

— Монсеньеры Доннакона и Домагайя, — едва вымолвил герольд.

Мантии из бобровых шкур с лисьими хвостами только наполовину прикрывали их бронзовые тела. Воины не впервые появлялись при дворе, но каждый раз их мужество и красота заменяли им одежды, заставляя относиться к ним, как к настоящим вельможам. Они преклонили колени, как это сделал Картье, и стояли так, пока король не подошел и не обнял его.

— Добро пожаловать домой, дорогой Первооткрыватель. Ты заслужил нашу благодарность и получишь ее сполна.

— Мы выполнили задачу, Ваше Величество, — сказал Картье приглушенным голосом. — Это мгновение вознаграждает все — длинную холодную зиму, смерть… — он выразительно развел руками, показывая всем, чего это стоило. Мореплаватель напоминал ребенка, удовлетворившего свое любопытство. Его хриплый голос звучал уверенно. — Вожди Доннакона и Домагайя принесли вам подарки, Ваше Величество. Я пришел с пустыми руками, но я дарю вам канадскую землю, самую величественную в мире реку Святого Лаврентия, которая простирается до дальнего моря. Я дарю вам город на скалах, который мы назвали Монреаль.

На глазах Франциска выступили слезы. Он привлек Картье к себе и расцеловал в обе щеки. Дофин вскрикнул, подбежал, чтобы тоже обнять Картье. Королева, дофина, герцогиня и Диана встали, захваченные общим порывом. Все обнимали Картье, что-то восклицая.

Шабо тоже обнял Картье.

— Сын мой! Сын мой!

Турнон пожал Картье руку.

— Адмирал называет тебя своим сыном, а я называю тебя своим старым другом!

Картье обнял сутулые плечи.

— Это все правда, — сказал он. — Они действительно существуют — твой Новый Свет и твоя Новая Франция!

ГЛАВА 11

Роберваль прогуливался по пустым галереям. Он ушел из тронного зала, когда Шабо увлек его покровителя, но перед встречей с адмиралом он хотел обдумать ту сцену, свидетелем которой только что был: невиданная щедрость благодарного короля. Картье было обещано все, чего он ни пожелает/ Роберваль осознавал великолепие его открытия, но больше всего его поразили открытые двери к богатству и титулам — его целовал сам король! За это можно было пойти на все, что угодно! А Картье был протеже адмирала. Именно Шабо сделал все это возможным. Он сделал так много для простого бретонского моряка! «Мы дружная семья», — сказал он.

Роберваль начал было грызть ногти, но, опомнившись, оглянулся вокруг. Галерея была пуста, так что он снова поднес руку ко рту. Если бы только Турнон так много не болтал! Его дядя! Дядя этого уродливого горбуна! когда он мог породниться с величайшим человеком во Франции после короля! Судьба всегда играла с ним недобрые шутки. Что он скажет Шабо, если встретит его? Должен быть какой-то выход. Он подумал о своей жене.

— Что она могла бы сделать, чего бы я не смог? — громко спросил он с саркастической усмешкой, — Она говорит о любви…

Неожиданно его лицо посветлело, а палец замер по дороге ко рту. Любовь? Шабо был, несомненно, чувствительным человеком. Он целовал Картье и плакал. Шабо любил свою семью…

Роберваль быстро обернулся, высматривая лакея.

— Где находятся покои адмирала? — спросил он посыльного, торопливо спешащего мимо.

Мальчик остановился и посмотрел на Роберваля.

— Я иду от него, монсеньер. Но адмирал послал за своей лошадью — он сейчас уезжает.

Роберваль увидел фигуру в плаще и высоких сапогах, приближающуюся по галерее, и закусил губу.

— Монсеньер! — позвал он и напряженно улыбнулся. Но Шабо не услышал. — Монсеньер адмирал!

Шабо остановился.

— Да, — учтиво отозвался он и, моргнув, посмотрел на Роберваля.

— Я — Роберваль, монсеньер. Я был с монсеньером де Турноном. У меня не было возможности быть представленным вам…

— Может статься, в другой раз. Простите, монсеньер, но я спешу по неотложному делу.

— Я… я надеялся поговорить с вами, монсеньер адмирал, о вашем племяннике… и моей племяннице…

Шабо обернулся, взглянул на свой кулак, в котором была зажата какая-то бумага, а потом на Роберваля.

— О да, Роберваль. Я получил письмо от своего брата, аббата…

Это немного подбодрило Роберваля. Всем ли очевидна была эта любовь? Написал ли об этом аббат?.. Его губы скривились в вымученной улыбке.

— Это любовь, монсеньер адмирал, — он старался говорить так же, как говорила бы Элен. — Это именно то, что мы желаем своим детям. Прекрасный союз и настоящая любовь!

Последовала пауза, во время которой Шабо пристально разглядывал Роберваля.

— Прекрасный? Союз? — произнес он с расстановкой.

Роберваль видел, что Шабо — мудрый опекун. Он почувствовал себя более уверенно, когда понял: нужна приманка, настоящая приманка, как бы там ни рассуждала Хелен. И заговорил, взвешивая каждое слово:

— У нее прекрасное будущее, монсеньер. Она богата, она наследница Коси. Ее мать…

— Я помню ее мать. Прекрасная Мадлен де Коси. Я помню, что она вышла замуж по любви. Это был настоящий скандал!

Роберваль так и остолбенел. Последние слова изменили тон разговора, и у него перехватило дыхание.

— Соединить такое великое имя с такой мразью, как ты!

Роберваль вспыхнул; потом кровь отхлынула от его лица — так, что даже алые губы побледнели. Его рука схватилась за рукоять шпага.

— Ла Рош… — начал он хрипло.

— Ла Рош! — спокойно, но с нескрываемым презрением ответил адмирал. — Варвары! — махнул он рукой. — Я не стану пачкать свой клинок. — Он повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился. — Мне жаль маленькую наследницу, отданную старику ради прибыли. При дворе только об этом и говорят.

Роберваль вздрогнул: так вот каково было истинное значение смеха герцогини — и короля!

— Я не объединю наш род с твоим даже за все богатства Франции! — воскликнул Шабо.

Роберваль смотрел вслед уходящему адмиралу. Его кулаки разжались, а плечи опустились.

— Поражение! — пробормотал он.

Неожиданно его лицо перекосилось, а из горла вырвался стон.

— Ты заплатишь! — взвизгнул он. — Ты заплатишь, ненавистная жена! — он судорожно прикусил зубами костяшки пальцев. — Сука!

ГЛАВА 12

Сир был так же велик, как и милость божья. И Франция была его частью. Даже Пикардия, которая на карте была не больше мизинца, на деле оказалась необъятной страной. Пьер был в нескольких днях ходьбы от аббатства — и все же не достиг ничего, кроме пустоты в желудке и близости смерти.

Сражение? Вокруг него было так же мирно и тихо, как и за стенами аббатства. Он повстречал нескольких солдат-гасконцев, но эта встреча не слишком обрадовала. Те спросили, как его зовут, и перекинулись парой шуток. Потом Пьер рассказал, что собирался присоединиться к армии на севере, но теперь решил остаться и воевать вместе с ними. Один из солдат рассмеялся и начал насмехаться, когда Пьер сказал, что ему шестнадцать лет. Пьер пришел в ярость, и тогда уже все принялись потешаться над ним, а сержант ударил его пониже спины ножнами своей шпага. Пьер попытался дать сержанту сдачи — солдаты обозвали его «от горшка два вершка».

Они бросили Пьера на дороге, и он в ярости выкрикивал им вслед все ругательства, какие только слышал от монахов. Он плелся позади, потому что они тоже шли на войну; но теперь беглец скорее бы умер, чем стал товарищем по оружию гасконцам!

Прошло три дня, прежде чем он смог заставить себя просить подаяния. До того он воровал фрукты в садах и утолял жажду у источников. Но в конце концов у него начались такие судороги и такие сильные боли в желудке, что он просто был вынужден клянчить милостыню у жен фермеров. Так он перестал голодать. Он не боялся, что его примут за сбежавшего аристократа, потому что теперь его одежда была не менее рваной и грязной, чем у любого крестьянина.

Он был недалеко от Перонны, когда увидел первые приметы войны. Все чаще и чаще появлялись разрушенные дома и сожженные поля. Стены самой Перонны уцелели, но замок, в который Карл Бургундский заманил и захватил в плен старого короля Людовика XI, был разрушен немецкой миной. У стен города Пьер повстречал нескольких крестьян, у которых не осталось ни домов, ни средств к существованию, и они рассказали ему об осаде, о том, как жители города лили кипящую смолу на головы захватчиков и вынуждены были есть кошек и крыс, прежде чем маршал де Флеранс привел войска для их спасения. Они рассказали о своей героине — Мари Фори, которая, подобно Жанне д'Арк, сражалась плечом к плечу с мужчинами, вселяя в них мужество. Жители города были неимоверно горды собой, потому что считали, что спасли Францию: от Перонны имперская армия двинулась бы в Париж. Пьеру стало обидно, что он опоздал. Всего несколько дней назад! Если он поспешит, то сможет догнать армию, преследующую врага. Крестьяне уговаривали его не дурить и возвращаться домой, потому что Франция уже спасена. Но Пьер упрямо качал головой.

Следовать за армией было нетрудно: кругом валялись опрокинутые повозки, мертвые лошади и искореженное снаряжение. Пьер подобрал себе панцирь, шлем и набедренный щиток. Доспехи заставили его почувствовать себя одним из тех героев, которых оставили на поле боя, посчитав мертвыми, но которые были только ранены (во что нетрудно было поверить, взглянув на его ноги, покрытые ссадинами) и теперь спешили догнать своих товарищей.

На этих истощенных землях не осталось ни крошки еды, чтобы украсть или попросить; не было здесь и стогов сена, в которых можно было переночевать. Пьер свернулся калачиком на обочине дороги и повел разговор со своим протестующим желудком.

— Успокойся! Разве тебе хуже, чем тем, кто сражался в осажденном городе? Они ели крыс!

Его даже затошнило при мысли, что в один прекрасный день он почувствует такой голод, что будет способен съесть крысу — может быть, это случится даже завтра. Пьер решительно закрыл глаза и заснул, как настоящий солдат.

Внезапно он проснулся от того, что чьи-то руки шарили у него за пазухой. Он ткнул рукой в темноту, вскочил на колени. Раздался вскрик, и руки исчезли.

Пьер заметил огонь костра, а на его фоне — круг темных силуэтов, нагнувшихся над ним. Он выпрямился в рост и приготовился драться насмерть.

Из круга шагнул высокий мужчина и остановился перед ним. Он резко задал вопрос на языке, которого Пьер никогда не слышал. Мужчина, однако, повторил вопрос на немецком, а потом и на французском.

— Я француз, — ответил Пьер, держась как можно прямее, чтобы его не сочли трусом.

— Ранен?

— Нет.

— Подойди, — велел мужчина, указывая на огонь, — чтобы мы могли видеть, что за птичка нам попалась. — Пьер не тронулся с места. Мужчина снова повернулся к нему. — Ты подойдешь, или тебя принести? — его акцент трудно было распознать, но тембр и интонации голоса приятно контрастировали с властным тоном.

Пьер неохотно двинулся вперед, охраняемый со всех сторон.

У костра сидела группа людей, которых можно было принять за сообщников Люцифера. Женщины в грязных рваных платьях носили украшения из стекла и меди, которые покрывали их грудь, свисали среди волос и болтались в ушах. Мужчины тоже носили серьги и браслеты. Их головы были повязаны яркими платками, а у многих волосы были такими же длинными, как у женщин. Яркие костюмы подчеркивали смуглость кожи, поблескивавшей в отсветах костра. Пьер понял, что здесь, в Пикардии, стал пленником цыган, которые, несомненно, сделают его своим рабом. Он приблизился к мужчине, которого принял за главаря.

Мужчина пристально посмотрел на него, потом протянул руку и повернул подбородок Пьера к огню.

— Да это мальчишка!

Пьер оттолкнул руку и уставился на цыгана. Мужчина, запрокинув голову, рассмеялся, и его смех был подхвачен остальными. Пьер ненавидел цыган, но все же их смех отличался от смеха гасконцев: они не дразнились.

— Мы приняли тебя за солдата, парень, за мертвого солдата, — объяснил главарь.

— Я хочу присоединиться к армии, — твердо ответил Пьер.

Мужчина уважительно посмотрел на него.

— И ты станешь солдатом. Надеюсь, что не мертвым.

После этих слов все снова рассмеялись. Внезапно в круг прорвалась какая-то старуха, громко браня весельчаков, и низко нагнулась, вглядываясь в лицо Пьера. Ему были отвратительны ее корявое лицо и беззубый рот.

— Ты голоден? — спросила она.

Пьер не смог ответить.

— Принесите что-нибудь.

Пьер недоверчиво глянул на главаря, удивляясь его любезности. Все его чувства притупились, и он едва стоял на ногах. Лица, огонь костра — все закружилось перед его глазами. Он осторожно опустился на землю. Старуха исчезла. Раздался неопределенный звук, похожий на странную музыку, какой Пьеру никогда не приходилось слышать; не знал он и инструмента, издающего этот звук. Фигуры, толпившиеся вокруг него, исчезали одна за другой, и сначала один, а потом и другие голоса подхватывали песню. Пьер не мог определить: станет ли он жертвой колдовства или умрет от голода.

Внезапно рядом с ним снова появилась старуха. Его ноздри защекотал запах приправы и тушеного мяса. Он посмотрел на старуху, а потом на миску в ее руках. Женщина осторожно зачерпнула ложкой похлебку, и он жадно проглотил великолепный кусок мяса вместе с жижей.

— Спасибо, — благодарно выдохнул Пьер. — Спасибо тысячу раз, — он взял миску и принялся за обе щеки уписывать ее содержимое.

Когда он закончил, старуха поднялась и обратилась к вожаку. Было видно, что ее слова удивили его.

— Она говорит, что ты имеешь громкое имя и положение. Она хочет, чтобы ты остался с нами, — главарь улыбнулся Пьеру. — Ты будешь о ней заботиться, если мы отдадим тебя ей?

Пьер уставился на него, едва понимая смысл сказанного. Он разомлел от пищи и тепла костра и тут же провалился в глубокий сон.

С большим трудом Пьеру удалось узнать, что он находится среди египтян. Их главаря звали Конти, и ему подчинялись по крайней мере пятьдесят человек, не считая детей, которых носили в корзинках и награждали шлепками и подзатыльниками за плач и вопли. Все египтяне были родственниками между собой, поэтому он так и не смог определить, были ли они семьей или целым племенем. Они шли на восток — очевидно, к месту встречи с другими египтянами — и пользовались как могли последствиями сражений, подбирая все, что было выброшено или потеряно. Потом мальчик понял, что бродяги хотели ограбить его, приняв за труп, и что когда они шли не по таким прибыльным местам, то не гнушались воровством и разбоем, а может быть, и чем-нибудь похуже.

Конти ехал на великолепной лошади и, как и полагалось вожаку, был одет в бархатный камзол, который, однако, потерся и пообтрепался, так что не придавал ему важности. Он не был настоящим рыцарем по тем законам, которые знал Пьер: даже мавры и сарацины осудили бы его поведение, но Пьеру было очевидно его дворянское происхождение и благородство души.

История этих бродяг, которую постепенно узнал Пьер, была поистине печальной. Они были потомками тех жестоких египтян, которые отказали в гостеприимстве Святой деве Марии и Святому Иосифу во время их пришествия в Египет. За это ужасное преступление Господь обрек их нацию на жалкое и никчемное существование.

Пьер путешествовал с цыганами как будто во сне. Хотя они шли по следам армии, война, казалось, отступала все дальше и дальше. Сидя у костра, он слушал их меланхолические напевы и даже немного выучил их язык. После многолетнего заточения в монастыре его устраивало такое бездомное существование, и ему нравился Конти, когда тот, выпрямившись во весь рост, обращался к своим соплеменникам на незнакомом Пьеру языке или пел печальные песни.

Но во время танцев общее настроение менялось. Женщины собирали свои пестрые юбки так, что те делались похожими на петушиные хвосты. Зрители хлопали в ладоши, а танцоры увеличивали темп пляски, подчиняясь ударам бубна. С этим инструментом они обращались так умело, что, казалось, сам воздух звенел вокруг.

Сначала Пьера раздражала старуха Шеба, которая постоянно наблюдала за ним со стороны, но со временем он привык к ней и даже иногда улыбался в ответ на ее взгляды. На второй вечер, когда он положил свою пустую миску в общую кучу грязной посуды, Шеба кивнула ему и пригласила сесть рядом с собой возле костерка. Мальчик удивленно смотрел на женщину, когда она взяла его за руки и держала их ладонями вниз, словно это прикосновение о чем-то ей говорило. Наконец она перевернула их и стала водить сухим пальцем по линиям, как будто читая что-то. Затем поднесла его руки поближе к свету, почти водя по ним носом, и принялась что-то бормотать. Пьер был возбужден, потому что слышал, как эта ведьма предсказывала будущее тем, кого они встречали на дороге.

— Что ты видишь? — нетерпеливо спросил он.

— Ты дерешься… с мужчиной!

— Я буду драться со множеством мужчин. Я собираюсь стать солдатом!

Шеба посмотрела ему в глаза.

— Нет, с одним! Ты будешь ненавидеть его!

Пьер почувствовал озноб от ее голоса. Она снова наклонилась над его ладонями.

— Я убью его?

— Ты будешь любить женщину.

— Я буду любить много женщин, — уверенно сказал он.

Гадалка покачала головой.

— Ты будешь любить только раз. Это… — она пыталась вспомнить нужное слово на французском, но в конце концов начертила пальцем прямую линию на земле. — Судьба!

Пьер не был разочарован ее словами.

— Я стану рыцарем?

Старуха ничего не ответила, лишь посмотрела в огонь. Неожиданно она стала стонать и выть.

— Что это? Я буду убит в сражении? — спросил мальчик почти с надеждой.

Но что-то непонятное нашло на гадалку, и она не смогла ответить. Старуха продолжала выть и стонать, а Пьер встал, огорченный, и тихо отошел.

На следующий день табор догнал армию. Лагерь расположился на вершине холма, и Пьер мог различить знамена, виденные раньше только на картинках в книгах. Египтяне не хотели встречаться с живыми солдатами, и поэтому собирались обойти холм стороной. Пьер попрощался с ними и, к своему удивлению, даже пожалел о разлуке. Он поблагодарил их за пищу и заботу, они подбодрили его, а Конти подарил золотую цепь.

— Чтобы тебе остаться целым и невредимым, — посоветовал он, обнимая Пьера, — в следующий раз спи под кустом. Большинство моих соплеменников не будут разбираться, выросли ли у тебя усы и борода.

Пьер подошел к Шебе, но она не пыталась обнять его.

— Это судьба, — пробормотала она, — и ты не можешь изменить ее.

Пьер неуклюже поблагодарил старуху и попрощался, а потом направился к лагерю на холме. На полпути он остановился и оглянулся: египтяне шли караваном вдоль реки. Увидит ли он их снова когда-нибудь?

Пьер сразу же понял, что это то самое войско, которое преследовало немцев вплоть до самой границы, мстя за сожженную и разграбленную Францию. Теперь оно возвращалось домой. Война была окончена.

Солдаты, которые встретили его, были непохожи на гасконцев, а может быть, теперь Пьер был не так разборчив. Они выслушали его, накормили и согласились, что он сделает прекрасную военную карьеру. Затем провели его в свою палатку, выиграли в кости его золотую цепь и заставили краснеть, рассказывая нескромные истории. В конце концов Пьер разочаровал их: УЖ не среди монахов ли он жил?

Он чувствовал себя уже записанным в армию, поэтому добровольно вышел, когда сержант приказал ему присоединиться к группе выловленных дезертиров, мародеров и мошенников. Пьер объяснил сержанту, что хочет записаться добровольцем, и назвал свое имя в ответ на вопрос сержанта.

До этой минуты он привлекал внимание не больше остальных, но, услышав его имя, сержант присвистнул, а лейтенант оторвал взгляд от документов, которые читал.

— Шабо! — он быстро подошел к Пьеру. — Откуда ты?

Пьер неожиданно почувствовал страх.

— Из… Пуату… сударь, — выдавил из себя Пьер.

— Ты хочешь сказать — из монастыря… сбежавший племянник!

— Нет, сударь!

— Взять его!

— Взять его!

Пьер пытался сопротивляться, но против него были трое сильных мужчин. Они связали ему руки и подняли с земли.

— Отведите его в Сен-Квентин, — приказал лейтенант.

ГЛАВА 13

Толстые стены Сен-Квентина, оплота Пикардии, прикрывали победоносное королевское войско с севера.

Когда адмирал Шабо и его офицеры ехали по узким улочкам, его узнавали и приветствовали стрелки и старые конники, оставившие службу в регулярной армии из-за ранения или возраста. Крики «Филипп!» или «Адмирал!» сопровождали его стремительную поездку, которую он сам должен был признать напрасной и глупой.

— Только я могу мчаться сломя голову за сбежавшим племянником, которого даже не помню, — сказал он, обращаясь к своему капитану. — Этого бы не случилось, если бы его отдали мне на воспитание!

Офицер улыбнулся.

— Мне кажется, что вашему племяннику есть от кого унаследовать свою стремительность, монсеньер!

— Ее-то и должен был сдерживать мой брат, аббат, — сухо ответил Шабо.

В ратуше их встретил мэр.

— Ваши комнаты готовы, монсеньер. Вы хотели бы отдохнуть, прежде чем…

— Какие новости? — оборвал его адмирал.

— Мы арестовали всех лагерных прихлебателей, но только шестеро из них немного подходят под описание. А один из этих негодяев назвался именем Шабо. Он боролся с тремя солдатами и сопротивлялся до последнего.

— Тогда, может быть, он говорит правду. Дайте-ка мне посмотреть на него.

Градоначальник отдал приказ, протянул Шабо кубок и поднял свой бокал.

— За короля! — провозгласил он. — И за его великую победу над императором! Действительно, императора ни разу еще так не трепали, как в этом сражении.

— Давние враги становятся почти столь же дороги, как и старые друзья, — весело отозвался Шабо. — Только у одних нам доставляет радость видеть убегающие спины, а у других — улыбающиеся лица. Как бы то ни было, но я думаю, что мы не в последний раз видели этого дорогого врага.

— Вы имеете в виду, что император возьмет реванш?

Шабо пожал плечами.

— Этой войне не будет конца. От Пикардии до Пьемонта, от Милана до Неаполя мы будем встречаться снова и снова: немцы и французы. Это неотвратимо.

Губернатор рассмеялся.

— В этом и заключается жизнь старых воинов, разве нет?

Шабо кивнул и посмотрел на дверь, за которой раздались глухие шаги. Дверь открылась, и двое солдат втолкнули в комнату юношу.

Шабо внимательно оглядел его, ища знакомые черты в покрасневшем лице. Мальчик стоял с опущенными глазами и сжатыми губами. Шабо покачал головой и хотел сказать «нет».

Солдат грубо вывернул руку мальчика.

— На колени! — приказал он.

Пьер отбросил волосы, что закрывали прекрасные голубые глаза, сверкающие от гнева, и гордо поднял подбородок.

— Я преклоняю колени только перед моим королем и моим епископом! — заявил он твердо.

Теперь Шабо узнал племянника.

— И ты не встанешь на колени перед своим дядей? — спросил он.

Мальчик побледнел и уставился на Шабо.

— Вы…

— Брат твоего отца. И мне стыдно, что мы не знаем друг друга в лицо.

Пьер начал медленно опускаться на колени, но адмирал подошел и обнял его.

Вымытый и облаченный в новую одежду, Пьер ждал аудиенции с человеком, которого больше всего на свете мечтал превзойти, с первым солдатом Франции, с дядей, которого он не видел десять лет. Но как бы сильно он ни восхищался своим дядей-флотоводцем, он знал, что не вернется обратно в монастырь, даже если тот этого захочет. Он никогда не станет священником. Вскоре камердинер адмирала впустил его.

— Сядь, племянник.

Лицо дяди было суровым, и сердце Пьера забилось.

— Пьер, ты доставляешь слишком много неприятностей твоему дяде аббату и мне. Я должен был покинуть короля, чтобы разыскать тебя.

— Прошу прощения, монсеньер… — Пьер запнулся, но потом набрался смелости: пусть будет что будет. — Вы напрасно беспокоились. Я не вернусь назад.

Шабо нахмурился.

— Серьезный разговор, племянник.

Он сделал знак камердинеру, и тот налил два кубка вина. Шабо подтолкнул один из них Пьеру.

— И это все из-за наказания розгами? Здесь ты мог встретить гораздо худшее.

Пьер вспыхнул.

— Я уже встретился с вашими доблестными солдатами.

Адмирал искоса взглянул на него и шевельнул бровями.

— Как ты их нашел?

— Я все время шел по их следам, — честно ответил мальчик. — Но я убежал вовсе не из-за наказания розгами.

— Из-за чего же тогда?

— У меня нет желания становиться священником с протертыми коленями и выбритой макушкой. «Святой отец, могу я попросить прощения за опоздание к молитве? Святой отец, позвольте сесть?»— Пьер был так возмущен, что забыл обо всем.

Шабо, все время пристально разглядывавший его, потер подбородок.

— И кем же ты хочешь стать? — спросил он немного погодя. — В его голосе было нечто, что заронило первую искру надежды в сердце Пьера. Он боялся отвечать, чтобы не загасить эту искру.

— Я хочу драться за моего короля, — тихо ответил Пьер.

Адмирал улыбнулся.

— Я уважаю брата твоей матери, аббата, хотя у него иные пути службы Его Величеству.

— Он хочет, чтобы я поступил так же.

Адмирал удивленно поднял брови.

— Уж больно ты скор. И знаешь, я думаю, что эта стремительность послужит гораздо лучше армии, чем церкви. — Он тепло рассмеялся. — Кажется, аббат потерял новообращенного, а Марс обрел его.

— Вы имеете в виду?.. — Пьер запнулся, боясь обнаружить чрезвычайное волнение.

— Я имею в виду, что беру тебя под свою опеку, Пьер. Ты будешь обучаться всему необходимому, чтобы стать настоящим рыцарем и солдатом короля!

Пьер подался вперед, сверкая глазами.

— Монсеньер…

Но Шабо сдержал его порыв.

— Я в долгу перед тобой, сын мой, потому что позволил столько лет глушить эти благородные порывы.

Весь остаток разговора Пьер пытался сдержать свои чувства, перехлестывающие через край. За всю его недолгую жизнь никто не слушал и не верил ему, кроме маленькой девочки. Но теперь великий адмирал, брат его отца, назвал его своим сыном.

— Монсеньер, — наконец уверенно сказал мальчик, не боясь теперь быть непонятым. — У меня есть девушка. Ее дядя — мессир де Роберваль…

«Дядя адмирал наверняка знает Роберваля, — задним числом подумал Пьер. — А дядя аббат был слишком удален от двора».

— Из-за этой девушки ты был побит, не так ли? — спросил Шабо, с симпатией изучая вспыхнувшее лицо Пьера.

— Да, но это была всего лишь детская игра, монсеньер. Она — мой единственный друг, клянусь вам.

Шабо был глубоко тронут. Даже мадам де Роберваль в полной мере не могла оценить его отзывчивость. Даже из уважения к королю он не нанес бы удара по чувствам стоявшего перед ним юноши.

— Ты станешь ее кавалером, — сказал он. — Но сначала тебя должны посвятить в рыцари, а для этого придется кое-что сделать. Я думаю, что вы не слишком стары, чтобы немного подождать.

Пьер упал к его ногам.

— Только когда я почувствую вашу шпагу над моей головой, только тогда, когда я удостоюсь чести стать рыцарем, я вернусь к ней…

Адмирал кивнул, улыбаясь. За четыре года он вырастит прекрасного кавалера для юной жены горбуна.

При свете одинокой свечи Пьер писал свое первое любовное послание.

«Моя дорогая, прости меня, что я не смог попрощаться, но все, что происходит — происходит к лучшему. Я отправляюсь в Париж со своим дядей адмиралом, чтобы стать рыцарем. Скучай обо мне, но помни, что через три-четыре года я вернусь за тобой…»

ГЛАВА 14

Маргерит вышла в сад, в котором витал аромат роз, маргариток и великолепного белого боярышника. Она заморгала от яркого солнца, а потом протянула руки, как бы пытаясь вобрать часть этого великолепия. Но все это было не для нее. С тех пор, как она услышала о наказании Пьера и его исчезновении, ей стало казаться, что она — заключенный, а цветущие лужайки, сад и лес стали врагами, стерегущими ее.

Она услышала стук копыт на мосту, но не проявила к всаднику никакого интереса, пока в аллее не появилась Бастин, кричавшая, что прибыл гонец от Пьера. Маргерит стремглав бросилась навстречу няне.

— Маменька! Что там? Скажи мне!

— Это от Пьера. Он написал тебе письмо. Открой его, открой!

Маргерит посмотрела на няню и покачала головой.

— Открой лучше ты, маменька, — прошептала она чуть слышно.

Бастин громко прочитала письмо. Маргерит ничего не сказала, по ее щекам текли слезы. Бастин захлопала в ладоши.

— Ты теперь счастлива, дитя. Теперь ты счастлива… — она вдруг поднесла руки ко рту и посмотрела на девушку расширившимися глазами. — Ведь так?

— О, да! — пылко ответила Маргерит. — О, да!

Она снова пошла в сад. Мир не казался ей таким враждебным с тех пор, когда она узнала о чувствах Пьера. Девочка села на землю под тополем и прислонилась спиной к его стволу.

— Три-четыре года… — прошептала она. Наваждение угнетающей судьбы отказывалось покидать ее, хотя она и пыталась бороться. Пьер больше всего хотел, чтобы она была счастлива, но у нее не было в этом уверенности. Ее дядя… этот ужасный маркиз… дядя Пьера…

Она закрыла глаза и начала молиться.

— О, пресвятая Богородица! Наша единственная надежда…

— Кр! Кр! Кр!

Подняв глаза, девочка увидела рядом с собой нахальную сороку. Та подошла поближе, широко разинув клюв, но потом быстро отбежала. Маргерит махнула рукой, но сорока не собиралась улетать. Она разглядывала ее, словно удивляясь: что нужно здесь этому существу?

Маргерит достала кольцо с изумрудом из кармашка юбки. Оно великолепно переливалось на фоне скошенной травы, но его вид бросил Маргерит в дрожь, словно воспоминание о ледяной воде.

Неожиданно она вспомнила свою молитву. Как она молилась Святому Иуде, чтобы он сотворил чудо, и кольцо было бы смыто дождем или украдено сорокой. Она громко разрыдалась и упала на траву.

— О, дорогой Святой Иуда! — кричала она. — Дорогой Святой Иуда!

ГЛАВА 15

Мессир де Роберваль ссутулился, его маленькие глазки погасли, а лицо побледнело. Его сломанный зуб ныл. Он не хотел разговаривать с Турноном. И так за последние дни было слишком много разговоров.

— Какая жалость, что ты ушел с приема без меня, дядя, — сказал Турнон. — Я бы никогда не позволил тебе упасть.

Роберваль лишь что-то пробурчал себе под нос.

— Это был поистине несчастный день, — продолжал Турнон. Роберваль косо глянул на него, но не стал задавать никаких вопросов. — Дофин был так рассержен словами герцогини, что больше не отошел от короля, а его величество сегодня утром признался мне, что его двор будет похож на сумасшедший дом, если он станет потворствовать женитьбе на детях.

— Для меня этот день тоже был ужасным, — коротко заметил Роберваль.

— Не совсем, дядя, — ответил Турнон. — Я понял, что ваша племянница через несколько лет станет еще прекраснее. Я готов вернуться к нашему первоначальному соглашению: я плачу шесть тысяч крон, и ты останешься опекуном до тех пор, пока она не достигнет зрелости.

Роберваль прищурился. Он понял, что Турнон рассчитывает на нечто большее.

— А что с вашей экспедицией?

— Его высочество и тут помешал мне. Сейчас планируются кампании в Артуа и Пьемонт, чтобы отомстить императору. Но в казне нехватка денег. В ней всегда нехватка. На самом деле дофин выступил против второй экспедиции в Канаду только потому, что ее поддержали мадам д'Этамп и адмирал. Он злопамятен во всем, что касается его драгоценной Дианы.

— Казалось, что он был вдохновлен этой идей до появления Картье, — сказал Роберваль.

— Если бы это была его идея, — согласился Турнон. — Но после этого король сразу переменился. Он шутил со мной, но сказал, что я слишком нетерпелив — во всем. Он не понял, что я не могу ждать.

Роберваль повернулся к Турнону.

— И все-таки собираетесь плыть?

— Я поплыву, — ответил Турнон, — даже если мне придется самому финансировать экспедицию.

— И это вам воздастся… из приданого Маргерит, — медленно сказал Роберваль.

Турнон изучающе посмотрел на Роберваля.

— И что?

— А то, мой племянничек, — порывисто воскликнул Роберваль. Он тоже грезил жаждой, более сильной, чем жажда золота — жаждой власти. — Я разрываю свое старое соглашение с вами. Вы говорили, что сами назначаете губернаторов. Так вот, когда я стану одним из губернаторов новой колонии — только в тот день вы получите Маргерит!

— Ну что ж, так и запишем, — кивнул Турнон.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 16

Под деревянными башмаками Маргерит резко хрустел снег — рано выпавший в этом году и почти везде уже растаявший, за исключением тех мест у стены, где намело большие сугробы. Холодный ветер обжигал разгоряченные щеки девочки.

Ее дядя написал, что они скоро приедут. И Маргерит была уверена, что они едут сюда с единственной целью.

Она дотронулась до изумруда на своем пальце — с мимолетным упреком в адрес Святого Иуды. Только ради него она носила это кольцо: чтобы с каждой молитвой напоминать ему о столь необходимом ей чуде. Тем не менее, оно принадлежало маркизу. Сегодня он прислал ей большой кулон, как напоминание о своем скором приезде и роскошное платье из бледно-зеленого бархата — как напоминание о весенних островах.

Такой пышный наряд предназначался не для украшения замка Коси и не для собора Святого Вульфрама в Аббевиле. Он мог означать только то, что долгий торг между ее дядей и маркизом завершен — и ей предстоит ехать в Париж, чтобы приготовиться к свадьбе; и что маркиз закончил снаряжение очередной экспедиции к Новой Земле. За эти годы он дважды приезжал, чтобы повидать ее, и каждый раз Маргерит молилась, чтобы ее лицо или характер разонравились ему. Но в обоих случаях при виде ее молодости и непокорности в нем все больше и больше разгоралась страсть. Ей же Турнон казался все более старым, несмотря на все попытки молодиться.

Сейчас она знала, что ее время пришло. Вот уже полгода — с того дня, как ей исполнилось пятнадцать — девушка каждую ночь и каждое утро благодарила Святого Иуду за то, что проходили дни. Теперь-то она поняла, что это ее дядя под всевозможными предлогами оттягивал свадьбу, боясь, что ее судьба выйдет из-под его контроля; но за эту отсрочку она была благодарна.

Маргерит подошла к старой яблоне и неуклюже, путаясь в накидке и платье, взобралась на ветку, которая служила когда-то Пьеру воображаемым скакуном. Она прислонилась к стволу дерева и почувствовала, что вот-вот расплачется. Но тяжело плакать, когда ты так молода, и к тому же тебе в лицо бьет холодный декабрьский ветер. Она закрыла глаза и попыталась думать о Пьере. Казалось, это было так давно. С момента их последней встречи прошло четыре года. За это время она получила от друга два письма: один раз — когда он стал пажом при дворе, и второй — когда отправился со своим дядей в поход на Пьемонт. У нее не было возможности ответить и связь, казалось, оборвалась. Девушка понимала: писем было так мало потому, что аббат, по всей видимости, перехватывал весточки, посылаемые с курьерами Шабо. Один раз посланный солдат подошел к ней и внимательно осмотрел с ног до головы, словно должен был в точности описать ее.

— Он спрашивает о вашем здоровье, мадемуазель, и о том, ждете ли вы его.

— Я прекрасно себя чувствую, — радостно ответила Маргерит. — И я… я по-прежнему здесь…

Она не могла рассказать этому незнакомцу, который, казалось, приехал вовсе не от Пьера, о своем ожидании — о своем страстном ожидании. Но, похоже, он и сам все увидел, потому что выглядел удовлетворенным.

Маргерит устроилась на ветке поудобнее и заглянула в сад. Жаль, что снег уже растаял, потому что под его волшебным покровом казались прекрасными даже голые деревья и убранные пшеничные поля аббатства.

Внезапно она заметила рыцаря, скакавшего из аббатства прямиком к бреши в стене. Лошадь мчалась во весь опор, и ему пришлось снять промокшую испанскую шляпу, которую грозил унести ветер. Крепкая фигура, осанка, короткие волосы всадника — все было странным для нее, но Маргерит прижалась к стволу дерева, чтобы не упасть, и напряженно следила за ним. Всадник спрыгнул с коня, влез в пролом и остановился, как будто ожидая увидеть ее здесь, среди снега и ветра. Маргерит вдруг почувствовала, как у нее перехватывает дыхание, и вскрикнула.

Он посмотрел наверх и бросился вперед, пытаясь поймать ее, но девушка проскользнула между его рук прямо на землю.

— Моя дорогая! Маргерит!

Ее губы задрожали. Она заморгала, чтобы сдержать слезы, и протянула к нему руки.

Друг обнял ее, стараясь утешить. Наконец она обратила внимание на рукава-буфы, роскошный бархат его платья и шпагу. Она отстранилась, чтобы еще раз внимательно рассмотреть Пьера. Это был он, и в то же самое время не он. Маргерит встала, вытирая слезы.

— Я вернулся к тебе, — смущенно пробормотал он.

Девушка опустила глаза, потирая онемевшие пальцы. То, что он сказал, было столь очевидным!..

— Я обручена, — вместо ответа объявила она и отвернулась. — С монсеньером де Турноном.

— Я знаю об этом, моя дорогая. Но мой дядя адмирал…

Она быстро обернулась, удивившись его бесстрастности и самоуверенности: теперь она была совершенно убеждена, что перед ней именно Пьер. Ей не нужно было отрицать чудо!

— …когда я поступил к нему на службу в Сен-Квентине, пообещал мне, что когда я стану рыцарем… — он гордо выставил вперед свой сапог, чтобы она могла видеть серебряные шпоры. — Он сам посвятил меня в рыцари на поле боя.

Его богатство и титул, однако, уже подавляли ее. Пьер и всегда был самоуверенным, а Бастин рассказывала, что среди дворянства не приняты браки по любви.

— Что же он говорит сейчас? — спросила Маргерит.

— Он уехал из Пьемонта раньше меня, но сейчас я отправлюсь прямо к нему. Он настоящий рыцарь…

Девушка закрыла глаза, изо всех сил желая верить услышанному. Пьер обнял ее за плечи.

— Что случилось, Маргерит? Ты сомневаешься во мне? — она не ответила. — Моя дорогая, для меня больше никого не существовало. Но сейчас все не так, как раньше. Я уже не тот мальчишка, которого прогнали с земель твоего дяди. Я граф де Муи, владелец имения в Пуату. Мессир де Роберваль — жадный человек, и с помощью моего дяди…

Он обнял подругу, и они пошли через старый фруктовый сад. Все было таким знакомым, и в то же время таким странным, как сон, после которого больно просыпаться. Пьер рассказал о своем пребывании при дворе, о постоянных упражнениях в боевом мастерстве, о кампании в Пьемонте, где ему удалось отличиться. Это тоже казалось знакомым: он хвастался совершенно так же, как и в детстве, но теперь он имел для этого более чем серьезные основания.

Маргерит приятно было слушать Пьера: она гордилась тем, что он был при дворе и сражался с солдатами императора. Он говорил о том, что всегда присутствовало в их мечтах, но теперь все это стало реальностью: он на самом деле мог воплотить мечту в жизнь и сделать ее своей дамой!

Неожиданно она повернулась и с рыданиями приникла к груди юноши. Его руки обвили ее, и она прижалась к нему еще сильнее.

Пьер ослабил объятия. Его взгляд стал удивленным, почти испуганным.

— Пресвятая Богородица! — воскликнул он.

Маргерит стояла, раскрыв объятия, и любовалась им. Он был для нее целым миром! Пьер снова обнял ее, и его жар передался ей.

Она оторвала свои губы от его губ. «Не уезжай!»— хотела сказать Маргерит.

— Скоро! — вместо этого сказала она. — Уезжай быстрее! Они уже скоро приедут!

— Моя дорогая! — он встал на колено перед ней и взял ее за руку. На ее пальце сверкнул зеленый камень. — Ты давала обет? — спросил он, готовый переступить даже это.

Она покачала головой.

— Но мой дядя подписал бумаги…

— Предоставь это мне.

Именно этого она и ждала. Именно об этом она молилась. И теперь, когда загаданное произошло, все казалось безнадежным. Что они могли сделать против таких сил?

Пьер повернул ее к себе.

— Теперь этому не бывать, — сказал он. — Ты должна верить только в меня. Ты веришь в меня?

Она снова приникла к нему и словно ожила.

— О, да! — прошептала Маргерит.

— Клянусь честью рыцаря, что ты не будешь принадлежать ни Турнону, ни кому бы то ни было еще, кроме меня — как я принадлежу тебе. Это мой обет, дорогая моя.

Спокойствие мгновенно овладело душой Маргерит, силы совершенно оставили ее тело, и она беспомощно повисла на его руках.

— Я отправляюсь прямо к дяде, — пообещал он. — Стой на балконе, чтобы я мог видеть тебя, когда буду проезжать. — Он приподнял ее подбородок и улыбнулся. — Ты будешь ждать?

Она кивнула.

— И больше никаких страхов?

Маргерит покачала головой.

— Хорошо Теперь я, Пьер де Шабо, граф де Муи, даю тебе свой обет…

ГЛАВА 17

Монахи собрались вокруг черного Баярда, с благоговейным страхом глядя на огромные копыта и горящие глаза. Пьер поцеловал руку аббату, обнял его и вернулся к великолепному рысаку — подарку второго дяди, адмирала. Он обнял монахов: брата Жана, брата Гиацинта, брата Ноэля и даже брата Эсташа, а потом и иеромонаха, отца Бонифация. Ловко вскочил в седло под одобрительные возгласы братии. Нагнулся к брату Жану.

— Что ты теперь думаешь о молодом петушке, Жан? — тихо спросил Пьер и поднял Баярда на дыбы, отсалютовав таким образом аббату.

— Счастливого пути! — услышал он вслед, помахал шляпой и галопом вынесся из аббатства.

Счастливого пути! Хотелось бы надеяться на это. Холодный ветер дул ему в лицо и в ноздри Баярду, так что до конца стены аббатства он ехал рысью; но, добравшись до имения Коси, перевел коня на шаг, ища глазами балкон.

Стоявшая на балконе одинокая фигурка заметила его и махнула шарфом. В ответ он снял шляпу. При виде Маргерит, такой одинокой и преданной, слезы выступили на его глазах, но он продолжал улыбаться, надеясь, что возлюбленная не заметит слез.

Его жизнь — сначала в аббатстве, потом при дворе и на поле боя, среди рыцарей — была лишена нежности. Только здесь, под старой яблоней, Пьер нашел ответ на свои чувства, обретя силу. Он всегда ее любил, но теперь… Как она выросла за эти четыре года…

Кровь прилила к его щекам, и сердце забилось, когда он подумал о своем желании соединиться с ней. Он по-прежнему любил, но теперь он желал!

— Моя дорогая! — крикнул он. Баярд тряхнул головой: с ним тоже часто разговаривали. — Да нет, я не тебе, — крикнул Пьер. Ему не хотелось терять Маргерит из виду, хотя он и чувствовал нетерпение Баярда.

— Скоро! — отозвалась девушка. — Поезжай скорее!

Рыцарь, который медлит перед решающим сражением, лишь наполовину рыцарь. Пьер похлопал Баярда по шее, и тот заржал. С непокрытой головой Пьер низко пригнулся в седле, пришпорил Баярда и, разбрызгивая дорожную слякоть, поскакал в Париж.

ГЛАВА 18

Роберваль приветливо улыбался, но его глаза бегали: он не мог понять действий Турнона, приведших их во вражеский лагерь.

— Я восхищаюсь твоими угрызениями совести, дядя, но нужно вовремя менять привязанности, а наши планы так долго откладывались.

Роберваль украдкой перевел взгляд с Турнона, спокойно беседовавшего с мадам де Пуатье и дофином, на коннетабля де Монморанси, грубого, безжалостного воина, который так же, как и Шабо, был фаворитом короля и соперничал с адмиралом в борьбе за право удостоиться милости Его величества. Так же, как Шабо был связан с интересами герцогини д'Этамп, Монморанси тяготел к дофину и Диане де Пуатье. Коннетабль слушал, подозрительно оглядывая тщедушную фигуру горбуна.

— Картье принес короне Франции империю — более великую, чем Милан или вся Италия, которая стоит нашей земле столько крови и золота. Мы слишком долго наблюдали за тем, как испанские корабли вывозят богатства дальних морей…

Дофин нервно заерзал, протянул руку к бокалу с вином; но тотчас же отдернул ее, когда сверху мягко легла рука Дианы, и вновь расслабился.

— С самого рождения я слышу разговоры о колонизации, — мрачно сказал он. — Это безлюдная земля, совсем не такая богатая, как Мексика или Перу…

— Совершенно верно, Ваше Высочество, но цветущая и плодородная — с реками, впадающими в океан, где со времен Колумба наши рыбаки ловят для Франции треску и макрель. Разве можно терять так много из-за отсутствия желания и смелости? С помощью семечка этой колонии Ваша светлость взрастит дуб, который затмит могущество Генриха П.

— И вы пришли к нам лишь спустя столько времени? — вступила в разговор Диана. — Эту идею долго вынашивал адмирал де Шабо.

Турнон склонил голову.

— Влияние адмирала ослабевает, мадам. А мы не можем больше ждать. Для Франции это означает победу и процветание — разве мы способны отказаться от того, что так важно для Франции? — Турнон улыбнулся, веря в свое умение убеждать.

Монморанси хлопнул сильной ладонью по спине дофина. Это удивило Роберваля, но Генрих сделал вид, что не заметил фамильярности.

— Этот парень прав. План сулит победу, и если Шабо не хочет…

Дофин встал, опрокинув бокал с вином.

— И д'Этамп тоже, — добавил он. Он перешагнул через широкую черную юбку мадам и повернулся, чтобы заглянуть ей в лицо. — Что скажете, Диана… мадам? — поправился он, и на его лице появились желание и отвага.

Диана молитвенно сложила руки и улыбнулась, глядя на него, а Роберваль подумал: «Вот никогда не мог представить, что женщина может быть так красива!»

— Если это ради Франции, мой принц, то это значит — ради вас, — нежно сказала она.

Дофин постоял немного, обдумывая значение этих слов, потом вернулся на место и сел, сложив руки на коленях.

— Но почему ничего нельзя было сделать целых четыре года? Мой отец, король, так верил в это, и д'Этамп тоже… Адмирал сначала тоже верил, но потом отошел от всего…

Турнон развел руками.

— На этот вопрос можете ответить только вы сами, Ваше Высочество…

— Чепуха! Мое влияние не так велико, монсеньер.

Турнон нахально тряхнул головой, чем снова ужаснул Роберваля.

— Теперь Филиппу де Шабо затруднительно даже шепнуть что-то на ухо королю!

— Ха! Неужели? — коннетабль многозначительно посмотрел на мадам де Пуатье. — Это приятно слышать.

Улыбка Турнона стала и вовсе умильной.

— В наши планы не входит топить корабль благородного и великодушного покровителя или выдавать его секреты, монсеньер коннетабль. Напротив, вы гораздо лучше осведомлены о происходящем, чем мы, скромные моряки.

Мадам и дофин посмотрели на Монморанси, который откинулся в кресле и закашлялся. Диана улыбнулась.

— Признайте: маркиз прав. Всему двору известно, что именно вам удалось открыть королю все странности характера адмирала. Очень печально находить недостатки в друге детства. Но монсеньер… — Она повернулась к Турнону. — Говоря откровенно, мы все теряемся в догадках, к какому лагерю вы примкнете…

— Вы найдете меня в своем лагере, мадам. И если вы поддержите эту экспедицию…

— В которую, как я понимаю, вы уже вложили немало средств…

— Мою судьбу, мадам, — просто ответил Турнон. — И судьбу моей нареченной невесты, племянницы монсеньера де Роберваля. У Картье сейчас в гавани Сен-Мало стоит три снаряженных корабля…

— И вам нужно?..

— Как можно больше баркасов для колонистов. Нам также нужны сами колонисты и моряки. Мы должны призвать всю Францию…

— И вам нужно от нас лишь влияние Его Высочества… и, конечно, губернаторский титул для вашего дяди?

Пока Роберваль силился перевести дух, Турнон подался вперед.

— Поверьте мне, мадам, что это не вымогательство.

— Я вам верю, — отвечала женщина. Неожиданно она сняла с шеи тяжелое жемчужное ожерелье и повесила его на руку Турнона. — Это мое ручательство — и мое доверие. Я верю, что вы ищете победы для Франции и короля, — она взглянула на дофина, — который достаточно щедр, чтобы сделать вашу мечту о Новой Франции реальностью!

Все это время дофин смотрел ей в лицо, а когда она закончила, вскочил на ноги.

— Даю вам слово чести, монсеньер де Турнон! — воскликнул он.

Мадам де Пуатье протянула руку Робервалю, преклонившему колени.

— Мессир вице-король… — сказала она.

ГЛАВА 19

Гастон закрыл за собой дверь и ждал, пока адмирал отвернется от окна.

— Приехал ваш племянник, граф де Муи, монсеньер.

Шабо кивнул и вернулся к своим мыслям. Его окна выходили на лагерь, чьи пестрые палатки раскинулись на нескольких арпанах, как цветы после ночного сна. Раскисшая земля была покрыта лужами, так что дамам и рыцарям приходилось с величайшей осторожностью пробираться по аллеям. Шабо задумался над тем, что заставляло пятнадцать тысяч знатных дворян прибыть ко двору, забыв о собственных делах и имениях, и терпеть нужду и лишения, которые привели бы в ужас любого честного крестьянина. Что касается его самого, то скоро он оставит службу. Вместо того, чтобы довольствоваться милостыней и минутной благосклонностью, он будет мирно жить в своем старом поместье в Пуату.

Хотя никто не говорил об этом в открытую, но все признаки опалы были налицо. Прошла всего неделя со времени последней дружеской беседы с королем — и вот уже Франциск отчитал его за высокомерие, хотя Шабо говорил со своей обычной фамильярностью. Происки Монморанси? Шабо пожал плечами. Некоторые шептались о его растратах в Бургундии — их можно было легко подсчитать, — о его отношениях с мадам д'Этамп, преувеличенных самой Анной — снова происки Монморанси. Конечно, это было трудно доказать, да и не хотелось бы терять дружбу, длившуюся тридцать лет.

На его серые глаза неожиданно навернулись слезы, и адмирал нетерпеливо смахнул их. Тридцать лет! Именно тогда он вошел в небольшой круг избранных, окружавших Франциска… Тогда он и Монморанси, Флеранж дю Беллей и другие — теперь уже мертвые — герои были молодыми рыцарями, благоговевшими перед своим королем, который открыл им двери к титулам и богатству. Но крепче всего их связывали победы в Италии и поражение при Павии… Шабо ближе всех стоял к королю, а за ним шел грубый, находчивый и коварный Монморанси.

Лишь недавно Шабо почувствовал, что король отвернулся от него и перенес свою любовь на соперника — но было уже поздно.

Рыцарство! Он все еще чтил это слово, но тот — бывший фаворит, бывший друг — во что он верил? Он подумал о своем племяннике, Пьере, который почитал его, как когда-то он сам почитал маршала де Гиза: так же, как де Гизу, ему, Шабо, придется столкнуться с непостоянством принцев. Пьер нес в себе старые традиции. Он даже настоял на том, чтобы его посвятили в рыцари на поле боя, как и его дядю адмирала. «Я не могу презреть это доверие», — подумал Шабо. — «Я не имею права огорчить его».

Что он мог предложить юноше? Особенно сейчас? Но он знал точный ответ: он имел возможность сменить лагерь и добиться успеха для Пьера и для себя через союз с младшей дочерью мадам де Пуатье. Девушка была законной дочерью сенешаля Нормандии, и в ее жилах текла кровь Генриха VII. Но такая открытая капитуляция будет триумфом для Дианы и падением для него.

Шабо снова развернул записку, которую держал в руке.

«С тех пор, как у Вас остался единственный друг при дворе, кажется странным, что Вы не ищете с ним встреч.

А»

Он наверняка потеряет всех оставшихся друзей при дворе, если согласится на этот союз; зато Пьер будет в безопасности. Он поднял голову, чтобы приказать камердинеру отыскать Пьера, но слуга уже входил в комнату, чтобы доложить о посетителе.

— Капитан Картье просит аудиенции, монсеньер.

— Да? — удивился Шабо. — Пригласи его.

Картье, должно быть, стоял прямо за дверью, потому что сразу же вошел, быстро пересек комнату, опустился на колено и поцеловал руку Шабо раньше, чем адмирал успел остановить его.

— Мой дорогой покровитель… монсеньер!

— Встаньте, встаньте, Картье, — прервал Шабо, немного подавшись назад. Картье поднялся и посмотрел на него с таким видом, словно адмирал собирался его ударить. — Не стойте, как истукан, — нетерпеливо воскликнул Шабо. — Сядьте и расскажите, с чем пожаловали.

— Мой адмирал, я только что узнал, что они хотят сокрушить вас!

— Сокрушить меня? — сухо засмеялся Шабо. — Они не смогут этого сделать, дорогой Картье.

Голубые глаза Картье изучали лицо адмирала.

— Не смогут? Черт побери, я говорил этим глупцам…

— Кому? — резко спросил Шабо.

— Это Турнон…

— Турнон? — не поверил адмирал. — Турнон хочет сокрушить меня?

— Нет, нет, но он встречался с коннетаблем, дофином и мадам де Пуатье…

Адмирал изумленно откинулся в кресле,

— Вероятно, он задумал это давно…

— Я сказал, что выпушу ему кишки и выпрямлю его горб. Он и его дядя, эта свинья Роберваль…

Шабо громко рассмеялся.

— Я люблю тебя, Жак. Когда я с тобой, я начинаю верить, что все на свете очень просто: мы нашли прекрасную Новую Землю, так почему бы не освоить ее? Для этого не нужны деньги, власть и стратегия — только лишь мужество и инициатива. А если мы находим среди нас предателя, то просто убиваем его. О, мой друг, если бы весь мир был таким каков ты, нам бы не нужны были такие интриганы, как я. — Он протянул руку. — Нет, Жак, ты ошибся в Турноне. Но не в Робервале, потому что он, как ты сказал — свинья. Турнону дорога его идея, которая будет преследовать его до самой смерти. Возможно, он не видит в этом Новом Свете того, что видишь ты или я, но он нашел что-то, возможно, лучшее, и для него это очень важно. Более важно, чем он сам, или ты, или я — более важно, чем даже бедное дитя, сделанное ставкой в его игре. Он был прав, что пошел к дофину и коннетаблю. Больше четырех лет я ничем не мог помочь снаряжению вашей экспедиции.

— Но они обещали, что эта скотина Роберваль станет наместником!..

Шабо развел руками.

— А вам какое дело? Вы же назвали гору, реку или что-то там еще на этой земле именем Картье? Имя Картье навсегда останется в истории, как и звание «Первооткрыватель». А кто вспомнит Роберваля, Турнона или Шабо?

— Мой адмирал… — голос Картье прервался. — Я не могу… я не стану действовать заодно с ними… против вас.

— Не против меня, Жак. Ты пойдешь с моим благословением. Пусть те, кто хотят или могут, воплощают в жизнь наши мечты. Может быть, еще не все потеряно, и я смогу принять участие в этом деле, а потом буду рассказывать истории о том, как встречался с Первооткрывателем.

Картье стоял, кусая губы.

— Вы величайший человек Франции, — кланяясь, сказал он.

Шабо улыбнулся:

— Надеюсь, что я не потерял рассудок или сердце вместе с весом в обществе, Жак. Попроси камердинера, чтобы он позвал моего племянника.

Войдя в комнату, Пьер заподозрил, что его дядя чем-то подавлен. Хотя адмирал не мог позволить Картье заметить это, но принесенные им новости сильно расстроили его. Ему нужно было поговорить с этим юношей, который рассчитывал на него.

Адмирал обнял племянника.

— Хорошо, что ты вернулся. Все ли было спокойно в Турине, когда ты уезжал? Хотя у меня были сведения оттуда после твоего отъезда. Ты направился прямо в Аббевиль. Я надеюсь, твой дядя аббат жив-здоров?

— У него все хорошо, дядя, — ответил Пьер. Он стоял прямой, словно копье, а взгляд его темных глаз сосредоточился где-то над головой адмирала.

«Потомок двух славных родов, — подумал Шабо. — Последний рыцарь. Я действительно рад видеть юношу, но я слишком подавлен сегодня».

— И теперь ты приехал ко двору, чтобы развлечься перед возвращением в Турин, — сказал он, стремясь поскорее закончить разговор.

— Нет, мой адмирал. Я приехал с просьбой… В Аббевиле я виделся еще с одним человеком…

— Да? И с кем же? — поинтересовался адмирал.

— С девушкой, о которой я вам рассказывал, монсеньер.

— С девушкой? — удивленно переспросил Шабо. — Прости, но я не помню.

Глаза Пьера встретились с глазами дяди, и он неожиданно покраснел. Он начал было говорить, но потом рассмеялся. Шабо тоже улыбнулся, стараясь разгадать поведение племянника.

— Для чего кто-то становился рыцарем, Пьер? Настоящему рыцарю нечего стыдиться.

— Я ничего не стыжусь, — резко отозвался Пьер. — Вы помните ту ночь в Сен-Квентине, когда я впервые увидел вас… Вы обещали мне…

Шабо попытался вспомнить.

— Я обещал тебе что-то, связанное с девушкой?

— Да, Маргерит де ла Рок…

— О, я помню. Не то чтобы я обещал…

— Да, пожалуйста… вы обещали, что когда я стану рыцарем…

Шабо чувствовал себя очень утомленным. Этот юноша со своей блестящей памятью, со своей самоуверенностью… Шабо очень хотелось отослать Пьера до завтра.

— Но она обручена, как я понял. Она — ставка в важной сделке…

— Да, — пылко ответил Пьер. — Она обручена с маркизом де Турноном. Вот почему нам нужна ваша помощь, дядя.

Шабо отвернулся, избегая умоляющего взгляда Пьера. Он позвонил в серебряный колокольчик, и дверь открылась.

— Я очень устал, Гастон, — заметил он укоризненным тоном. — Принесите чего-нибудь покрепче.

Он ждал, физически ощущая нетерпение Пьера, взволнованного его молчанием. Он допустил ошибку в самом начале, не восприняв это дело всерьез, и не излечил Пьера от романтической привязанности.

Гастон налил два бокала, один из которых Шабо пододвинул Пьеру.

— Ты любишь эту девушку, — начал он без всякого выражения.

— Дядя… я люблю ее еще с тех пор, когда она была маленькой девочкой. Если бы вы видели ее… у меня просто нет слов.

— Но, Пьер, ты ведь знаешь, какие планы строятся относительно нее: она должна стать женой маркиза де Турнона.

— Она жила словно в тюрьме — так же, как и я был заточен в стенах аббатства. Она любит только меня.

Шабо разом осушил свой бокал, вновь его наполнил, отпил половину содержимого и повернулся к Пьеру.

— Замужество — это не любовь. Как мне объяснить тебе? Когда эта девочка не будет больше девушкой… когда она выйдет замуж, и ее честь будет защищена… только тогда вы свободны… любить, как вам заблагорассудится.

Пьер уставился на него.

— Послушай, Пьер. Посмотри вокруг. Даже я не женился по любви. Когда я был молодым, я тоже… — Шабо пожал плечами. — Женятся по необходимости, — закончил он более спокойно.

— Но разве грешно любить? К тому же Маргерит тоже принесет мне богатство. Она не кабацкая девка. Вам нужно только убедить Роберваля…

Бедный Пьер не понимал, что это невозможно. Маргерит была богата, а мать ее принадлежала к знаменитой фамилии. Если бы дело было только в Робервале, Шабо, вероятно, уступил бы, несмотря на ненависть к этому человеку. Но как он мог объяснить Пьеру, что теперь это было не в его власти?

— Я задумываю для тебя прекрасный союз, племянник. Он соединит тебя со знатнейшим домом Франции и решит, я надеюсь, твою судьбу. — Пьер хотел было возразить, но Шабо покачал головой. — Нет, послушай, Пьер. Не мы вершим свои судьбы. Ими владеет король, потом отец, мать и опекун. А если тебе не посчастливилось родиться дворянином, то над тобой стоит герцог, князь, граф, мессир. Я забрал тебя у другого дяди потому, что почувствовал: ты и впрямь можешь принести пользу Франции. Но это не значит, что ты принадлежишь себе — так же и эта девушка не принадлежит себе до такой степени, чтобы соединиться с тобой. Пусть она выйдет замуж за Турнона. Ты же женишься в соответствии с моими замыслами, и мир закроет глаза на связь рыцаря и прекрасной дамы. Может быть, именно ты подаришь Турнону наследника, о котором он так мечтает.

Пьер не верил своим ушам.

— Я приехал к вам, чтобы вы сдержали обещание…

Шабо встал и обнял Пьера за плечи.

— Которого, кажется, я никогда не давал…

— Значит, ваши высокие слова предназначались для юного простофили…

Пьер вырвался из объятий дяди.

— Вам не нужно беспокоиться о моей женитьбе даже на дочери короля. Я женюсь на Маргерит, и ни на ком другом!

— В таком случае тебе нужно было оставаться в монастыре, из которого я тебя вытащил, — голос Шабо стал ледяным. — Ты забываешься.

Тут дверь открылась, и в комнату торопливо вошел Гастон.

— Приехала герцогиня д'Этамп, монсеньер. Она…

— Пригласи ее, — приказал Шабо и повернулся к Пьеру. — Найди капитана де Л'Орель и оставайся в его распоряжении до моего приказа.

Пьер выпрямился, коротко кивнул и направился к двери, где столкнулся с мадам д'Этамп и окинул ее невидящим взглядом. Когда он вышел, Анна подняла сердитые глаза на Шабо, причем ее щеки были одного цвета с ее розовым платьем.

Шабо наклонился, чтобы поцеловать ей руку.

— Я удостоился такой чести, мадам…

— Я пришла сама — несмотря на то, что вы постоянно избегаете меня.

Она села, а Шабо, освободив стол, уселся напротив.

— Кажется, теперь я могу оказать услугу своим друзьям, лишь держась от них подальше, — нежно сказал он.

Анна пристально посмотрела на него и опустила глаза.

— Вы единственный никогда не боялись моего гнева, не так ли, Филипп?

— Сейчас на меня злятся все вокруг, Анна — даже те, кого я люблю, и кто любит меня.

Она посмотрела на дверь.

— Этот молодой офицер — тоже один из тех, кто любит вас?

— Он был одним из них, — Шабо посмотрел на нее с улыбкой, как на дитя, очаровывающее своей прелестью. Много лет она приходила к нему, веря в него даже тогда, когда он сам не верил в себя. Он играл в ее игру, хорошо зная, что временами д'Этамп склонна изображать чистую, неземную любовь.

Она протянула руку, взяла нетронутый бокал Пьера и так нервно его выпила, что несколько капель красного вина пролилось на розовый шелк.

— Филипп, что я могу сделать для вас?

— Ничего, моя дорогая, кроме как защитить себя.

— О! Я хорошо защищена. Он слишком глуп, чтобы поверить, что я могу любить кого-то еще, но даже если он не…

— Он слишком любит вас, чтобы верить.

Мадам д'Этамп равнодушно кивнула.

— Единственный вред, который могут принести слухи, это помешать мне молить о твоем прощении, как я того хочу. Но придет время, когда Монморанси заплатит своими титулами и жизнью за ту ложь, которую он распространяет.

Шабо пожал плечами:

— Он так долго ждал этого момента.

— И сегодня он нашептывает в ухо Франциску. В то ухо, куда шептал ты, Филипп. И он не ограничивается этим. Он заявляет, что у него есть доказательства…

— У него их нет. Они у меня.

— Где?

— В Пьемонте, в безопасности, моя дорогая. Я возьму их, когда они мне понадобятся.

— А мои письма?

Адмирал взял ее за руку.

— Они тоже в безопасности. Хотя они мало что скажут, только подтвердят преданность Его Величеству и теплые чувства к его друзьям.

— Они покажут мой активный интерес к государственным делам, и то, как я помыкала королем ради твоих интересов, когда ты был далеко. Они лишь добавят воды на мельницу коннетабля и Дианы.

— Они в безопасности, дорогая Анна, — заверил Шабо. — Если мне суждено пасть, ничто не увлечет тебя за мной.

Она встала и нежно улыбнулась ему, но потом ее лицо снова стало серьезным.

— Если тебе суждено пасть, то не надолго, обещаю тебе.

Шабо посмотрел на нее и неожиданно протянул руку, которую она поймала. Он почувствовал в ней такую силу, что попытался невольно убрать руку, но она продолжала сжимать его ладонь в своих пальцах.

— Дело не только в тебе, Филипп. Это наша страна, и мы не можем отдать ее в руки врагов.

— Я утратил это чувство, — ответил адмирал. — Я не могу больше верить, что я единственный патриот в этой стране. Монморанси, Диана и, конечно, дофин — они тоже могут сказать: «Это ради Франции!»

— Но это не так! Только ты можешь направить внимание короля в нужную сторону. Я лишь твой инструмент!

— Анна!

— О, это правда. Мы ведь связаны и загнаны в расставленную ловушку — давно, с детства. Четырнадцать лет ты был единственной моей надеждой, и мне не стыдно говорить об этом.

Он улыбнулся, так хорошо зная это настроение.

— Разве они были плохими, эти четырнадцать лет? Ты удостоилась любви короля. Ты хотела этого.

— Да, я хотела этого. Я боролась за это. Послушай, друг мой, у моего отца было тридцать детей, и из них восемнадцать — дочери. Он даже не надеялся найти мне мужа, да и о монастыре нечего было думать, — она выразительно взглянула на Шабо, — потому что я была слишком красива. В четырнадцать лет я была брошена в постель короля, а через год была Павия, затем два года плена. И я была там, когда Франциск вернулся домой, скромно ожидая в опочивальне своей матери. Я уже тогда знала свою судьбу. Я должна была понравиться. Женщина, которая не нравится, превращается в ничто или становится рабочей лошадью. Он научил меня любить и был прекрасным любовником, — на одном дыхании выпалила она.

— Был? — встревожился Шабо.

Она засмеялась и посмотрела на него, чтобы убедиться, что заинтриговала собеседника.

— Мужчина в сорок шесть лет уже не тот, каким он был в тридцать два, даже если это сам король, — сказала Анна. — Бог наградил меня умом, а дьявол — красотой. Я уверена, что один из них хотел создать меня мужчиной, потому что я могу понять, что подразумевает мужчина, когда произносит слово «любовь».

Шабо вздохнул. Он подумал, что предмет разговора был ничтожным и бессмысленным.

— Мой восемнадцатилетний племянник может рассказать тебе о любви. По его мнению, это феноменальное чувство.

Она удивилась такой смене темы разговора и подобрала юбки, чтобы уйти.

— Благослови его. Хотела бы я, чтобы все влюбленные были восемнадцатилетними.

— Он тоже связан, как и все мы, и очень жалеет об этом.

— Красивый молодой офицер? — Шабо кивнул. — Он испытывает непреодолимое желание.

— Ты раскусила нас, ведь так? — удивился Шабо.

— Я — женщина, а твой племянник из тех мужчин, которые нравятся — как и его дядя.

— Жаль! — сухо ответил Шабо. — Он посвятил себя одной.

— И кого же он имеет счастье или несчастье любить?

— Наследницу Коси, — ответил адмирал. — Племянницу Роберваля.

Она повернулась и посмотрела на Шабо расширившимися серыми глазами.

— Объект страсти Турнона? — Он кивнул. — Ты уже знаешь, не так ли? Ты знаешь, что они сделали? Что Турнон нашел другого покровителя, что состоится экспедиция — и Роберваль станет наместником в Канаде?

— Предатели!

Филипп молча наблюдал, как на ее лице гнев сменяется болью. Он хотел бы причинить ей еще более сильные страдания, но обнаружил, что это очень трудно сделать. Потом взял ее за руки.

— Ты не должна печалиться, Анна. Настанет день, когда король умрет, и все, даже самое дорогое для нас, будет принадлежать Генриху, Диане…

Она отшатнулась, словно он ударил ее.

— Но Франциск жив, — воскликнула она, сердито выставив подбородок. — Я выведу их на чистую воду… Все подхалимы…

— И я?

— Ты никогда не был таким! Ты неизменно прекрасен!

— Я хочу, чтобы ты всегда верила в это. Если бы я мог отдать свою жизнь за тебя… если бы моя жизнь что-то значила… — Анна запротестовала, но Шабо не дал ей заговорить. — Я хочу, чтобы ты знала о моих планах относительно Пьера. Я хочу спасти его, если смогу. Он мне очень дорог. Я подумал… — он сделал паузу, а потом смело продолжил, — … о союзе с младшей дочерью сенешаля…

— Нет!

— Если бы это можно было осуществить сейчас, пока я окончательно не потерял влияние…

— Нет!

В первый раз адмирал был напуган ее гневом.

— Кем ты становишься? — зло спросила мадам д'Этамп. — Таким, как они? Франциск еще не перестал стучаться в мою дверь… он не перестает мять мою постель…

— Что бы они ни говорили сейчас, мои офицеры не получали даров из твоей спальни, Анна, — сказал адмирал жестко.

Она села в кресло и с таким видом посмотрела на свой корсет, как будто бы он давил ее.

— Твои офицеры приезжали из Павии, — сердито заметила она, — где ты разделял плен вместе со своим королем, и восхваляли твою стойкость в плену. Но твоя карьера была запятнана поражением…

Шабо посмотрел на нее ненавидящим взглядом.

— Я был молод тогда.

Анна поднялась, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Господи! — презрительно воскликнула она. — Это естественное оправдание каждого мужчины!

Это задело Шабо сильнее, чем она могла представить. Анна прильнула к нему.

— Это было на поле боя, война между мужчинами. А здесь — битва при дворе, война между женщинами. Теперь моя очередь, — она провела рукой по его волосам и заглянула в глаза. — Я не уступлю ей и частицы тебя — не уступлю даже твоего племянника!

ГЛАВА 20

Пруд Кипящий Горшок и авеню дю Шато были освещены так, что даже воздух переливался серебром. Ночное небо походило на мрачный черный купол, через который пробивался мерцающий свет звезд. На позолоченных шестах развевались шелковые знамена, а арки авеню были украшены искусственными цветами. Свет факелов отбрасывал пляшущие тени на скошенную траву, освещая обнаженные ветви дубов и тополей и зеленые лапы елей и сосен, оставляя на воде колышущиеся золотые пятна.

Пьер остановился в дверях, чтобы надеть маску, которую ему дал капитан охраны. За кустами возбужденно шумел маскарад; из темноты на лужайку выскочила лесная нимфа, которую преследовал и наконец поймал рогатый сатир. Не обращая внимания на ее притворные вопли, он поднял ее на руки и потащил в густую тень. С галереи наверху слышались голоса смеющихся дам и пылких рыцарей, для которых маскарад служил лишь прикрытием.

В воздухе витали любовь и беззаботность, и Пьер почувствовал, как кровь прилила к его щекам, а дыхание участилось.

Он решительно перекинул плащ через плечо, чтобы прикрыть подбородок, и двинулся уверенно, как рыцарь, выполняющий поручение.

На самом деле выход для него был закрыт. Он был взят под стражу, чтобы в нужный момент дать показания против врага Его Величества, против адмирала Франции.

Новость об аресте адмирала потрясла дворец, ожидающий начала новогодних праздников. Она прокатилась по залам, галереям и конюшням, добравшись, наконец, до ничего не подозревавшего Пьера. Только тогда он простил своему дяде несдержанное обещание. Ожидая своего неминуемого крушения, адмирал хотел обезопасить Пьера сильным союзом.

Сегодня агенты коннетабля удостоили Пьера своим вниманием, и от них он узнал, что его дядя все же помог ему, приказав оставаться в расположении войска. Это подчеркнуло раскол между дядей и племянником, которым не преминул воспользоваться проницательный Монморанси. Это спасло Пьера от заключения в Бастилии вместе с Шабо. Ему также намекнули, что если он не освежит свою память относительно махинаций адмирала с королевской казной или любовной связи с дамой Его Величества, он будет подвергнут пытке. Слава Богу, что они не взяли с него честного слова и вверили его в руки капитана охраны, старого и опытного воина, который знал, что розы и сорняки могут расти по обеим сторонам стены.

Сегодня вечером он принес Пьеру приглашение от дамы, «… которое ни я, ни ты не можем оставить без внимания, потому что если король капризен в своей ненависти, то она — безжалостна».

Когда чистый, холодный январский воздух окутал его, Пьер почувствовал радость освобожденного из заключения и страстное желание найти лошадь, чтобы вырваться из этой сети интриг, шпионажа и лжи, галопом умчаться в Пикардию, выполнить данное Маргерит обещание и вернуть ей веру в него.

— Сегодня, — пообещал он и себе. — Сегодня я сделаю это!

Но, добравшись до дворца, он не пошел к конюшням, а повернул в парк, желая сначала удовлетворить свое любопытство. Он должен был узнать, почему та, которую капитан считал могущественней короля, хотела видеть его.

Внезапно из тени деревьев ему навстречу выбежала смеющаяся пастушка и, шурша шелковыми юбками, пригнула его голову так, что их губы встретились. Он невольно обнял ее, но она отстранилась и удивленно посмотрела на Пьера.

— О! — воскликнула она, показывая, что не знает его, и снова рассмеялась.

Пьер поклонился.

— Мои извинения, мадам! — галантно ответил он.

Дама снова засмеялась.

— Не стоит извинений, монсеньер!

Она дотронулась посохом до его груди и скрылась среди деревьев. Пьер почувствовал, что женщина ожидала именно его, и слегка заволновался. В другой раз он бы помчался за ней, как тот сатир, и заставил бы ее молить о пощаде, но сегодня у него была иная цель.

Он двинулся к павильону, у которого ему было назначено свидание. Здесь, в тени, его ждала совершенно другая женщина. В темной одежде, с темными волосами, с вытянутым бледным лицом, она не собиралась бросаться в его объятия.

— Монсеньер граф? — спросила незнакомка бесстрастным голосом.

— Да.

— Следуйте за мной, монсеньер.

Она повела его вверх по открытой лестнице, увитой лозой, а потом через узкую дверь впустила в комнату, обтянутую шелком, украшенную позолотой и разрисованную, как шкатулка для драгоценностей.

Герцогиня д'Этамп сидела перед итальянским зеркалом, распустив свои пышные волосы почти до пола. В свою бытность пажом при дворе Пьер часто видел ее, более царственную, чем королева, и более надменную. Он вспомнил ее стремительное появление в кабинете дяди. Тогда он почувствовал эту власть, явную и неотъемлемую.

Она повернулась, и юноша пересек комнату, чтобы преклонить перед ней колено. Она протянула правую руку для поцелуя, а левой отодвинула волосы с лица.

— Монсеньер…

Он решил, что герцогиню трудно назвать красивой. Ее глаза были выразительны и живы, но несколько запали, помада утолщала узкий изгиб верхней губы, почти не касаясь и без того полной нижней. Кроме того, уголки ее рта были постоянно вздернуты вверх, так что улыбка появлялась раньше, чем начинали двигаться мускулы. То же самое происходило с королем: в этом они были одинаковы. Но ее решительный подбородок и проницательный взгляд заставляли ежиться, словно от озноба.

Она разгадала его испытующее молчание.

— Не смотрите на меня так, друг мой. Мы не враги. Ваш дядя знает, что я его друг, и настанет время, когда вы тоже об этом узнаете.

Анна сделала знак служанке, чтобы та продолжала расчесывать ее волосы. Пьер поднялся и отступил назад, зачарованно наблюдая, как завивалась и скручивалась толстая коса, подобно металлу в руках кузнеца.

— У нас мало времени, — снова заговорила мадам д'Этамп. — Я должна быть на маскараде, а вы… Я послала за вами ради спасения вашего дяди. — Пьер снова напрягся. — Скажите, вы действительно с ним дружны?

— О, да, — быстро и твердо ответил Пьер.

— Несмотря на то, что злитесь на него?

— Уже нет. Теперь я понимаю…

— Но ваши планы, — она внимательно посмотрела на Пьера, — не переменились?

— Нет! — удивленно вскинул брови Пьер.

— Раз ваш дядя уверен в вас — значит, вы действительно преданы ему, — уверенно сказала герцогиня, и теперь Пьер уж не считал ее некрасивой, а, напротив, любовался ее просветленным взглядом.

— Вы видели его?

— Это невозможно. — Мадам д'Этамп посмотрела на дверь и окна. Все было закрыто, а служанка молча и равнодушно укладывала волосы на ее маленькой головке. — Но у меня есть связь с ним. Он говорит, что только вы можете сделать то, что должно быть сделано.

— Я сделаю это!

— Вы не боитесь опасности?

— Нет!

Герцогиня засмеялась.

— Мудрецы ошибаются, говоря, что никогда не нужно посылать юношу делать мужскую работу. Мужчины слишком стары для этого. Они научились бояться.

Анна оценивающе посмотрела на него, с некоторым кокетством, но без нежности. Потом протянула руку, взяла его за запястье и привлекла к себе так близко, что запах ее тела заглушил аромат духов и пудры.

— У вас есть дама сердца?

Только после этих слов, осознав их значение, служанка посмотрела на реакцию Пьера.

Глаза мадам скользили по его лицу. Ее влажные губы приоткрылись, она крепко сжимала его запястье.

— Конечно, она у вас есть! Я просто хотела посмотреть, как кровь движется под вашей кожей… почувствовать ваш пульс… Вы держали ее в объятьях долгой ночью и заставляли мечтать о вашей любви?

Потеряв дар речи, он покачал головой.

— Стыдно, монсеньер. Я негодую за нее.

Герцогиня отпустила Пьера, и он отступил назад, смущенный своим замешательством.

— Из-за нее вы поссорились с Филиппом. Вам не понравились его брачные планы относительно вас.

Пьер кивнул головой, удивленный ее осведомленностью.

— Мне они тоже не понравились, — выразительно сказала мадам д'Этамп.

Ее служанка вынесла платье, отделанное жемчугом и мехом.

— Нужна ваша помощь, монсеньер, — сказала она, но Пьер непонимающе уставился на нее.

Мадам засмеялась.

— Вы должны научиться делать это грациозно, если хотите стать поистине галантным рыцарем. Подержите подол моей юбки.

Пока Пьер держал тяжелую юбку, Мари помогала госпоже надеть платье, расстегнув лиф, чтобы не испортить прическу. Анна д'Этамп встала, расправляя юбки и, словно забыв о присутствии Пьера, оценивающе оглядела себя в зеркале. Когда она заговорила, ее тон снова стал деловым.

— Вы знаете кабинет своего дяди в замке в Турине?

— Да. — Пьер старался сосредоточить внимание только на ее словах.

— Вы знаете фреску, изображающую Леду и Пана?

— Да.

— Если вы коснетесь носа Пана в том месте, где он упирается в грудь Леды… — Пьер старался не смотреть на женщину. Ее голос был невыразителен, слова торопливы, но он знал, что был бы обезглавлен, если кто-то прочитал бы его мысли. — … он повернется под вашими пальцами. Механизм сдвинет камень у ваших ног. За панелью находится ящик, в нем — бумаги вашего дяди.

— Я коснусь носа Пана — и панель у моих ног откроется, — повторил Пьер.

— Эти бумаги докажут лживость обвинений Монморанси, — продолжала герцогиня. — Бы доставите их мне.

Пьер поклонился.

— Там есть другие бумаги, письма… от меня Филиппу… их вы уничтожите, уничтожите бесследно, немедленно. Вы поняли?

Пьер напрягся. Значит, это правда… его дядя и любовница короля…

— Бумаги моего дяди я принесу вам… ваши бумаги я уничтожу, не читая, — холодно ответил он.

Мадам отвернулась от зеркала и посмотрела на Пьера.

— Господи! Как хорошо, что вы посвятили себя Марсу. Вы прозрачны, как стекло. Вы можете прочесть письма, прежде чем уничтожите, друг мой. Это не любовные послания. Это глупые письма о государственных делах, которые в ходе нынешних козней могут быть использованы во вред вашему дяде, потому что коннетабль обвиняет его в связи со мной. Остальные бумаги, которые вы тоже можете прочесть (но ради которых должны пожертвовать жизнью, если понадобится), служат доказательством того, что адмирал не имеет никакого отношения к вещам, в которых его обвиняют. Теперь я могу быть уверена, что ваши сомнения не помешают вам выполнить свой долг?

Пьер выпрямился. Анна была из тех женщин, которые не колеблясь могут выставить мужчину дураком, но при этом она выглядела убедительной и властной.

— Я сейчас же еду в Пьемонт. С вашего разрешения, мадам…

— У вас есть деньги?

Пьер задержался с ответом.

— В моей комнате, — наконец сказал он. Если он вернется, то снова будет взят под стражу, а его слуге, безусловно, не позволят принести ему деньги.

Мадам показала на бархатный кисет, набитый монетами и лежащий на столе.

— Там письмо к монсеньеру д'Эстэну, который все еще командует в Турине, хотя он мой друг, и был другом вашего дяди. Люди коннетабля будут повсюду, поэтому вы должны быть осторожны. Но я думаю, он найдет способ, как вам проникнуть в кабинет, и не станет спрашивать, зачем это нужно.

— Но как я выберусь из дворца, мадам? Ведь я под арестом…

— Ваш конь ждет. Это сильное и выносливое животное…

— Баярд! — воскликнул Пьер.

— Черный жеребец. Вы покинете Фонтенбло сегодня… но отправитесь не в Турин.

— Нет?

— Я говорила об опасности, но вы пренебрегли советом. Коннетабль дорого заплатит, чтобы эти бумаги не попали в Париж. Кроме тех, кто разделяет неудобства Бастилии с моим бедным Филиппом, вы и я — единственные его друзья. Я могу доверять только вам — значит, именно вы окажетесь под подозрением, если направитесь в Пьемонт. Но если враги адмирала поверят, что вы покинули двор только ради того, чтобы не давать показаний против дяди, это будет нам на руку. А разве вы сами не собирались отправиться на север — вместо юга Франции? Где живет эта девушка, которую вы любите, но которой еще не обладали?

Пьер вспомнил, что собирался увидеться с Маргерит.

— Но время… мое поручение не терпит отлагательства…

— Два-три дня отсрочки не имеют решающего значения для выполнения вашей миссии, а лишь пойдут на пользу.

Служанка принесла шкатулку, наполненную кольцами, которые мадам надела на все десять пальцев, тщательно выбирая каждое.

— Вы чрезвычайно галантный кавалер, и, будь мне шестнадцать лет, я захотела бы стать вашей дамой. Но если бы я жила в провинции, ничего не зная о дворе и государственных делах, я бы думала только о том, почему вы не приезжаете ко мне… если бы любила вас. Я бы думала только об одной защите от всех неприятностей — о ваших сильных руках на моей талии… — она оценивающе посмотрела на Пьера, потом снова принялась изучать свои перстни. — Должно быть, у вас небольшой опыт общения с дамами, друг мой. Это хорошо, что вы служите только ей, и я уверена, что она тоже любит вас.

Пьер побледнел. Он чувствовал учащенные удары сердца. Он так ясно представлял Маргерит, когда герцогиня говорила о ней. Возможно ли, что Маргерит и он когда-нибудь проведут вместе эту «долгую ночь»?

— Я направляюсь в Пикардию, — выпалил Пьер. — Это в стороне от истинной цели моего путешествия.

— Догадаются ли шпионы Монморанси, что, направляясь в Пикардию, вы поедете в Савойю? Об этом никто не должен знать. Иначе они убьют вас, Пьер. Но если поручение будет выполнено, Филипп сделает то, о чем вы больше всего мечтаете.

Пьер посмотрел на нее: неужели она знала, что больше всего на свете он мечтал получить Маргерит?

— Но, — мадам отложила в сторону шкатулку и встала, уронив на пол несколько не понравившихся колец, — в первую очередь вы должны убедиться в ее привязанности к вам. А теперь ступайте и спросите конюха по имени Ансельм…

ГЛАВА 21

Пьер чувствовал под собой мощь Баярда — и как будто воспрянул духом, испив из живительного источника. Жизнь рыцаря часто в большей степени зависит от его лошади, чем от меча, особенно во время атаки и отступления. Добрый конь был ближе ему, чем кто-либо, был настоящей любовью и боевым товарищем.

Пьер ехал через лес по охотничьей тропе, которую показал ему конюх Ансельм, и мимо него проносились деревья без листьев, похожие на скелеты. Отъехав на приличное расстояние, он натянул поводья и обернулся назад, хотя и не ждал погони так скоро. Пылающий огнями фейерверков город сиял в ночи, как сказочный дворец. Король тоже, наверное, там — вместе со своей дамой в роскошном платье и с таинственной улыбкой. Пьер вдруг с удовлетворением подумал, что ее глаза будут внимательно следить за лесом, стараясь разглядеть среди деревьев своего посланца.

Он дернул поводья, и Баярд мгновенно повиновался. Пьер дышал глубоко и с наслаждением. Он был свободен! Свободен от любовных сцен и непристойных жестов, от пастушки и ее посоха, от величественной дамы с квадратным подбородком и властным взглядом, от золотистого облака ее волос и пышной груди. Он держал свое обещание, спеша в ночи к девушке, которая ждала его, ждала год за годом, чтобы он освободил ее из плена. Что бы ни случилось, Маргерит будет принадлежать ему — и никому больше! Но он помнил, что сейчас его ждало не любовное свидание.

При дворе и в армии он узнал, что есть много способов, чтобы понравиться врагу, но только один, чтобы понравиться даме. И он доказал, что стал взрослым, не только на поле боя. Еще раньше он был вовлечен своими приятелями офицерами в удовольствия, сопровождавшие боевые действия. И он с готовностью принимал в них участие, следуя примеру мужчин, которыми восхищался, — разве блистательный кавалер Баярд не делал то же самое? Но он никогда не смешивал желания своего тела с чувствами к молодой девушке, которая стояла под старой яблоней и кричала с обидой: «Я хочу тебя, Пьеро!»

Но когда он вспоминал о Маргерит, о ее трепете в ответ на его пылкую страсть, ему начинало казаться, что его возрождающиеся желания не имеют ничего общего с тем, что он уже познал — это были новые, не знакомые ему желания. Юноше казалось, что они недостойны любви, которую он так давно боготворил. Его постоянно посещали сотни мыслей, которые, казалось, сводились к одному. Даже играющие под атласной кожей мышцы Баярда возбуждали в нем ощущения, не подвластные разуму.

Он не пытался выехать на Королевский тракт, хотя и терял время, отыскивая путь в темноте среди незнакомых деревень. Если за ним послана погоня, то искать его будут наверняка на дороге в Париж, где заключен в тюрьму его дядя. Когда рассвет позолотил башни и купола столицы, всадник свернул к Сен-Дени, теперь уже не боясь заблудиться.

В Монтрее Пьер остановился в «Золотом олене». Он распорядился насчет Баярда и зашел позавтракать. Пьер с удовольствием поспал бы несколько часов, да и коню тоже не помешал бы отдых. Юноша чувствовал себя теперь относительно безопасно. Д'Этамп права: кому придет в голову искать его на пути в Пикардию? Он поел и протянул ноги к камину, надвинув шляпу на глаза. Но заснуть не удавалось.

К восьми часам он не мог больше оставаться в трактире. Он оплатил счет и приказал седлать Баярда. Конь, казалось, испытывал то же нетерпение, что и Пьер. Они скакали по охотничьим тропам, избегая проезжей дороги, но теперь хорошо знали путь: через Уазу, Сомму, — домой!

Пьер с надеждой смотрел в бледное зимнее небо. Ночная лихорадка прошла, и он с большим подозрением вспоминал все сказанное и сделанное, обдумывая интригу, направлявшую его сейчас по дороге в Пикардию, куда он и так стремился всем сердцем. Он был уверен, что дядя не отказался от своих планов относительно женитьбы Пьера, и что Шабо выбрал бы другого курьера, который не поехал бы в Турин через Аббевиль. Какую цель преследовала эта великая женщина? Если она отправила его по этой дороге ради его безопасности и безопасности его миссии, то существовали менее извилистые пути, которые были, к тому же, куда обоснованнее — например, поездка в фамильный замок в Пойто. Теперь он понимал, что Анна очень искусно манипулировала им. «А разве не это вы планировали… на север вместо юга Франции…» Ее слова: «Если бы мне было шестнадцать лет… я бы удивлялась, почему вы не едете ко мне…» Она все знала о Маргерит! Ей мог рассказать только дядя — и все-таки она послала его к Маргерит, причем намеренно подстрекала его. Она призналась, что ей тоже не нравятся планы адмирала относительно Пьера. Не была ли д'Этамп заодно с врагами адмирала — и поэтому услала его подальше от Турина? Но в этом случае она могла просто приказать взять его под стражу в Фонтенбло и не рассказывать о тайнике и бумагах; и уж, конечно, тогда бы она ни словом не обмолвилась о своих письмах.

Его дядя постарался сделать из племянника солдата, но никогда не стремился воспитать из него придворного. Корни интриги терялись в прошлом, так что Пьеру многое было непонятно. Но течение мыслей было таким же прямым, как дорога в Аббевиль. Он следовал совету герцогини: сначала он должен увидеться с Маргерит, а уже потом послужить дяде. Если не поможет фаворитка короля, то Придется снова просить дядю защитить их с Маргерит, ведь он стольким рисковал для Шабо.

Препятствия не исчезают сами по себе, но Пьер отказывался о них думать. Конечно, в Аббевиле ему понадобится помощь брата Жана; но, кроме этого, он мог прекрасно положиться на самого себя.

ГЛАВА 22

Святая Дева, мать всех скорбящих! Прости бедного грешника… Такие богатства! Такая великолепная золотая корона! И они не приносят никакой пользы, запертые в позолоченных сундуках! Что по сравнению с ними значит одна маленькая жемчужина, мать пресвятая! Бедные, измученные прихожане великого аббатства должны платить, чтобы жить, платить, чтобы умереть, и платить, чтобы жениться…

Брат Жан, не отрывая глаз от изображения богоматери, повернулся к древнему и милосердному лику Святого Иосифа.

— Это не так много, о самый понятливый из мужей, чтобы наш великий архиепископ мог продолжать выступать против уложений короля, этого незаконнорожденного… чтобы наши скряги заплатили дань за первые три брачные ночи или не дотрагивались до своих жен, с которыми они воссоединились с самыми благими намерениями. Наш архиепископ богат, пресвятой муж. Все его аббатства ломятся от золота и драгоценностей. И все-таки его жажда золота не удовлетворена. Он проклинает каждого негодяя, который попробовал запретный плод, которого он так давно жаждал, прежде, чем заплатить за него. Эти скряги не такие, как ты, терпеливый муж. Но правосудие свершится!

И он вновь оборотился к иконе богоматери.

— И девушки сейчас не такие, как ты, царица небесная! Не выходить замуж стало так легко. Если бы ты не была девственницей, то не допустила бы подобного! — с упреком сказал он. — Дочь мельника, Селестина, все еще не замужем. Да обратятся к ней мысли твои, Святая Дева!

Брат Жан перекрестился и отошел от алтаря, потом растянулся на скамье и громко заныл.

— Я столько раз говорил себе… Теперь я должен исповедоваться, потому что снова ругал архиепископа. У меня и так есть свой грех — я слишком люблю плоть. О, как холодно и сыро! Эти бессонные ночи доведут меня до смерти.

Он плотнее прижался к спинке скамьи и наглухо завернулся в капюшон, дрожа от холода. «Я проснусь окоченевшим, — подумал он. — Но, по крайней мере, я проснусь раньше, чем они меня обнаружат». И монах успокоился.

Ему снился мост через сонную Сомму. Ему снились сводчатые арки, тяжелые высокие сапоги и отполированные седла. Ему снились драки и удары…

— Эй!

Он проснулся.

— Брат Жан!

Монах наугад взмахнул рукой, но его кулак был перехвачен двумя сильными руками.

— Ты что, не узнаешь меня, брат Жан?

Он повернулся, но было так сумрачно, что ему пришлось податься вперед, чтобы разглядеть что-либо. Перед ним стоял… молодой петушок — с юношеской бородкой, в забрызганной грязью одежде.

— Пьер!

— Ты один?

— Почему бы мне не быть одному? Кто еще будет ночью молиться со мной? Я никогда не сплю!

— Мне нужна твоя помощь!

Брат Жан протер глаза рукавом рясы.

— Подойди к алтарю, чтобы я мог тебя разглядеть.

«Что-то случилось, — подумал он. — Но я сам напросился на неприятности, больше упрекая, чем молясь». Он подвел Пьера к свечам, изучая с ног до головы, но Пьер прервал осмотр.

— Я хотел бы услышать, что ты рад видеть меня, — с улыбкой сказал он.

— Мой петушок, я, конечно рад! Но ты — жизнь, а я — смерть. Прости меня, — сказал монах и обнял Пьера.

— О, брат Жан, как часто ты был мне нужен! Как часто я хотел поговорить с тобой! Ты ведь знаешь все…

Брат Жан открыл рот, его небритое лицо выражало удивление, но он попытался выглядеть наставником.

— Садись, — он подтолкнул Пьера к скамье. — Давай поговорим.

Пьер поведал ему сюжет, который мог появиться разве что в «Романе о Розе». Голова бедного монаха пошла кругом. Король, королевская шлюха, адмирал, коннетабль! Но самое главное — перед ним сидел юноша, а там, совсем невдалеке, спала девушка. В рассказе Пьера не было ничего, с чем ему хотелось бы поспорить. Он представил их вместе, тело к телу. Прекрасно!

— Один монах уехал сегодня ночью в Ле Кротуа, — сказал наконец брат Жан, — а оттуда он должен попасть в Англию. Его никто никуда не посылал, он просто попал в одну некрасивую историю. У тебя есть деньги?

Пьер коснулся мешочка в кармане. Брат Жан кивнул. Неожиданно он почувствовал обволакивающее его тепло. Это было его собственное тепло. Ему хотелось обнять Пьера, чтобы передать ему это тепло, но он продолжал сидеть неподвижно.

— У тебя есть какие-то идеи?

— Я пришел к тебе, — ответил Пьер.

Жану снова захотелось дотронуться до него, но он не сделал этого. Он погрузился в раздумья, наблюдая за тенями, пляшущими на лице Пьера и делавшими его то юным, то старческим.

— Кажется, надумал. Я помогу тебе.

Пьер взял брата Жана за руку. Монах хотел было отдернуть руку, но успокоился, почувствовав, что рука Пьера была такой же мозолистой и грубой, как и его собственная.

— Я знал, что ты поможешь! — воскликнул Пьер. — Я знал, что только ты способен на это. Каков твой план?

— Этот монах, брат Анатоль, едет на муле в Ле Кротуа. Завтра он отплывает в Англию. За золотые ливры из твоего кошелька, я уверен, он совершит грех и нарушит законы Франции.

— Но…

— Ты поедешь за ним…

— Но что с Маргерит? Она не узнает…

— Предоставь это мне. Сейчас зима, и они не поедут в Аббевиль на мессу, а придут сюда, так что я смогу их увидеть. Мадемуазель де ла Рош встретится с тобой через час после вечерней молитвы под старой яблоней. — Брат Жан обнял Пьера за плечи. Он посмотрел на мерцание свечей и повернулся на восток, где солнце уже окрасило землю в пурпурные и золотистые тона. — Поезжай в Ле Кротуа, милый мой, и догони этого отступника. Если он согласится выполнить твою просьбу, то приготовь седельную подушку, а брат Жан будет ожидать тебя с невестой. Прости, Господи, мою душу грешную!

ГЛАВА 23

Монсеньер Роберваль стал губернатором всей Канады. Они набирают моряков и колонистов со всего королевства. Конечно, монсеньер вице-король и маркиз очень заняты… они выполняют обязанности при дворе и в Париже, но монсеньер вице-король все-таки… «— Бастин оторвала взгляд от письма. — Ха! Мадам Роберваль, видно, очень нравится этот титул, а? Представляю, что ждет лакея, который забудет обратиться к ней» госпожа вице-королева «!

Маргерит нервно поежилась и придвинулась поближе к большому камину.

—»…но монсеньер вице-король все-таки желает, чтобы его дорогая племянница разделила его триумф, поэтому Вы должны привезти ее в Париж… «Только подумай, милая, Париж! О, я уже не надеялась снова увидеть его! — голос Бастин стих, когда она посмотрела на Маргерит. — Улыбнись, дорогая. Тебе понравится Париж.

Девушка повернула голову и попыталась изобразить улыбку, чтобы успокоить няню.

— Неужели Париж так прекрасен? — спросила она.

— Лавки, торговые ряды, толпы людей и — о-ля-ля! — зловоние! Это невероятно! — вздохнула Бастин и вернулась к письму. Было трудно сохранять безответный энтузиазм.

—» Монсеньер вице-король и маркиз жалеют, что не могут сами сопровождать Маргерит, но они посылают надежных людей, которые будут охранять ее. Маргерит будет представлена Его Величеству и сделается украшением двора… «Только послушай, милая моя: придворная дама! Возможно, ты войдешь в свиту Его Величества, когда он заметит твою красоту… В действительности все будет не так ужасно. Старый муж — далеко в диких землях вместе с твоим дядей…

Маргерит забеспокоилась.

— Не читайте дальше, маменька. У меня болит голова… я думаю, это от дыма или, может быть, от ужина. Кажется, переела. Надо бы выйти на воздух.

— Да ты вообще ничего не ела. И тебе не следует выходить на улицу: ночной воздух слишком холоден.

— Еще не ночь, маменька. Ладно, дочитывайте уж…

Бастин снова взялась за письмо.

—»…и сделается украшением двора… «Боже мой! Что это? — руки Бастин задрожали, и Маргерит подошла к ней. —»… двора и Нового Света… «Неужели это животное думает взять тебя с собой? Нет, нет! Они не смогут!

— Успокойтесь, маменька, — взмолилась девушка. Бастин не должна впадать в истерику именно сейчас. О, если бы только это проклятое письмо пришло вчера или завтра! Она быстро достала носовой платок Бастин и помахала им перед ее носом. Бастин поймала руну воспитанницы.

— Они не смогут!

— Они не сделают этого!

Бастин удивилась уверенному тону Маргерит, и та почти собралась рассказать обо всем, потому что старой женщиной двигали любовь и тревога.

— Что ты сможешь сделать?

— Я откажусь ехать. Никто не заставит меня покинуть Францию.

— Обратись к королю! — воскликнула Бастин страстно. — Ради твоей красоты… он вспомнит твою мать… О, моя дорогая, по крайней мере он будет добр к тебе! А что касается остальных, то я добавлю монсеньеру вице-королю кое-что от себя!

Маргерит ни разу не слышала, чтобы Бастин сказала хоть слово против ее дяди. Она опустилась на пол и обняла колени няни.

— Ты так добра ко мне, и я тебя так люблю!

— Миленькая моя! — Бастин склонилась над ней. — Ты моя жизнь! — Маргерит неожиданно разрыдалась. Она не могла уже совладать с чувствами. Это было прощание, а она не смела ни словом обмолвиться об этом хотя бы и няне. — Что случилось? Что случилось, милая?

Маргерит вскочила и подбежала к сундучку, в котором хранила свою новую накидку.

— Куда ты собралась? — спросила Бастин.

Маргерит покачала головой.

— На улицу! — воскликнула она. — На улицу! — с этими словами она быстро выбежала из холла.

На улице она на мгновение остановилась — на тот случай, если Бастин последует за ней — но, очевидно, няня решила, что Маргерит надеется пережить волнение в саду, как она делала уже не раз. Девушке хотелось еще раз поцеловать няню, но она уже не ручалась за себя. Она повернулась и побежала через сад.

Маргерит подумала, что еще рано — хотя и стемнело, и, возможно, Пьер был уже там. Тоска и страх так перемешались в ней, что она досадливо тряхнула головой, чтобы отогнать тревожные мысли. С самого утра, когда этот толстый монах сунул ей в руки письмо, она была измучена ожиданием и возбуждена переживанием предстоящей встречи.

« Мадемуазель, П. де Ш. приехал, чтобы забрать вас. Сегодня вечером, через час после вечерней молитвы, под старой яблоней. Наденьте плащ. «

Забрать ее? Куда? Как? Но это не имело значения. Эти тревожные недели ожидания научили Маргерит, что без единой весточки от Пьера она должна надеяться и верить ему, что бы ни случилось. О, теперь она была рада, что письмо мадам Роберваль не пришло вчера: тогда она наверняка была бы уже за пределами замка. Девушка прибавила шагу. Увидев тень, отделившуюся от толстого ствола дерева, протянула руки перед собой — и словно полетела, не чуя ног под собой. Рыдания и смех одновременно слетали с губ Маргерит, когда Пьер заключил ее в объятия.

— Милая моя… — выдохнул он, сам со слезами на глазах.

— Почему мы плачем? — спросила Маргерит дрожащим шепотом.

— Это так не по рыцарски, — отозвался Пьер и попытался рассмеяться.

Теперь уже девушка привлекла его к себе и страстно поцеловала. Но было это не так, как раньше. Жар поцелуя утонул в их обоюдном экстазе.

— Моя дорогая! Мой дядя… он отказался… он не…

— Я так и предполагала!

— Но мы должны обвенчаться сейчас же — сегодня! — Ее грудь бурно вздымалась и опускалась. — Ты не боишься идти со мной?

— Куда угодно!

— Тогда двинемся туда, где нас никто не найдет. Мы поедем в Ле Кротуа…

Он взял ее за руку и помог вылезти через пролом. Баярд пасся неподалеку. Пьер поднял девушку на руки, поцеловал, посадил на коня и прыгнул в седло позади нее.

« Ле Кротуа? — подумала она. — Значит, мы отправляемся в Англию?»Но вслух ничего не произнесла.

Вскоре они нашли большой разрыв в стене и повернули к Аббевилю. Девушка не оглядывалась, а только крепче держалась за пояс Пьера. Как бы она ни любила сад своей молодости, она даже не простилась с ним.

Когда двое добрались до Аббевиля, на землю опустился туман. Белый, колышущийся туман, который постоянно перемещался, так что Пьер и даже Баярд сбились с пути и вынуждены были умерить бег. Но, едва они пересекли реку, и копыта лошади коснулись песка, туман немного рассеялся, и Пьер снова пустил Баярда галопом. Маргерит никогда не видела моря, но она часто чувствовала его запах, навевающий на нее впечатление неизвестности, почти мистический страх и ожидание чего-то сверхъестественного. Теперь, на дороге среди соленых плавней, ей показалось, что они с Пьером выступили против этих потусторонних сил, не таких явных, как их дядья, но более устрашающих, потому что их невозможно было оценить. Она была почти рада раскатам грома и потокам дождя, обрушившегося на них, хотя волосы ее мигом намокли и растрепались, а накидка отяжелела.

На перекрестке в Сен-Валери Пьер повернул направо и пришпорил Баярда, поднимавшего тучи брызг каждым скачком. Они бешено мчались, пока не увидели огни Ле Кротуа и фонари судов, подбрасываемых волнами на рейде.

Пьер без колебаний въехал в город и остановил коня возле дома с неразборчивой вывеской над дверью. Он спустил Маргерит на землю, донес на руках до двери, которую шумно пнул ногой. Открывший ее мужчина в длинной старомодной рясе чинно поклонился мокрому рыцарю и его даме.

Пьер внес Маргерит в холл и посадил на стул.

— Моя лошадь… — сказал он.

— Мальчик сейчас придет, монсеньер. Он поставит ее в конюшню.

Пьер вышел к Баярду.

— Мадам могла бы пока пройти на кухню, согреться, — сказал монах.

Маргерит покачала головой.

— Я подожду.

Она видела, как мальчик взял поводья Баярда, и Пьер направился обратно в дом. Он вошел, подхватил ее на руки и, кружась, словно в танце, пошел в кухню.

Это было насквозь просоленное помещение с каплями влаги на стенах. Земляной пол чавкал под намокшими башмаками, но в камине горел огонь, а в воздухе висел аромат ухи. Крупная женщина с грубым лицом чистила чайник, и ее бесцветные волосы чуть не свисали в кастрюлю с супом. Монах сидел за столом, вытирая свою миску куском хлеба. Он весело посмотрел на гостей, и утер рукавом небритый подбородок.

Женщина подняла черпак.

— Может быть, мадам хочет супа?

Маргерит ничего не ответила, расширившимися глазами созерцая непривычную обстановку.

— Нет, — резко ответил Пьер. — Мы должны побыстрее закончить. Поднимайтесь, брат Анатоль. Мы промокли и замерзли, и уже позднее, чем я планировал.

— Я долго не задержу вас, — сказал монах. — У вас есть?..

Пьер достал кисет и бросил его на стол.

— Пардон, месье… мадам.

Брат Анатоль слегка поклонился, взял мешочек и быстро пересчитал деньги.

— А у вас есть бумага? — в свою очередь поинтересовался Пьер.

Монах достал бумагу и протянул ее Пьеру, который опустил ее пониже, чтобы Маргерит могла тоже прочесть при свете огня камина.

« В этот день. 13 января 1541 года я, брат Анатоль из прихода Кармелитов епархии Сен-Круа, освятил брак Пьера де Шабо и Маргерит де ла Рош.

В свидетельство этого бракосочетания ми оставляем свои подписи:

Мари Брилон, Дени Брилон «

— Свидетели поставят крестики, — сказал брат Анатоль. — Они ж неграмотны оба, так что не беспокойтесь — ваших имен эти двое не узнают.

Пьер взял Маргерит за руку, и они в ожидании встали рядом. Брат Анатоль поднял распятие и перекрестил их. Потом он пробормотал что-то на безобразной латыни, которую они безуспешно пытались понять.

Жена Брилона проводила обвенчанных по темной лестнице, освещая им путь свечой. Пламя затрепетало напротив двери, а потом исчезло в комнате. Женщина поставила подсвечник на стул и повернулась к ним.

— Вы что-нибудь желаете, месье… мадам?

Ее лицо было освещено лишь наполовину: один глаз отвратительно сверкнул, а половина рта растянулась в выжидающей улыбке.

— Да, — сказал Пьер зло. Маргерит подумала, что его голос был таким с тех пор, как они приехали сюда. — Помоги мадам раздеться и высуши нашу одежду перед огнем. Разбуди нас за три часа до рассвета.

Женщина взяла накидку Маргерит и помогла расстегнуть ее платье, но когда она хотела помочь его снять, девушка отшатнулась.

— Оставьте, оно не такое мокрое.

— Слушаюсь, сударыня.

Маргерит села на кровать, чтобы снять туфли. Она протянула их Мари и легла поверх грубых простыней, закрыв глаза. Она слышала, как Пьер торопливо сунул свою одежду трактирщице и проводил женщину до двери. Затворив дверь, Пьер подошел к кровати.

— Скверная баба! — проворчал он.

— Почему?

Ей тоже не нравилась Мари Брилон, но только потому, что казалась неряхой.

Маргерит открыла глаза. Пьер стоял в пятне света, отбрасываемого свечой. Он был обнажен…» Я никогда не видела его всего… — подумала девушка. Но она видела глаза и нежную улыбку. Она так сильно любила его! Маргерит боялась, что этот миг оборвется, что вдруг раздастся топот копыт, стук в дверь, и его отнимут у нее…

Должен ли он загасить свечу? Но она даже не улыбнулась в ответ. Пьер задул свечу, и Маргерит угадала его движение к ней. Она с трепетом прислушивалась к каждому звуку, а потом почувствовала, как Пьер лег рядом.

— Я не хочу, чтобы это было так, моя дорогая… в такой грязи!

Она повернулась и обняла его, но по-прежнему ощущала в себе подавленность.

— Мы едем в Англию? — спросила Маргерит.

Его губы, до этих пор тесно прижатые к ее щеке, расслабились. Она почувствовала, как мускулы его тела обмякли, но рукой по-прежнему обнимала его, страстно желая обрести любовный опыт.

— Нет, — сказал он. — Мы возвращаемся в замок. Я еще должен кое-что сделать.

Страх, никогда не покидавший Маргерит, охватил ее с новой силой. Назад… они возвращались назад! Этого она не ожидала. От своего друга она переняла способность противостоять даже неизвестным силам. Но возвращаться назад! Они же сделали это, чтобы никогда не вернуться! Волны страха окутали ее, обещая мрачное будущее, и теперь знание было более ужасающим, чем неизвестность.

— Доверься мне. Я должен выполнить свой долг перед дядей.

— Какой долг?

— Дорогая, я не спал три дня и три ночи. Я ехал… Прости меня, моя дорогая. Они теперь не могут нас разлучить.

Было так сладостно ощущать рядом его расслабленное тело. Пьер сделал так много! Даже больше, чем могло быть сделано… Почему бы ей не довериться ему? Она прислушалась к звукам ночи, прислушалась к своим чувствам, наслаждаясь близостью Пьера. Теперь она знала, что значило замужество… эта близость — это… у нее не было слов. Как она могла бы лежать так с кем-нибудь другим? Она не смела даже и думать о маркизе. Маргерит вытянулась, чтобы теснее прижаться к нему…

— Проснись, моя дорогая, проснись!

Она пошевелилась и нащупала пустое место там, где лежал Пьер. Ее нога коснулась края кровати, но его не было. Маргерит широко открыла глаза и заметила, что он смотрит на нее, стоя рядом.

— Пьер, — пробормотала она обиженно — потому что сейчас ее желание стало еще сильнее.

Она смотрела, как он раскладывает ее высохшую одежду на кровати, и более всего желала позвать его обратно к себе.

— Проснись, Маргерит! — сказал Пьер как можно мягче и нежнее. — Мы должны вернуться в замок до рассвета.

Замок, ее дядя, его дядя… Картина их неминуемого гнева была ужасающей. Но она и Пьер предстанут перед опасностью вместе.

— Поторопись, любовь моя, жена моя!

Маргерит спустила ноги с кровати и потянулась к одежде.

…Ветер разогнал тучи, и рыцарь со своей дамой мчались навстречу рассвету под отстающими от их скачки облаками. Позади осталась мостовая, по которой так гулко стучали копыта Баярда. Маргерит обняла Пьера за талию, но теперь это было не так, как вчера. Теперь ей было знакомо это напряжение мышц, эти изгибы ребер, она помнила шероховатость его кожи.

…Жена моя! Жена моя! — отбивали копыта Баярда по мокрому песку. Пьер и она были супруги! Но Маргерит не могла забыть своего разочарования, когда он не дождался рядом с ней ее пробуждения — досады, что она не проснулась в его объятиях. Она чувствовала тупую боль внизу живота, которая усиливалась с каждым ударом копыт.

Они достигли ворот аббатства, и Пьер замедлил бег Баярда, направив его через разрыв стены, по пшеничной стерне.

Он спрыгнул на землю, снял Маргерит и страстно прижал ее к себе.

— Бог свидетель, что я люблю тебя, Маргерит.

Она ответно прижалась к нему, но почему-то от его слов по коже ее пробежал холодок.

— Ты пойдешь со мной?

— Я не могу проводить тебя в замок. Меня могут увидеть.

— Но ведь ты останешься? Мы теперь обвенчаны.

— Не сейчас, моя дорогая. Когда я выполню поручение — вернусь. Тогда мой дядя…

Она отстранилась, чтобы взглянуть ему в лицо. В предрассветных сумерках она могла различить только силуэт. Только по прикосновению его рук и по его голосу Маргерит могла догадаться о выражении его лица.

— Теперь твой дядя ни при чем, — сказала она, пытаясь сдержать дрожь в голосе. — Я твоя жена.

— Дорогая! — Пьер попытался вновь прижать ее, но она опять отстранилась. — Мой дядя в беде… под арестом… Только я могу помочь ему, и если меня узнают, я тоже буду арестован. Но прежде чем уехать, я должен был убедиться, что никто не сможет нас разлучить — ни твой дядя, ни кто-либо еще. Когда я вернусь, я заслужу благосклонность моего дяди…

— Вернешься откуда?

— Из Турина. Когда я вернусь…

— Из Турина! — одиночество последних четырех лет живо представилось Маргерит.

— Это секрет, который ты должна хранить, моя дорогая. Это, и еще наш брак. Это может повлиять на мою безопасность…

— А что, если у меня будет ребенок?

У него перехватило дыхание, Пьер смотрел на нее, на мгновенье потеряв дар речи.

— Откуда у тебя может быть ребенок?

— Конечно, у меня может быть ребенок! — Маргерит разозлилась. — Мы ведь муж и жена!

— О, дорогая! — Пьер засмеялся. — Милая моя!

Маргерит ударила его по щееке и побежала. Он бросился за ней, тихо окликая на бегу, но она подхватила подолы своих юбок и запрыгнула в пролом так ловко, как никогда раньше. Рыдая, Маргерит бежала через фруктовый сад. Вот она почувствовала, что Пьер остановился, и услышала его мольбу:

— Подожди, Маргерит!

Но она продолжала бежать, пока не достигла лужайки и не упала там на замерзшую траву.

Почти тотчас же она услышала шорох юбок.

— Маргерит, Маргерит, что случилось? Я была так напугана!

Маргерит бросилась к няне и припала к ее груди.

— Что случилось, Маргерит? Где ты была?

— Он уехал!

— Пьер! — ахнула Бастин.

— Он уехал… а у меня будет ребенок…

— Господи! Господи!

— Мы поженились сегодня, а теперь он уехал!

— Сегодня! Тогда как… ? Он раньше… ?

Маргерит прекратила плакать — вопросы няни отвлекли ее внимание.

— У меня будет ребенок, маменька. Он говорит, что нет, но ведь мы поженились!

— Он?.. — голос няни был нерешительным. Она неожиданно протянула руку и дотронулась через юбки до тела Маргерит. Та отпрянула. — Он сделал тебе больно… здесь?

— Нет, нет! — новый взрыв рыданий лишь скрыл ее мгновенное понимание, подтверждаемое физической болью. Пьер не овладел ею.

ГЛАВА 24

С открытой галереи, соединявшей круглые башни замка, Маргерит наблюдала за четырьмя верховыми, ворвавшимися во двор. Она слышала голос сенешаля, Роберта де Ру, приветствовавшего гостей, и звяканье шпор спешивающихся всадников. Она даже могла представить глубокий реверанс Бастин, встречавшей посланцев дяди и приглашающей их в замок.

Когда конюх увел лошадей, и двор опустел, Маргерит вскарабкалась на стену. Отсюда она могла видеть аббатство, луга, богатые фермы, тополиные рощи и топкие болота, которыми владели она и аббат. В поле ее зрения были дороги на Аббевиль и Ле Кротуа. Именно здесь она проводила бесконечные дни в ожидании Баярда или посланника от Пьера.

Не жизнь, а сплошное ожидание! Если бы она вышла замуж за Турнона, ей бы никогда не пришлось ждать. Теперь она могла признаться себе в этом. Она даже могла нынче спокойно думать о замужестве с маркизом, потому что вышла замуж за Пьера, и ее брак был освящен церковью. Маргерит была замужем — и все же оставалась здесь в одиночестве, подвергаясь опасности. Глубоко любя Пьера, она отказывалась верить, что он бросил ее. Она ждала, что он вот-вот приедет, красивый и благородный, и заберет ее отсюда! Увезет Бог знает куда! Но она должна хранить их тайну. «Это может стоить мне жизни!»— сказал муж.

Маргерит представила, как Бастин пытается там, внизу, объяснить ее странное поведение, холодея при одной только мысли об этом замужестве, об этом духовном грехе своей воспитанницы… но еще больше беспокоясь о том, чтобы не выдать тайны.

«Если ты скажешь об этом или хотя бы намекнешь неосторожным взглядом, — зло предупредила ее Маргерит, — я возьму нож и воткну его себе в сердце».

Маргерит знала, что с той самой ночи она стала агрессивной, холодной и жестокой, и Бастин дрожала от ее слов. Но другого способа сохранить тайну не было. Если Маргерит размякнет, они заберут ее. Пьер умолял дождаться его, и она так и поступит.

Было слышно, как в дверь ее комнаты постучали.

— Войдите, — громко сказала девушка.

Маргерит заглянула в комнату через небольшую дверь. Бастин вошла первой и присела в реверансе перед посланцем Роберваля. Он вошел и удивленно оглядел пустую комнату.

— Я здесь, — крикнула Маргерит. — Добрый день, монсеньер.

— Добрый день, мадемуазель, — он пересек комнату, встал перед дверью и низко поклонился. — Ги де Бомон, мадемуазель, к вашим услугам.

Он хотел подойти к ней.

— Не подходите ближе, — предупредила Маргерит. — Если вы меня напугаете, я могу упасть.

Он замер, словно пораженный молнией, перевел взгляд с Маргерит на парапет — и его лицо побледнело.

— Мадемуазель…

— Маргерит! — умоляюще воскликнула Бастин и прислонилась к дверному косяку, словно у нее не было сил держаться на ногах.

— Вы приехали от моего дяди, монсеньер де Бомон?

— Мне выпала большая честь сопровождать вас в Париж…

— Вы должны вернуться в Париж и сказать моему дяде, что я не приеду.

— Мадемуазель…

— Я не поеду в Париж. Я останусь здесь, и если вы сделаете хоть шаг, я прыгну.

— Господи!

— Это правда, — хладнокровно ответила девушка. — Пока вы будете находиться в замке… поверьте мне, монсеньер, вас здесь очень хорошо примут… я буду сидеть здесь. Я стану спать здесь. Если я случайно упаду ночью, в этом не будет ничьей вины. Думаю, что даже монсеньер епископ не сочтет это грехом…

— Но, мадемуазель, это ужасно. Я не собирался оставаться в замке. Мадемуазель, у меня приказ… приказ монсеньера вице-короля и монсеньера маркиза…

Маргерит подошла к краю стены и сделала вид, что собирается прыгнуть.

— Монсеньер де Бомон! — воскликнула Бастин и бросилась к Маргерит, но тут же спохватилась.

— Мадемуазель, умоляю вас…

— Если вы, монсеньер, скажете моему дяде…

Монсеньер де Бомон вытер взмокший лоб.

— Если вы спуститесь оттуда, мадемуазель, я посоветую вашему дяде убираться к дьяволу.

Маргерит осторожно отошла от края.

— Премного благодарна вам, монсеньер… — сказала она.

ГЛАВА 25

Роберваль пригладил короткую светлую бородку, украшающую его квадратный подбородок и подчеркивающую слишком яркий цвет губ. Потом он повернул зеркало и осмотрел свою прическу.

— Еще одно усилие — и я стану великим человеком, — сказал он, возвращал зеркало камердинеру.

— Он хочет сказать, что станет Франциском Первым, — пробормотал Картье. Вместе с Турноном он стоял у камина и наблюдал за ужимками нового губернатора. — И все-таки он — вице-король. Он даже пытается выглядеть, как король. Может, он намеревается выстроить второй Фонтенбло на наших диких землях?

— И со своими собственными придворными? Вряд ли. — Турнон направился к креслу Роберваля, изучая парикмахерские инструменты, лежащие на столе. — О, Бено! — неожиданно воскликнул он. — Ты не забыл отстричь этот завиток спереди?

Роберваль подпрыгнул так, что ножницы чуть не вонзились ему в глаз. Локтем он врезался в камердинера, который от этого удара пролетел через всю комнату.

— Идиот! Что ты сделал? — завопил он, лихорадочно ища зеркало.

Турнон поднял его и поднес к лицу Роберваля, который зло уставился на свое отражение. Линия завитых волос была ровной и плавно округленной. Он вопросительно взглянул на Турнона.

— Шутка, дядя. Мы не можем не восхищаться твоей любовью к себе. Извинись перед бедным Бено.

Роберваль взглянул на камердинера.

— Убирайся!

Когда Бено вышел, Роберваль опять перевел взгляд на маркиза.

— Это все ты и твои дурацкие шутки! Кретин! Карлик горбатый!

Турнон улыбнулся и грациозно повернулся к Картье.

— И вы, монсеньер генерал, вы тоже смеетесь?

Картье согнулся у камина, беззвучно трясясь от смеха. Наконец он взял себя в руки.

— Пардон, монсеньер вице-король; но это было так забавно! Это напомнило мне об интересном обычае американских дикарей. Но, если серьезно, вам не следует так заботиться о себе, монсеньер. Кто будет подстригать вам волосы в Канаде, где мы орудуем все больше луками да охотничьими ножами?

— Вы будете этим заниматься, если я прикажу!

Наступила пауза. Картье напрягся, а Роберваль вспыхнул. Турнон первым прервал неловкое молчание.

— Я уверен, что Картье с радостью найдет тебе местного цирюльника, дядя, — он хитро посмотрел на Картье. — Разве нет, друг мой?

— И прирежу его, как свинью, если он не будет учтивым, — неожиданно сказал Картье. — Но к делу. Я приехал в Париж не для того, чтобы засвидетельствовать любовь к вице-королю или к тебе, Турнон.

— Вы приехали по моему приказу, — пробормотал Роберваль, и его глаза сузились. Картье снова напрягся.

— Хватит! — воскликнул Турнон. — Несмотря ни на что, мы партнеры. Вспомните, зачем мы вместе.

— Ради дела! — сказал Картье. — Когда мы поплывем?

— В каком состоянии флот? — спросил Роберваль.

— Пять кораблей стоят наготове в Сен-Мало, ожидая моряков и пассажиров. Еще три судна стоят в Ла-Рошели. Нужны деньги.

— Деньги будут, — отвечал Турнон. — Король снова исполнен воодушевления и готов добавить собственные средства к деньгам мадемуазель де ла Рош и моим. Сорока пяти тысяч ливров будет вполне достаточно, чтобы обеспечить моряков. Что касается колонистов…

— Я получил бумаги, дающие право отбирать будущих поселенцев среди заключенных из тюрем Парижа, Тулузы, Рюэя и Дижона, — сказал Роберваль. — Каждый приговоренный к смерти…

— …предпочтет стать подданным моего дядюшки, — учтиво закончил Турнон.

Роберваль вновь свирепо воззрился на него, но лицо маркиза было невинным, как у ребенка. Картье никак не отреагировал: его негодование против Роберваля было таким сильным, что его не могли ослабить язвительные шутки Турнона. Он предпочел выдержать деловой тон:

— Дайте мне тогда денег для достройки кораблей! — потребовал Картье. — На это понадобится пять месяцев. Если дело затянется, то начнется сезон штормов — и нам придется отложить все до будущего года.

— Мы не имеем права ждать! — поддержал его Турнон. — Король снова может передумать. Жан Альфонс мог бы отплыть с этими кораблями позже и присоединиться к нам.

Роберваль выслушал сначала Картье, а потом Турнона. Когда он заговорил, его голос звучал чрезвычайно решительно.

— Вы не будете ждать. Вы отплывете весной.

— Мы? — Теперь уже Турнон уставился на него.

— Вы с Картье поплывете вперед, чтобы приготовиться к встрече колонистов. Когда суда будут достроены, мы с Альфонсом последуем за вами.

— Значит, мы поплывем без вас? Хорошо! — кивнул Картье.

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу сказать, что это прекрасный план.

— Вы начнете работы над крепостью… над замком…

Картье бросил взгляд на Турнона.

— Маленький Фонтенбло! — пробормотал маркиз.

Роберваль оставил эту реплику без внимания, озабоченный своим будущим губернаторством.

— …и над подходящим жильем для моей племянницы.

— И для вашей светлости, монсеньер Сукин Сын!

Картье подхватил свой плащ и бросился прочь, но на пороге остановился, чтобы взглянуть на Роберваля — застывшего, неподдельно пораженного его дерзостью. Турнон молча наблюдал за действиями Картье и реакцией Роберваля.

— Разве это не причиняет вам боли, друг мой, — процедил Картье сквозь зубы, — видеть этот мешок с дерьмом, сидящий здесь в то время, когда ваш старый товарищ адмирал томится в тюрьме? Или ваши чувства разошлись с вашими принципами?

— Это причиняет мне боль, — тихо сказал Турнон. — Если бы это было не ради спасения наших так долго вынашиваемых планов…

— Ради спасения вашей похоти к его смазливой племяннице! — слова Картье громом прокатились по комнате. — Боже правый! Сделать его вице-королем вместо меня! Вы, мой друг…

— Ты мог бы управлять колонией из каторжников, Жак? — вежливо поинтересовался Турнон. — И если бы не его племянница, у нас вовсе не было бы колонии и флота…

Роберваль, казалось, очнулся от комы, охватившей его, как это и раньше часто бывало, когда он слышал поток слов. Он смертельно боялся слов — этого хитрого оружия, оружия его жены, которое вредило ему больше, чем он мог повредить своей жене кулаками.

— И не было бы генерала! — заорал он, устремляясь вперед.

Картье положил руку на рукоять шпаги, но Турнон встал между противниками, делая знак Картье.

— Иди, Жак. Увидимся позже.

Закрыв за Картье дверь, он прислонился к ней, повернувшись лицом к Робервалю.

— Я отправлюсь к королю, — кричал Роберваль. — Он никуда не поплывет, говорю тебе!

— Его Величество уверится, что его суждение о тебе было ошибочным, если ты пожалуешься на Картье, — мягко сказал Турнон. — Лучше молись, чтобы Картье не пожаловался королю на тебя.

— На меня? — на лице Роберваля отразилось искреннее удивление. А маркиз взял Роберваля за руку и подвел его к камину.

— Мой дорогой дядя, с тобой неожиданно произошло слишком много чудесных перемен. За какую-то ночь ты превратился в одно из влиятельнейших лиц Франции.

Гнев Роберваля поутих, хотя он все еще вытирал пот с лица. Он постоял, размышляя и взвешивая услышанное, а потом медленно покачал головой, став похожим на китайского болванчика.

— Но вот так… — Турнон взмахнул рукой, — все это может быть отброшено, и ты снова станешь мессиром де Робервалем, комической фигурой, слишком размечтавшейся о величии.

— Но я заплатил свои деньги…

— Деньги твоей племянницы, которых ты бы не увидел, будь на то воля ее мужа…

Роберваль замолк. Опять было слишком много слов. Неужели этот урод пытается заманить его в ловушку? Не хотел ли он напомнить, что Роберваль всем был обязан Турнону, и что у него не было выбора? Присвоив приданое, Турнон делал невозможным замужество Маргерит с кем-нибудь другим.

Внезапно глаза Роберваля под белесыми бровями просияли, а загребущие руки опустились. Оно было таким маленьким, это существо, которого он боялся. А его можно было так легко убрать! «Однажды, — подумал Роберваль, — он расскажет мне все, что знает, и тогда я смогу избавиться от него».

Голова Турнона склонилась набок.

— Дядя, ты очень порочный человек и у тебя такие безнравственные мысли. Давай не будем ссориться или пугать друг друга. И прежде всего, давай доверять друг другу… и Картье. Вы оба должны понять, что нужны друг другу!

— Он оскорбил меня! — мрачно сказал Роберваль.

Турнон вздохнул.

— Оскорбил. Но он ущемлен тем, что ты, новичок, поставлен во главе всего дела, которому он отдал много лет жизни.

— Да… Завистник.

Турнон пожал плечами.

— Обыкновенные человеческие переживания. Ты должен посочувствовать ему. Теперь, дядя, я вынужден признать, что твой сегодняшний план был хорош.

Турнон играл Робервалем так искусно, как Альберто де ла Риппо, придворный музыкант, играл на своей лютне. Он создавал настроение Роберваля.

— Хорош? — высокомерно спросил Роберваль. — Какой план?

— Что Картье и я отправимся вперед с галеонами, а ты приведешь барки и привезешь колонистов позднее.

— Да, — сказал Роберваль. Он составил этот план потому, что командование барками казалось ему более величественным. Он считал, что глаза всей Франции будут сосредоточены на отбытии колонистов. — Да. Он кажется более подходящим.

— А что с Маргерит?

Взгляд Роберваля стал подозрительным. Маргерит была его королевой, которую нужно было слегка продвигать вперед, но каждую минуту быть готовым отвести назад при каком-нибудь скрытом изменении на доске. Как бы то ни было, именно Турнон напомнил ему, что его блистательный титул все еще не был в безопасности.

— Ей нечего там делать в первые дни. Вы подготовитесь к ее встрече, а я привезу ее с собой.

Турнон задумался. Никто лучше него не знал неудобств жизни на корабле, а строительство домов только началось. Как бы он ни хотел быть рядом с невестой в долгом плавании и вместе увидеть на горизонте зеленые острова, он понимал, что не мог требовать от нее этого. К тому же, ему нечего было возразить.

— Ты снова прав. Но мы должны пожениться, как и планировали — до отплытия.

— Да, — неохотно признал Роберваль. — Мы можем это сделать.

— И сделаем! Для всеобщего спокойствия. Когда она приедет?

— Со дня на день, — коротко ответил Роберваль. — Может быть, завтра.

Так долго племянница принадлежала ему, была составной частью его планов, но больше это не могло тянуться, потому что Турнон слишком страстно желал ее. Каждое напоминание о расставании навевало на него чувство невосполнимой утраты. Подсознательно он верил, что удача будет сопутствовать ему, пока рядом с ним Маргерит. Его собственная судьба могла обернуться по-другому, но он все же собирался оттягивать свадьбу сколько мог.

ГЛАВА 26

Мадам вице-королева колонии сидела в маленькой комнате на первом этаже, принимая лейтенанта своего мужа, монсеньера де Бомона. Она видела злое лицо Картье, когда он выходил из дома.

— Мой Бог, лейтенант! — воскликнула она. — Вы смелый человек, если собираетесь предстать сейчас перед моим мужем с вашими новостями.

Тот стоял прямой и гордый, положив руку на эфес шпаги.

— Я не боюсь ни вашего мужа, ни любого другого мужчины.

Она была восхищена его мужеством и неустрашимой молодостью. Лейтенант был привлекателен. Она подумала о широких плечах и сильных руках своего супруга. Возможно, монсеньер де Бомон был более искусен во владении шпагой или кинжалом, но она не хотела смерти Роберваля… «Может быть, не сейчас», — подумала она, удивившись сама себе. Похоже, что она вообще не хотела его смерти. Возможно, ей не будет так же хорошо без Роберваля, как ему без нее.

Элен взяла Бомона за руку и позволила своей руке скользнуть дальше, пока не обняла его за талию. Повела его обратно к стулу.

— Сядьте, монсеньер. Вы не знаете моего мужа. Когда он слышит что-нибудь об этом непослушном ребенке, он ломает все, что попадется под руку. У него ужасный характер, монсеньер. Он так выкрутил мне руку, что синяки не сходят несколько недель, — она засучила рукав, обнажив тонкую, жилистую руку.

— Эта девушка удивительно красива, мадам. Я сомневаюсь, что когда-нибудь видел более красивую даму, даже при дворе. И я восхищаюсь силой ее духа, когда она стояла на парапете. Она гибкая и сильная, как юноша.

Мадам закусила губу, а потом посмотрела ему прямо в глаза.

— Да, Маргерит красива. Вы должны рассказать ее дяде, как она выглядит. Она не вела бы себя так при нем, — ей нравился пыл в его глазах и румянец, покрывавший его щеки. Его рука все еще лежала на подлокотнике ее кресла — там, куда она ее положила. Элен слегка прикоснулась к ней, а потом накрыла своей рукой. — Но мы говорили о губернаторе… о том, что он часто бывает при дворе. Я чувствую себя так одиноко здесь…

— Надеюсь, что он не будет на нее сердиться, мадам. Она все-таки молодая девушка. Это правда, что она обручена с этим… маркизом де Турноном?

Мадам откинулась в кресле и посмотрела на монсеньера де Бомона. Неожиданно он показался ей отвратительным уродом. Было уже не так ужасно думать о том, что Роберваль сделает с ним, когда услышит о поведении Маргерит и о невыполненном поручении. Она должна предупредить Роберваля, что девчонка вскружила лейтенанту голову.

— Вы гораздо старше, мадам… но вы не можете не помнить о том, как ужасно себя чувствует девушка…

Губы мадам крепко сжались, но потом растянулись в любезной улыбке.

— Допивайте свое вино. Я не могу больше задерживать вас, потому что ваши новости слишком важны!

…Мадам Роберваль просунула голову в дверь, обогнав лейтенанта де Бомона.

— Извините за вмешательство, месье. Любовь моя! Мой дорогой маркиз! Монсеньер де Бомон привез важные новости… плохие новости! — она посмотрела на мужа, чей взгляд посуровел.

— Что-нибудь с моей племянницей? — грозно спросил он.

— Она не смогла приехать, монсеньер.

Турнон шагнул вперед.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

Мадам взяла лейтенанта за руку и подвела к мужу.

— Покончите с этим! — приказала она. — Расскажите ему!

— Я… я… — лейтенант не мог продолжать.

— Она отказывается ехать, Франсуа, — не выдержала мадам. — Она шлет тебе свой поклон и говорит, чтобы ты отправлялся к дьяволу!

— Нет, мадам! — воскликнул Бомон.

— Именно так! И монсеньер де Бомон не выполнил поручения: он должен был привезти ее силой.

Внезапно Элен удивленно замолчала. Все трое мужчин едва слушали ее, погруженные в свои думы: Бомон, очевидно, был в шоке, сожалея, что рассказал лишнее и этим навредил Маргерит. Турнон видел в этом отказ от всего, что он предлагал; но Роберваль — сначала она не могла понять чувства своего мужа — он выглядел довольным! Как будто бы он был доволен, но пытался не показать этого. А она так надеялась, что это разбудит в нем зверя!

— Вы сделали все возможное? — спросил вице-король Бомона.

— О, да, монсеньер, но… — лейтенант искал оправдания для Маргерит, но ничего не мог придумать.

Роберваль посмотрел на Турнона и покачал головой.

— Она очень капризная девушка! — сказал он таким тоном, как будто бы рассказывал о своей любимице.

— Франсуа! Она же сказала, чтобы ты отправлялся к дьяволу!

— Нет, мадам, это сказал я! — Бомон посмотрел на вице-королеву, ужасаясь своему признанию. Он выглядел как Святой Себастьян, ожидающий стрел, и ей захотелось, чтобы они полетели в него.

Роберваль махнул Бомону.

— Отправляйтесь к моему казначею, — сказал он так, будто бы ничего не слышал. — Он заплатит вам за эту поездку. До свидания!

— До свидания, монсеньер… мадам… — Бомон ушел.

Мадам молча стояла в тени, в бешенстве от того, что оказалась не на той территории. Она переводила взгляд с Роберваля на Турнона. Что случилось? Ее муж был спокоен, как кот, нашедший мышь. А может быть, он был мышью, почувствовавшей запах кота? А Турнон со своими колкими словечками — что с ним? Он сидел тихо — он, который знал ее мужа лучше, чем даже она сама. «Женский разум», — раздраженно подумала она. Но сейчас он был мужчиной, стойко переносившим свою боль. И потом, она вспомнила одну вещь, которую Бомон не успел рассказать.

— Она стояла на стене, — начала мадам, — и угрожала прыгнуть вниз. Она готова умереть, лишь бы не выходить замуж за маркиза.

Турнон посмотрел на нее, и она вернула ему полный ненависти взгляд.

— Так всегда с девушками, — снисходительно сказал Роберваль. — Конечно, она должна быть послушной…

Турнон выпрямился и, казалось, сбросил свои меха, свой плащ и даже свой горб, прекратив, наконец, притворство. В его голосе больше не было иронии.

— Мы дурачили друг друга, Роберваль, — сказал он. — Мы использовали друг друга. Но я не буду использовать эту девушку. Между мной и тобой было так много всего… а между мной и Маргерит ничего не было. Завтра я отправлюсь за ней. Если она согласится ехать, я привезу ее в Париж так, как должна приехать невеста. Мы будем бросать монеты и слушать восхищенные крики толпы. Если она откажется… — он сделал паузу, чтобы дать Робервалю прочувствовать его слова, — … тогда я обращусь к королю с просьбой защитить ее… от вас.

Он смотрел на них, переводя взгляд с Роберваля на его жену и обратно.

— Вы оба отвратительны, — молвил напоследок маркиз и вышел из комнаты.

Они не шевелились, только в камине потрескивали тлеющие угольки. Неожиданно Роберваль схватил жену за руку и бросил на колени.

— Ты все испортила! — взревел он. — Ты! Ты!

И занес руку для удара.

ГЛАВА 27

В Шимбери Пьер убедился, что его преследуют. Двое стражников вышли с постоялого двора вслед за ним, и с тех пор вдалеке он мог различить топот копыт, где бы ни остановился. В Ланлебурге, у подножия Больших Альп он уже не заметил их, хотя был настороже. Должно быть, он ошибался относительно их намерений, и они свернули на юг, к Бриансону. Пьер купил тяжелую крестьянскую накидку с капюшоном и начал свое опасное восхождение по обледеневшей горной дороге.

Но посмотрев назад с возвышения, он увидел их далеко позади — и подстегнул Баярда. Стиснув зубы, они продолжали свой бег против обжигающего ветра.

Почему они не арестовали его в Чимбери? Несомненно, у них был приказ. Или им было приказано следить за ним и арестовать лишь после того, как бумаги будут у него в руках? Но отклоняться с дороги было слишком поздно. Он должен использовать время и хитрость вместо оружия, а если это не поможет, то доказать Монморанси, что один воин адмирала лучше двоих солдат коннетабля.

От города Суза шла ровная и прямая дорога через богатый Пьемонт. Пьер снял грубую накидку и бросил ее на обочину дороги. Он низко склонился к шее Баярда, и лошадь понеслась бешеным галопом. Скоро древние крепостные стены и шестнадцать башен Турина показались над плодородной равниной.

Он достаточно изучил город, но и в городе хорошо знали его — адмиральского племянника, хваставшегося своими новыми шпорами на каждой улице. Он не хотел открыто появляться в Турине.

Недалеко от дороги Пьер заметил крестьянский дом с кирпичной оградой, которая говорила о некотором достатке. Он остановил Баярда и привстал в седле, оглядываясь назад. Позади не было никаких признаков погони, не слышал он и стука копыт, который далеко разносился бы по мерзлой земле. Может быть, стражники остановились в Сузе или повернули на север. Не раздумывая больше, Пьер направился к домику. Преследовали его или нет, он должен был выполнить свою миссию.

Он был встречен яростным шипением гусей и злобным лаем собак. Дети, игравшие с животными на берегу пруда, бросились к показавшейся в дверях матери.

Пьер спешился.

— Да благословит Бог вас и ваших детей.

— И вас, монсеньер! — отвечала женщина на плохом французском: ее краткость говорила о том, что она была не слишком рада появлению незнакомца. Рядом с женщиной стояла белокурая девочка, которая слегка напомнила Пьеру Маргерит.

— Хочешь прокатиться на большой лошадке? — спросил он девочку на местном наречии.

Она робко кивнула, и Пьер подсадил ее в седло. Баярд вздернул голову и заржал. Дети отбежали назад, но Пьер укорил скакуна, и Баярд галантно ударил копытом оземь. Пьер протянул руки, и девочка неохотно слезла. Вокруг тут же раздались крики:

— И меня, синьор! Теперь меня, синьор!

Всего их было семеро, и Пьер поднял их одного за другим на спину лошади. Баярд стоял как вкопанный, стойко перенося эти игры. Когда самый младший из детей был осторожно спущен на землю и передан матери, женщина улыбалась почти так же широко, как и ее дети.

— Ваш муж дома? — спросил Пьер.

— Он в поле, синьор. Мне послать за ним?

— В этом нет необходимости, если имеешь дело с такой любезной женщиной. Мне нужен лишь соломенный тюфяк для меня и стойло для моей лошади.

— Все, что у нас есть — к вашим услугам, синьор.

Он вошел в кухню. Женщина показала на угол рядом с. камином.

— Дети могут принести соломы и вы поспите здесь… или в мансарде, где спят мои старшие. Но там холодновато, синьор.

— Здесь будет в самый раз, — ответил Пьер.

Дети кивали, подпрыгивали и вскрикивали после каждого слова матери или синьора. Очевидно, он был желанным гостем.

— А что с моей лошадью?

После этих слов старший из детей, белокурый мальчик лет девяти-десяти взял его за руку и вывел на улицу. Там он махнул рукой.

Пьер увидел отличный амбар с сеном и кивнул в знак одобрения. Он заговорил с ребенком, чьи глаза сияли от восхищения рыцарем.

— Ты уверен, что сможешь завести его в конюшню и расседлать? Сможешь ли ты удержать остальных детей на безопасном расстоянии?

— Си, синьор!

Резким окриком мальчик успокоил братьев и сестер и осторожно взял поводья Баярда. Не почувствовав сопротивления, он повернул коня к амбару и повел его через двор.

Пьер некоторое время постоял в дверях, наблюдая за действиями мальчика, потом засмеялся и вошел в кухню.

— Вы прекрасно обращаетесь с детьми, — сказала хозяйка, глядя на свой выводок. — У вас, несомненно, есть братья и сестры.

— Ни одного.

Она предложила ему суп с превкусными местными хлебцами. Пьер уселся есть, незаметно наблюдая за ней.

— Ваш муж француз или савояр? — наконец спросил он.

— Он родился в Савойе. Теперь трудно сказать, кто он. Мы, жители Пьемонта, один день выражаем преданность Франции, на следующий — императору, и только изредка герцогу Савойскому. А вы, синьор — вы француз?

— Да, — ответил Пьер, прикидывая, как сказать о своей просьбе, — но даже французам временами приходится делить свою преданность. Существует несколько Франций… — она кивала, внимательно разглядывая его. — Я принадлежу к Франции великого адмирала…

— Его превосходительства синьора де Шабо?

— Вы знаете его?

— Конечно. Но ведь это значит, что если вас увидят в Турине, вы будете арестованы за верность Франции адмирала.

Пьер кивнул, благодарный за понимание.

— Но я должен передать записку моему другу в Кастелло. Вы думаете, ваш муж?..

Он вытащил монету и положил на стол. Женщина посмотрела на золотой, но в лице ее не было алчности.

— Это будет опасно для него? — спросила она.

— Нет. Записка совершенно невинная. Вы можете прочитать ее. В ней будет только сказано, что я здесь, и указано мое имя. Потом, если монсеньер д'Эстэн решит арестовать меня…

— Д'Эстэн! — прервала его женщина. — Вы опоздали, синьор. Вчера губернатор был арестован как приспешник адмирала.

Дети вернулись из конюшни и шумно ввалились на кухню.

— Успокойтесь! — крикнула женщина. — И выйдите отсюда!

Она встала, закрыла за ними дверь и вернулась. Пьер помрачнел. Он никак не ожидал ареста д'Эстэна. Это лишь увеличивало опасность и риск.

— Тогда мне придется самому отправиться к другому товарищу, — угрюмо сказал он.

— Но ведь вас арестуют!

— У меня есть маска, к которой я надеялся не прибегать. Но мне нужна ваша помощь. Я должен попросить вас подстричь мои волосы.

— Подстричь вас?

— Да, — мрачно отрезал Пьер. — Я должен быть похож на священника, а это значит, что стрижки не избежать.

Женщина была шокирована.

— Священником… но это святотатство!

— Едва ли, — ответил Пьер. — К тому же, я скоро исповедуюсь, потому что отправляюсь к капеллану.

Она с сожалением посмотрела на его.

— Вы слишком молоды, чтобы быть опорой семьи с семью детьми!

— Бог с вами! — горячо воскликнул он. — Я бы никогда не подверг вас опасности. Если я не вернусь, можете оставить себе все…

— Бог с вами! — всплеснула руками хозяйка в свою очередь. — Я не знаю, что говорю, сеньор. Но мир полон опасности, а сердце матери всегда сжимается при виде юного лица. Давайте начнем…

Это оказалась довольно болезненная процедура. Женщина проявила достаточно ловкости, но ножницы были слишком тупыми, и ей никак не удавалось выстричь на голове Пьера тонзуру.

— Не нужно особенно стараться, — сказал Пьер. — Со времени последней стрижки могло пройти три недели.

— Тогда челка недостаточно короткая. Придется потерпеть.

Наконец она принесла Пьеру осколок зеркала, чтобы он мог осмотреть свою голову.

— Клянусь, что такую прическу я еще никогда не носил! Хотя мой дядя, аббат, несомненно, одобрил бы ее. Вы думаете, понадобится много времени, чтобы мои волосы снова отросли?

— Я знала людей, у которых волосы никогда больше не вырастали до прежней длины.

Пьер скорчил гримасу.

— Типун вам на язык! У меня есть еще дела, в которых тонзура мне совершенно не нужна.

— При вашей любви к детям будет очень жаль, если вам не удастся ее ни на кого излить.

Пьер усмехнулся.

— Не сомневайтесь. Я намереваюсь постараться так же, как и ваш почтенный муж.

Женщина перекрестилась.

— Да услышат вас небеса!

— Моя ряса в чересседельной сумке, а я не хочу, чтобы дети увидели священника вместо рыцаря.

— Я позову их…

— Подождите.

Пьер добавил еще одну монету к той, что уже лежала на столе, но потом, поняв их ненужность, убрал их и повернулся к женщине.

— Клянусь честью: то, что вы делаете для меня, не принесет никому никакого вреда, а может лишь принести удачу…

— По вашей лошади я поняла, что вы — знатный рыцарь…

— Я не возвращусь, пока не буду уверен, что за мной не следят. Я могу прийти сегодня ночью; может быть, утром… Если я не вернусь, лошадь ваша. Если я вернусь и не увижу вас, вы найдете деньги под сеном.

— Я буду молиться, синьор, за ваше возвращение… — крестьянка посмотрела на него, а потом опустила взгляд на свои руки, в которых продолжала держать ножницы и зеркало, и осторожно положила принадлежности на полку. — Война очень опасна, — тяжело вздохнула она. — Печально видеть юношей ваших лет… мы можем лишь надеяться, что к тому времени, когда наши собственные дети… Пусть лучше война будет сейчас — чтобы не настал день, когда нам придется провожать их… — ее глаза увлажнились, а уголки рта задрожали.

— Ваш старший… этот темноглазый… если я смогу выбраться из всей этой истории, я дам вам знать, и вы сможете послать его ко мне… — тон Пьера стал высокомерным, потому что он предлагал свою благосклонность.

— Нет, — ответила итальянка. — Каждую ночь я молюсь, чтобы он остался сыном своего отца, и ему никогда не пришлось видеть мертвые тела на пашне, не пришлось ненавидеть врагов, уничтоживших его дом.

Пьер понимал, что в ней говорит женский разум. «Никакого чувства победы», — подумал он. Но она была крестьянкой. Как она могла понять?

— Если вы позовете детей в дом, я исчезну на десять минут.

Казалось, она что-то знала о ходе его мыслей и о грозящей ему опасности, потому что коснулась рукой его плеча и сказала:

— Надеюсь, что вас не ждет мать, сестра или жена…

— Мадам!

— Вы знаете, на что идете, и ваша гибель не должна никому причинить боли, — заметила крестьянка и отворила дверь. — Джироламо! — позвала она. — Приведи их на кухню. Сейчас же!

Пьер быстро надел шляпу на свою подстриженную голову и вышел.

Круп Баярда сверкал, как янтарь. Было видно, что Джироламо хорошо постарался, вытирая вспотевшего коня. Баярд стоял, склонив голову, и жевал сено. Пьер обнял рукой голову коня и потрепал его шелковистую гриву.

— Это было так легко — сказать «он будет вашим». Но я не смог бы оставить тебя здесь, мой Баярд! — в темноте конюшни, где никто не мог его увидеть, он дал волю своим чувствам. Пьер погладил уши Баярда и опустил руку к его широким ноздрям. Баярд вскинул голову и помотал ею. — Я глупая женщина, а не рыцарь, — пробормотал Пьер. — И ты должен простить меня за это.

Он отвязал чересседельную сумку и вытащил рясу, которую дал ему брат Жан. Пьер расстегнул пояс со шпагой, снял камзол, снова застегнул пояс и надел рясу. Шпага выпирала и спереди и сзади. Он попробовал привязать шпагу к ноге, но тогда не сгибалась нога. «Кроме того, — подумал Пьер, — шпага все равно будет бесполезна под этим одеянием». Он задрал рясу, снял пояс и засунул его далеко под сено. «Если я не вернусь, — рассуждал он про себя, — Джироламо будет счастливчиком. А для священника единственное оружие — его молитвы». За пазуху Пьер все же сунул острый кинжал. Там его не было видно, но оттуда его можно было легко достать.

Пьер с сомнением посмотрел на сандалии, также прихваченные у брата Жана. Ему предстояло долгое путешествие по холодной земле, но если он смог выбрить тонзуру, то сможет и надеть сандалии. Свои сапоги он тоже спрятал под сеном.

Рыцарская амуниция! Женщина правильно сделает, что будет молиться за его возвращение: иначе как ей удастся удержать своего Джироламо у сохи, если ему достанется все это?

Пьер не попрощался с Баярдом и вышел во двор, подвязывая веревкой непривычное одеяние. Где-то в доме мать отвлекала нетерпеливых детей. Только собаки и птицы смотрели ему вслед. Он направился прямо к стенам города.

Выбравшись на дорогу, Пьер внимательно осмотрел ее в обоих направлениях, но никого не заметил. В это время года даже торговцы не путешествовали по горной дороге. Пьер уныло прикинул расстояние, отделяющее его от городских ворот. Промозглый ветер задувал под рясу, и Пьер пожалел странствующих монахов, босиком преодолевающих Альпы. Он поглубже надвинул капюшон на свою остриженную, начинающую замерзать голову.

К Турину он подошел с северо-запада и заплатил пошлину. Пьер был готов с подозрением отнестись к каждому, кто с интересом посмотрит на него, но никто не обращал на него особого внимания. Он обдумывал, что бы сказать стражникам Кастелло. Что он совершал паломничество? Что пришел издалека, из Пуату. Он искал отца Бенито, капеллана, чтобы передать послание отца Удо…

Мост был опущен. Пьер подошел к почтовым воротам. Стражники были так же молоды, как и он. Они насмешливо осматривали его юную бородку и грубую рясу из домотканой материи. Его рука инстинктивно потянулась к шпаге. Но негодование в его глазах только подхлестнуло их веселье. И все-таки это были довольно добродушные шутки. Стражники поверили в его рассказ и, кажется, ничего не заподозрили. Он чувствовал, что мог бы выдать себя своей скованностью.

Он хорошо знал Кастелло, но все же спросил дорогу, а потом благословил стражников. Около церкви Пьер заколебался. Если он позвонит в колокольчик, церковный служка наверняка узнает его, как и любой из священников. Но даже если они не узнают его, то его маскарад непременно будет раскрыт. Он надвинул капюшон на лицо и открыл дверь в церковь.

Сперва она показалась ему пустой, но потом он услышал страстную молитву и увидел священника, стоявшего на коленях перед алтарем и ликом Святой Маргариты. Это был брат Джаннино: он наверняка помнил Пьера. Пьер молча ожидал в тени колонны, пока священник не закончил молитвы.

— Да благословит тебя Господь, брат мой, — сказал Пьер по-латыни. Брат Джаннино встал, вглядываясь в тень.

— Я ищу отца Бенито. У меня послание от отца Удо из Пуату.

— Почему ты не позвонил в колокольчик? — спросил брат Джаннино. — Церковный служка отвел бы тебя прямо к падре Бенито.

— Я не заметил его, брат, — тихо сказал Пьер.

— Разве в Пуату нет церковных служек? — голос брата Джаннино отдавал раздражением. В церкви было холодно; к тому же он досадовал, что кто-то прервал его молитвы.

— Прости, брат, я пришел издалека, и мои мозги поизносились так же, как и мои ноги, от долгого путешествия и голода.

Последнее заявление разжалобило бы любого священника. Это Пьер знал по опыту и надеялся на некоторую симпатию.

— Пойдем со мной, раз так, хотя я сомневаюсь, что встреча с нашим падре наполнит твой желудок. Он заставил бы и Святого Джеронимо замаливать грехи, если бы нашел его голодающим в пустыне.

Пьер подавил усмешку.

Отец Бенито походил на человека, повинующегося своим собственным заповедям: он был таким худым, что его глаза, казалось, смотрели из желтого черепа. Но если Пьер рассудил правильно, то капеллан должен был помочь ему. Он был исповедником адмирала, да и Пьера тоже. Кроме того, он был из тех людей, которые твердо знали, где ложь, а где правда. Пьер имел основание надеяться, что капеллан оценит честность Шабо.

— Подожди здесь, — сказал брат Джаннино и вошел в кабинет падре.

— В чем дело? — услышал Пьер резкий голос. — Я не знаю никакого падре Удо в Пуату!

— Но и я не знаю, падре… — пробормотал брат Джианино.

Пьер открыл дверь, быстро прошел мимо брата Джаннино и предстал перед взором падре Бенито.

— Падре Удо выражает вам свое почтение и любовь, — сказал Пьер. Он поднял руку, чтобы перекреститься, и прижал палец к губам.

На лице падре появилось удивление, но оно быстро улетучилось, когда священник подмигнул ему.

— Падре Удо… — уступил он. — Он же не в Пуату. Он из Гренобля.

— Он в Пуату уже два года, — ответил Пьер.

— Только подумайте, он даже не написал мне. Ты можешь идти, брат Джаннино.

Когда дверь закрылась, падре встал.

— Что все это значит, юноша?

Пьер заколебался. Встреча была малообещающей. Он по-прежнему испытывал антипатию к церковной власти, его дух бунтовал против всего, что он считал необоснованным или догматическим в религии. «Плохой католик!»— называл его отец Бенито при очередном проявлении упрямства Пьера. Но теперь Пьер пришел в качестве просителя.

— Отец мой, я больше ни к кому не мог обратиться…

— Я разочарован, монсеньер, ибо когда я увидел рясу, то подумал, что ваше сердце вернулось к нам.

— У меня не было иного способа сделать то, что я должен сделать, — оправдывался Пьер.

— Что же вы должны сделать?

— Я пришел от имени моего дяди, адмирала. Я знаю, что вы были его другом. Он дал мне поручение, и если я его выполню, то с дяди будут сняты все обвинения.

Пьер замолчал, чтобы глотнуть воздуха. Ему было трудно не только потому, что его сверлили глаза отца Бенито, но и потому, что он просил так много, а говорил так мало.

— Что вы хотите от меня?

— Мне нужно проникнуть в его кабинет в Кастелло…

Отец Бенито ждал, что Пьер закончит.

— И вам больше нечего сказать? Вы пришли только просить мою беспомощную персону подвергнуться опасности?

— Я не могу, — извиняющимся тоном сказал Пьер. — Если я скажу что-нибудь еще, то выдам остальных. Я не был послан к вам. Я пришел своей волей, потому что уверен, что вы с нами, несмотря на вашу строгость.

— Монсеньер граф… — выражение лица отца Бенито стало сардоническим. («Я должен был помнить, — подумал Пьер, — что даже если он и восхищается адмиралом, то презирает меня как отступника». ) — … Я думаю, что вы правильно сделали, когда выбрали армию. Из вас получился бы очень плохой священник.

«Они все говорят о том, что я сам прекрасно знаю», — раздраженно подумал Пьер. Мадам д'Этамп заявляла, что из него не получился бы придворный. Отец Бенито говорит, что из Пьера не получится священник.

— Вы правы, монсеньер, я верю в невиновность вашего дяди. Я также верю вам и согласен рискнуть ради этой веры.

Удивление Пьера вызвало улыбку на лице отца Бенито.

— У вас чистое сердце, — сказал священник, — и вы не способны на дьявольские поступки.

— Спасибо, отец мой, — выпалил Пьер. — Я не смел мечтать…

— Вы заблудшая душа, которой нужно снисхождение, — добавил отец Бенито.

— Значит, вы поможете мне?

— Я должен помочь вам провести в одиночестве пять минут в кабинете вашего дяди? Я правильно понял?

— Это все, что мне нужно.

— Все, но это не так просто, — отец Бенито потер подбородок. — Теперь это кабинет монсеньера де Нойля, нового губернатора, поэтому он занят до самого вечера. А вы не сможете уйти из Кастелло ночью.

— Может быть, мне удастся спуститься со стены…

Отец Бенито насмешливо посмотрел на него.

— Это чересчур отчаянные приемы. Нет, вы должны вернуться сюда и уйти вечером, как паломник, проведший здесь ночь.

— Но если я буду есть и спать вместе с другими монахами, они узнают меня.

Отец Бенито хлопнул себя ладонью по лбу.

— Конечно, узнают. Я же говорил вам, что все не так просто. Хорошо, вы должны остаться со мной, есть и спать тут. Это будет дань уважения моему другу из Пуату.

— А как насчет кабинета, отец мой?

— Графиня де Нойль больна. Я нанесу ей визит после вечерней молитвы, а вы отправитесь со мной и понесете требник. Снова дань уважения. Об этом будут болтать по всему городу, — он направился к двери. — Я должен занять брата Джаннино молитвами — во имя спасения его души, пока он не начал распускать слухи. Кто-нибудь еще знает о вашем присутствии?

Пьер подумал о стражниках у ворот.

— Думаю, что нет, отец мой, только стражники у ворот.

— Если у них не возникло подозрений, когда вы вошли, то не возникнет и когда будете уходить.

Отец Бенито вышел.

Пьер разделил с капелланом скудную трапезу и кислое вино.

— Прошу меня извинить за скромность угощения, — сказал Бенито, — но было бы подозрительным, если бы я угощал странствующего монаха иной пищей, чем та, которую я ем сам. Вы понимаете, монсеньер?

Пьер не думал о еде. Два долгих часа в кабинете отца Бенито казались ему бесконечными. Эти приготовления к ночной краже нервировали его больше, чем часы перед сражением. Он мог только кивать и отвлеченно улыбаться в ответ на вопросы священника.

Отец Бенито ушел проводить вечернюю службу, а Пьер остался ждать в мрачной келье. Он был в Турине, почти у цели. Сейчас такой далекой казалась та ночь, когда королевская фаворитка объяснила ему, что он должен сделать. И такой же далекой и нереальной казалась другая ночь, когда он ехал с Маргерит на коне, когда он лежал с ней в одной постели! И она решила, что у нее будет ребенок! Он улыбнулся. Когда все это кончится, он снова увидит ее.

В келью вошел отец Бенито.

— Пора, — сказал он, дал Пьеру требник и показал на лампаду, которую Пьер зажег от камина. — Пойдемте со мной.

Пьер надвинул капюшон на лицо и по маленькой боковой лестнице спустился в коридор. Теперь он шел первым — поскольку знал дорогу. Они продвигались по внутренней галерее с колоннами, выходившей на внутренний двор.

— Следуйте за мной, и когда будете проходить мимо двери кабинета вашего дяди, юркните в нее. Если возникнут какие-нибудь вопросы, вы можете сказать, что неожиданно захотели по нужде и искали уборную. — Пьер кивнул. — Я не буду долго отсутствовать. Ждите меня в кабинете. Я прочту молитву достаточно громко, чтобы вы услышали, когда я буду возвращаться. Тогда вы выскользнете из кабинета и опять пойдете за мной. С Богом!

— Моя жизнь в вашем распоряжении, — прошептал Пьер.

— Тогда уж в распоряжении нашего Господа, — ответил отец Бенито и медленно двинулся дальше по галерее.

Третья дверь направо… Отец Бенито прошел мимо, а Пьер умерил шаг и остановился. Он попробовал запор; дверь открылась. Широко раздвинув занавески, чтобы они не коснулись лампады, он вошел в комнату и тихо закрыл за собой дверь. Это было похоже на его первое возвращение в аббатство после долгого отсутствия. Знакомые предметы: гобелен с изображением чернокожей туземной королевы, принимаемой мудрым султаном Сулейманом, стол его дяди, его кресло, стул у камина, где так любил сидеть Пьер, обхватив колени руками и слушая рассказы адмирала о войне или из истории своего рода, о котором Пьер раньше ничего не знал.

Огонь в мраморном камине уже погас, но лампада давала достаточно света. Пьер подошел к камину и приступил к выполнению своего поручения.

Полная любовного томления Леда была на месте, в мольбе простирая руки к равнодушному Пану. Пьер нажал пальцем на нос Пана, и он легко повернулся при первом же прикосновении. Панель отодвинулась, открыв небольшое углубление. Пьер встал на колени и дрожащими руками вытащил ящичек.

В плоском кожаном футляре лежали аккуратно сложенные бумаги адмирала. Пьер задрал рясу и сунул бумаги в кожаную сумку, в которой были его деньги и брачное свидетельство. Сумка висела на ремне под рубашкой. Он покрепче затянул шнуровку, чтобы она не выпирала из-под рясы. Письма мадам лежали в квадратном саше из вышитого шелка. Пьер достал их и рассмотрел, но лишь для того, чтобы убедиться, что в конце каждого письма стояло вычурное «А»и ее печать. «Вы можете прочесть их», — сказала она, но он не собирался этого делать… разве что для собственного спокойствия — и все. Он раздул угли в камине и одно за другим поджег письма. В это мгновение Пьер услышал шум за дверью. Неужели отец Бенито уже возвращается? Последние два письма он держал над огнем до тех пор, пока не убедился, что инициалы и печать сгорели первыми. Дверь открылась, и он вскочил, пытаясь собраться, чтобы походить на заблудившегося монаха.

Занавески раздвинулись, и перед ним появились двое стражников с обнаженными шпагами.

— Именем короля, вы арестованы, монсеньер де Шабо!

«Отец Бенито! — вспыхнуло в сознании Пьера. — Предатель!

Когда охранники вошли в комнату, он схватил лампаду, и, не обращая внимания на их оружие, метнул ее прямо в лицо ближайшему офицеру. Тот с воплем отшатнулся назад, и Пьер проскочил мимо него. Через маленькую дверцу рядом со столом он выбежал в переднюю и побежал вверх по винтовой лестнице.

В замке прозвучал сигнал тревоги. Пьер, как шальной, несся по лестнице. Даже в темноте он легко находил дорогу. Ведь в свое время он исследовал каждый закоулок этой части Кастелло, как солдат восхищаясь крупным фортификационным сооружением.

Если бы он достиг парапета, открытого… Это был скорее инстинкт, чем мысль. Там он сможет найти, куда спрятаться или куда бежать далее. Его не должны поймать с бумагами дяди. Если они окажутся в руках коннетабля, у адмирала пропадет последняя надежда.

Лестница вывела его на крышу. Стражники уже почти догнали его, что-то крича на бегу, но другое направление оставалось свободным, так что теперь вопрос был только в скорости. У Пьера были длинные ноги, и ему не мешали доспехи. Он подхватил полы рясы и помчался вперед.

Деревянный мост между крышей Кастелло и западной башней был на месте, и Пьер устремился к нему. Он не думал о том, что ждет его в башне. Еще один отряд стражников бросился ему наперерез, но он перебежал мост раньше, чем они смогли отсечь ему путь. Он повернул рычаг, который поднял мост на его сторону. Самый шустрый из преследователей отпрыгнул назад, чтобы не свалиться на землю с огромной высоты. Воины подняли свои аркебузы. Пьер только посмеялся над ними и перелез на узкий выступ под прикрытие древних стен.

Но теперь его увидела стража, находящаяся внизу. Он слышал, как люди бросились в башню и поднимались по бесконечным пролетам наверх. Пьер перелез на трап и начал карабкаться по нему. Увидевшие его стражники снова закричали, но он не смотрел вниз. Он карабкался дальше, пока не добрался до верхней платформы.

Перебравшись через зубцы, Пьер посмотрел вниз на гладкие стены.» Никакого выхода, — подумал он, — если только не будет одной из летающих машин синьора да Винчи «. Он торопливо поискал место, где мог бы спрятать бумаги. Там имелся водосток, но это было слишком очевидно. Потом он заметил большое осиное гнездо, прилепившееся рядом с желобом.

Пьер развязал мешок и достал бумаги, потом перегнулся через край выступа и воткнул в гнездо свой кинжал. В то же мгновение раздалось ужасное жужжание потревоженных насекомых. Пьер воткнул футляр с бумагами как можно дальше в гнездо.

Осы закружились над ним зловещей спиралью. Пьер замахал руками, отбиваясь. В этот момент из люка показались голова и плечи стражника. Не колеблясь ни секунды, Пьер прыгнул в люк, сбивая с ног ругающихся стражников. Он услыхал свист шпаг; вслед за тем что-то ударило его по голове.

ГЛАВА 28

Дорога, пыльная дорога, обледенелая дорога, грязная дорога. Летом, зимой, весной. Она уходила так же далеко, как и нервное, бесконечное ожидание.

— Идем, милая, — нежно сказала Бастин.

— Месяц! — воскликнула Маргерит. — Он не должен был исчезнуть на целый месяц! У него было обязательство перед дядей в Турине, но он не должен был уехать на месяц.

— Он задерживается… может быть, выполняет еще одно поручение дяди.

— Он мог написать! — Маргерит хотела выкричать свое раздражение. — Он что же, думает, что эти стены защитят меня?

Бастин обняла девушку.

— Милая! Милая! — простонала она.

« Она тоже боится, — подумала Маргерит. — Каждый день она ожидает, что на нас обрушатся неприятности. Что касается меня, то хуже всего ожидание. Если бы Пьер был в безопасности, он, конечно, черкнул бы мне хоть словечко.

Она бросила последний безнадежный взгляд в окно.

— Мы должны спуститься, чтобы приветствовать маркиза, — сказала девушка.

Турнон стоял там же, где и в первый раз — перед камином; одно плечо выше другого, чтобы скрыть горб. Он медленно пошел через холл к ней навстречу.

— Вы носите подаренное платье, девочка моя, — сказал он, разглядев нежно-зеленый бархат. — Могу я надеяться, что это доброе предзнаменование?

— Нет, — мрачно ответила Маргерит. — Просто это мое единственное приличное платье.

Он подошел вместе с ней к камину.

— Мои старые кости промерзли, но когда вы со мной, мне не нужно больше никакого тепла.

Теперь она ничего не сказала в ответ и не улыбнулась. Перед камином стояла длинная скамья. Она села на один ее конец, а маркиз на другой.

— Садитесь, Бастин. Вам незачем стоять. Я лишился права оставаться наедине со своей дамой, — он говорил с няней, не спуская глаз с лица Маргерит. — Маргерит, они сказали мне, что ты скорее умрешь, чем выйдешь за меня замуж. — Девушка не отвечала и невидящими глазами смотрела в огонь камина. — Я бы не хотел, чтобы ты умерла, даже ради Нового Света. Будет лучше, если я больше не увижу тебя. — Она удивленно посмотрела на маркиза, а потом вспомнила, что его слова всегда были красивыми и учтивыми. — Маргерит, я однажды был груб с тобой и потерял все, что дорого для меня, как сама жизнь: твою любовь и доверие. Сможешь ли ты простить меня?

Маргерит занервничала. Он молил у нее о прощении, как лист, подхваченный ветром, которому безразлична собственная жизнь. Пьер же делал, что хотел: он появлялся, целовал ее и снова исчезал. «Пьер! — вспомнила она с головной болью. — Пьер!»

Боль не замедлила отразиться на ее лице и взволновала его.

— Что случилось, Маргерит?

Она провела рукой по щеке.

— Я не могу выйти за вас замуж, монсеньер. — Маргерит услышала его учащенное дыхание, и ей неожиданно стало жаль Турнона. Она подумала, что их чувства похожи своей безнадежностью… — Я не могу поехать в эти дикие земли, — сказала она гораздо мягче, чем в начале разговора.

— Причина только в этом… или во мне?

Нет! Причина не в этом! Я замужем. Я жена Пьера.

Она нервно встала, едва сдерживаясь, чтобы не сказать этого. Она не должна этого говорить. Сможет ли она вообще это когда-нибудь вымолвить?

Маркиз подошел к ней, взял за руку и легко сжал ее ладонями.

— Моя ошибка в том, что я никогда не ухаживал за тобой, моя дорогая. Пусть время исправит ее. Ты позволишь мне теперь ухаживать за тобой? — Она убрала руку и взглянула на него. — Не ласками, — торопливо сказал он. — Словами и нежностью. Раньше ты видела это только от доброй Бастин. Позволь мне любить тебя, Маргерит. Я пока не прошу тебя любить меня.

— Я не могу…

— Поедем со мной в Париж, Маргерит. Это не значит, что ты должна дать мне ответ. Поедем, и у тебя будет много отличных нарядов, как этого и заслуживает твоя красота. Ты увидишь двор и покажешь себя, ты будешь прекраснее их всех. В этом замке ты живешь как затворница.

— Милая! — услышала Маргерит молящий голос Бастин. Она знала о том, как пылко няня мечтала обо всем этом для нее. Девушка обошла скамью и стала лицом к камину.

«Если я окажусь при дворе, то смогу что-нибудь узнать о Пьере. Может быть, я смогу увидеть его дядю, хотя Пьер сказал, что он в тюрьме. Я даже могу обратиться с просьбой к королю…»

— Я уплыву в мае, — признался маркиз. — Ты поплывешь позднее — со своим дядей, когда для тебя уже будет готов дом. Мы с твоим дядей договорились, что венчание состоится до моего отъезда; но, Маргерит, это не обязательно… Я добьюсь твоей любви. Мы сможем пожениться в Новой Франции, когда ты приедешь ко мне. Первая свадьба в Новом Свете!

Маргерит обернулась и посмотрела на него, ее красивое лицо было решительным.

— Я поеду с вами в Париж, — сказала она.

На секунду он опустил глаза и глубоко задышал. Потом склонил голову.

— Вы вдохнули в меня жизнь, мадемуазель.

ГЛАВА 29

Особняк де Шабо на рю де Лион блистал великолепием среди более скромных и невзрачных соседей. Под покрытым орнаментом фасадом скрывались камни, такие же древние, как и благородная фамилия, построившая дом. Но широкие окна, мраморные лестницы, розовые башенки, заменившие сторожевые вышки, гордо говорили о том, что это была парижская резиденция фаворита короля, который, следуя вкусу своего величественного господина, внес изящество и пышность в архитектуру блестящего королевства. Дом фаворита короля. Бывшего фаворита…

Через комнаты, лишенные мебели и украшенные только великолепными картинами итальянских мастеров, она шла вслед за учтивым слугой. Она приостановилась возле нового камина: решетка, украшенная эмблемой с изображением саламандры, обвивавшей большую букву «Ф», показывала, что это подарок короля.

— Я разожгу камин, мадемуазель…

— Не стоит.

Слуга поклонился и вышел.

Монсеньер де Шабо, губернатор Бургундии и адмирал Франции, сидел за письменным столом. Глаза его были закрыты в болезненном раздумье. Плечи стариковски ссутулены под меховым плащом, волосы и борода стали совершенно седыми.

На столе перед ним лежало письмо. Очнувшись, он поднял его и прочел последние строчки.

«…и я должен умолять вас, моя дорогая, воздерживаться от любых действий ради моего восстановления или ради мести за меня. Должен признаться, что обвинения вышли за рамки…»

«Повержен! — подумал он. — Полтора миллиона ливров… конфискация имений… ссылка в Пуату, в дом жены…»

Он обмакнул перо и продолжал писать четким, ровным почерком; слова исходили прямо из его сознания, превращаясь в краткие и ясные мысли.

«…даже там, где они имеют под собой почву. Вспоминаю слова его Величества в Павии: Можно потерять все, кроме чести! И это у меня еще осталось, хотя они и ограбили меня. В тюрьме у меня было много времени для раздумий, и если бы это даже было возможно, Анна, я бы не вернулся ко двору. Что мне двор, если Франциск не будет улыбаться мне? Если бы бумаги прибыли из Турина… если бы двуличие Монморанси было доказано… если бы Пьер… Если! Если! Если!

Я знаю о ваших мужественных попытках защитить меня, и конечно, я понимаю, почему мы сейчас не видимся; но я умоляю вас, Анна…»

Он знал, как скорбь этого поражения повлияет на ее жизнерадостность, как она будет ненавидеть и страдать, как она будет сдерживать ярость даже во время всеобщего веселья, охоты или танцев, как она будет искать способы отомстить, обдумывая месть с неподдельной жестокостью. Он так давно знал и любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Пережить это будет труднее всего: знать, что она страдает из-за его поражения — его, который был ее союзником и возлюбленным с тех самых пор, когда впервые встретил ее на приеме у Франциска.

«Что бы я ни написал, это не поможет, — мрачно размышлял он. — Она будет продолжать бороться до тех пор, пока сама не будет уничтожена, пока сама не будет поймана в сети лжи, расставленные Монморанси так ловко, что до последнего момента никто ничего не подозревал. Все произошло так быстро, что у меня даже не было времени защитить себя!»

Столь неожиданный арест! Арест, которого он никак не ожидал. Быть призванным к ответу, лишенным титулов, удаленным от двора — все это адмирал предвидел… но Бастилия, Турнелль вместе с теми, кто был так предан ему, кто следовал за его звездой и разделял его победы… Подделанные документы… приносящая только вред защита адвокатов низкого происхождения… А Франциск даже не протянул ему руки! Хотя Анна, должно быть, омывала слезами его подушку и молила не верить Монморанси, обвинявшего ее в любви к адмиралу. Если бы Франциск согласился встретиться с ним, если бы он мог снова заглянуть в это живое, насмешливое лицо, поговорить с человеком, чей юмор и воображение он так хорошо понимал и любил — как легко было бы объяснить то, что случилось с ним, рассказать о жалкой зависти коннетабля, в которой король разобрался бы и высмеял в более счастливые времена, продолжая оставаться сильным, хладнокровным и безжалостным воином. Во сне, до того, как он просыпался в пустоте очередного дня, Шабо разговаривал с дружеским лицом, глядя в жизнерадостные глаза, слушая удивительный голос, говорящий о том, как ему не хватало уверенности в решающие минуты (о чем не преминул напомнить Монморанси). Вот почему Шабо никогда не приходилось защищаться от внутренних врагов: Франциск всегда сам предупреждал его о тех, кто жаждал его падения, Франциск, который видел людей такими, каковы они были на самом деле. Он видел людей насквозь — и на протяжении тридцати лет он доверял Шабо, даря самую высокую привилегию — свою дружбу. Какие же слова нашел Монморанси, чтобы превратить друга Шабо в холодного, выносящего приговор монарха? Причиной тому были не извращенные коннетаблем события в Бургундии. В это Франциск никогда бы не поверил. Шабо нет нужды грабить королевскую казну — она всегда была открыта для него, как и его собственная судьба была открыта для короля. Франциск знал, что Шабо скорее разорился бы сам. Причиной могла быть только Анна! И все-таки, перед Господом он был невиновен — они оба были невиновны, потому что стержнем их союза был король. Но для того, чтобы сохранить свою честь в любви, которую он так ценил, Франциску стало необходимо предать Шабо забвению.

«И я хотел оказаться в забвении», — устало подумал он. «Вы не правы, сир! — громко произнес адмирал, представляя себя со стороны, сидящего за столом, потерявшего любовь Франциска, всеми отвергнутого. — Вы не правы!»А Франциск смотрел бы на него, скривив губы в столь знакомой улыбке. «Хорошо, Филипп Бесстрашный, скажи мне, в чем я не прав».

Только Шабо мог сказать так. Только ему было позволено простое «Сир». «Бесстрашный» было его прозвище, данное Баярдом в тот день, когда мальчик Шабо набросился на мальчика Франциска на рыцарском турнире: принц позволил своей лошади перейти дорогу Шабо, из-за чего тот сбавил ход и проиграл.

Шабо вздрогнул, словно его окатили водой. «Это утешение», — подумал он. Его утрата была так значительна, что даже стихийное бедствие не могло нанести ему большего ущерба… даже Пьер…

Раздался стук в дверь. Он повернулся.

— Войдите.

Вошел Гастон и поклонился.

— К вам пришла дама, монсеньер. Мадемуазель де ла Рош.

Шабо удивленно уставился на камердинера.

— Она здесь? — он поднялся, оттолкнув кресло. — Я встречу ее.

Маргерит была одета, как всякая дама, пришедшая на аудиенцию: бархатная полумаска скрывала ее глаза, ее фигура с головой скрывалась темно-коричневой накидкой с капюшоном. Когда адмирал вошел, она склонилась в реверансе. Шабо быстро подошел к ней.

— Мадемуазель!

Маргерит улыбнулась и вызывающе посмотрела на него.

— Простите, монсеньер.

Шабо взял ее за руку.

— Идемте в мою комнату, мадемуазель, там тепло и есть кресла. Гастон, принесите, пожалуйста, вина.

Они вместе поднялись по лестнице, и он открыл дверь в свой кабинет.

— Здесь немного лучше, хотя и не так уж хорошо, — он взял ее накидку. — Могу я увидеть ваше лицо?

Она сняла маску и поправила волосы.

— Боже! Как вы красивы, мадемуазель!

Маргерит улыбнулась и снова сделала реверанс. Шабо подумал, что эта девушка похожа на Диану де Пуатье в молодости, если жена сенешаля вообще когда-либо была молода. Но его гостья могла легко соперничать с ней. Не удивительно, что племянник потерял из-за нее голову.

Гастон принес вино и бокалы и придвинул кресла ближе к камину. Маргерит села.

— Монсеньер, — сказала она, когда камердинер ушел, — я должна просить вашей снисходительности из-за моего появления здесь.

— Не надо просить то, что всегда будет вашим, мадемуазель.

— Монсеньер… — очевидно, ей было тяжело продолжать. — Где ваш племянник? Пьер де Шабо? — она прижала руку к груди и болезненно покраснела.

Шабо отвернулся, чтобы не видеть ее смущения, и посмотрел на огонь. На мгновение его голова поникла, но он тут же поднял ее.

— Он мертв, мадемуазель. Он погиб в Турине, выполняя мое поручение. Я вчера получил письмо от моего друга и исповедника, отца Бенито…

Его голос затих, уступив место тягостному молчанию. Адмирал в страхе повернулся. Девушка сидела неподвижно, раскрыв рот и расширив глаза, как будто крича, хотя и не издавая ни звука. Шабо метнулся к ней.

— Мадемуазель! — он пытался дать ей бокал с вином, но она как будто не видела его. — Господи! — выдохнул он. — Гастон! Гастон!

Слуга распахнул дверь.

— Есть здесь какая-нибудь служанка? — спросил Шабо.

— Да, монсеньер. Пожилая женщина.

— Приведи ее, скорее! Я думаю, это приступ! О Господи!

ГЛАВА 30

Мы благословляем это великое мероприятие, которое обратит в нашу веру дикарей, населяющих земли от Терр-Нев до берегов Азии…

Голос епископа эхом разносился по собору, над склоненными головами моряков, солдат, женщин, которые сдерживали рыдания, чтобы не испугать стоявших рядом детей.

— …защити этих мужественных людей от опасностей моря, суровой зимы, от диких животных и туземцев. Мы предаем милости господа честнейшего человека, Жака Картье, монсеньера де Турнона, нашего сиятельного губернатора, Жана Франсуа де ла Рош, мессира де Роберваля, вице-короля Канады, Терр-Нев, Белль-Иль, Лабрадора, Гранд Бе…

Роберваль стоял, преклонив колено, подняв подбородок и полуприкрыв глаза, слушая эти слова с выражением сытого кота. Его голова слегка кивала после каждого титула. Епископ не пропустил ни одного. Это стоило рождественского подарка, посланного вице-королем в это утро в сиротский приют Святого Фомы.

Картье наблюдал за ним с саркастической усмешкой и переглядывался с Турноном. Звезда Роберваля была в зените, и сейчас даже собственное имя ублажало его слух.

Когда они вышли из собора, узкая улочка была запружена моряками, прощающимися со своими семьями и родными, потому что должно было пройти не менее двух лет, прежде чем капитан и его корабли вернутся из далеких земель. Хотя во время последнего путешествия им пришлось возвратиться раньше намеченного срока, потому что зима унесла много жизней и экспедиция могла остаться вообще без экипажа, необходимого для возвращения домой.

Картье и Турнон обошли столпотворение, но Роберваль направился в самую гущу. Его крепкая квадратная фигура в широком меховом плаще напоминала галеон, плывущий среди флотилии рыболовецких судов. Он не смотрел по сторонам, и толпа раздавалась перед ним, прижимаясь к стенам и наступая на ноги генералу и маркизу Турнону.

— Пардон, пардон, — бормотал Турнон, выбираясь из толпы и направляясь за губернатором. Картье, ругаясь, присоединился к нему.

— Господи! Какое высокомерие! Это невероятно!

Роберваль, даже если и слышал это, никак не отреагировал и не остановился, пока они не достигли причала. Там он принялся осматривать флот, который посылал впереди себя, чтобы люди сделали все необходимое для его успешного вступления в губернаторство. Пять кораблей водоизмещением от пятидесяти до ста двадцати тонн уже поставили паруса и были готовы к отплытию. На мачтах развевались знамена Франции.

Вице-король повернулся к Картье.

— Когда вы ожидаете прилив?

Великий мореплаватель не смотрел на него.

— В течение часа.

— Провизия погружена? Все готово к отплытию? — Картье сжал губы. — Жаль, что из-за своей занятости я не проследил за всем сам. Задержка в Рюэе…

Картье был явно обозлен.

— Жаль, что мы плывем без необходимой артиллерии, пороха и амуниции. Три недели мы без толку ждали здесь пять кораблей, снабженных провизией для двухлетнего плавания. Вы спрашиваете, все ли у меня в порядке. А как насчет тех приготовлений, которые были возложены на вас, монсеньер вице-король?

Роберваль побледнел, а его взгляд стал опасным.

— Я говорил, что амуниция была готова к отправке из Нормандии и Шампани. Те, кто отвечал за это, будут наказаны…

— Те, кто отвечал?! Вы отвечали. Господи, спаси эту новую землю!

Турнон поймал Роберваля за руку.

— Это не важно, Жак. Мы уже все уладили. Мы поплывем с тем, что есть, и потерпим до того времени, когда вице-король присоединится к нам. Дальнейшая задержка отплытия будет противоречить приказу короля.

— Вы не можете задерживаться, — хрипло сказал Роберваль. — Вы отплывете сегодня.

— С божьей милостью. И если ваша светлость доставит деньги для расплаты с корабельщиками, которые снарядили наши корабли в кредит.

— Мой казначей ждет вас в вашем доме, — холодно отозвался Роберваль. — У него тридцать одна тысяча триста ливров.

Картье поклонился.

— Тогда мне пора, — он повернулся, чтобы уйти.

— Помните! Вы ответственны за эти деньги! — сказал Роберваль.

Картье остановился, но не обернулся, держа себя в руках.

— Я был ответственным все эти годы, — бросил он на прощанье и быстро ушел.

Роберваль посмотрел ему вслед.

— Завистник! — надменно отчеканил он.

Турнон стоял, глядя на пристань, предвкушая путешествие, исполнение своей давней мечты. Радостный момент был омрачен угрозой, скрывающейся в этом чванливом существе, которое он возвысил из грязи. Этот человек мог передавить их всех! С чувством вины он подумал о презрении Картье к тому, что тот называл страстью Турнона — к его безутешной любви. Но взаимности не было! Он понял это. Любовь стала ему дороже, чем та земля, о которой он грезил много лет. Дороже — гораздо дороже — его собственной жизни! Если бы только она когда-нибудь смогла его полюбить, прийти к нему!

Он усилием воли отогнал прочь тягостные мысли, повернулся, взял Роберваля под руку и повел вдоль причала.

— Идем, дядя, ты должен увидеть наше отплытие. Это еще не ваш великий триумф, но это начало.

Роберваль высвободил руку и гордо пошел чуть быстрее, чтобы Турнону пришлось спешить, догоняя его. Турнон заметил свиту вице-короля, его лейтенантов Сен-Терра и Бомона, и полдюжины других, которые держались на почтительном расстоянии и следовали за ним, как охрана.

— Мне жаль, что придется оставить тебя, дядя, наедине с такой уймой скучных обязанностей…

Роберваль оглянулся через плечо.

— Организация, — сказал он, словно бы закончил фразу. — Все организовано.

— Добровольцы не спешат на землю дикарей и попугаев, даже после наших щедрых посулов, — невесело сказал Турнон. — Они больше верят матросским небылицам, чем научным трактатам.

— В колонистах не будет нужды. Я лично объехал тюрьмы.

— Я уверен, что ты отобрал лучших среди воров, — тяжелые брови Роберваля нахмурились, и Турнон продолжил более учтиво, — но для колонии нам нужны женщины и дети.

— Им прямо было сказано об этом, — грубо отрезал Роберваль. — Те, у кого есть семьи…

— Я понимаю. Счастливого путешествия и любящих подчиненных!

Они достигли причала, где стояли шлюпки для перевозки моряков на корабли. Маркиз посмотрел на удивительно живописное в этот момент лицо Роберваля.

— Что с вашей племянницей, дядя? Она еще не передумала?

— С ней не было никаких трудностей после того, как она приехала в Париж, — удовлетворенно отвечал Роберваль. — Она знает, что лучше не идти наперекор моим желаниям.

Турнон вспомнил о бедной равнодушной девушке, которую поцеловал на прощание, о неподвижной фигуре, которую он коротко обнял. Он подумал, что Маргерит выглядела так, словно жизнь покинула ее. Лучше бы она избегала его и была с ним упряма. Что они с ней сделали? Был ли он причиной ее поведения?

— Скажи ей… — он задумался над содержанием послания, которое мог бы передать ее бесчувственный дядя. — Скажи ей, что Новая Франция ждет свою королеву. — Взгляд Роберваля помрачнел. Он не собирался делить свое королевство. — И помни, дядя… — тон Турнона перестал быть учтивым, и Роберваль поднял удивленный взгляд. — Ты в ответе за ее безопасность и счастье.

Вице-король с башни наблюдал за пристанью и морем. Он стоял впереди, отдельно от своего эскорта. Даже мэр Сен-Мало и представители городской власти соблюдали дистанцию.

Вода прибывала, омывая подножие города и откатываясь с долгим шипением. Раздался сигнальный выстрел пушки, и все пять кораблей поставили паруса по ветру. Роберваль поднял голову. Сердце бешено колотилось. Все было для него: прилив, салют, белоснежные паруса. Когда корабли выстроились в одну линию, он понял что свободен. Он — вице-король! Исчез этот надоедливый человек! Исчезла его обуза! Бразды правления были в его руках!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 31

Они должны были отплыть из Ла-Рошели. На подъезде к городу длинный кортеж замедлил бег, и Бастин попыталась усесться поудобнее на муле. С улиц доносился тошнотворный запах сточных вод. Она зажала пальцами нос и брезгливо сморщилась.

— Фу!

Она предложила свой веер Маргерит, но та покачала головой. Девушка была равнодушна ко всему — такая же равнодушная, как и все эти последние месяцы с того ужасного дня, когда она посетила адмирала. Честно говоря, сперва, узнав о смерти Пьера, Бастин почувствовала облегчение, от которого ей самой было неловко. Опасности, неминуемо грозившей им, больше не существовало. С исчезновением Пьера исчез и секрет о той ночной свадьбе, и кто теперь знал, что вице-король сватает маркизу овдовевшую невесту? Но проходили дни, потом недели, но ничто на Земле — ни огромное приданое, которого Бастин не могла даже представить, ни драгоценности Коси, принадлежавшие теперь Маргерит, ни представление ко двору, ни внимание маркиза, безрассудно любившего девушку — не интересовало Маргерит и не могло вернуть ее к жизни. Вот тогда Бастин по-настоящему почувствовала страх. Разве возможно было так любить? Душа Маргерит словно погибла вместе с Пьером, оставив тело, которое одевалось в прекрасные платья, танцевало и делало реверансы при дворе, но было недосягаемым и бесчувственным. Даже король упрекал ее:

— Ваше очарование, мадемуазель, служит украшением нашего двора. Но вы должны научиться улыбаться.

За суматохой, связанной с приготовлениями к отъезду, домашними делами, сбором белья и посуды Бастин совершенно забыла о своем страхе перед этим ужасным новым миром. Маркиз построит для своей дамы великолепный дворец среди диких земель, и Бастин будет одной из его жительниц. Каждый предмет был дорог ее сердцу, и она не могла пропустить ни единой шкатулки. Простыни, белье и шерстяные одеяла! Ее господин и госпожа должны спать в тепле среди этой суровой зимы. Если бы только Маргерит могла забыть…

Несмотря на зловоние, к которому вскоре прибавился запах рыбы и соли, это был симпатичный городок с оштукатуренными белыми домиками и длинными извилистыми улочками, заполненными состоятельными и независимыми горожанами.

Сопровождавший их из Парижа монсеньер де Бомон, чье явное увлечение Маргерит породило в сердце няни бесплодную надежду, придержал коня, чтобы показать им в конец улицы.

— Море, мадемуазель! Разве это не радует вас?

Маргерит кивнула и слабо улыбнулась, но даже не повернула головы, чтобы посмотреть. «Он — как я, — подумала Бастин. — Он делает все возможное, чтобы поднять ее дух, но все тщетно. Ей все равно, едет она или стоит. Даже Бог и пресвятая Богородица не могут ее утешить. Ее молитвы стали небрежными».

Они выехали на пристань и у Бастин перехватило дух. Огромные барки с возвышающимися надстройками, покрытыми резьбой и украшенными серпантином, твердо стояли среди сверкающей воды. Их мачты были украшены яркими разноцветными знаменами короля, дофина, Турнона и Роберваля, развевающимися на фоне голубого неба.

Пристань была заполнена моряками, солдатами, уличными торговцами, портовыми девками и любопытными горожанами, разномастной толпой. Но среди толпы легко было различить будущих колонистов по их бледным, безжизненным лицам. Они сбились в группы — по крайней мере те, что не были закованы в кандалы — а рядом с ними стояли стражники, наблюдавшие за тем, чтобы никто из них не передумал. Женщины плакали или стояли с каменными лицами, прижимая к своим юбкам испуганных детей.

Шпага Бомона сверкнула на солнце.

— Расступитесь! — закричал он, и толпа повиновалась, уставившись на прекрасную благородную даму в голубой бархатной накидке с белым воротником, своим цветом соперничающим с ее лицом, с золотистыми волосами, собранными под небольшой бархатной шапочкой. Бастин забыла о своем происхождении и выпрямилась, чтобы выглядеть как подобает дворянке.

Монсеньер де Сан-Терре, лейтенант вице-короля, увидел их, заторопился навстречу и склонился к руке Маргерит.

— Ваши дядя и тетя приносят свои извинения, мадемуазель. Они задерживаются в ратуше с мэром. Вице-король просит, чтобы вы поднимались на флагманский корабль и устраивались там, потому что мы надеемся отплыть сегодня.

— Спасибо, монсеньер.

Он протянул руку, и Маргерит позволила ему снять себя с седла. Бастин с удовлетворением отметила, что Бомон с завистью посмотрел на своего товарища. Если бы Маргерит хоть немного постаралась, ее супружество с этим пожилым маркизом не было бы таким скучным. Они все любили бы ее!

— Я провожу дам в их каюты, — сказал Бомон. — Вам не обязательно оставлять свой корабль без присмотра, Сен-Терр.

— Да, спасибо, монсеньер. Вам не стоит беспокоиться… — Маргерит протянула руку.

— Но это не доставляет мне беспокойства, мадемуазель, — лицо лейтенанта залилось краской. — Это моя обязанность…

Бастин попыталась не застонать, спускаясь на землю, и последовала за троицей: два великолепных офицера сопровождали равнодушную красавицу к трапу, соединявшему ближайший корабль с пристанью.

Внезапно отчаянный крик остановил их. Маргерит обернулась.

— Нет! Пустите меня! Нет!

К другому трапу направлялась скованная цепью группа бородатых каторжников — угрюмых и ни во что не верящих. На одном из них отчаянно повисла молодая женщина, прижавшись розовой щечкой к растрепанной седеющей бороде каторжника. Ее возгласы были обращены к солдатам, пытавшимся оттащить ее.

— Пустите меня! Пустите меня к нему! Тигр, не оставляй меня!

— Что происходит? — в ужасе спросила Маргерит.

Сан-Терре тихо переговорил с солдатом и вернулся к ним.

— Ничего особенного, мадемуазель, вам не стоит волноваться.

— Но что?.. — Маргерит направилась к кричащей женщине, которая, почувствовав интерес к себе, бросилась ей в ноги.

— Спасите меня! Позвольте мне ехать! Вы понимаете, я люблю его!

— Идем, милая… — начала Бастин, но замолчала, заметив слабый румянец на щеках своей воспитанницы и слезы в ее глазах, которых она не видела с тех самых пор, когда Маргерит узнала о смерти Пьера.

— Кто она? Почему она не может поехать с ним?

— Эта женщина, — сказал офицер извиняющимся тоном, — жительница этого города. Этот человек был освобожден из местной тюрьмы, и теперь она хочет ехать с ним.

Женщина перестала кричать и слушала, затаив дыхание. Потом она разразилась мольбой.

— Ради Бога, сударыня! Я люблю его! Он мой!

Маргерит посмотрела на девушку. Та была молода, ненамного старше ее самой. Затем удивленно повернулась к обросшему каторжнику. Тот скорчил просительную мину.

— Умоляю вас, мадемуазель. Она — моя маленькая любовь.

Маргерит перевела взгляд на Сен-Терра.

— Но почему?.. — спросила она. — Когда столько людей отказываются ехать…

— Она не подходит, мадемуазель.

— Не подходит? — Маргерит осмотрела потерянные и отчаявшиеся лица, грязные лохмотья и сбитые кандалами руки и ноги.

Бомон решительно шагнул вперед.

— Разве это нужно обсуждать? — сказал он, обращаясь к Сен-Терру. — Если мадемуазель желает!..

— Конечно, — торопливо согласился лейтенант. — Если мадемуазель желает этого!

— Я желаю! Желаю! — с нетерпением закивала Маргерит.

Женщина опустилась на землю, выражая облегчение потоком слез. Каторжники и остальные несчастные путешественники неожиданно завопили:

— Да здравствует принцесса! Святая! Святая!

Прежде чем кто-то успел его остановить, Тигр поймал полу накидки Маргерит и поднес ее к губам.

Маргерит отшатнулась, ужаснувшись диким крикам и его прикосновению. Бомон зло отшвырнул каторжника ногой.

Взгляд Тигра был глубоким и печальным.

— Я буду молиться за вас, мадемуазель. За ваше счастье… и вашу любовь!

Некоторое время она оторопело смотрела на него, а потом вдруг по ее щекам потекли слезы.

— Спасибо! — прошептала она. — Спасибо!

Отвернувшись, она заторопилась к трапу.

ГЛАВА 32

Каюта полубака находилась довольно высоко в носовой части корабля, но ее преимущества подавлял гигантский ют, возвышавшийся над судном подобно неустойчивой башне. Открытая палуба находилась почти вровень с ватерлинией. Каюта вице-короля располагалась на корме, и Маргерит была благодарна разделявшей их палубе, заваленной различной оснасткой и бухтами канатов.

Она совершенно не обращала внимания на ворчание Бастин относительно неудобств их каюты, предназначенной на Бог знает какое время стать их домом. Маргерит постояла в дверях, а потом вышла на палубу.

Происшествие на пристани взволновало ее, разбудив ощущения, которые, казалось, уже умерли в ней. Слова женщины: «Вы понимаете, я люблю его!»— снова и снова звучали в ее сознании. Так же отчаянно она любила сама, и эта любовь оказалась трагической. Невероятно! Даже Бастин не могла поверить, что любовь — это все! Она прошла на корму и облокотилась на перила. Ей не хотелось ничего чувствовать. И все же это казалось приятным и ненавистным одновременно: эти глубокие чувства и разбуженная реальность. Маргерит досталось так мало счастья, но оно так много для нее значило!

Давно забытые слезы снова ослепили ее. Внезапно она угадала, что сзади к ней приближается Бастин, и закрыла глаза рукой. Только бы не еще одна сцена, подобная той, что разыгралась в каюте. Бастин бранилась, а Маргерит лежала на кровати, пытаясь подавить рыдания.

— Вице-короля еще нет?

— Думаю, что нет, — выдавила Маргерит.

— Какой сегодня чудесный день, не правда ли?

Девушка посмотрела на яркое солнце, разноцветные паруса рыбачьих лодок, мелькающие среди голубизны моря, на две башни — Святого Николая и Цепную, которые охраняли гавань подобно двум братьям по оружию, высокому и низкому.

— Это доброе предзнаменование. Мы должны отплыть сего дня.

— Монсеньер де Сен-Терр подтвердил, что мой дядя намеревается это сделать. — Маргерит посмотрела на пристань. — Мы уже почти загрузились.

— Смотри! — показала Бастин. — Дикарь!

На пристани стоял мужчина, одетый по-дворянски, отличавшийся от остальных рыцарей только ростом, цветом кожи и словно гравированным профилем.

— Одна из девушек сказала мне, что он будет здесь, — возбужденно воскликнула Бастин. — Его взял в плен Картье и привез в подарок королю, и теперь он стал таким же французом, как и любой из нас, и даже перешел в нашу веру. Он остается здесь и женится на француженке. Только представь себе! Он пришел посмотреть на наше отплытие.

Маргерит была поражена его проницательным взором, который, казалось, видел через море тот лес, где он бродил когда-то, обнаженный, как младенец. Она вспомнила небрежное отношение Турнона к пленным туземцам и свою собственную реакцию. Как странно, должно быть, переместиться в другой мир, из которого нет возврата. Маргерит чувствовала его ностальгию и жадно смотрела на свою родину, которую ей, возможно, не суждено было больше увидеть. Вид нескольких отчаявшихся эмигрантов, которые все еще ждали, что их загонят в трюм корабля, тронул ее сердце. Возможно, они были добровольцами, разочаровавшимися в своей никчемной жизни, и настроились смотреть в лицо опасности в надежде на лучшую жизнь. Женщины не плакали, а мужчины не раболепствовали. Их лица были напряжены. Для них это был прыжок в неизвестность.

Изучающий взгляд Маргерит неожиданно наткнулся на молодого офицера, ожидающего приказа грузить своих подчиненных. Он не обращал внимания на каторжников, а внимательно смотрел на Маргерит, что в конце концов и привлекло ее взгляд.

Она почти уже отвела глаза, но вдруг изумленно застыла, а ее рот открылся.

— Маменька! — вскрикнула она и схватилась за перила.

Бастин подскочила к ней.

— Боже мой!

Офицер прижал палец к губам.

— Пьер! — ей показалось, что она закричала, но на самом деле ее голос был едва слышен.

Она ринулась к трапу, но Бастин сильно одернула ее.

— Ты хочешь его смерти?

Маргерит закрыла глаза.

— Это он? Это он?

— Слава Богу, он! — Бастин обняла девушку и почти силой повела в каюту.

ГЛАВА 33

Маргерит лежала, уткнувшись лицом в матрац. Умом она осознавала, что Бастин права, но сопротивлялась сердцем, почти ненавидя ее. Маргерит так желала обнять Пьера, пренебрегая всем миром! но он предупредил ее, и опасение за его жизнь одержало верх.

Снаружи раздались шаги, но не его, и Маргерит отвернулась. Бастин вошла в каюту и закрыла дверь.

— Что случилось?

— Твой дядя на корабле. Он вместе с мадам принимает мэра и его свиту в своей каюте. Он хочет, чтобы и ты пришла.

— Я не хочу!

— Ты должна! От этого зависит твоя жизнь, да и его тоже. Он не только жив, но и плывет с нами, хотя его и не должно было быть здесь.

— Я должна его увидеть!

— Увидишь, и сейчас же! Но ты не смеешь показывать… никто не должен знать. О, Господи! Как мы все это переживем?

Одетая в желтую тафту, с аккуратно подкрашенными кармином губами, Маргерит шла по палубе мимо экипажа, мимо привязанных животных и птиц в клетках. Она пристально разглядывала лица, чтобы убедиться, что она не поддалась самообману. Глядя на нее, ни один человек не догадался бы, что творится в ее душе. Несмотря на показное безразличие, сердце пело от радости.

Пьер стоял возле каюты вице-короля среди других офицеров, и ее взгляд скользнул мимо, но улыбка, с которой она встретила Бомона и Сен-Терра, выразила всю радость от встречи с ним.

— Подожди меня здесь, маменька, — сказала она, прежде чем войти в каюту. Бастин должна была как-то перемолвиться с ним несколькими словами.

Тетя встретила Маргерит объятиями.

— Ты выглядишь обворожительно, милая.

То, что тетя оставалась во Франции для улаживания их дел, было большим облегчением для Маргерит: ведь больше своего дяди она боялась женской проницательности Элен. Так что сейчас она почти с благодарностью обняла ее. Потом Маргерит склонилась в реверансе перед вице-королем и мэром.

— И вы прятали от нас это сокровище, монсеньер! — возмутился мэр. — Она великолепна! Слишком хороша для дикарей… и для Турнона тоже.

Дядя самодовольно улыбнулся, словно комплименты предназначались ему.

— Морской воздух, безусловно, пошел тебе на пользу, племянница, — сказал он, заметив румянец на щеках Маргерит. — Ты выглядишь лучше, чем в Париже.

Маргерит ответила очередным книксеном.

— Это самый удачный день, дядя.

Она встала рядом с тетей и им представили офицеров флота: монсеньер де Сен-Терр, монсеньер де Бомон, капитан Гуэнкур, монсеньер Нор-Фонтен, монсеньер де Фроти, монсеньер де Сен-Жан… Ее глаза на секунду задержались на лице монсеньера де Сен-Жана, но он нимало не смутился, едва взглянув на Маргерит… Вот монсеньер де Мире и монсеньер де Руа. Все эти господа были первым дворянством Новой Франции. Они покинули каюту сразу после того, как были представлены. И Маргерит поспешила откланяться, попросив разрешения уйти, пока тетя обнималась с дядей.

— Еще увидимся, племянница, — сказала тетя. — Вся жизнь впереди.

«Я боюсь будущего, — подумала Маргерит. — Моя жизнь продолжается именно сейчас».

Снаружи ее ждали Бастин и Пьер.

— Монсеньер де Сен-Жан был так добр, что предложил проводить нас до каюты.

— С большим удовольствием, мадемуазель, — сказал Пьер. — Если бы мое начальство не было связано с командованием флота, мне никогда бы не позволили отправиться в это плавание.

— Вы так добры, монсеньер, — пока он помогал ей перебираться через снасти, Маргерит изо всех сил сжимала его руку.

Как только они пересекли палубу, над их головами развернулись паруса. Теперь Маргерит едва находила в себе силы дождаться отплытия.

Пьер был здесь, рядом, на корабле — он не мог скрыться от нее.

Он подвел Маргерит к каюте. Бастин стояла довольно близко, чтобы со стороны казалось, что она тоже принимает участие в разговоре. Маргерит неохотно отпустила руку Пьера.

— Они сказали, что ты мертв!

— Я и был почти что мертвецом в Кастелло.

— Ты был ранен?

Он кивнул.

— Но сейчас все в порядке. Дорогая, я все расскажу тебе позже. Помни, что ты — моя жена, и сейчас мы вместе!

Маргерит закрыла глаза.

— Что мы будем делать?

— Я приду к тебе сегодня вечером. Но мы должны быть очень осторожны, чтобы никто не догадался до самой Канады. А там генерал Картье поможет нам.

Прогремел выстрел из пушки, огромные паруса поставили по ветру. Корабль отошел от пристани и накренился, потому что все пассажиры собрались у одного борта, глядя на берег. Корабли медленно выстроились в кильватерную колонну и прошли между двух башен.

ГЛАВА 34

Бастин и Маргерит в темноте сидели на кроватях. Снаружи доносился шум моря, а корабль то поднимался волной, то проваливался вниз. Женщин понемногу укачивало. Каюта была маленькой и уютной, несмотря на странность обстановки, а под ними было темное и незнакомое море. Они молчали.

Наконец послышались быстрые шаги. Не успел Пьер постучать, как Маргерит открыла дверь. Пьер проскользнул в каюту, и они прижались друг к другу, затаив дыхание. Его губы были жесткими, а объятья — крепкими, но Маргерит этого было недостаточно: она хотела дотрагиваться до его тела, его плеч, его шеи. Она немного отстранилась, чтобы глотнуть воздуха, но ее руки продолжали ласкать его.

— Жена моя! Любовь моя!

Она не могла говорить, и без сил прижалась к его груди.

— Что с тобой? — тревожно спросил он. — Бастин, дайте ей вина.

Он подвел девушку к кровати. Она посадила его рядом, не разжимая объятий даже для того, чтобы взять бокал с вином. Пьер поднес бокал к ее губам.

— Тебе лучше? — спросил он.

— Мне хорошо. Очень хорошо, особенно если ты останешься со мной навсегда!

— Милая моя! — Пьер снова обнял и поцеловал ее.

Бастин подошла к ним.

— Довольно! — неодобрительно сказала она.

— Бастин! — Пьер протянул к ней руки, в его голосе чувствовался смех.

— Вы станете причиной нашей смерти! — сурово изрекла Бастин, но под конец решила смягчить тон. — Из-за своей любви!

— Надеюсь, что нет! — пылко возразил Пьер.

— Нет, маменька! — воскликнула Маргерит. — Расскажи мне… расскажи нам все!

Ее рука скользнула под его камзол, чтобы ощутить тепло его тела.

— Не надо! — запротестовал он, отстраняясь.

— Как ты похудел!

— Расскажите нам, — попросила Бастин. — Расскажите нам, как вам удалось воскреснуть.

Пьер некоторое время молчал, собираясь с мыслями.

— Я был в Турине, в тюрьме. Меня нашел отец Бенито. Ему сообщили, что я мертв. Сначала я думал, что это он предал меня, но потом оказалось, что люди коннетабля преследовали меня от Шамбери, ожидая, что я приведу их к бумагам моего дяди. Но они были недостаточно расторопными, и мне удалось сжечь некоторые бумаги прежде, чем они ворвались в комнату. «Именем короля вы арестованы, монсеньер де Шабо!»Я бросил лампаду в лицо одного из них и побежал по лестнице. В замке подняли тревогу, и за мной в погоню бросилась вся охрана. Но страх делал мои ноги длиннее, чем у Баярда. Они окружали меня, и мне ничего не оставалось, как поспешить к башне. Там я поднял перекидной мост, и один из стражников чуть было не поцеловался с мостовой внизу… — Пьер рассмеялся и посмотрел на Маргерит. Она внимательно его слушала. Это был ужасный рассказ, но теперь Пьер был рядом. — В башне я попал в ловушку. Стражники преследовали меня по пятам. Я выбрался на самый верх и пожалел, что у меня нет крыльев. Мне полагалось спрятать бумаги… они должны были спасти моего дядю… но стены башни были гладкими, ни одной трещины… ничего, кроме осиного гнезда под выступом водостока. Я слышал, как они приближались, поэтому разрезал гнездо кинжалом и сунул туда бумаги. Я очень торопился, потому что осы вылетали из гнезда, как предки императора из ада. В этот момент из люка показался первый стражник. Я даже не посмотрел… — он засмеялся. — Осы кружили вокруг меня. Я прыгнул на голову стражника и сбил с ног остальных. Потом меня оглушили, и это все.

— А потом? — Маргерит тоже засмеялась, хотя это было так невероятно и жутко.

— Меня заперли в подвале. Каждые несколько часов они приходили ко мне и требовали сказать, что я сделал с бумагами. Я говорил, что сжег их. Они пытались заставить меня сказать правду…

— Они пытали тебя?!

— Немного.

Маргерит охнула.

— Совсем немного, моя дорогая. Не до смерти. Понимаешь, они поверили мне. Они видели, что я жег бумаги. Это тянулось недолго, а потом они забыли про меня…

— Сколько же времени ты там провел?

— Я насчитал сто восемнадцать дней, а потом потерял счет. Вскоре они решили, что я умираю, и послали ко мне священника… Я не помню этого… который сообщил падре Бенито, что я жив, но при смерти. Падре Бенито отправился к монсеньеру де Ноайлю. Оказалось, что я был арестован и возвращен во Францию. Он приказал перевести меня из подвала в одну из комнат замка и обеспечить надлежащий уход. Через три недели я пришел в себя. Падре Бенито рассказал мне, что дядя был признан виновным и осужден. Я объяснил ему, где находятся бумаги, и святой отец достал их для меня. Потом меня отпустили в Париж под честное слово, а там… благодаря заступничеству одного из друзей короля, вставшего на мою сторону… никто не обращал на меня никакого внимания после изгнания моего дяди — и они отпустили меня. Я слышал о готовящемся плавании… ты уже уехала из Парижа. Я отвез бумаги дяде в Пойто и рассказал ему о нашем венчании. Конечно, он не мог помочь нам, но устроил меня на корабль вице-короля и дал письмо к генералу Картье. Он говорит, что Картье поможет нам…

— Слава Богу! — воскликнула Бастин.

Пьер нервно встал и повернулся к ним.

— Он также сказал, что мы должны немедленно довести наш брак до конца.

— Ах! — Бастин уставилась на него.

— О, Бастин! — Пьер посмеялся над ее воинственным видом. — Вы знаете, что мы обвенчаны. У меня есть бумага. Но все это ничего не значит, если брак не доведен до конца.

Неприязнь Бастин, казалось, заполнила маленькую каюту.

— Вы сделаете это лишь после того, как генерал Картье встретится с ее дядей. Вы приносите только несчастье. Вы появляетесь на минуту, а потом исчезаете прежде, чем она успевает вас коснуться. Было бы лучше, если бы вы умерли…

— Маменька! — Маргерит вскочила на ноги.

— Это правда. Что он принес тебе, кроле бед?

— Счастье! — воскликнула девушка. — Счастье, несмотря ни на что. Он мой муж. — Они, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. — Подожди снаружи.

— Снаружи? — Бастин не двинулась с места. — Милая!

Маргерит нашла свою бархатную накидку и набросила ее на плечи Бастин.

— Я позову тебя.

Бастин нащупала дверь и вышла, ничего не видя перед собой.

— Она права, — мрачно заметил Пьер. — Я приношу одни несчастья.

Маргерит покачала головой.

— Нет, Пьеро, мы в этом не виноваты. Но наша любовь так прекрасна, что преодолеет все трудности.

Он ничего не ответил, но Маргерит почувствовала его нервозность и протянула к нему руки.

— Маргерит, это должно произойти. Я…

Маргерит посмотрела на него и поняла, что теперь роли переменились. Всегда было так, что она ждала его и о чем-то просила, но теперь ждал Пьер, боясь просить у нее одолжения, казавшегося ему чрезмерным. Чувство власти возбудило ее, и она расслабилась, желая дать ему все, что он хотел.

Маргерит взяла его руки в свои, долго держала, а потом обвила их вокруг себя. Внезапно он ощутил, что она уже сняла свой халат. Его тело запылало от их близости. Его руки в темноте исследовали изгибы ее тела. Он чувствовал, как ее груди напрягались и приподнимались от его прикосновений, как будто бы он давал им жизнь. Пьер ахнул и прижал ее к себе, целуя и лаская ее тело.

— Пьеро! — требовательно воскликнула она.

Он подхватил ее на руки и отнес в кровать. Встав над ней на колени, он стаскивал с себя одежду.

«Тише, тише», — уговаривал он себя.

Он лег рядом с ней, и Маргерит обняла его. Пьер крепко прижал ее к себе, чтобы успокоить ее тело, но она не могла успокоиться. Неожиданно ими овладела такая страсть, словно их тела срослись в одно целое.

Она оттолкнула его, чтобы вдохнуть воздуха, а Пьер еще крепче прижался к ней и перекатился вместе с ней на спину. Она извивалась и стонала в его объятиях.

Его руки ласкали ее, прижимая ее тело к себе.

— Я люблю тебя!

— Жена моя!

— Теперь я твоя жена!

— Еще нет, моя дорогая.

— Еще нет?

Он прижимал ее к себе так, что они долгое время были вместе. Они не видели и не слышали ничего, кроме захлестнувшей их страсти. Теперь она была его женой!

ГЛАВА 35

Нос корабля разрезал море, взбивая белые буруны. Когда нос поднимался, огромный свод неба словно накренялся. Ныряя и вздымаясь вверх, корабль, казалось, летел по небесному своду среди кружащихся звезд и косматых облаков, которые поднимались и опускались в едином ритме и полной гармонии.

Ветер подхватывал накидку Маргерит и трепал ее, словно знамя. Маргерит чувствовала себя единым целым с кораблем, морем и небом. Ее охватило всеобъемлющее чувство благодарности. Она была жива и больше не сознавала себя одинокой девочкой, объединившись не только с Пьером, но и со всей Вселенной. Внезапно она поняла, что даже ее молитвы отныне не будут прежними: ее отношения с Богом изменились. Теперь она не просила, а чувствовала удовлетворение!

Маргерит наконец освободилась от страхов, преследовавших ее всю жизнь. Пьер вернулся к ней, вырвавшись из лап смерти, и теперь только смерть снова могла разлучить их.

Все будет так, как он сказал. Генерал Картье поможет им, а если нет, тогда Турнон… она невольно сморщилась, подумав о его боли… «Турнон — хороший человек», неожиданно решила она, прощая ему все.

ГЛАВА 36

Вокруг простиралось лишь море, поэтому было нетрудно представить, что неуемный ветер гонит судно на край света. Гораздо труднее было поверить, что корабль идет к берегам, таким же зеленым и твердым, как и те, что остались позади.

Вокруг было море, а под ногами его глубины — вероломные и коварные, скрывающие множество тайн. Там затаился Великий морской змей, который мог поглотить целый флот, мог обвить корабль своими кольцами и раздавить его, как игрушечный. Там пряталась отвратительная всасывающая рыба с тысячью ртов. Она могла присосаться к кораблю и утащить его на дно… если у этого бескрайнего океана вообще есть дно! А сам морской дьявол, чьи щупальца удерживают корабль на месте, как бы сильно ни дул ветер, пока все находящиеся на борту не погибнут от голода и жажды.

Список святых повторялся ежечасно: Святой Михаил, Святой Христофор, Святой Николай, Святой Петр — и все хорошие путешественники! И каждое утро корабельных юнг поворачивали спинами к Франции и пороли розгами, чтобы умилостивить таким образом попутный ветер.

Старые моряки плели канаты, латали паруса, ища прищуренными глазами благодарных слушателей для своих россказней: доверчивых каторжников, зеленых фермерских сынков, не отваживавшихся отправиться в плавание даже по своей спокойной Сене, Луаре или Рейну, суетливых встревоженных матерей с детьми у груди или у юбок, чьи глаза расширялись и темнели, чьи челюсти сжимались или отвисали от ужаса, но никто не произносил ни звука.

— Вы думаете, что вы первые колонисты Новой Франции? А разве вы не слышали о бароне де Лери и острове Демонов? Это было больше двадцати лет назад… Они не добрались до Канады, а поселились на острове у побережья. Де Лери привез крепких бретонцев, которые взяли с собой скот, птицу, домашнюю утварь и мечтали о новой жизни. Но когда корабль вернулся, они уплыли на нем обратно во Францию. Почему? Демоны! Вот почему! Остров был населен демонами. Они выли на ветру и стучались в двери хижин. Вот какова Новая Франция, в которую вы плывете!

Глупо было верить в эти небылицы. Но в темном трюме, где волны бьются о борт прямо над вашей головой, грозя проломить доски, кто же не поверит в страшные истории? Даже бывалые моряки, плававшие с Верразано и Жаном Анжу, не особенно скрывали собственный страх. Они были напуганы сейчас точно так же, как и в молодости, и кроме того, если бы они сами не верили в этих чудовищ, кто бы им поверил?

Дни были солнечными, а голубизну неба и синеву моря нарушали только легкие облачка и пенные барашки. Солнце нагревало палубу. Скотина вздрагивала и мычала, куры метались и кудахтали, а моряки смеялись.

Но ночи были темными, с холодными звездами, чье яркое сияние казалось таким знакомым, и море смахивало на огромную чернильную лужу. Сам корабль казался призраком. На борту не было света, за исключением одного фонаря, потому что огонь на море был одним из наиболее опасных бедствий. Судну приходилось двигаться в полном мраке.

Нижние палубы напоминали угольную яму, в которой каторжники сидели, тесно прижавшись друг к другу, не обращая внимания сосед на соседа.

Впрочем, порядок на корабле строго соблюдался. Несмотря на подавленность половины команды, на разношерстность пассажиров, набранных из тюрем и трущоб, начальство придерживалось нескольких строгих правил. Для командиров, от монсеньера де Бомона до помощника боцмана, существовали определенные инструкции. Они должны были присутствовать на ежедневной порке, как и дома — в Рюэе, Лионе или Ла-Рошели. Только здесь не было ни суда, ни судей, кроме светлобородого вице-короля, который наблюдал за всем с верхней палубы, надменный и непреклонный, как бог.

Состоялось даже одно повешение, необходимое скорее для того, чтобы показать, как быстро мачта может превратиться в виселицу. Приговоренный метнул копье в боцмана. Он собирался сделать это с самого начала, когда его оторвали от семьи в Берри.

Ко всему можно было привыкнуть. Запас воды был невелик, зато вина было в избытке. По воскресеньям, понедельникам, вторникам и четвергам ели мясо, свежее мясо, хотя скот никто не резал. В остальные дни к столу подавалась рыба. Заняться было особенно нечем, но можно было просто, полеживая на палубе, и греть кости на солнце. Можно было наблюдать за действиями экипажа или любоваться его светлостью, облаченным в меха и шелк. Роберваль выглядел так, словно держал в руках целый мир, вместе с морем и небесами. Можно было думать о тех чудовищах, что прятались в глубинах океана, или о дикарях, в гости к которым все и направлялись. Иногда на палубе показывалась юная девушка, похожая на святую или даже на саму Богоматерь. Она долго не задерживалась на палубе, быстро проходя от кормы корабля к своей каюте. Но блеск ее золотистых волос и очаровательное личико порождали долгие разговоры и собирали вокруг нее зевак. Ходили слухи, что она — наследница вице-короля и должна стать королевой Новой Франции. И люди чувствовали гордость от того, что она плыла к своему королевству на одном с ними корабле.

Шторм разыгрался ночью. Люди просыпались и обнаруживали себя на полу, в куче других тел, когда корабль начинал карабкаться вверх, а потом зарывался носом в волны. Во темноте раздавались крики и стоны. Но потом послышались голоса опытных моряков:

— Не пугайтесь! Это всего лишь шторм!

Свистел боцманский свисток, и доносился крик самого боцмана:

— Спокойствие!

Все хватались за переборки и канаты, пытаясь выбраться из массы тел товарищей.

Палуба была залита водой. Каждый спешил убраться как можно дальше от орущих детей и плачущих матерей. Самых слабых начало тошнить, и по кораблю разнеслось зловоние. Люди лежали, прикрыв руками лицо, позволяя волнам швырять их от переборки к переборке. Они не думали о глубинах моря или злобных чудовищах. Каждый молил только об одном: «Скорей бы наступил день!»

Через люки пробивался желтоватый свет, и матросы и пассажиры болезненно осматривали лица вокруг себя. Шатаясь, вставали на ноги, поднимали лица вверх, к благодатному дождю, смывающему рвоту с лица и одежды. Открывали рты и жадно глотали капли. Ветер немного спал. Выбравшись на палубу, люди падали в воду, не обращая друг на друга никакого внимания.

Мачты трещали и вибрировали, грозя опрокинуть корабль своим весом.

Вокруг были лишь безликие болезненные лица, на которых ясно читалось выражение ужаса — перед штормом, перед морем, перед смертью, но больше всего перед ночью… мраком трюма… Каждый мог проследить свой собственный ужас, но нельзя было контролировать влияние этого ужаса…

На палубе в изнеможении лежали тела. Ревел впотьмах напуганный скот. Люди молили о том, чтобы снова оказаться в прекрасной Франции… Грязная улица или промозглая камера были лучше, чем это…

«Во Францию, монсеньер!»

ГЛАВА 37

Пьер отпрянул от люка, почувствовав тошноту от ужасного зловония. Он закрыл крышку, которая тут же была распахнута снова. Из люка показались плечи разъяренного верзилы. Его руки схватились за палубу. Пьер сильно ударил его ногой, и каторжник свалился обратно в трюм. Пьер закрыл люк и с трудом встал, балансируя на ходящей ходуном палубе.

«Животные!»— подумал он. Они жили, размножались, скулили и подыхали, как животные. Необходимо было подавить панику и загнать их обратно в трюм.

Он побрел к корме, хватаясь за поручни и канаты. Скотина сломала загоны и вырвалась на свободу. Многие коровы лежали с переломанными ногами, мыча от боли. Остальные сбились в кучу у переборки.

«Раненых придется пристрелить», — подумал Пьер. Каждому достанется хороший кусок свежего мяса. Но сейчас никто не смог бы проглотить ни ложки.

Он прошел мимо рулевого, стоявшего на своем посту, и вскарабкался на верхнюю палубу. Затем постучал в дверь вице-короля, но не услышал ничего — все звуки заглушались мычанием коров и треском переборок. Пьер открыл дверь и вошел.

Мессир де Роберваль обедал, и на какое-то мгновение запах еды, вид ярко-красных губ вице-короля, с которых капал жир на светлую бороду, вернул то чувство тошноты, с которым Пьер так упорно боролся.

Девица Лизетт, шлюха вице-короля, распростерлась на полу, похожая в своем розовом наряде на кровавое месиво. Она подняла голову и едва посмотрела на него, откинув со лба густые пряди волос. Когда Пьер по приказу вице-короля привел ее на корабль и прятал до самого отплытия, она была накрашенной разряженной куколкой. А сейчас, с бледными губами и потухшим взглядом, она смахивала на дьявола, смотревшего на адское пламя.

Роберваль махнул Пьеру вилкой.

— Мы хорошо себя чувствуем?

Ему, казалось, были нипочем шторм и морская болезнь.

Пьер пошатнулся. Он бы многое отдал за глоток вина со стола вице-короля, но сдержался и не попросил ничего.

— Да, — ответил он, пренебрегая неотъемлемым «монсеньер» или даже «мессир».

Роберваль взглянул на него.

— Вы Сен — Жан, не так ли?

— Да, монсеньер.

Впервые они встретились лицом к лицу. Уже много лет Пьер представлял себе эту встречу с дядей Маргерит. «Я люблю вашу племянницу, монсеньер». Он представлял себе, как Роберваль смягчится, услышав об их романе, и обрадуется браку своей племянницы с доблестным рыцарем из знатной семьи. Или он представлял его, считающего деньги Турнона. Но он никогда не мог представить своим командующим этого человека, чье право повелевать казалось врожденным и чье высокомерие открывало ему путь к пьедесталу.

— Пассажиры загнаны в трюм?

— Да, монсеньер.

— Утром мы должны преподать им урок…

Пьер начал медленно понимать.

— Отберите троих из вожаков.

— Но среди них не было зачинщиков, монсеньер. Их охватила паника. Этот шторм…

— Двух мужчин и женщину. Больше демонстраций не будет.

Дисциплина была кодексом, в духе которого был воспитан Пьер. Его мало интересовал простой солдат или простой мужик. Смысл жизни рыцаря заключался в одном единственном миге победы. Крестьяне и солдаты приравнивались к мулам и ломовым лошадям и не могли даже сравниваться с такими благородными животными, как Баярд, который чувствовал и разделял победы хозяина. Но от своего дяди Пьер узнал о добродетели правосудия, в соответствии с которой невинный должен быть защищен.

— Монсеньер, это будет абсолютно бесполезно… Среди них не было вожаков! Они были… как скот… напуганы!

Вице-король презрительно посмотрел на Пьера.

— Вы слишком мягки, Сен-Жан. Вам никогда не стать командиром. Передайте мой приказ Бомону.

Ярость ослепила Пьера. Этот незаконнорожденный монарх!

«Он варвар. Будь осторожен, — предупреждал его дядя. — Он ничего не должен знать до тех пор, пока ты не доберешься до Картье».

Пьер резко повернулся и распахнул дверь. Шагнув в шторм, он с силой захлопнул ее за собой.

ГЛАВА 38

Когда море успокоилось настолько, что можно было собрать на палубе пассажиров, двое мужчин и женщина из каторжан были расстреляны.

Выстрелы ничего не сказали Маргерит, потому что все утро на палубе стреляли, добивая раненных во время шторма животных. Еще три выстрела после утренней канонады не произвели никакого впечатления.

Маргерит узнала обо всем только тогда, когда в каюту вошла дрожащая Бастин с побледневшим лицом. Они прижались друг к другу, объятые ужасом. Они не были горожанками, для которых площади были обычной ареной для представлений: позорный столб, плаха, виселица… Казни при дворе не считались редкостью, и зачастую преступником объявлялся человек, нарушивший сон какой-нибудь дамы.

Маргерит страдала от морской болезни и была готова утонуть вместе с кораблем, если бы ее не вдохновляло присутствие Пьера на этом сумасшедшем судне. Но пережитый ужас и весть о мужчинах и женщинах, которых избивали и расстреливали как животных, снова ослабили ее дух и усилили отвращение к дяде.

Ей очень хотелось увидеться с Пьером, которого она никак не могла представить в роли убийцы. Но они условились, что он будет держаться подальше от ее каюты. Несмотря на жгучее желание обнять друг друга, они прислушивались к страхам Бастин, понимая, что их надежда на будущее зависела от осторожности.

Но урок вице-короля не возымел ожидаемого действия. Когда напуганные мужчины и женщины выбрались на палубу, чтобы присутствовать при публичной казни, их взгляды были прикованы не к трем жертвам, а к пустому простору моря. Там, где во время шторма болталось два других корабля, теперь была пустота.

— Корабли! — закричал мужской голос.

Все повернули головы, даже осужденные на смерть. У борта собралось столько народу, что судно накренилось, и толпу пришлось разгонять плетьми.

— Утонули! — это слово пронеслось из уст в уста.

Пьер поднялся на две ступеньки трапа, чтобы возвыситься над всеми, чтобы его голос был услышан каждым.

— Они не затонули. Потерялись! Потерялись во время шторма! Впередсмотрящий скоро заметит их паруса или мы встретимся с ними у Терр-Нев. Они не утонули! Они потерялись!

Но никого не удалось убедить. «Утонули! Как и мы скоро. Мы одни. Никакой надежды на помощь». Толпа мрачно наблюдала за казнью. Только одна женщина закричала. Остальные позволили загнать себя обратно в трюм. Вице-король смотрел на казнь со своего возвышения и кивал, одобряя их покорность. Пример был показан!

Но как только пассажиры оказались в трюме, до каждого из них неожиданно дошел смысл этого слова: «одни». Одни не в том смысле, как они были одни всегда: против закона, против общества, в котором они мучились и страдали. Теперь они остались одни в жестокой битве со стихиями…

В это время монсеньер де Бомон пытался оправдать перед Маргерит суровость ее дяди.

— Они бы не поняли другого обращения, — заверял он ее. — Это скоты! Они дерутся между собой. Вы не представляете себе, что творится в трюме! Моряки согласны спать на палубе в любую погоду, только б не разделять с ними трюм. Ничто, кроме суровости, не может удержать их в повиновении!

Маргерит нервно потерла мягкий бархат своей накидки. Они стояли на палубе возле ее каюты. Она посмотрела вниз, туда, где лежали свернутые паруса. Люк трюма был распахнут, но она не смогла туда заглянуть, она не хотела встречаться с взглядами доведенных до сумасшествия, потерянных душ, смотревших на нее, как будто она могла облегчить их страдания. Но она была не в силах смотреть и на пустоту главной палубы, все еще залитой кровью расстрелянных животных и людей. Она могла понять панику тех, кого цивилизованные господа называли скотами.

Маргерит взглянула на монсеньера Бомона и задала вопрос, заставивший его щеки покраснеть еще больше.

— Разве они не люди? Разве они не могут чувствовать?

Воспоминания о седобородом каторжнике в цепях и о женщине, цеплявшейся за него, снова потрясли Маргерит с такой силой, что ей пришлось прислониться к поручням. «Вы понимаете, я люблю его!» Маргерит была так знакома эта безумная страсть и захлестывающие желания. Отличались ли они чем-нибудь друг от друга, она и эта женщина, готовая повесить на себя кандалы, лишь бы остаться вместе с возлюбленным? Лежала ли она в объятиях Тигра, плоть к плоти, как Маргерит в объятиях Пьера?

— Поверьте, они не могут чувствовать так же, как мы. Их едва ли можно назвать людьми, — ответил Бомон на ее вопрос. — Они не такие, как ваши крестьяне. Они — низшие из низших, обремененные многочисленными грехами тел и сердец, если последние у них вообще есть.

Маргерит посмотрела на этого молодого человека. Она не могла думать о нем как о бесчувственном человеке, и все же он совсем ничего не испытывал к этим людям.

— Просто вы женщина… — сказал он.

«Просто я тоже была подневольным человеком», — подумала она. Отвернувшись, она устремила взгляд к пустынному горизонту.

— Вы действительно думаете, что мы еще увидим другие корабли, что они выжили в шторм?

— Без сомнения, — уверенно сказал он. — Это такие же крепкие корабли, как и наш. К тому же шторм был не из самых сильных.

Он высокомерно улыбнулся, показывая, что все это для него не ново.

— Это будет хороший знак, если мы увидим их снова… узнаем, что они живы… Монсеньер де Сен-Терр и остальные.

— Я не желаю Сен-Терру зла, но мне хотелось бы, чтобы ветер отогнал его корабль обратно к берегам Франции.

Она подняла глаза и встретилась с его пылким взглядом. Перед отплытием Бастин прямо сказала ей, что эти юные и доблестные офицеры сделали бы ее гораздо большим, чем просто женой Турнона. Маргерит ничего не ответила, отвернулась и пошла к корме, а он последовал за ней. Ее взгляд избегал главной палубы. У своей каюты она остановилась, чтобы попрощаться. Офицер склонился над ее рукой.

Неожиданно внизу поднялся шум и раздались крики. Маргерит повернулась в тот самый момент, когда какой-то мужчина вырвался от солдат, державших его, и вскарабкался по трапу, ведущему на палубу, отчаянно глядя на Маргерит. Она узнала глубокие печальные глаза и шрам на его лице. Бомон уже выхватил шпагу, но Маргерит схватила его за руку.

— Нет! — воскликнула она.

Солдаты поднимались по трапу. Они вцепились в Тигра, оттаскивая его назад. Глаза каторжника упрекали Маргерит.

— Что происходит? — спросила она.

— Обыкновенная порка, — ответил Бомон, глядя на палубу.

Тигр больше не сопротивлялся и позволил привязать себя к мачте.

— Несомненно, она заслужена, — добавил Бомон. — Он — один из самых главных смутьянов. Вам лучше пойти в каюту, мадемуазель.

Маргерит хотела было послушаться его совета, но ее взгляд был прикован к ужасной сцене на палубе. Полуобнаженный мужчина с привязанными кверху руками напоминал молящегося. Позади него стоял мускулистый палач. Он щелкал хлыстом, как бы проверяя его. Потом его рука поднялась.

Раздался крик, из немой толпы вырвалась женщина и повисла на руке палача, таща ее вниз. Он замахнулся левой рукой, чтобы отшвырнуть ее, но та вцепилась словно фурия Неожиданно палач выронил кнут и зарычал от боли и ярости. Струйка крови текла по его руке. Девушка укусила его. Он схватил кнут и ударил ее рукоятью по голове. Прежде чем Бомон успел помешать, Маргерит спустилась по трапу и подбежала к палачу.

— Прекрати, собака! — закричала она.

Его налитые кровью глаза ненавидяще уставились на Маргерит.

— Племянница! — прогремел голос с верхней палубы. — Вернись в свою каюту!

Маргерит подняла голову и посмотрела на дядю. Он возвышался над ней на фоне голубого неба, а его лицо было злым.

— Он убил бы ее, — сказала Маргерит.

— Она будет расстреляна. Вернись в свою каюту.

— Боже мой! — Маргерит побледнела. Она больше не могла сдерживать свои чувства. — Я прошу вас. Она любит его. Отпустите ее.

— Она будет расстреляна! — повторил вице-король. — Мы должны сохранять мир на борту этого корабля.

— Мир! — воскликнула Маргерит. — Вы тиран! Это мир в аду!

Он был готов броситься на нее.

— Уберите ее! Уберите ее!

— Бог отомстит за нее! Бог накажет вас! — Маргерит потеряла самообладание. Чьи-то руки пытались удержать ее, но она оттолкнула их. Она сопротивлялась, но через мгновение поняла, что ее держал Пьер, тесно прижимая к себе.

Он отвел ее в каюту и усадил на кровать.

— Это грязный человек, — прошептала Маргерит.

Пьер поцеловал ее. Она ответно обняла его, но только на мгновение.

— Спаси ее!

— Если смогу…

Но они оба знали, что он ничего не может сделать. Маргерит уткнулась в подушку, чтобы дать волю мыслям и чувствам.

ГЛАВА 39

Никто больше не думал о Франции. Когда далеко на горизонте появились первые признаки земли, люди слезли со своих сырых вонючих нар и вскарабкались вверх по трапу, чтобы всмотреться во мрак впереди — впереди, а не сзади — чтобы посмотреть, не изменили ли небо и море своей национальности. Переселенцы кутались в одежду, ощущая ветер, поднимавшийся с холодной и мрачной земли — более холодной и мрачной, чем их Родина, и это был недоброжелательный ветер. Но несмотря на то, что они дрожали от холода и сжимали зубы, думали они о тех берегах, с которых веял этот холод, о берегах, которые должны были стать им новым домом. Люди боялись, но все же мысленно подгоняли корабль.

Пассажиры искали моряков и жадно слушали то, что они рассказывали об этой новой земле, их новой земле — о месте встречи у Терр-Нив, где им должны были встретиться остальные корабли, потерянные в шторме… о бретонских, баскских и португальских рыбачьих лодках, пришедших с родины (всех, кроме португальских, но даже и они казались приплывшими из дома)… о гигантской треске и крошечной сельди, населяющих эти воды… и больше не обращали особого внимания на их рассказы о чудовищах из океана, морских змеях и чертях…

«Рассказывайте только о зеленой земле!» Те, кто раньше плавал с капитаном Картье, и те, кто плавал с Верразано, могли рассказать кое-что о материке и не пугали слушателей, если их не злили. Они видели дикарей, которые не убили ни одного француза, так они были добры и почтительны к белым богам. Хотя им нельзя было верить, потому что они могли выдать осколок мутного стекла за алмаз.

За всю неделю не случилось ни бунтов, ни расстрелов. На корабле царило перемирие — между соседями, между сбродом в трюме и командованием, между экипажем корабля и светлобородым дьяволом с кормы. Тигр стонал во сне и звал свою мертвую Жаннет. Ангелоподобная девушка оставалась в своей каюте и больше не появлялась под светлым небом в своем бархатном наряде. Но все находились в тревожном ожидании и не думали ни о ней, ни о Тигре. Завтра… или послезавтра…

Вода в бочках стала грязной, коричневой и такой вонючей, что ее нельзя было даже нюхать, не то что пить. Норма воды была ограничена, потому что много бочек было смыто за борт во время шторма. Люди облизывали губы или разбавляли воду вином, и утоляли жажду. Скот жалобно мычал. Птицы повесили головы. Им приносили сидр, и если им очень хотелось пить, они пили. Вяленое и соленое мясо лишь усиливало жажду. Свежего мяса больше не было — и так слишком много животных уже было убито. Оставшихся в живых приберегали для Канады. Пассажиры вонзали зубы в заплесневелое, червивое и твердое, как камень, мясо, мечтая о фруктах и орехах, которые росли на новой земле.

Сосед рассказывал соседу о том, что слышал, вдруг обнаруживая, что начинает строить планы. Планы! Когда всего неделю назад мечтали погибнуть в морской пучине, чтобы только мучения прекратились!

— Они говорят, что на большой реке есть золотой город…

— Они говорят, что зима там похожа на зиму в Альпах, ослепительно белую и холодную…

— Дикарки там хорошенькие, и если вождь благоволит к вам, то их преподносят, как подарки…

— Там есть болезнь, похожая на чуму. Ваше тело ссыхается, словно его поджаривали на огне, а из вашего рта сочится черный яд…

Земля везде одинакова. Разве нельзя голодать в Новой Франции, как голодали дома? Разве трудно умереть от холода и гнили в тюрьме? О, будьте уверены, что сначала они построят тюрьму. Но по крайней мере под ногами будет твердая земля, а не ходящая ходуном палуба, которая в любой момент может оказаться бездонной пропастью океана.

На западе показалась птица. Птица! Все поняли, как давно не видели птиц. Она дико кричала и кружилась вокруг корабля. Люди крутили головой, наблюдая за ней, пока она не уселась на мачту. Потом закричали:

— Птица! Мы уже недалеко от земли!

Моряки говорили, что это буревестник, который живет над водой и лишь гнездится на земле. Но все же каждый продолжал думать: сегодня я видел птицу!

На следующее утро корабль оказался в волшебном море… белый пар покрывал воду до уровня пушечных портов… Все услышали крик и оглянулись. Гора из стекла переливалась всеми цветами радуги.

— Айсберг! — сказали моряки. — Теперь мы недалеко от земли.

Вспомнились рассказы о морских чудовищах, об острове Демонов. Что же это за земля, которую охраняет такое море?

Пассажиры видели кита и дельфинов, резвившихся целый день вокруг корабля. Никто не мог уйти с палубы, чтобы не пропустить первое появление загадочной земли… хотя и не переставали бояться…

Солнце опускалось в таинственный дым, окрашивая небо в пурпурные тона. Говорят, это предзнаменование, но никто не был уверен, доброе ли оно. Днище корабля напоминало гигантскую колыбель. Люди проваливались в сон, прислушиваясь к плеску воды, нежно раскачивающей корабль, как будто рука матери качала колыбель. Они знали, что только тонкие переборки отделяли их от океана, который одновременно был и нежной матерью, и суровым отцом…

Чувствовались удары, сотрясающие корабль. Колонистов бросало от борта к борту вместе с другими телами, пока не образовывался огромный комок тел с многочисленными руками и ногами. Когда нос корабля задирался кверху, этот комок начинал катиться к корме, рассыпаясь на отдельные тела, с грохотом ударяющиеся о переборку. Так продолжалось бесконечно. Стоял невообразимый крик. Никто не мог понять, где был его голос. Крик вырывался из многочисленных глоток животных, таких же, как и сами люди.

Когда открывались люки, путешественники были рады прохладному воздуху, словно живительной влаге. То один, то другой отделялся от массы тел и карабкался через них к трапу. На палубе слышались крики офицеров и команды.

Не было видно ничего, кроме темных силуэтов над собой. Мачты, надстройки и сама ночь затерялась в тумане. Но зато была масса звуков: стоны, молитвы, брань, ужасные вскрики летающих существ. Разве так могли кричать птицы? Но все же эти звуки заглушали голос океана! Глаза закрывались, губы бормотали молитвы, которых не вспоминали с детства.

Туман редел и рассеивался в первых лучах солнца. Людям было страшно потому, что вы не знали, что вам откроется за туманом. Солнце встало, похожее на раскаленный металлический шар, лижущий воду языками пламени, которые становились все жарче и жарче. Море проглатывало огонь, и туман исчезал, как солома в костре, открывая вашему взору розовый остров на фоне пылающего неба. Это был неземной остров, длинный, низкий и без растительности. Разве деревья могут расти в аду?

Огромные чудища с телами быков, бивнями слонов, хвостами рыб и человеческими головами тупо смотрели в ожидании. Вдоль мрачного побережья рыскали черные уродцы, слуги дьявола, и вызывающе рычали. Странные существа — полуптицы, полулюди — вышагивали взад и вперед, словно солдаты или судьи в длинных черных мантиях и розовых камзолах.

Неожиданно один из моряков закричал:

— Остров Демонов! Это тот остров, о котором мне рассказывал матрос, плававший с де Лери, но я не верил ему!

Страх снова сковал несчастных. Колонисты стали на колени и молили Бога и святую Богородицу о чуде… о чуде, которое бы унесло вас подальше от этого проклятого острова!

Это произошло… сначала это было ужасно, как врата ада, представшие перед общим взором. Корабль продолжал раскачиваться на волнах, и с каждой новой волной сердце в груди замирало, потому что с каждой волной люди приближались к берегу.

Многие, стиснув виски ладонями, рыдали… и продолжали молиться всем святым.

ГЛАВА 40

В полной тьме, перед самым восходом солнца, после того, как качка немного успокоилась, Пьер отправился выполнять свои обязанности — проверять, нет ли течи, и по ходу дела утихомиривать сходящих с ума пассажиров и членов экипажа — ожидая, пока не представится возможность пойти к Маргерит.

Бомон был старшим на верхней палубе и поэтому первым оказался на желанном трапе. Он нашел женщин потрясенными, но не паниковавшими.

— Что это за земля? — спросила Бастин.

— Еще слишком темно, чтобы точно сказать, мадам. Вероятно, затопленный остров или риф. На нем нет камней, иначе бы мы уже пробили днище. Отмель гладкая…

Дверь неожиданно распахнулась.

— Маргерит, ты… — Пьер замолчал, заметив в каюте Бомона. Два офицера смотрели друг на друга: Бомон враждебно, а Пьер смущенно, проклиная себя за неосторожность.

— Со мной все в порядке, монсеньер де Сен-Жан, — сказала Маргерит. — Монсеньер де Бомон был так добр…

— Извините, мадемуазель, — запинаясь, ответил Пьер. — Я так переполошился…

— Ваше место внизу, вы должны наблюдать за пассажирами и грузом, — довольно грубо сказал Бомон.

Пьер пробормотал извинения и ушел. Бомон с подозрением смотрел ему вслед. Во время плавания не было ничего такого, что показывало бы…

— Я тоже должен спуститься вниз, — коротко сказал он.

— Он случайно, — вмешалась Бастин. — Он говорил, как во сне.

«Наверное, это так», — говорил себе Бомон, спускаясь по трапу. Каждый мужчина на этом корабле видел во сне мадемуазель.

— Маргерит! — громко произнес он.

Это было прекрасное имя.

Матросы прыгали с борта в испаряющийся туман. Вода была ледяной. Они чувствовали землю под ногами и ныряли, чтобы осмотреть обшивку судна. Отмель была песчаная, и не было заметно никаких повреждений.

После короткого дневного отдыха молодые офицеры занялись пассажирами и укладыванием груза для выравнивания судна. Они мало говорили об острове, оставив эту тему суеверным колонистам и невежественным морякам, но были такими же хмурыми и безмолвными, как все. Они не думали об аде и чудовищных слугах Сатаны, но все же… что за скоты населяли эти берега?

Настроение всем поднял рулевой, мэтр Альфонс, спустившийся с верхней палубы.

— О-ля-ля, его вице-величеству хуже всех! Только подумайте, он никогда не слышал о песчаных берегах, моржах и даже о таком восходе солнца!

К его удивлению, никто не присоединился к насмешкам над доверчивым вице-королем, хотя напряжение вокруг немного спало. Каждый офицер нашел в себе силы подойти к борту и осмотреть остров и его обитателей.

При дневном свете остров оказался длинной косой. На нем не было деревьев, но все же росла трава, похожая на зеленые волосы. Теперь можно было легко различить моржей, которых Картье убивал и ел, и чьи бивни ценились так же высоко, как и слоновая кость. Но кто мог представить себе, что они могли так выглядеть? Ревущими существами оказались тюлени, а человекоподобными — птицы, вовсе не выглядевшие устрашающе. И все же взгляд на эту землю вовсе не радовал их сердца, и они благодарили бога, что находятся на плаву.

Только когда Бомон занялся подъемом якоря, Пьер снова отважился пробраться к Маргерит. Она тут же открыла дверь на его стук. Он быстро вошел, и двое обнялись.

— Ах! — воскликнула Бастин, решив, что они слушают ее. — Хорошенькую сцену вы устроили. Ворвались, как сумасшедший, звали Маргерит!

— Я был взволнован, Бастин…

— Взволнованы? Вы чуть не погубили нас. Если бы это был кто-то другой…

— Он влюбился в тебя, — возмущенно заметил Пьер, обращаясь к Маргерит.

— А вы думали, что вы единственный? В отличие от вас…

— Успокойся, маменька, — нервно приказала Маргерит. — Или ты думаешь, что мы будем терпеть до скончания века? Мы сможем выбраться из этой истории, только если будем жить в мире.

— Все уже почти закончилось, моя дорогая. Канада уже близко. Там мы сможем обратиться к Картье. И даже если он не поможет нам…

Этим утром мессир де Роберваль придавал большое значение своей одежде: он должен был в величии предстать перед испуганной толпой. Он уже забыл, как корчился на полу своей каюты, молясь, хоть и боясь молиться, стараясь отвести от себя проклятие племянницы. Он уже забыл, как его шлюха Лизетт и мэтр Альфонс держали его, чтобы он убедился, что ночные страхи превратились в песчаную косу, а дьявол — в глупых моржей. В своем отороченном мехом розовом бархатном камзоле он пересек палубу. Позолоченный эфес его шпаги ярко сиял под лучами солнца. Он спустился по трапу. Нужно было посмотреть, как чувствует себя племянница.

Дверь каюты была приоткрыта, и он услышал мужской голос:

— Мы сможем обратиться с просьбой к Картье. И даже если он не поможет нам…

Потом раздался голос его племянницы:

— Турнон не будет жесток. Он добрый человек, не такой бессердечный, как мой дядя…

Роберваль распахнул дверь.

Он стоял, замерев так же, как и они, рассматривая сверкающими глазами потрясенные лица влюбленных и испуганное лицо няни. Потом он взглянул в бескровное лицо своей племянницы. Ее ужас лишь подстегнул его ярость.

— Будет ли Турнон так же добр, когда узнает об этом? Шлюха! Потаскуха! Я накажу тебя, племянница.

Сказав это, он с удивлением обнаружил, что его гнев растворился в предчувствии удовлетворения от страданий горбуна — рогатый еще до свадьбы, лишенный девственницы, которую так долго ждал и лелеял.

— Монсеньер… — Пьер пытался контролировать себя.

Роберваль зашипел на него, оскаля замечательно белые зубы.

— Ты, Сен-Жан! Ты дорого заплатишь за порчу чужой собственности. Мы не будем ждать, пока Турнон разберется с тобой. Мы доставим себе удовольствие твоей казнью.

— Нет! — воскликнула Маргерит с такой злостью, что Роберваль замер. Она подняла руки к лицу, но тут же опустила их.

— Боже мой! Это не грех — он мой муж!

Потрясение было невероятным!

— Я Пьер де Шабо, монсеньер. Мы поженились в январе. Потом я уехал в Савойю, а Маргерит решила, что я уже мертв…

Роберваль едва понимал, о чем ему говорят. Поженились… Это уже не повод для злорадства над Турноном… он был одурачен — так же, как и горбун…

— Племянник предателя?

— Племянник монсеньера адмирала! — поправил Пьер.

— Тогда тем более приятно будет сделать ее вдовой!

Вдруг он обнаружил, что шпага Пьера была направлена прямо ему в грудь. Роберваль попятился, но острие шпаги следовало за ним.

— Нет! Пьеро! Он поверит нам!

Маргерит схватила Пьера за руку, и этого было достаточно, чтобы Роберваль успел вытащить свою шпагу.

— Отойди! — рявкнул Пьер.

Бастин схватила Маргерит и оттащила ее в сторону. Пьер и Роберваль стояли лицом к лицу.

Через мгновение раздался лязг стали. Роберваль пятился к двери до тех пор, пока они оба не оказались на палубе. Они дрались насмерть: Роберваль — за свою жизнь, а Пьеру в случае поражения вообще было не на что надеяться. Преимущество Роберваля заключалось в его весе и сокрушающей мощи. Пьер же был ослаблен долгими месяцами заключения, но обладал прекрасной защитой. Он обучался итальянской манере фехтования: нигде больше не относились так внимательно к обороне. Пьер легко парировал удары и избегал выпадов Роберваля. Тот свирепо дырявил воздух, а. потом едва успевал отражать неожиданные смертоносные уколы. Ненависть и раздражение застилали ему глаза, и он бешено рубил шпагой до тех пор, пока острие шпаги Пьера чуть не поцарапало ему лицо. Почувствовав неожиданную панику, Роберваль отступил, пытаясь отбить наскоки Пьера. Воспользовавшись секундной остановкой Пьера, Роберваль метнулся на трап, ведущий на главную палубу. Он сильно запыхался, но все же резко повернулся и прыгнул вниз.

— Схватить его! — закричал Роберваль членам команды, оторопело взиравшим на происходящее.

Но Пьер перепрыгнул через перила и снова оказался перед Робервалем, угрожая тому шпагой. Они схватились, и тут Роберваль снова ощутил свое преимущество. Он сделал резкий выпад. Пьер отступил и вдруг пошатнулся, словно раненый. Роберваль снова сделал выпад. Но острие шпаги Пьера неожиданно скользнуло вперед с быстротой молнии и Роберваль почувствовал холодную сталь, пронзившую его тело.

— Убийца! — возопил он и упал, вырывая лезвие шпаги Пьера из своего тела.

Шум на палубе привлек внимание Бомона. Секунду спустя он уже наблюдал за схваткой между вице-королем, которого он презирал, как и многие другие, и лейтенантом Сен-Жаном. Его сознание молниеносно вернулось к утренней сцене, и он представил себе разгневанную мадемуазель и жаждущего мести дядю. Сен-Жан несомненно был сумасшедшим, и очень опасным… Увидев вице-короля, пронзенного шпагой Пьера, Бомон бросился вперед, выхватив шпагу.

— Мятеж! — крикнул он и бросился на Пьера.

Лишенный оружия, Пьер попятился, но споткнулся о бухту каната. В тот же миг офицеры накинулись на него. Бомон упер острие шпаги в грудь Пьера.

— Связать его! — скомандовал он.

Маргерит бросилась по трапу, придерживая юбки, и схватила Бомона за рукав.

— Я умоляю вас! — страстно воскликнула она.

Бомон уставился на нее. Так значит, этот Сен-Жан не бредил безнадежной страстью! Это была любовная связь! Сен-Жан добился успеха, пока он, Бомон, ждал, охраняя девичью честь… значит, она не девица! — ревниво подумал он.

— Мадемуазель лучше побеспокоиться о вице-короле, — холодно сказал он и проверил веревки Пьера.

Над Робервалем нагнулся корабельный хирург, вытирая сочащуюся кровь. Рана была нанесена возле подмышки. Вице-король был бледен, но страх смерти покинул его. Его взгляд блуждал по палубе, пока не наткнулся на Маргерит и поверженного Пьера. Маргерит успокоилась и шагнула вперед.

— Мой дядя…

— Твой любовник воспользовался твоей красотой, племянница. Теперь мы повесим его. Но не прежде… — его глаза сузились, он наслаждался придуманным наказанием. — … чем он увидит, как тебя высекут!

На палубе воцарилось тягостное молчание. Маргерит ошалело посмотрела на Пьера. Она вовсе не думала о себе.

Внезапно Бастин с криком подбежала к Маргерит и обняла ее.

Пьер катался по палубе.

— Убейте меня! Этого достаточно!

Роберваль посмотрел на перепуганные лица: колонисты, моряки, Бомон — все замерли, не веря своим ушам… Даже помощник боцмана, исполнявший обязанности палача, стоял в неуверенности, забыв прикрыть рот. Возбужденный чувством своей власти, Роберваль глубоко задышал, и его рана опять стала кровоточить, но он не обратил на это никакого внимания и кивнул палачу.

— Приступай!

— Монсеньер! Вы не можете!.. — Бомон встал над ним, держа в руке обнаженную шпагу.

Роберваль удивленно поднял глаза, но увидел не угрозу, а только порыв молодости.

— Еще один мятежник? — прошипел он. — Хочешь висеть на одной рее с ее любовником? — Бомон побледнел, но не отвел взгляда. — Разденьте ее! — рявкнул Роберваль.

Разрываемый желанием и страхом, палач протянул руку, но Бастин вцепилась в нее.

— Дьявол! — крикнула она Робервалю. — Скотина! Как ты думаешь, что об этом скажет Турнон? Или король? Высечь французскую дворянку! Будь уверен, что король узнает об этом!..

Ее лицо было так близко, что слюни летели на его щеку. Он пятился назад, как, бывает, собака перед кошкой. Он чувствовал слабость и удовлетворение властью вытекало из него, как кровь из раны.

— Я все еще истекаю кровью, — напомнил он хирургу. Тот приложил к ране еще корпии, и Роберваль отвернулся к простору моря. Вид собственной крови всегда вызывал у него слабость.

Бомон держал Бастин.

— Чудовище! — кричала она. — Она беременна!

Взгляд Роберваля внезапно оживился, а голова завертелась по сторонам.

— Что?

Но ему достаточно было заметить румянец, вспыхнувший на лице Маргерит. «Ребенок в ее теле, рожденный от брака…» Так гласил контракт. Этот брак мог быть задушен в зародыше. Турнону пришлось бы взять ее в жены, девственницу или нет! Но ребенок… В ее теле был наследник состояния Коси! Это был полный провал.

Он прогнал хирурга и попытался протянуть руку к источнику своего падения. Но он был слишком слаб. Роберваль откинулся на палубу, собираясь с силами. И тут он вспомнил про остров.

— Посадите их в шлюпку, — скомандовал он. — Обеих — няню и племянницу… Отправьте их на остров и оставьте там.

Все присутствующие задохнулись от ужаса.

— Он сумасшедший! — закричал Пьер. — Бога ради, освободите меня!

Но никто не шевельнулся. Даже Бастин замерла, услышав столь чудовищный приговор.

— Взять их! — рявкнул Роберваль.

Палач взял Маргерит за руку.

— Монсеньер! Две беззащитные женщины…

Роберваль мутным взором посмотрел на Бомона. «Нужно будет позже разобраться с этим офицером», — подумал он.

— Дайте им аркебузы… Все, что им нужно… — сказал он и без сил откинулся на палубу.

Бастин дико оглянулась на немые серые лица и поймала Бомона за рукав.

— Монсеньер… — она умоляла одновременно с криками Пьера:

— Бомон, вы не можете этого сделать!

— Я беспомощен, мадам, — мрачно ответил Бомон. — Но я сообщу генералу Картье… Он обязательно вернется за вами.

— Пресвятая Богородица, спаси нас! — воскликнула Бастин. Но, поняв, что от судьбы не уйти, она успокоилась, силы вновь вернулись к ней. — Загружайте шлюпку, — пылко воскликнула она. — Он сказал грузить все, что нам нужно! Порох… пряжу… и, Боже мой, матрацы!.. Принесите сундуки из каюты.

Наконец они могли чем-то заняться. Моряки и колонисты спустились в трюм.

Маргерит была потрясена и смятена до такой степени, что, казалось, жизнь покинула ее. Она стерпела даже прикосновение палача. Но теперь она отпрянула от него, бросилась к Пьеру и вцепилась в него.

Палач действовал инстинктивно. Его жертва сбежала. Он схватил Маргерит и попытался оттащить ее от Пьера. Потом он замахнулся и ударил ее по голове рукояткой плети. Маргерит без чувств упала рядом с любимым.

Бомон повернулся как раз во время удара. Шпага по-прежнему была в его руке. Быстрым выпадом он проткнул грудь палача.

— Он убил ее? — закричал Пьер.

Бастин приподняла Маргерит и покачала головой.

— Она жива!

Бомон поднял Маргерит на руки.

— Мы должны спустить ее в шлюпку. Поверьте мне, мадам, я позабочусь, чтобы они приплыли за вами. Вы не останетесь надолго одни.

Шлюпка была загружена так, что в ней едва осталось место для гребцов и пассажиров. Сундуки, коробки, тюки — провизия, которой им так не хватало — были погружены в шлюпку. Бастин и Маргерит посадили в свободное пространство между багажом.

— Будьте мужественны! Это ненадолго! — кричали им.

На корабле не было ни одного человека, чей родственник или друг не был бы повешен, казнен или сослан. Всем была знакома рука «правосудия». Смерть ходила бок о бок с ними с самого их рождения. Но ужаснее всего было видеть осужденную и униженную дворянку в окровавленном и помятом бархатном платье… Она была добра и так красива!

Команда собралась у борта корабля и мрачно смотрела вслед шлюпке, направлявшейся к острову.

— Бедняжка! — пробормотала женщина, прижимая к груди голову своего ребенка. — Она так сильно любила!

ГЛАВА 41

Пьер катался по палубе, молясь и рыдая. Они не могли отправить Маргерит на этот ужасный остров… Одни! Она и Бастин!.. Ужасные картины вставали перед его глазами. Святая Богородица! — молил он и бился в беспомощной злобе.

Внезапно он почувствовал чье-то прикосновение.

— Тсссс!

Раздалось шорканье ножа по веревкам. Вскоре его руки были свободны. Он оперся о палубу, чтобы подняться.

— Подождите!

Он лежал без движения, пока нож перерезал веревки на ногах. Пьер перевернулся на спину, чтобы кровь быстрее разбегалась по телу, и увидел мужчину, проскользнувшего назад, к толпе, которая стояла у борта. Он узнал шрам на щеке. Тигр!

Пьер осторожно пополз к борту корабля. Он полз вперед, не сводя глаз с затылков моряков, взобрался на фальшборт, замер на мгновение, потом глубоко вдохнул и бесшумно нырнул в воду.

Холод сковал Пьера так, что только воздух в легких вытолкнул его на поверхность. Пьер начал ожесточенно грести и лишь тогда почувствовал, что немного пришел в себя. Потом он осмотрелся. Он двигался перпендикулярно борту корабля, пока не отплыл на достаточное расстояние; потом свернул к острову. Он не видел шлюпку, но выбрал направление на возвышенность острова. До суши было около полулье, — это большое расстояние для пловца в ледяной воде. Он сжал зубы и поплыл.

Пьер отплыл уже далеко, когда его заметили с корабля. Он услышал крики — и проплыл сколько мог под водой. Когда он вынырнул, с корабля выстрелили из аркебуз, но он понял, что стрелки не особенно прицеливались.

Пьер проплыл еще некоторое время, а потом снова отдохнул, не пытаясь спрятаться под водой. Пуля успокоила бы бешеные удары его сердца, которое, казалось, было готово разорваться на атомы. Если бы он только мог снять сапоги! но эти усилия стоили бы ему доброй сотни сражений. Он отстегнул пояс с ножнами от шпаги и снял камзол. Холод тут же пронизал его грудь и заставил лязгать зубами. Пьер поплыл дальше.

Ноги едва шевелились, отягощенные сапогами. Он пытался расслабиться и отдохнуть, лежа на спине, но онемевшее тело тянуло вниз. Пьер ловил каждую волну, подталкивающую его к берегу.

Неожиданно его ноги коснулись песка. Это не был еще берег, но по крайней мере дно было достаточно твердым. Вода доходила ему до груди, но течения тянули его во всех направлениях, так что он не мог отдохнуть по-настоящему; зато, по крайней мере, мог размять затекшие мышцы. Он достал кинжал и воткнул его в голенище сапога. Кожа была грубой и казалась неподатливой. Он яростно кувыркался в воде, стаскивая сапог, а когда ему это удалось, вдруг почувствовал, что у него не было сил, чтобы снять второй. Пьер слишком низко сидел в воде, чтобы разглядеть берег или увидеть шлюпку, и он атаковал второй сапог.

Его ноги словно обрели крылья. Их сила придала уверенности рукам, и Пьер поплыл снова. Разные течения то сносили его в сторону, то снова подталкивали вперед. Он поднялся в воде насколько смог, но не увидел берега. Но все же ему удалось заметить шлюпку. Она возвращалась на корабль с одной только командой. Ориентируясь на ее курс, Пьер поплыл к острову.

Большие волны высоко поднимали его и бросали вниз до самого дна. Он выныривал, отплевывался, но новая волна подхватывала его. Он мог видеть побережье, и однажды ему показалось, что он заметил там женщин.

Волны ослабли, Пьера снова подхватило течение, похожее на реку посреди океана. Оно несло его параллельно берегу. Теперь он мог ясно различить багаж и фигуры Бастин и Маргерит. Он попытался вырваться из течения, но не смог продвинуться ни на сажень. Пьер нырнул и почувствовал под водой меньшее сопротивление. Когда он вынырнул, то оказался в прибрежных водах. Теперь он перестал сопротивляться и позволил им нести себя к берегу.

Наконец его ноги коснулись дна, только теперь это был берег острова. Он попытался встать, но волны сбивали его с ног. Пьер цеплялся за дно, пытаясь ползти, но волны отбрасывали его назад. Каждый раз, пробуя встать, он падал лицом в песок, который забивал ему рот и глаза. В конце концов ему удалось выбраться туда, где волны были слабее. Он встал на колени, вскрикнул и упал лицом вниз.

Когда Пьер поднял голову, он увидел Бастин, бегущую к нему, увидел Маргерит, которая тоже старалась подняться, но обессиленно падала на песок. Тогда он, напрягши волю, выполз из воды, прошел, шатаясь, несколько шагов по направлению к Маргерит и как подкошенный растянулся на песке.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 42

Они лежали, не шевелясь, на побережье. Песок был теплым, вобравшим энергию ожившего солнца, а мягкий бриз казался бальзамом. Пьер только раз приподнялся, чтобы ослабить тесьму на вороте и выплюнуть соленую воду, заполнившую его желудок, потом снова откинулся рядом с Маргерит и взял ее за руку.

Облака закрыли солнце — и ветер сразу же стал прохладным. Бастин вытащила из-под себя накидку и протянула ее Пьеру, который дрожал от холода в мокрой рубашке и панталонах. Он сел, чтобы завернуться в накидку, а почувствовав, что озноб прошел, взглянул на желтое, пустынное побережье. Берег омывали волны, оставлявшие после себя грязные зеленые водоросли. Что было там, за дюнами, невозможно даже предположить. Они видели с корабля жизнь, но как существовали эти животные? Неужели они пили соленую Воду?

Пляж имел форму полумесяца, огражденного дюнами, которые скрывали за собой остальную территорию. Вокруг не за что было зацепиться глазу. Далеко на горизонте, где море сверкало в солнечных лучах, пробивавшихся из-за облаков, чуть виднелся золотистый парус, уменьшавшийся в размерах. Лицо Пьера помрачнело. Бастин посмотрела на него и проследила за его взглядом.

— Проклятый дьявол! — прошептала она чуть слышно, но Маргерит услышала. Она смотрела на море до тех пор, пока не заметила удаляющийся парус. Облака уплыли, и остров снова стал золотым, а море переливалось всеми цветами радуги.

— Корабль уплыл, — сказала она.

Пьер сжал ее руку.

— Не бойся, моя дорогая.

— Я не боюсь! Впервые в жизни я не боюсь. Он уплыл и… — она обняла Пьера и крепко прижалась к нему. — Я не боюсь, знайте это… мы одни и свободны… все трое!

Бастин уставилась на нее.

— Если мы выживем, — проскрипела няня. Момент для радости был не слишком подходящим.

— Бог позаботится о нас! Нам нечего бояться, пока мы вместе.

Пьер был поражен ее мужественной уверенностью. Он прижал ее к себе.

— Когда я вижу тебя, весь мой ужас превращается в радость. Я знала, что Бог не забудет нас. Когда ненависть так долго заполняла твое сердце, какое облегчение снова любить!

Пьер встал и поднял ее. Маргерит снова прижалась к нему.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — спросил он, осматривая перебинтованную Бастин голову.

— Хорошо, — заверила она. — Мне кажется, что я все еще на корабле. Этот проклятый остров! У меня такое ощущение, что мы бросили якорь и потому не движемся.

Пьер усмехнулся.

— Давайте исследуем наш остров и посмотрим, чем нас наградил Бог.

— О да! — язвительно отозвалась Бастин. — Без воды…

Пьер подошел к куче багажа. На одной из корзин лежали четыре аркебузы. Он выбрал одну и наполнил рожок порохом. Потом разыскал шомпол и пыжи.

Бастин наблюдала за ним, кивая головой.

— Хорошо, что животные не обнаружили нас, пока мы были беззащитны.

— Они не опасны, — ответил Пьер. — По крайней мере те, которых мы видели, — поправился он.

Женщины подобрали юбки и отправились в дюны вслед за Пьером. Песок был мелким и идти приходилось медленно. Немного погодя Маргерит и Бастин сняли туфли и пошли босиком так же, как и Пьер. Обогнув дюну, они оказались среди песчаных барханов, чьи желтые бока округло рисовались в голубом небе.

— Это пустыня, — охнула Бастин. — Здесь нет воды… здесь нет ничего!

В этот момент с зеленой куртины шумно поднялся буревестник и издал пронзительный крик. Они не дыша следили за его полетом.

— Там должна быть вода! — воскликнул Пьер и направился к пятну, где действительно нашел лозу и горстку ягод на ней.

— Похоже на горох, — сказала Бастин и осторожно попробовала одну ягоду. — Да, это горох. Там должна быть вода — по крайней мере, в почве.

Они пошли лощиной, где трава доходила почти до колен. Бастин отстала, но Маргерит шла так близко за Пьером, что он слышал шорох ее юбок.

— Стой! — вдруг воскликнула она и повернулась спиной к нему. — Расстегни мне это.

Он расстегнул пуговицы, и Маргерит сбросила платье к ногам. Она не носила корсета, поэтому от платья удалось так легко освободиться.

— О, так гораздо лучше! — воскликнула Маргерит, тяжело дыша и оглядываясь на Бастин, у которой уже не было сил на упреки. Маргерит рассмеялась. — Тебе лучше сделать то же самое. Юбки так громоздки, — она взяла Пьера за руку, и некоторое время они шли рядом.

Сначала они увидели темно-зеленые кусты, выглядевшие несколько нелепо среди царства песка, потом, обогнув дюну, обнаружили источник, переливающийся на солнце, как расплавленное серебро. По его краям росли тростник и ирис.

— Мы нашли ее! Вода! — крикнул Пьер отставшей Бастин и, стиснув еще крепче руку Маргерит, бросился к источнику. Они черпали воду ладонями и жадно пили. У нее был солоноватый привкус (едва заметный после протухшей воды на корабле) но она была свежей, и они радостно окунались головами в источник. Маргерит откинулась назад, поднимая тучи брызг.

— О, мой дорогой! Любовь моя!

Пьер смеялся над ней. Они веселились так впервые с тех пор, как мадам Роберваль застала их во фруктовом саду.

Услышав крики Бастин, они позвали ее.

— Мы здесь! Это рай! — кричала Маргерит.

Пьер смотрел на нее, очарованный ее раскрепощением. Она не думала о возможных опасностях и о трагедии их положения, она радовалась свободе и тому, что они вместе.

Пьер вошел в пруд и посмотрел в воду, раздвинув камыши.

— Что это?

Маргерит подошла к нему, подняв до колен подол нижней юбки. Пьер вытянул из ила плетеную корзинку, удивленно посмотрел на находку, а потом огляделся, прислушиваясь, словно ожидая услышать голос или движение.

— Дикари? — спросила Маргерит.

Он покачал головой.

— Я думаю, что это с корабля, — он неожиданно повернулся к девушке. — Здесь высаживались люди. Это значит…

Она взяла корзинку и зашвырнула ее обратно в пруд. Нечего было думать о людях или кораблях здесь, на золотом солнечном острове, рядом со сверкающим источником.

Они исследовали берега водоема и почти одновременно заметили на мокром торфе следы раздвоенных копыт. Маргерит посмотрела на Пьера.

— Это не дьявол, — сказала она. — Что бы люди ни говорили, у него нет копыт. Он носит светлую бороду и называет меня племянницей.

Смех Пьера был непроизвольным. Маргерит затоптала следы копыт.

— Мы не будем оставлять их для няни. Я не хочу, чтобы она омрачала мой источник стенаниями.

Пьер посмотрел на нее.

— Ты бесстрашна, моя дорогая.

— Я так долго жила в страхе, что думала, он никогда меня не покинет. Страх за тебя… Страх перед моим дядей… Но теперь я не боюсь, — она оглянулась и рассмеялась. — Если дьявол оставил среди пустыни этот райский уголок, то он не так уж жесток.

На гребне дюны появилась Бастин. Она предусмотрительно остановилась. Пьер начал подниматься к ней.

— Мне не нужна помощь, — вызывающе сказала она.

— Простите меня, мадам. Мы бы не оставили вас, но когда мы увидели источник…

— Это действительно пресная вода?

— Пресная и прохладная. Спускайтесь и освежите лицо.

— Тогда мы спасены! — воскликнула Бастин и начала спускаться, взяв Пьера за руку.

Он заставил ее лечь на траву, и Маргерит смочила ее лоб, как бы молчаливо извиняясь за то, что оставила няню без внимания.

— В ней бьется мужественное сердце, не так ли? — спросил Пьер, радуясь выражению удовлетворения на лице Бастин. — Но ради нее мы должны были бы быть на этом корабле.

— Нет! — воскликнула Маргерит.

Бастин села.

— Ха! Тиран испугался, когда я пригрозила ему. Он даже не забыл погрузить нам матрацы. Вы думаете, они не пропадут?

— Кто? — Пьер и Маргерит удивленно переглянулись.

— Они в безопасности, Бастин, — заверил ее Пьер. — Их некому взять.

Послышалось кряканье, и они увидели косяк гусей, пролетающих над их головами. Пьер поднял аркебузу, но гуси летели слишком высоко.

— Мы не будем голодать, — удовлетворенно сказал он. — Другие пролетят ниже.

Бастин посмотрела на кусты, окружающие водоем.

— Это ягодный кустарник. Он выглядит как розовый, и это… — она сорвала горсть ягод, круглых, как вишни. Попробовала одну и сморщилась. Красный сок потек по ее подбородку. — Мы могли бы варить варенье, если бы был сахар…

Пьер почувствовал пустоту в желудке и посмотрел на Маргерит.

— Ты голодна? — спросил он.

— Как зверь!

— Тогда, может быть, вернемся на берег?

Маргерит покачала головой.

— На этот раз я останусь с няней, — ее взгляд скользнул по линии кустов, огибавших дюны. — Заберись туда и… — она засмеялась. — Может быть, тебе удастся найти в кустах жареную рыбку или кусочек отбивной. В любом случае, расскажи мне, что там.

— Может быть, вы найдете пещеру или какое-нибудь укрытие, где мы можем провести ночь, — сказала Бастин, игнорируя насмешку Маргерит. — Мы не можем ночевать под открытым небом.

Пьер положил аркебузу рядом с Маргерит, но она вернула ее.

— Что мы будем делать с этим? Возможно, позже, когда я научусь стрелять… Не бойся за нас. Если что, мы закричим.

Он остановился на мгновение, глядя на Маргерит и чувствуя ее силу. За то короткое время, что они провели на острове, она перестала быть прежней хрупкой и нежной девушкой. Ее спокойствие и уверенность поражали его. Маргерит улыбнулась, и любовь, струящаяся из ее глаз, заставила Пьера прослезиться.

— Я буду недалеко, — сказал Пьер и вскинул аркебузу на плечо.

ГЛАВА 43

Пьер стал подниматься, осторожно ступая среди кустов, чтобы не поранить босые ноги. У изгиба дюны он обернулся и помахал рукой. Маргерит и Бастин помахали ему в ответ. Маргерит распустила волосы, переливавшиеся на солнце, и сидела возле Бастин, скрестив ноги. Пьер чувствовал ее счастливую улыбку даже с такого расстояния.

Любовь к нему, должно быть, была тяжелой и обременительной, хотя он и не хотел себе в этом признаться. В их обручении не было восторга, как не было его и в короткие минуты страсти. Сам он не чувствовал радости, которую ощущал мальчишкой во фруктовом саду с Маргерит, пажом при дворе или солдатом, познавшим вкус побед и делящим его с товарищами по оружию. Все это было не похоже на то, что теперь исходило от Маргерит. Не романтика и желание заставляли ее пылать: это было завершение желанного и задуманного.

Все произошло неожиданно. Озеро было безмятежно голубым и спокойным. В этой части оно сужалось, и другую его сторону обступали золотистые барханы, за которыми бушевал океан. Но дальше оно расширялось, своей формой повторяя побережье. Его берега поросли густой травой, перед которой отступили безжизненные пески. На противоположном берегу Пьер различил черные туши; они оказались морскими котиками, нежившимися на солнце. Открывшаяся картина была такой мирной, что Пьер затаил дыхание.

Среди кустов виднелось открытое пространство, окруженное постройками. В дно озера у берега были вбиты полусгнившие столбы и оставлены, как сироты. Это было основание верфи. На берегу стояли дома.

Пьер начал медленно спускаться. Поселок был покинут. В этом не было никаких сомнений. Дома были недостаточно прочными и, скорее, походили на лачуги с полуобвалившимися крышами. Но тут, на пустынном острове, это значило, что здесь жили и строились люди — это значило, что здесь могла бы быть жизнь… что сюда могли прибыть другие…

С берега вспорхнула чайка и закружилась над голубым озером. Проревел тюлень, и послышался шум прибоя, но ни один человеческий звук не нарушал тишины. Пьер медленно и осторожно приближался к поселку.

Дома были засыпаны песком так, что виднелись только передние стены и часть крыши. В пространстве между домами был вкопан крест, на котором были вырезаны буквы:

«Franciscus primus hanc insulam regit»

Пьер осмотрелся: «Здесь царствовал Франциск I».

Он подошел к двери наиболее сохранившегося дома, почти целиком погребенного в песке. Она была заперта, но Пьер легко сбил замок прикладом аркебузы, разгреб песок у порога и с трудом открыл дверь.

Пьер вошел в большую комнату без пола. Лучи света проникали через отверстие для дыма в крыше и струились через щели в стене. Но, несмотря на свет, здесь было довольно жутко от ощущения присутствия кого-то еще. Пьер остановился в дверях, рассматривая комнату.

Песок покрывал все, лежа кучами у стен. Самая высокая куча была под дымоходом. В углу комнаты стоял стол. Пьер смахнул песок, но на столе ничего не было, кроме пятен жира, въевшегося в дерево. Пустые ящики, очевидно, служили стульями. Он пнул ногой кучу песка у стены и обнаружил под ней шкуры тюленей, служившие постелью. За исключением этого в комнате не было ничего, что бы говорило о ее обитателях, живших здесь и ушедших отсюда, предоставив песку стереть память о них.

Внезапный шум и движение напугали Пьера так, что он замер, парализованный страхом. Из дальнего темного угла комнаты выскочило животное и метнулось к дыре под стеной. Сначала он подумал, что это крыса, но потом заметил длинный пушистый хвост, следовавший за подвижным маленьким телом. Достав кинжал, Пьер стал исследовать дальний угол комнаты. В норе у стены он нашел выводок маленьких лисят. Они были черными, как деготь, и бесстрашно смотрели на него своими зелеными глазами. Один из лисят сидел на свитке пергамента.

Пьер протянул руку, и лисенок зашипел, но отдал ему сверток. Пьер развернул его и поднес к лучу света. Пергамент был растерзан лисьими когтями, и можно было разобрать лишь несколько слов:

«Я не могу удержать их… Бог жаждет возвращения… Наши животные и… Ф. Де Лери. В год MLXVIII».

Так значит, это и был остров Лери! Остров Демонов! Пьер перекрестился и несколько раз махнул кинжалом, чтобы отогнать от себя демонов. Но потом Пьер вспомнил, что ему уже приходилось иметь дело с демонами, которые вовсе не были сверхъестественными созданиями. Было бы глупо бояться сейчас.

Почему де Лери поселился здесь? Почему он покинул остров? Очевидно, он мечтал о возвращении двадцать три года. «Бог жаждет…»— написал он. Но из чего он построил все это? Пьер задумался: на острове не было деревьев. Потом он заметил, что стены были сделаны из корабельных досок. Один из кораблей разбился или… они нашли разбитый корабль… разбитый до 1518 года! Пьер уставился на стены необычной комнаты. «Это наш дом, — неожиданно подумал он. — Он был построен для нас».

Когда он вышел из хижины, бриз оживил окружающую картину. Озеро всколыхнулось волнами, отражая облака и солнечный свет. Тюлени грациозно скользнули в воду. Над его головой пролетел косяк черных уток и опустился на озеро.

Пьер вскинул аркебузу, вспомнив, что Маргерит мечтала об отбивной. Среди окружающей тишины выстрел прогремел слишком громко. Он заметил, как одна из уток упала на берег.

Когда он появился из-за дюны, Маргерит встретила его и возбужденно схватила за руку.

— Смотри! — указала она в сторону.

Среди высокой травы на склоне дальней дюны виднелись темные фигуры животных. Пьер удивился знакомой форме силуэтов больше, чем если бы это были демоны.

— Скот! — воскликнула Маргерит. — Это они оставили следы копыт. Дикий скот.

Бастин подошла к ним, не сводя глаз с животных.

— Это мясо, молоко и масло!

— Это животные де Лери, — сказал Пьер.

— Де Лери? — спросила Маргерит.

— Он оставил их, намереваясь вернуться. Он оставил не только их!

Бастин тоже сняла платье после того, как Маргерит заверила ее, что многочисленные юбки и рукава будут угрожать самой ее жизни на острове. Кроме того, Маргерит настояла, что им нечего ждать Пьера, а нужно самим сходить на побережье за провизией.

— Мы были осторожны, — сказала Маргерит, заметив тревожный взгляд Пьера. — Маменька оставалась там, где могла услышать тебя, а я переносила вещи. Корзины с едой и матрацы. О, мой дорогой! — она засмеялась. — Я открыла два сундука. Они забиты нарядами, бархатом, мехами и драгоценностями. Я буду украшением острова.

— Там одни платья? — спросил Пьер несколько разочарованно.

— В сундуках — да. Маменька обеспечила меня приданым.

— Если бы у меня было время подумать…

Пьер посмотрел на корзины, которые женщины бросили в песок при виде коров.

— Давайте подберем провизию, — сказал он. — Обедать будем в нашем новом доме.

ГЛАВА 44

Сила и душевный подъем не посетили Пьера в их первую ночь на корабле, как это произошло с Маргерит. Для него это было посвящение в тайну, выполненное с тревожной решимостью. Истинное воодушевление он испытал на острове, на закате их первого дня, когда измученные напряжением, лихорадкой и возбуждением, он и Маргерит медленно прогуливались вдоль берега, слушая шелест волн и глядя на горизонт, окрашенный в багровый цвет. Они брели босиком по мелководью. Пьер почувствовал это уже знакомое ему глубокое и страстное желание.

На розовом песке, в тени низких кустов, он положил ее на землю. Пьер снял с нее сорочку, а она распустила волосы, чтобы они волнами ниспадали на плечи. Он стоял, любуясь красотой, которой обладал, но которой так и не видел: красотой ее тела, окрашенного в розовый цвет заката, изгибами ее плеч, ее округлыми грудями, узкой талией и изогнутыми бедрами, длинными стройными ногами и нежным золотистым пушком волос.

Он улыбнулся ей, и она вернула ему улыбку, протянув руки, от прикосновения которых у Пьера перехватило дыхание.

Начался прилив. Волны с такой силой накатывались на остров, что создавалось впечатление, будто они раскачивали его. Песок становился сырым и холодным. Это помогло Пьеру освободиться от пут, связывающих его…

Когда небо почернело, и их тела разъединились, он нежно прошептал:

— Это правда, моя дорогая… что сказала Бастин на корабле… ты действительно беременна?

— Я так думаю… — ее голос затихал, ветер подхватывал и уносил ее слова. — Мне так кажется… так должно быть.

— Для ребенка этот остров — печальное наследство, — его голос тоже казался отдаленным, когда он пытался заглянуть в будущее.

— О нет! — Маргерит повернулась к нему так резко, что он вздрогнул от неожиданности. — Его наследство — то, что мы никогда не имели — свобода. Мы построим ему дом.

Когда бледная луна взобралась на небо, именно тогда Пьер обрел эту силу, именно тогда он обрел это мужское сознание — строить и защищать, быть отцом и хранителем очага.

ГЛАВА 45

С вершины самой высокой дюны полумесяц острова из песка, казалось, простирался на многие лье — восемь, десять, может быть, больше — а дальше он переходил в казавшуюся бесконечной узкую косу, омываемую с двух сторон волнами моря, которое не могло смириться с этой преградой на своем пути. Но при этом в своей самой широкой части остров был не больше лье в ширину, так что можно было одновременно видеть прибой северного и южного побережья, которые отчетливо выделялись на фоне бескрайнего и пустынного горизонта, сливавшегося с небом, облака которого принимали форму то далекой земли, то корабля — в зависимости от того, что хотели видеть пытливые глаза. Песчаные барханы защищали остров от сильных порывов ветра, который менял свое направление так часто, что холод в одно мгновение сменял жару. Водоем, образованный источником, сверкал на солнце, словно огромная жемчужина среди гигантских грудей-барханов, окруженных линией густых кустов и высокой травы.

Озеро, на котором колонисты де Лери построили свои дома, было почти таким же длинным, как и сам остров — изогнутое лезвие голубой стали. Его берега обрамляла густая светло-зеленая трава, а на его воду ежедневно садились стаи птиц, перелетавших на юг. Озеро было соленым: то ли соединялось каким-то невидимым проливом с морем, то ли само по себе. Но это значило, что им приходилось носить воду из источника, который был единственным пресным на острове (а остальные у моря или озера были солеными).

В любой воде, соленой или пресной, спокойной и буйной, ходили косяки рыбы, которую можно было солить или коптить. В источнике водились угри, а в озере у берегов можно было ловить моллюсков и собирать ракушки. Побережье, на котором они высадились, было всегда полно тюленей и моржей. На песке и в озере обитали птицы разных видов: утки, гуси, буревестники и другие морские птицы, а также большие, черно-белые похожие чем-то на людей, которые только ходили и не могли летать.

— Они будут с нами всю зиму, — с удовлетворением сказала Бастин, рассматривая короткие крылья принесенной Пьером птицы. Бастин всегда помнила о зиме и не разделяла мечту Пьера и Маргерит о постройке здесь дома.

Вторым открытием после коров, которых Бастин приманивала дымом горящего сена, был тот факт, что единственными хищными животными на острове были лисы — вернее песцы, которые, несмотря на свои мелкие размеры, ловко ловили рыбу и угрей. Огромное количество этих существ объяснялось отсутствием на острове крупных хищников. Они могли не опасаться и ружья Пьера после того, как Бастин сварила суп из песцового мяса. Этот суп не стоил даже воды, потраченной на него.

Приготовленные Бастин блюда были удивительно разнообразны и вкусны. Она перепробовала всю флору и фауну острова, пока не выбрала наиболее подходящие в пищу и деликатесные блюда. Она была бретонкой и не забыла того, чему ее учили в детстве. Она знала, как использовать коровий помет вместо топлива и как готовить желатин из морских водорослей. Она собирала дикий горох и стряпала из него маленькие лепешки.

Первые несколько дней ушли на перенос багажа с побережья. Это казалось безнадежным занятием, и Пьер собирался перетащить только самое необходимое, но Бастин так настойчиво подгоняла его, что ему пришлось смириться и соорудить из досок второй хижины некое подобие волокуши. В сундуках хранилось приданое Маргерит. Ткани, бархат из Генуи, нарукавники, перины, жемчужные ожерелья, накидки, меха, палантины были свалены в угол хижины и выглядели на этом острове, принадлежащем Франциску, ненужным хламом.

Но, к счастью, команда и колонисты позаботились о более необходимых предметах. Среди багажа был ящик гвоздей и топор, ножи, бухта веревки, аркебузы, пули, порох, мешки с зерном, бочонок соли и перец. Тут же был любимый чайник Бастин, который Пьер повесил над костром. Не забыли они и матрацы. Тайна дерева, из которого были построены хижины, была разгадана во время одной из экспедиций Пьера и Маргерит в поисках пропитания. В дальнем конце побережья лежал белый остов корабля с отполированными временем шпангоутами, наполовину погребенный в песке. Его отдаленность от моря говорила о сместившейся береговой линии и сильных ветрах, проносившихся над этим островом. Был ли это корабль де Лери или какого-нибудь другого путешественника, им не удалось узнать, но Пьер обнаружил места, откуда были выдраны доски, служившие им крышей. Здесь еще остались доски, которые можно использовать для ремонта и из которых можно было построить еще один дом.

Уборка хижины и затыкание щелей травой, перемешанной с глиной из пруда, было исключительно женской работой, но Бастин неохотно допускала к ней Маргерит, пока Пьер перетаскивал багаж, рубил кусты на дрова или мастерил верши для рыбы, используя столбы, установленные в воде людьми де Лери. В ловушки попадались пикша, макрель и сельдь, иногда в ней оказывалась и треска. Нужно было лишь взять сачок, сделанный из куска материи, привязанного к шесту, и вылавливать из верши рыбу, хотя для трески Пьер использовал свой кинжал, привязанный к концу палки. Появление трески указывало на соединение озера с глубокими и более холодными водами океана.

Внешность Пьера имела дикарский вид. Его панталоны были так изорваны, что едва ли служили по назначению. Ноги были изранены с того самого первого дня, когда он ступил на песок пляжа босиком. Он вообще предпочитал обходиться без одежды и часто приходил с озера обнаженным и мокрым, с каплями воды на бороде и завитках волос на груди. По вечерам Бастин, сидя у костра, шила ему штаны из платьев Маргерит, но когда он надевал их, те расходились по швам, или Пьер избавлялся от них, как только выходил из хижины, а потом забывал, где оставил.

— Зимой… — многозначительно говорила Бастин, и он щипал ее за щеки.

— Зимой вы сошьете мне пальто из лучших мехов Маргерит и будете принимать меня за голодного медведя, пока я буду подходить к хижине.

Бастин перекрестилась. Медведь! Мысль о диких животных пугала ее. Она все время боялась, что однажды моржи нападут на них. Бастин была уверена: рано или поздно глубины острова появится ужасное чудовище, которое убьет их.

Одежда Маргерит и Бастин была более изысканной. Убедившись в громоздкости и ненужности многочисленных длинных юбок, Бастин посоветовала Маргерит сшить обыкновенные платья до колен. Экономя нитки, они перешили платья по выбранной ими моде.

Как бы то ни было, они тоже привыкли к удобству и свободе босых ног. Деревянные башмаки были тяжелы, а чулки рвались за один день.

— Но когда станет холодно, мы должны что-нибудь придумать, — настаивала Бастин.

— Может быть, мы сможем воспользоваться шкурами песцов или тюленей, — предложил Пьер.

— Шкурки песцов слишком тонкие, но из шкур тюленей действительно может получиться хорошая обувь, если вывернуть их мехом внутрь. Кроме того, из их шкур можно сделать постели, как это делали до нас колонисты.

На следующий день женщины услышали громкий выстрел аркебузы Пьера и устремились наружу.

Прежде чем они увидели его, он выстрелил еще шесть раз, и они испугались, что он попал в беду. Озеро кишело ныряющими тюленями, а берег был залит кровью убитых животных — пяти тюленей и одного моржа. Пьер бросил аркебузу и нырнул в озеро. Маргарет и Бастин встретили его на берегу.

— Я должен выловить их тела, — возбужденно сказал он. — Теперь у нас достаточно кожи и покрывал.

— Ты думаешь, что тюлени уйдут отсюда завтра? — возмущенно спросила Бастин. — Почему нельзя было убивать по одному в день? Мы не успеем снять шкуры до того, как они протухнут!

Пьер посмотрел на убитых животных и поднял виноватый взгляд.

— Вы правы. Это… Их было так легко пристрелить, а когда видишь кровь…

— Мужчины! — с отвращением воскликнула Бастин. — В следующий раз экономь порох.

Под аккомпанемент диких воплей чаек Бастин и Пьер начали снимать шкуры с убитых животных. Маргерит не могла смотреть на это кровавое зрелище и предпочла вернуться.

Для Бастин же разделка туш представляла особый интерес после того, как она научилась извлекать из них выгоду. Пьер развел ей костер на берегу и она перетапливала на нем сало.

— Оно пахнет тухлой рыбой, — воскликнул Пьер, зажимая нос.

— К этому запаху пора бы привыкнуть, — с упреком сказала Бастин. — Вся еда на этом острове пахнет рыбой, даже утки.

Она откусила кусок обжаренного мяса.

— Напоминает баранину, — оценивающе сказала няня.

— Морской баран, — хмыкнул Пьер, отказываясь попробовать.

— У них много мяса. Эти животные не менее полезны, чем коровы.

В морже тоже хватало жира.

— Какое мясо! Жаль все это терять. Но мы не можем держать мясо дома. Бастин снова с упреком посмотрела на Пьера.

— Но, Бастин, их еще так много вокруг!

— Мы должны устроить в другой хижине коптильню. Кстати, ее все равно нужно отремонтировать для скота. Тебе нужно заняться работой в доме, вместо того, чтобы напрасно убивать животных.

Казалось, каждый день она становилась все более раздражительной, как будто бы он один был виноват во всех их бедах, и даже сама пугалась этого сильного чувства раздражения. Ведь она любила Пьера как сына. Она была бы довольна, если бы он, племянник адмирала, мог жениться на Маргерит с соблюдением всех формальностей. Но до сих пор, где бы он ни появлялся, опасность преследовала его, а вместе с ним и Маргерит — до тех пор, пока не случилась эта катастрофа. Она не думала, было бы им лучше во власти вице-короля или нет. Она считала, что каждому на земле была уготована своя судьба, пытаться изменить которую было бы пагубно. Счастье Маргерит и ее любовь к Пьеру лишь подливали масла в огонь. Они были молоды, шестнадцатилетняя и восемнадцатилетний, и их страсть все еще была ребячеством. Иногда она понимала их, но в другие моменты, наблюдая за его пылкими чувствами к Маргерит, Бастин опять чувствовала раздражение и гнев.

К счастью, Пьер был великодушным. Он знал, что такое нежность и сам мог ее проявить. Бастин была добра к нему, когда он был еще ребенком, и он платил ей тем же. Если она становилась не в меру раздражительной, ему даже не приходилось прощать ее. Она была Бастин, добрая старая няня, которая всегда защищала свою воспитанницу и была нежна с ним. Когда она ругалась, он насмехался или язвил, как делал это в детстве. Именно из-за этого она не замечала, как Пьер возмужал, а он в ее брани видел лишь свидетельство ее старости.

Чайки довершили очистку шкур. На следующее утро Пьер нашел на берегу словно выскобленные шкуры и обглоданные скелеты. Шкуры он с довольным видом притащил Бастин, которой пришлось признать, что еще не все потеряно. Она засолила шкуры и растянула их на внешних стенах хижины.

— Потом я пропитаю их жиром, чтобы они стали мягче, — сказала она.

Коровы были красивыми выносливыми существами, сначала очень пугливыми. Но с того дня, как Бастин начала жечь сено на огне, они начали бродить вокруг хижины. Бастин и Маргерит собирали охапки травы и сушили перед домом, где ее можно было охранять. Потом они перенесли сено во вторую хижину, служившую амбаром. Каждый вечер Бастин выносила небольшую охапку сена на улицу и оставляла ее для коров. Она даже приметила корову, ставшую ее первой любимицей, потому что та первая выходила из стада и подходила к сену.

В один прекрасный день Маргерит встретила Пьера, возвращавшегося с острова, новостью о Первухе.

— Первуха?

— Наша корова! Маменька оставила сено прямо у двери, и она вошла в амбар.

— Она была напугана?

Вместо ответа из амбара раздалось громкое мычание. Они засмеялись.

— Бедняжка. Сначала она стучала головой в стены, но Бастин вошла в амбар и успокоила ее песней. Маменька говорит, что через несколько дней у нас будет молоко, ты только подумай!

С рассвета до темноты они не прекращали трудиться. Родившись на ферме и много лет ухаживая за коровами, Бастин хорошо понимала необходимость запасов на зиму, которая, судя по холодным ветрам, была не за горами. Сбор сена, дров, добывание жира, соление и копчение рыбы и мяса занимало целый день. Ладони Пьера огрубели, а мышцы хорошо развились из-за постоянной работы топором и тяжелым сачком.

— Позже мы заберем у Первухи этого молодого бычка, — объявила Бастин.

Теленок был почти ручной и терся около своей матери, стоявшей в амбаре.

— Сделайте это побыстрее, Бастин, — взмолился Пьер, когда Маргерит смазывала жиром его ссадины.

Но он не был готов к губительным замыслам Бастин. На следующее утро она позвала его, когда он ловил рыбу. Он бегом направился к хижине.

— Что случилось?

Она кивнула в сторону теленка, беспомощно лежавшего на земле со связанными ногами.

— Вы хотите, чтобы я убил его? — спросил Пьер.

— Нет, его надо кастрировать.

Он поморщился.

— Господи, Бастин. Я не могу сделать это.

Она уставилась на него.

— Ты же убивал животных, наслаждаясь этим.

Пьер нервно рассмеялся.

— Любой предпочел бы быть убитым.

— Дай мне свой кинжал.

Он неохотно протянул Бастин кинжал.

— Держи его за голову, — приказала она.

Быстро и ловко она проделала операцию, во время которой теленок бешено мычал, а Первуха отвечала ему из амбара. Бастин окровавленными руками отшвырнула отрезанные органы

— Вот так. Рана скоро заживет, — она посмотрела на Пьера. — В мире было бы меньше бед, если бы так поступали со всеми мужчинами.

— И меньше детей, — добавил Пьер, слабо хихикнув.

— Верно, — задумчиво кивнула Бастин.

Несмотря на работу, несмотря на раздражительность Бастин, ее тревожные предчувствия, Маргерит и Пьер были счастливы. Их души словно воссоединились, а тела притягивались, как разные полюса магнита. Все чаще посещаемые уголки острова становились сценой их любви: пляж возле рыбной ловушки, трава возле пресного источника, где они собирали горох и ловили угрей, склоны дюн, поросшие высокой травой, голубое озеро, в котором они купались, а потом вдруг сливались в экстазе. Ночью, лежа прижавшись друг к другу, они стеснялись Бастин, но днем весь остров был в их распоряжении, потому что Бастин никогда не отходила далеко от хижины Проходя мимо мест любовных встреч, Маргерит снова и снова вспоминала голубое небо за темной головой Пьера, чувствовала тепло солнца на своих бедрах, песок под спиной и тяжесть тела Пьера. Приятный озноб будоражил ее тело, и она оборачивалась в поисках Пьера.

ГЛАВА 46

Неуклюжий бык! Неуклюжий, тупой бык! Ты сделал это, Франсуа. Твои большие руки не помогут тебе на этот раз, да и мой ум тоже! Ты сам уничтожил себя, Франсуа!»

Гневный голос Элен терзал его уши, пока он не вскипел от ярости и не ударил коленом в теплую плоть, прижавшуюся к нему. Шлюха Лизет вскрикнула от боли, скользнула на пол и забилась в угол каюты, откуда смотрела на него удивленными и испуганными глазами.

Роберваль отвернулся и уставился невидящим взглядом в стену каюты. Рана на его груди саднила, но он не обращал на нее никакого внимания. Его прищуренные глаза бегали по сторонам, как у испуганного, загнанного в угол животного, ищущего лазейку, чтобы убежать.

Перед его взором вставали Элен и Турнон, он слышал их голоса, злорадствующие над его провалом, он даже чувствовал их запахи. Из этих двоих Роберваль больше всего боялся своей жены, которая никогда не оставит его в покое.

« Я бы не позволила тебе сделать это. Дурак! Ты все испортил! Твоя племянница на пустынном острове! Фи! Весь мир отвернется от такого монстра, как ты!»

Ярость Турнона тоже будет невероятной, но с ней можно справиться. Как бы то ни было, Турнона тоже предали.

Если бы он убил Сен-Жана, или вернее Шабо, которым тот оказался, повесив его на мачте как насильника своей племянницы, кто бы его обвинил в этом? Потом он смог бы подчинить себе Маргерит… раньше она всегда была ему послушна. От ребенка… если эта сучка, бретонская няня, не лгала ему… легко можно было бы избавиться… Маргарет не могла быть давно беременна, судя по ее узкой талии и девственным грудям… тогда ничто не было бы потеряно, кроме чести Турнона; к тому же было бы очевидно, что вице-король сделал все возможное, чтобы спасти племянницу.

— Я действовал неразумно, — пробормотал Роберваль. — Я слишком поторопился!

Хотя никто на корабле не знал о тайном обручении — Роберваль лично обыскал вещи Пьера и уничтожил брачное свидетельство; хотя было трудно поверить в то, что Сен-Жан был любовником и обольстителем племянницы вице-короля — Роберваль должен был позаботиться о том, чтобы ни у кого не возникло подозрений в правдивости его слов. Бомон с большой неохотой появлялся перед вице-королем и выслушивал его приказы, не снимая руку с эфеса шпаги, словно собираясь вонзить ее в горло вице-короля. Среди команды и пассажиров царило тягостное молчание, и где бы ни появлялся Роберваль, он чувствовал за спиной тяжелые взгляды и брань. Когда он встретится с Турноном и генералом Картье, они будут плохими свидетелями.

Только шлюха Лизет, покорно переносящая тычки и побои Роберваля, и рулевой Альфонс уважали его, хотя он и не проявил себя с лучшей стороны по отношению к ним. Роберваль знал, что судьба Альфонса была связана с его собственной. Рулевой давно завидовал Картье как первооткрывателю и герою и, так же как и Роберваль, он жаждал падения Картье. Да, он мог доверять Альфонсу. Жадность и зависть объединяли их.

Он осторожно повернулся на бок и приказал:

— Скажи мэтру Альфонсу, чтобы он пришел ко мне.

Лизет выскочила из каюты, как мошенник, ожидающий удара хлыста, или как кошка, убегающая от пинка.

Внешне низкорослый рулевой был полной противоположностью Робервалю. Кожа Альфонса была розовой и нежной, и он ревностно оберегал ее, таская на голове широкополую шляпу со свисающей на шею вуалью, а волосы росли курчавыми и жирными. Он был веселым и разговорчивым человеком, у которого для каждого случая найдется анекдот. Но он был полон ожиданием того счастливого дня, когда его вознесут как Картье, и он сможет всем продемонстрировать свое очарование. Тайный мужеложец давно приучился скрывать свои наклонности. Его карьера во многом напоминала карьеру Картье. Соленый воздух Бискайского залива будоражил его ноздри с самого детства, и он впервые отправился в плавание, когда ему было десять лет. Он изучал навигацию и картографию, а когда ему было семнадцать, он стал хозяином и рулевым своего собственного судна. Корсар, он возвращался с богатой добычей в свой родной Сентонж и стал бы национальным героем, если бы не слава Картье. Несмотря на свою немного женственную внешность, он был бесстрашным и безрассудным человеком.

— День добрый, — весело сказал он, глядя на Роберваля, чуть склонив голову на бок. — Как себя чувствуете?

Губы Роберваля искривились, а лицо перекосилось, словно он проглотил кислую айву.

— Как далеко мы от земли? — спросил он слабым голосом.

Альфонс пожал плечами и сел на стул, чтобы видеть лицо вице-короля.

— Какую землю вы имеете в виду? Кап-Бретон? Терр-Нев? Или, может быть, остров Демонов?

— Язвишь? — рявкнул Роберваль. Не был ли Альфонс одним из тех, кто слишком много говорит?

— Мы дрейфуем, монсеньер, ожидая вашего приказа. Может быть, нам стоит отправиться к Терр-Нев, где мы можем встретить наши корабли?

Роберваль устало закатил глаза. Именно эта проблема не давало ему покоя. Какой вопрос решить первым? Как выполнить задуманное? Начатую ложь невозможно остановить.

— Или, может быть, монсеньер предпочитает не присоединяться к остальным кораблям? — робко спросил Альфонс.

Роберваль открыл глаза, чтобы посмотреть на рулевого, потом перевел взгляд на скорчившуюся в углу фигуру шлюхи в розовом бархатном платье.

— Убирайся! — приказал он. Она слепо посмотрела на него, не уверенная, что это относится к ней. — Вон!

Лизет молча вышла, тихо закрыв за собой дверь.

— А что, если мы не встретим их, да и Картье с Турноном тоже? — хрипло спросил Роберваль, оставив понимание смысла этого вопроса этим проницательно поблескивающим серым глазам, которые с симпатией смотрели на него.

— В таком бурном и негостеприимном море встречи очень затруднительны, если принять во внимание различные ветра, которые могут отнести один корабль на юг, а другой — на север. И вопросы, кажущиеся важными в данный момент, теряют свою важность по прошествии нескольких месяцев и даже лет, когда кто-то сталкивается с причудами стихий. Кто вспомнит на следующий год, когда вы встретитесь с Картье или с остальными кораблями, о песчаном острове или даже о вашей племяннице, чье поведение было таким непредсказуемым?

Роберваль поднял руки и пригладил волосы, морщась от боли. Этот парень не так прост. Отвечает вопросом на вопрос. Почему бы ему не рассказать, что у него на уме?

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я на следующий год приплыву к Картье? Откуда?

— Из Франции. Откуда еще? Когда нас отнесло штормами так далеко к югу, практически невозможно плыть на север в это время года. Поэтому мы вернемся, чтобы дождаться весны. Это вполне естественно.

Роберваль задумался. Это было первое, что пришло ему на ум, но такой выход был нежелательным.

— Вернуться во Францию с грузом, колонистами и припасами, которые ждет Картье? Даже с амуницией! И что, по-вашему, скажут обо мне люди… о нас… — он вовлекал с собой Альфонса, чтобы обеспечить собственную безопасность и свою уверенность в нем. — … Когда мы вернемся на родину и дадим повод для оскорбительных разговоров? Ответь мне! — он сел, так велико было в нем желание услышать ответ Альфонса.

— Что касается Картье, он слишком опытен, чтобы полагаться на других. Хотя будет печально… и странно… если он и его команда погибнут за одну короткую зиму. Разве нет? — рулевой заискивающе улыбнулся.

— А колонисты, команда — что с ними? Что делать с этим лейтенантом, Бомоном, повсюду сующим свой нос? Скажи мне!

— Это будет непохоже на вас, если вы вернетесь ни с чем с земли, над которой вы собирались водрузить знамя Франции, где вы поклялись создать колонию во славу его величества…

— Оставь эти слова, — почти взмолился Роберваль, — говори скорее, что ты думаешь!

— Все довольно просто. Мы отчаянно нуждаемся в воде — пассажиры и команда дерутся из-за нее днем и просят ее ночью. Скот мычит и погибает от сидра, сжигающего внутренности…

— Продолжай!

— Будет естественно, если мы остановимся где-нибудь… скажем, у побережья Кап-Бретон. Это очаровательное место. Там растут фрукты, дикая пшеница и зеленые деревья. Вы объявите, что обоснуете свою колонию здесь. Вы оставите своего очаровательного Бомона за старшего…

— Да, да…

— Вы скажете им, что отправляетесь к Терр-Нев, чтобы встретить остальные корабли. Это не имеет значения, что вы им скажете.

Роберваль откинулся на подушки. План был настолько хорош, что лучше трудно было придумать. Он пытался осмыслить все тонкости и заставить шевелиться свои уставшие мозги.

— И потом мы поплывем во Францию, — хрипло сказал Роберваль. — А что с командой, которая так тщательно отбиралась?

— Это я предоставляю вашей светлости, — величественно изрек Альфонс. — Существует множество способов. Этот корабль не требует многочисленной команды.

Роберваль потирал подбородок и нервно грыз ноготь.

— Вашу племянницу и Сен-Жана можно причислить к колонистам, не упоминая острова Демонов.

Взгляд Роберваля посветлел. Его охватило приятное чувство уверенности. Он чувствовал себя в безопасности. Такой ответ должен удовлетворить Турнона. Он должен также удовлетворить и кузенов Коси, которые будут интересоваться судьбой Маргерит. Он пожертвовал ею — пожертвовал ради Новой Франции! Такая жертва не могла не быть отмечена королем, который вознаградил всех, кто вкладывал деньги в подобные мероприятия. А кто поинтересуется судьбой Сен-Жана… или Шабо — племянника низложенного адмирала? Он пытался отмахнуться от чувства огромного облегчения, овладевшего им, чтобы продумать все тонкости и не наделать ошибок.

— А следующей весной, когда мы отправимся посмотреть, жив ли еще Картье, что делать с колонистами?

— Ваша светлость! — с упреком сказал Альфонс. — Я разложил карты, а вам уже их перетасовать!

— Да! — Роберваль сел, его порозовевшие губы и щеки говорили о приливе жизненных сил.

— А теперь, — с уважением спросил Альфонс, — вы решили, к какой земле мы направляемся?

— Кап-Бретон! — величественно отчеканил Роберваль.

ГЛАВА 47

Ветра дули со всех четырех сторон света. Арктический ветер приносил холод, вместе с Гольфстримом приходило тепло. Они кружили над островком, чья выгнутая спина была поле их сражений. С дьявольскими завываниями они вертелись в бешеном воздушном танце, высоко подбрасывая в небо песок и гневно атакуя безмолвные дюны. В этом многовековом сражении погибли ветра, но оставался остров, напоминавший своими очертаниями гигантскую женскую фигуру, изогнувшуюся в пылу страсти.

Осенний ветер напоминал Пьеру о столкновении, свою правоту в которой он начинал медленно осознавать. Ему доставляло удовольствие терзать свое тело непрерывной работой и любовными наслаждениями, он гордился своими выпуклыми мышцами, силой своих плеч и ног, находил удовлетворение в дневной работе и проваливался каждую ночь в глубокий приятный сон на одном ложе со своей любимой. Он наслаждался неугасимой радостью Маргерит и только насмехался над мрачностью Бастин.

Холодными утренними часами, когда небо и озеро были одинаково ясно-голубыми под желтым шаром солнца, утратившего свой летний жар, было приятно прислушиваться к яростным завываниям ветра и наблюдать за колышущейся поверхностью озера, на которой резвилась рыба, любоваться зеркальной гладью пруда, окруженного цветущей мальвой и пурпурными астрами. Над островом кружили бесчисленные стаи уток. Глядя на все это, было трудно поверить, что когда-нибудь настанут скудные дни. Он лежал за песчаным холмом и почти не целился. Когда тишину вспарывал громкий выстрел, черные облака птиц поднимались с озера, разрезая воздух тысячами крыльев. Потом он быстро бежал и с разбегу нырял в обжигающую воду. Он приносил добычу, держа уток в руках и зубах, отряхиваясь на берегу, как большая собака.

Но ветра дули все сильнее, а синева неба и моря стыла и темнела под солнцем, которое все с большим трудом согревало землю. Трава на болотах и склонах дюн вяла и желтела, стаи перелетных птиц бесконечно летели на юг — даже большие нелетающие птицы кочевали с косяками рыб, ныряя и показываясь на поверхности моря подобно пушечным ядрам. Ожидание зимы на этом забытом острове заставляло Пьера без передышки ловить рыбу, собирать дрова и охотиться, чтобы запастись на долгие бесплодные дни. Теперь все чаще небеса темнели и словно опускались под тяжестью дождевых туч. Огромные волны колотились в южный берег, угрожая прорвать барьер, защищающий озеро. Вой ветра и рокот волн раздражал, действовал на нервы и убавлял мужества поселенцам. Но хуже дождей были смерчи, которые поднимали в воздух тучи песка и кружили их, швыряя в лицо и ослепляя. В такие дни Пьер был вынужден оставаться в хижине и сидеть без дела. Он лежал с Маргерит, которой было тепло и спокойно в его объятиях, слушая завывания демонов, выживших колонистов де Лери, и думал о том, как защитить этих двух женщин и ребенка, которого Маргерит носила в своем теле.

До сих пор жизнь предлагала ему только приключения и определенную цель, к которой надо было стремиться, и он верил, что страх — это удел трусов. Но оказавшись лицом к лицу со стихией в этой титанической битве, он уже не знал, не был ли он сам трусом.

Каждый день по нескольку раз он взбирался на самую высокую дюну и искал среди океана паруса. Он сосредоточился на обещании Бомона и пытался верить, что вице-короля удастся убедить вернуться за ними. Если им придется ждать, пока Роберваль встретится с Картье!.. На вершине дюны он установил знамя, сшитое из тряпок Маргерит. Каждую ночь его в клочья раздирало ветром, и Пьер заменял его новым, пока даже Маргерит не сказала ему, что это было пустой тратой материи.

Бастин с одобрением наблюдала за его тревогой. Она одобряла его усиленные приготовления к зиме, новое выражение лица, сжатые губы и цель во взгляде.

— Он становится мужчиной, — говорила она Маргерит, — и перестает быть мальчишкой, приносящим одни неприятности.

Но Маргерит не слушала ее и делала все возможное, чтобы ослабить напряжение Пьера и развеять его страхи.

Однажды утром она вернулась в хижину с охапкой сена и застала Пьера за починкой их последнего знамени. Она бросила сено и подошла к нему. Он лишь взглянул на нее и продолжал работу. Тогда Маргерит взяла материю из его рук.

— Дорогой, — с упреком сказала она. — Ты разрываешь мое сердце.

— Я знаю. Но они должны приплыть… Когда Бомон расскажет.

— Давай не будем встречать их флагами, — твердо сказала Маргарет. — Не надо бояться зимы. Не надо бояться за меня. Я сильная, и я счастлива. Оставайся самим собой, любовь моя. У нас есть дом и еда, а Бог даст нам то, чего нам недостает. О, Пьеро, если они приплывут, то смогут снова разлучить нас.

Она скомкала кусок материи и швырнула его в угол.

— Как ты можешь так держаться? — удивленно спросил он.

— Я такая потому, что у меня есть ты. Отсюда и мое мужество, мой дорогой. Только благодаря тебе я имею так много.

Стены хижины были завешены холстами, сдерживавшими песок и ветер, сочившиеся в щели. Ковры из тюленьих шкур были толстыми и мягкими, но они часто промокали, так что их приходилось то и дело вытряхивать, очищая от песка, к немалому отвращению Бастин. Их постели, тоже из тюленьих шкур, казались теплы и удобны. Каждое утро на постели Пьера и Маргерит оставалось углубление — в том месте, где они лежали, слившись воедино. Пьер придумал заслонку для дымового отверстия, которую можно было открывать во время приготовления пищи — впрочем дымоход едва ли служил по назначению, потому что сильный ветер задувал дым обратно, заставляя всех троих кашлять. В морских раковинах они жгли тюлений жир, который тоже чадил и наполнял комнату сильной вонью. И все же в доме было тепло и уютно. Сучья можжевельника весело горели в костре, а стряпня Бастин распространяла по комнате великолепный аромат. Няня экспериментировала с растворами соленой воды для сохранения мяса и кипятила отвары из ягод, которые поглощали рыбный привкус, пропитавший все мясо, за исключением гусиного и, к удивлению, тюленьего. Тюленье мясо было особенно нежным и вкусным.

Пьер разделил амбар, сделав отдельные загоны для Первухи и ее сына Абеляри, названного так Пьером. Когда трава начала вять и желтеть, другие коровы, соблазненные запахами пищи и теплом обжитого дома, собирались вокруг хижины, но Бастин прутом прогоняла их. Они жалобно мычали, прося сена, но Бастин была неумолима.

— Раз они выжили до сих пор, то смогут пережить и эту зиму. Нашего сена хватит только на двоих, — холодно сказала она, обращаясь к огромному быку, следящему за ее прутом. — Было бы неплохо, если бы Пьер пристрелил тебя, пока ты не похудел. Стаду будет лучше без быка, а нам пригодится мясо.

Коптильня располагалась в конце амбара. Пьер приволок с разбитого корабля старый котел и наполовину закопал его в песок под дымовым отверстием. На его дне они разводили огонь, а мясо насаживали на палки и укладывали их на краях котла. Таким способом они коптили мясо тюленей и моржей, рыбу, угрей и птицу. Бастин была довольна их запасами. Судя по усиленной миграции животных, на острове должны были остаться только песцы.

Больше всего их беспокоили запасы топлива. Ветки можжевельника были тонкими и быстро сгорали, а коровий помет горел не лучшим образом. Как бы то ни было, после первого шторма Пьер обнаружил, что даже сильные ветра могут приносить пользу. Среди различных обломков, выброшенных на берег, погибших рыб и диковинной флоры, поднятой из глубин, ветвей неизвестных деревьев и обломков безымянной лодки он нашел огромный дуб с корнями и ветвями. Этот гигантский путешественник с далекой земли поднял их дух и обеспечил Пьера работой на несколько дней, пока он не разрубил весь дуб топором и не сложил дрова в амбаре за загоном Абеляра.

Приход осени был одновременно прекрасным и пугающим. Знакомый небосвод над дюнами изменился за одну ночь. Свирепые ветра подхватывали песок и швыряли его по острову так, что одни дюны вдруг уменьшались в размерах, а другие вырастали совершенно в другом месте. Их удивляло постоянство тех дюн, которые окружали хижины, но они были защищены с севера и запада более высокими дюнами, принимавшими на себя удары ветров. Было очевидно, что изменялись размеры только тех холмов, склоны которых не поросли травой и лозой. Дюны нависали над их головами, казались угнетающими, но теперь они защищали их.

Но самым запоминающимся было видение, представшее перед ними одной из сентябрьских ночей. Пьер ушел в амбар за дровами. Внезапно Бастин и Маргерит услышали его удивленный крик и поспешили на улицу. В дверях они остановились, пораженные увиденным. Озеро блистало, как зеркало, а берег и дюны светились ярким и чистым светом. Пьер показал рукой на небо над северными холмами. Столбы света струились в небо, разрывая мрак ночи, словно дороги в небеса. Пьер и Маргерит вскарабкались на дюны, чтобы отыскать место, откуда струился свет, но он терялся за изгибами земли далеко в северном море. Они взялись за руки, восторженно любуясь сиянием.

Полярное сияние повторялось довольно часто после прихода осени, но каждый раз им казалось, что они стали очевидцами какого-то чуда. Им казалось, что там, за горизонтом, было начало мира и Вселенной.

— Я чувствую себя очень близко к Богу, — сказала Маргерит.

Пьер попытался понять ее уверенность в этом сходстве с бесконечностью. Борьба с дядей-аббатом многого стоила ему. Он отвернулся от религии, обвиняя объекты преклонения и благоговения в своем заточении в монастыре. Он прекрасно чувствовал себя в военных лагерях, где большинство солдат весьма редко прибегало к защите святых.

При дворе его тоже не беспокоило отсутствие религиозных чувств, потому что там до этого не было никому дела. Лишь отец Бенито бранил его, и Пьер терпел эту брань только из уважения к падре, как к человеку, а не как к духовному лицу.

Но столкнувшись с сильными и грозными стихиями, Пьер почувствовал необходимость в опоре. Когда он ближе узнал свою жену, то обнаружил в ней поразительные внутренние силы. Откуда они у нее? Чем объяснить ее хладнокровие? Он спрашивал себя, почему ему не удалось спокойно пройти через тяжелые испытания на корабле, которые она пережила так стойко. Хотя он не разделял ее веру, но обнаружил, что мог положиться на нее. Он чувствовал смирение и еще большую любовь.

ГЛАВА 48

Октябрьское солнце щедро грело богатые и плодородные поля Турени. Оно отражалось в водах Луары, притоки которой серебристыми лентами тянулись к ней мимо самых прекрасных замков от Орлеана до Шинона. Оно освещало флаг его величества над королевской резиденцией в Амбуаз и заливало светом осенние сады, заполненные шведскими и шотландскими лучниками, благородными рыцарями и прекрасными дамами, обещая им прекрасный отдых. Оно протягивало свои лучи сквозь квадратные окна резиденции фаворитки короля, игриво гладя нежные икры дамы и полы ее платья.

Возле кровати стоял высокий мужчина, не менее прекрасный, чем Его Солнечное Величество: его плечи были развернуты, ноги широко расставлены, а ягодицы загораживали лучи солнца, словно бы он ревновал свою возлюбленную.

— Я боюсь этой встречи, — нервозно сказал он. — Он будет упрекать меня. Он имеет право упрекать меня.

Герцогиня д'Этамп опустила глаза к своим рукам, сжав губы, словно сдерживая слова, готовые сорваться с губ. Когда она подняла голову, ее улыбка была теплой, а взгляд ласковым.

— Упрекать вас, любовь моя?.. Кто восстановил справедливость и обнаружил предательство!

— Да… — задумчиво сказал король. — Если Филипп поймет… Но я не могу выносить упреков старых друзей.

Он повернулся к окну, и с лица герцогини исчезла улыбка, как исчезает след на прибрежном песке. Она боялась, что не сможет продолжать разговор. Слишком велика была ее жалость и страсть к Шабо. Она поняла, что развязка близка. Даже когда бумаги Шабо были доставлены из Турина, вокруг его оправдания разгорелась борьба: Франциск не любил признавать свои ошибки, а кроме того, он подозревал ее. Только ли ради Филиппа она рисковала всем? Или из упрямства она отказывалась признать поражение и смириться с утерей надежды на власть? Она выиграла, она победила их всех, и король был готов унизить себя ради нее. Нет, я делала это не ради Филиппа, — честно призналась она. С тех пор, как ее любовь к Франциску остыла, она засомневалась в своей способности размягчить любого мужчину.

Она искоса посмотрела на мужчину, чье большое тело она знала так хорошо, и чьи мысли она могла направлять в нужное себе русло. Я почти потеряла его, — подумала она. — Но никогда больше я не сделаю подобного. Он будет моим до конца.

Анна встала и повернула его к себе.

— Не терзайте себя, мой повелитель. Филипп… адмирал будет переполнен благодарностью.

Его карие, полуприкрытые глаза увлажнились от слез. Он страстно привлек ее к себе.

— Я был плохим другом и теперь боюсь встречи с ним, — повинился он, как ребенок.

— Ни один монарх в мире не может сравниться с тобой, — совершенно искренне она. — Ты самый прекрасный рыцарь в мире, и Филипп знает это.

Их разговор прервал камердинер, осторожно постучавший в дверь.

— Ваше Величество, здесь монсеньер адмирал.

Д'Этамп поцеловала Франциска.

— Встреть его по-королевски, — прошептала она.

Он обернулся в ожидании, его плечи распрямились, а лицо осветилось улыбкой, делавшей его таким прекрасным.

— Филипп, друг мой! — он пошел навстречу, как только Шабо вошел в комнату.

Анна смотрела на Франциска, стараясь не привлечь внимание Шабо, обращенное к королю. Она видела, как Франциск замер, потрясенный, и на его лице появилось выражение неподдельной печали. Тогда Анна все же перевела взгляд на Шабо — и ее сердце, казалось, остановилось, а рука непроизвольно поднялась к горлу.

Когда-то перед битвой он стоял рядом с Франциском как равный адмирал. Теперь Филипп словно сжался, так что его гордые глаза смотрели в переносицу Франциска. Он был одет не без изящества, скрывавшего его худобу, но плечи, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью одежды. Его волосы и борода были совершенно седыми. Теперь он выглядел как шестидесятилетний.

Адмирал хотел было преклонить колено, но король опередил его. Он привлек Шабо к себе, целуя его в щеки и плача.

— Мой дорогой друг, что я сделал с тобой?!

Шабо отстранился и вытер рукавом глаза. Он рассмеялся, чтобы заглушить рыдания.

— Ничего, что не мог бы вылечить жизнерадостный вид моего повелителя. — Неожиданно словно камень свалился с его души. Он взял короля за плечи со своей обычной фамильярностью. — Боже мой, государь! Я никогда не думал, что ваше платье может быть прекраснее наряда Анны!

Франциск разразился смехом облегчения.

— Иди и поцелуй ее, — приказал он. — Она не переставала верить в тебя.

Филипп повернулся, она протянула к нему руки и поцеловала в обе щеки. Ее собственные щеки пылали от гордости. Как много она позволяла себе в присутствии улыбающегося Франциска…

— А главный виновник отправлен на отдых, — спокойно сказала она, чтобы Филипп узнал об этом.

— В свой замок, — добавил Франциск, обнимая Шабо за плечи. — Мы изгнали Монморанси вместе с титулом коннетабля. Теперь во Франции есть только король… и монсеньер адмирал…

ГЛАВА 49

Впереди маячило западное побережье Франции. Под минимумом развернутых парусов корабль в густом тумане скользил по волнам. Туман прятал звезды и обволакивал море. Вице-король закутался в свой меховой плащ. Ветер был не слишком силен, но ноябрьский воздух заставлял тело зябнуть. Ближе к берегу туман рассеивался, и можно было видеть очертания побережья. Мэтр Альфонс отдал распоряжения и подошел к Робервалю.

— Это стрелка Курб, — сказал он. — Мы бросим здесь якорь до рассвета.

Роберваль кивнул и направился в свою каюту.

— Разопьем бутылку вина, — сказал он. Ему не хотелось этой ночью оставаться в одиночестве.

— Я присоединюсь к вам позднее, — ответил Альфонс с таким удивлением в голосе, что челюсть Роберваля отвисла. Что такого удивительного нашел рулевой в его словах?

Он споткнулся в темноте и выругался, потом зажег свечу. Свет отбрасывал в утлы каюты тени, напоминающие животных, скорчившихся в ожидании ударов плети их хозяина. Но на самом деле они были готовы наброситься на него, и он знал это. Именно из-за них Роберваль засыпал с зажженной свечой, к утру сгоравшей дотла. В море не было большей опасности, чем пожар, и Альфонс постоянно упрекал его, но Роберваль сильнее боялся этих темных существ. Особенно после всех смертей…

Он слепо посмотрел вокруг себя. Его бедная Лизет! Сейчас он был бы рад ее податливому телу! Но в каюте больше не было разбросанных бархатных юбок, здесь был только грубиян, вдруг оставшийся без прислуги.

Он поставил на стол две бутылки и откупорил одну из них.

— Альфонс! — позвал он.

— Иду, монсеньер! — рулевой открыл дверь и на секунду замер на пороге, как маленькая, яркая птичка.

— Закрой дверь, — приказал Роберваль. — Снаружи прохладно, если я еще простужусь, то меня вынесут с корабля на носилках.

— Так уж и на носилках! — усмехнулся Альфонс.

Роберваль так долго жил со страхом, что все его существо тосковало по нежности и облегчению. Все, что случилось с ним, казалось таким ужасным. Ему хотелось прильнуть к привычной, если и не соблазнительной, груди жены. Он никогда так не любил и не нуждался в Элен, как сейчас. Ее раздраженный голос больше не слышался ему по ночам, зато теперь ему казалось, что ее лицо смотрело с подушки рядом и он слышал успокаивающее мурлыканье:» Все хорошо, дорогой. Теперь ты можешь успокоиться «.

Каким-то образом его страх и мучения происходили от Маргерит: не от сцены на палубе и не от удара шпагой ее любовника, а от проклятья, которое она наложила на него из-за того, чего он даже не мог вспомнить. Он видел себя высоко над ней, а она стояла в нимбе света, исходящего от ее волос. Ее гнев был цепью, которая связала их, его с ней, а ее с ним.» Мир в аду!»— кричала Маргерит. И потом;» Бог проклянет тебя!»Она не могла этого сделать, — повторял он себе снова и снова. — Моя собственная племянница!» Это было после его приговора. Тогда ему казалось, что его власть вернулась к нему — когда они с Альфонсом придумали такой замечательный план, могущий разрешить все его трудности. Но едва они направились в Кап-Бретон, проклятье господне действительно пало на него. Альфонс пытался рассказать ему о ребенке, укушенном в трюме крысой, но Роберваль стоял на коленях, держа перед собой распятие, и не слушал его. Он выкрикивал обещания Богу и молил, чтобы тот отвел от него проклятие племянницы.

Они отчаянно боролись, чтобы предотвратить распространение чумы. Роберваль приказал выбросить в море всех, кто казался зараженным. Но проклятье выползало из трюма и подбиралось к верхней палубе. Однажды утром Лизет глупо улыбалась ему, а он удивился румянцу, покрывшему ее обычно бледное лицо. Потом она стала раздеваться, и он заметил волдыри у нее под мышкой.

— Прочь от меня! — заорал он.

Они тащили ее из каюты, отдирая цепкие пальцы от дверей и перил, к борту корабля. Ее крики напоминали крики раненого животного.

— Я никогда не забуду этого, — говорил Роберваль в воображаемом диалоге с женой.

Оставшиеся в живых были рады высадке на зеленом берегу Канады. Они едва слушали разъяснения причин их отплытию и соглашались с его обещаниями вернуться. Они целовали землю и даже не собирались на побережье, чтобы проводить его.

Но проклятье не оставило его. До самого последнего дня корабль швыряло в штормовом осеннем море. А по ночам к нему являлись эти темные существа.

Альфонс открыл вторую бутылку и помахал ею в воздухе.

— За весну и за наше следующее путешествие, монсеньер!

Роберваль обкусил ноготь большого пальца.

— Если на берегу все будет хорошо, — мрачно сказал он.

— Но вы можете сделать так, что все будет хорошо. Одно слово капитану порта — и команда скоро будет распущена… Потом все услышат печальную историю о попытке создать колонию и о чуме… Ваше донесение готово?

Роберваль тряхнул документом. Он открыл дневник в том месте, где упоминалось об остановке корабля — там не было ни одного слова о демонах или о наказании, постигшем его племянницу и ее няню. Он вслух прочел донесение о чуме и остановке в Кап-Бретоне. Среди колонистов, к которым Роберваль должен был приплыть на помощь, были:

Маргерит де ла Рош де Коси

Бастин де Лор, няня

Пьер де Сен-Жан, рыцарь…

«Сен-Жан» было зачеркнуто и сверху написано «Шабо».

— Шабо? — удивленно спросил Альфонс.

— Он раскрыл свое имя в тот день, когда спрыгнул с корабля.

— Он родственник адмирала? — Альфонс просто проявлял любопытство.

— Его племянник, он сказал. Но об этом не стоит беспокоиться. Адмирал не поднимает головы из страха потерять ее. — Роберваль удовлетворенно улыбнулся. — Я изменил имя, чтобы его дядя был в курсе. К нему у меня есть старый счет.

Голубые глаза Альфонса внимательно посмотрели на вице-короля. Потом он приложился к своей бутылке.

— Может статься… — наконец сказал он. — Это было бы неплохо… история о юной леди, оставленной в дикой стране, способна вызвать при дворе романтические переживания. Она была очень красивой. Даже король восхищался ей…

Роберваль напрягся.

— Что ты имеешь в виду? — хрипло сказал он, снова почувствовав испуг.

— Только то, ваше превосходительство… если мы поменяем эти благородные имена местами…

Роберваль нагнулся над столом. Палец Альфонса уперся в список под заглавием «Умерли от чумы».

— Это будет печально… но окончательно.

Роберваль откинулся на стуле. Среди обещаний, данных богу, он поклялся привести экспедицию для спасения выживших на острове Демонов, если таковые будут. Глядя на рулевого, он поражался хитрости этого человека, законченности его мыслей. Роберваль еще раз подумал о тех опрометчивых посулах, которые он дал Всевышнему в минуты отчаяния.

ГЛАВА 50

В ласкающем тепле, в мягком сиянии восковых свечей, подавленный огромным количеством оленины и мяса молодых лебедей, свинины и крольчатины, жареных жаворонков и свежей осетрины («Никакой рыбы, пожалуйста! Она была нашей единственной едой последние дни!»), айвы в томате, салатов всех видов, в том числе и украшенных ярко-красными петушиными гребешками, в приподнятом настроении (но не от окончания утомительного путешествия, а от крепких вин Шампани и Бордо) мессир де Роберваль откинулся в кресле и издал звук, вежливо не замеченный градоначальником Ла-Рошели и его женой, которая была сама доброта.

Роберваль был доволен приемом, уважением градоначальника, монсеньера де Криспена, его интересом к основанию колонии в Новом Свете, его готовностью поверить в тот факт, что вся команда, вернувшаяся во Францию, состояла из потенциальных мятежников. В действительности он был рад заполучить лишних гребцов на галеры.

— Вы не представляете себе, монсеньер вице-король, как не хватает гребцов на галерах. Нам обоим будут благодарны.

Роберваль почувствовал себя в безопасности, наблюдая за тем, как с корабля выводили команду, закованную в кандалы. Угрюмая компания! Вид одного из отвратительных грубиянов запечатлелся в его памяти: его лицо со шрамом было прямо-таки дьявольским.

Разогретый самым прекрасным вином, какое только может быть во Франции, монсеньер де Криспен раскрыв рот слушал ответы на свои вопросы, и если бы Роберваль сказал ему, что пропавшие колонисты и команда свалились с края земли на полюсе, мэр ни на минуту не усомнился бы в этом.

— Это очень редкий коньяк, — с глупым видом сказал губернатор, предлагая Робервалю бутылку.

Вице-король лишь улыбнулся в ответ такой же глупой и снисходительной улыбкой. Они молча чокнулись.

— Не только я и моя добрая жена… — монсеньер сделал жест в сторону мадам, которая мило улыбнулась, — …с нетерпением ждали возвращения вашей светлости, но я могу сказать, что этого ждала вся Франция!

Роберваль слабо махнул рукой. Ну, это уж слишком — вся Франция.

— Но это действительно так. Монсеньер адмирал предупредил все порты. Он хотел немедленно узнать о вашем прибытии.

— Монсеньер адмирал? — добродушно спросил Роберваль. — Кто сейчас адмирал?

Роберваль сидел, пытаясь глядеть перед собой осмысленно. Пелена затянула его глаза, а пища и выпивка полезли обратно. Ему стало жарко. Он расстегнул воротник и, тяжело дыша, вытирал пот со лба.

«Проклятье все еще лежит на мне», — подумал он. И это именно тогда, когда он почувствовал себя в полной безопасности! Оно преследовало его. «Я поведу экспедицию к ним на помощь», — мысленно пообещал он.

— Шабо? Это невозможно.

— Но это так! — сказал де Криспен, обрадованный удивлением своего почетного гостя. — Его полностью оправдали. Коннетабль в изгнании, а Шабо стал еще более могущественным, чем прежде. Если кто-то удостоится чести просить короля, сначала он должен просить монсеньера адмирала.

Роберваль залпом выпил бокал вина. Он принуждал себя сохранять спокойствие и приятную улыбку.

— И вы тоже стали известны. — Роберваль уставился на мэра. — Он разослал приказы во все порты Франции, чтобы о вашем прибытии ему сообщили немедленно. К счастью, он сейчас в замке в Паньи, где встречался с королем… это всего день езды отсюда.

— Он там? — слабым голосом пробормотал Роберваль.

ГЛАВА 51

Мессир де Роберваль ехал на серой лошади. Он и оделся в серый бархат, пытаясь подчеркнуть свое собственное великолепие. Конь скакал по длинной аллее среди голых деревьев к миниатюрному дворцу из красного кирпича и белого камня, странным образом выделявшемуся среди огромных круглых башен, столетиями защищавших имя Шабо. Роберваль чувствовал дрожь перед этой красотой и богатством, но больше всего его заставил трепетать вид этих башен, свидетелей благородства и непобедимости.

Человек, приветствовавший его, казался более величественным, чем сам замок, таким же благородным и непобедимым, но высокомерие обтаяло с него, как воск со свечи. Он был почти таким же, как во время их первой встречи в галерее Фонтенбло, но сейчас он был чем-то большим. Он лишь утратил свою молодость.

Адмирал подошел к окну и посмотрел На свиту Роберваля. Потом он повернулся.

— Я был груб с вами, монсеньер де Роберваль. Приношу свои извинения.

Роберваль уставился на Шабо, соображая, какая муха того укусила. Если бы у него хватило ума, можно было бы воспользоваться преимуществом. Но Роберваль пытался хладнокровно обдумать тот факт, что первый человек Франции извинялся перед ним.

— Мне просто не повезло, монсеньер, вы не поняли, что я говорил о любви…

— Я знаю! Я знаю! — Шабо кивал головой. — Но не томите меня. Где он… где они?

Это был тот момент, которого Роберваль боялся больше всего. Он понимал свою уязвимость без поддержки Элен, Турнона или Альфонса. Собравшись с мыслями, он посмотрел на встревоженного старика.

— Это была любовь, силу которой я осознал слишком поздно, — тихо сказал он. — Мне не приходило в голову, что ваш племянник проберется на корабль под другим именем.

— Где они?

— Это была странная любовная связь… они сказали, что были обвенчаны.

— Это так, Пьер показывал мне документ.

На глаза Роберваля навернулись слезы, обрадовавшие его. Он смотрел на подсвечник, стоявший за спиной Шабо.

— Монсеньер, вы не представляете себе… Их любовь была прекрасной!

Шабо тревожно смотрел на Роберваля.

— Где они, монсеньер де Роберваль?

— Они… была вспышка чумы… — Роберваль потупил взгляд и схватился руками за голову.

— О, Господи!

— Это была любовь, которую трудно себе представить… такая чистая! — сказал он и зарыдал.

Шабо протянул к нему руки.

— Мы оба пострадали, — вздохнул он. — Это моя вина.

ГЛАВА 52

Первый снег мягко опускался на землю, предвещая начало суровой зимы, которую они так давно ждали. Он покрыл побережье и дюны, сделав их похожими на Альпы.

— Ну, вот она и пришла, — сказала Бастин, глядя на прелестную картину.

— И не так, как мы ожидали, — весело отозвался Пьер.

— Она будет хуже.

— Но мы неплохо подготовились к ней.

— Неплохо, — неохотно согласилась Бастин. — И я заметила, что ты с удовольствием носишь одежду, которую я сшила для тебя, и больше не бегаешь нагишом по острову.

Пьер засмеялся и оглядел себя. Он, конечно, носил одежду, не желая замерзнуть, но она была потешно несуразной: длинные шерстяные панталоны, подвязанные на поясе и у лодыжек, длинная шерстяная туника и безрукавка, сделанная из меховой накидки Маргерит. Его ноги, так же как и ноги женщин, были обуты в чувяки из тюленьих шкур, подвязанных кожаными ремнями.

— Бастин, вы чудо, — сказал он. — Без ваших знаний и заботы мы с Маргерит были бы беспомощны, как дети.

Бастин посмотрела на него и улыбнулась.

— Вы тоже неплохо поработали, и это радует.

Они уже давно оставили надежду увидеть корабль. Если бы Картье хотел прийти им на помощь, он давно уже был бы здесь. Бастин поняла это, а Пьер уступил сильному желанию Маргерит сделать этот остров их домом. По мере того, как росла его способность обеспечить ее будущее, росло и его убеждение в собственном возмужании. Хотя он и продолжал ублажать Бастин добросердечным юмором, в нем все больше чувствовался характер.

Однажды он принялся сооружать перегородки вокруг кроватей, используя холсты и доски.

— Что ты делаешь? — спросила Бастин. Пьер объяснил.

— Убери их. У меня нет желания быть отрезанной от вас, чтобы на меня неожиданно напала какая-нибудь мерзкая тварь.

Пьер искоса взглянул на Бастин, но даже не улыбнулся в ответ на ее нелепое заявление. Он был встревожен этой ревностью Бастин к его взаимоотношениям с женой.

— Здесь нет диких животных, и вы прекрасно это знаете, Бастин. И пришло время нам уединиться.

Она недобро взглянула на него и быстро вышла на улицу. Пьер продолжал работу. Вскоре появилась Маргерит.

— Что ты сказал няне? Она говорит, что ты не желаешь видеть ее на острове, где мы должны остаться одни.

Пьер повторил разговор, и Маргерит рассмеялась.

— Она никогда не спала далеко от меня. Думаю, что причина в этом.

— Даже дома на твоей кровати был балдахин…

— Может быть, причина не только в этом, Пьеро… Она действительно несчастна. Теперь она плачет в амбаре…

— Маргерит, мы больше не можем прятаться от нее, как нашкодившие дети. К тому же, погода больше не позволит нам… — сказал он без улыбки. — Или ты хочешь, чтобы я ждал до весны?

Маргерит улыбнулась и покачала головой.

— Конечно, нет, — сказала она.

Этой ночью, в закрытом пространстве около своей кровати, они слушали, как Бастин оттаскивает свою постель подальше в глубь комнаты. Няня что-то бормотала про себя. Они слушали молча несколько секунд, но наконец Пьер не смог сдержать смех и они захихикали вдвоем с Маргерит. Они крепко прижимались друг к другу, пряча лица в шкурах, но чем дольше задерживали дыхание, тем сильнее их разбирал смех.

Неожиданно Бастин громко заявила:

— Очень хорошо! Если вы хотите уединения, то я тоже хочу его. Никто и близко не подойдет к моей постели.

Так Пьер стал хозяином их замка.

Первый снег лежал только один день, потому что ветра выдули его вместе с песком. Ветра с севера принесли ледяные шторма, которые бушевали над островом, пока тот не стал похож на стеклянный. Сначала замерз источник, а потом и соленое озеро. Пьер отправился за водой с топором, чтобы сделать прорубь, а когда вернулся, то и сам выглядел остекленевшим и замороженным, с заиндевевшими бровями и бородой.

Все птицы, кроме чаек, откочевали. Немногие оставшиеся тюлени обретались, на южном побережье, там, где в прежние дни они грелись на солнце и ныряли в волнах. Впрочем, эти животные могли обеспечить их мясом на всю зиму. Пьер обнаружил, что под толстым слоем льда в озере все еще жила рыба, и, проделав лунку, он вылавливал ее сачком. Свежая пикша, зажаренная в тюленьем жиру, вносила приятное разнообразие в их меню. Их печалило только отсутствие зелени, и Бастин пришлось обратиться к запасам зерна, прихваченным с корабля.

— Из этого зерна мы вырастим весной пшеницу, — сказала она, когда Пьеру надоели гороховые лепешки, жареная. рыба и вареное мясо. Хотя она была уверена, что их спасут, потому что, по ее мнению, это было бы логическим завершением их постоянных бед.

Погода была такой же непостоянной, как и пески. Наступали периоды такого холода, что никто лишний раз не шевелился, только подбрасывали дрова в огонь и готовили жаркое. Пьер не отваживался выходить на улицу даже за водой, и Первуха стояла недоенная. Б такие дни воздух был леденящим, почти осязаемым. Создавалось неприятное впечатление, что он незаметно сокрушал все, что было в его досягаемости. Позади желто-серых облаков пряталось солнце, ставшее тусклым, море волновалось и испаряло густой туман, окутавший все плотной пеленой до самого горизонта.

Как бы то ни было, периоды всеобщего замерзания не продолжались больше дня. Они сменялись медленными снегопадами, освобождавшими остров от ледяных уз. Озеро, пески и даже стены хижины, казалось, расширялись и расслаблялись в облегчении от сковывающего давления. У поселенцев снова были молоко и вода, а домашние дела велись обычным порядком. Пьер и Маргерит наконец вырвались из дома и бегали по льду озера или кувыркались в снегу на склонах дюн. Когда солнце освещало остров, перед ними являлось чудо красоты — снежное покрывало с миллионами ледяных кристаллов. На этом открытом всем ветрам острове температура создавалась морскими течениями, пересекавшими друг друга, поэтому снегопады тоже не были продолжительными. Снег падал и таял или выдувался ветрами, и снова падал, но он был желанен, как признак мягкой погоды.

В погожие дни Пьер отводил Маргерит на южный берег озера, где учил ее стрелять из аркебузы. Аркебуза была тяжелой, не дальнобойной и обладала большой отдачей, поэтому прошло немало времени, прежде чем Маргерит совладала с ней, хотя Пьер все время поощрял ее упрямство и стойкость. Чаще всего она просто упражнялась, целясь и поднося фитиль, но когда Бастин нужна была свежая тюленина, Пьер позволял жене стрелять по-настоящему.

Иногда, чтобы очнуться после леденящего дня, они обследовали остров, бредя по песку вдоль берега. Этими днями Маргерит наслаждалась больше всего, чувствуя близость к Пьеру, которому теперь до самой весны нечем было заниматься, кроме нее. Они разговаривали так, как не беседовали с самого детства, раскрывая друг другу мысли и сердца, оценивая то желание, которое разорвало все привычные связи и привело их к этой вынужденной изоляции.

— Неудивительно, что Бастин иногда ревнует, — сказал Пьер. — Она чувствует себя одинокой.

— Это не надолго продолжаться. Весной ей будет чем заняться.

Он некоторое время молчал, думая о том, что случится весной.

— А тебе? — спросил он наконец.

Жена взглянула в его серьезное лицо и улыбнулась.

— И мне тоже, конечно, — сказала она. — Но я существую ради тебя. Я все делаю только ради тебя. Ты никогда не будешь чувствовать себя одиноким.

Зима прошла свой пик и неистовствовала напоследок. Ветра швыряли и кружили снег, но ледяные бури потеряли свою силу, и солнце поднималось все выше, пульсируя, как нагретый стальной шар, обдуваемый мехами. После длительного заточения оно сияло все ярче, уверенное в своей победе. Северное сияние стало иным, хотя и с прежним великолепием расцвечивало небо своими яркими красками.

— Должно быть, сейчас март, — сказала Бастин, нежно исследуя пополневший живот Маргарет. — Он хорошо лежит. В мае мы можем ожидать родов.

Они не вели счет дням, а времена года на острове резко отличались от тех, которые они знали дома. Март в Пикардии был желанен, как предзнаменование весны: моросящие дожди и солнце давали жизнь зеленым тополиным почкам, прозрачные туманы окутывали болота. На острове же сильные дожди обнажали из-под снега коричневую землю в тех местах, где песок был смыт, туманы с моря были густыми, словно покрывало, и было невозможно разглядеть даже вторую хижину. Но союз солнца и дождей взломал лед на озере и пруду, а это уже было предзнаменованием ухода сурового сезона.

Последнее напоминание о зиме пришло к ним с севера. Они были разбужены чудовищным ревом и скрежетом, словно гигантские блоки песчаника перемалывались громадными гранитными жерновами. Они в ужасе бросились к дверям и выглянули наружу. Озеро было спокойно. Оно так же, как всегда, отражало звездное небо и диск луны. Но вокруг него раздавались звуки смертельного катаклизма. Они торопливо натянули на ноги чувяки и набросили накидки.

С высокой дюны все трое смотрели на то, что раньше было северным морем, а теперь напоминало дикую тундру, сверкающую белизной под золотом луны. С ее поверхности поднимался сырой холод.

— Это лед, — сказал Пьер. — Море льда.

Они изумленно смотрели на море, переживая от сознания собственной беспомощности. Потом они молча спустились вниз и вернулись в хижину. Пьер разжег огонь, они согрелись и разделись. Бастин подогрела молоко и пожарила рыбу. Они не говорили о том, что видели.

Пьер поднялся на рассвете.

— Мы должны посмотреть на это чудо и узнать, что оно может значить для нас. Ты пойдешь, моя дорогая?

— И я пойду, — объявила Бастин.

— Да, — сказала Маргерит. — В такой день мы должны быть вместе.

Они пошли по ущелью к северному побережью. Глыбы льда, огромные, как дома, как замки, врезались в северные дюны с намерением снести этот барьер. Дальше к северу нагромождение льда усиливалось, и он скрежетал под собственной тяжестью. С верхушки дюны они увидели западную оконечность острова, почти свободную от льдов. Там ледяные торосы прорвались и уплывали на юг упрямым и необузданным потоком. Они долго стояли, любуясь этим медленным потоком, переливающимся на солнце.

— Господи! — наконец воскликнула Бастин. — Остров выдерживает такой напор! Я бы никогда не поверила в такое, если бы не увидела сама!

Позже Пьер и Маргерит спустились к южному побережью, посмотреть, как айсберги атакуют остров и уплывают в открытое море. Когда это ничем не угрожало, то производило прекрасное впечатление.

Одна из льдин, проплывая над полузатопленной отмелью, раскололась пополам и со второй половины поднялось животное и тревожно огляделось вокруг. Это был огромный медведь, белый, как сам снег. Он встал на задние лапы, словно человек, вращая головой в поисках врагов или пищи.

Пьер молча снял с плеча аркебузу и прицелился. Медведь не видел людей, пока не грянул выстрел, и на его белой шкуре не появилось красное пятно. Он зарычал от боли и ярости и опустился на все четыре лапы. Маргерит и Пьер стояли неподвижно. Она в тревожном ожидании закрыла рот рукой. Животное раздраженно помотало головой, потом нырнуло в воду и поплыло к берегу. Пьер быстро перезарядил аркебузу. Они с Маргерит молча отступили под прикрытие дюны.

Медведь потерял их из виду, но его раздутые ноздри говорили о том, что он чувствовал их запах. Истекая кровью, медведь неуклюже выбрался на сушу. Снова вскинув аркебузу, Пьер приставил фитиль. Взвыв от боли, медведь встал на задние лапы. Еще одно красное пятно появилось на его шее. Он в бешенстве искал обидчика. Но вторая рана была смертельной. Медведь растянулся на песке.

Они вернулись к хижине. Бастин пошла с ними. Пьер боялся рассказывать ей, но она сама все поняла.

— Медвежье сало — отличная мазь, — коротко сказала она.

Она не стала вспоминать свой страх перед омерзительными существами, а Пьер не хотел напоминать ей об этом. Но когда они растянули прекрасную мягкую шкуру на стене хижины, то все поняли, что там, где есть один медведь, появятся и остальные.

ГЛАВА 53

В апреле 1542 года мессир де Роберваль снова отплыл из Ла-Рошели, чтобы стать наконец губернатором и привезти припасы генералу Картье, который уже основал первую французскую колонию в Новом Свете. Два корабля, с которыми вице-король отплыл в первый раз, вернулись во Францию, тщетно прождав его в Терр-Нев и не желая продолжать плавание без старшего рулевого, мэтра Альфонса. На них была прежняя команда, но на корабль вице-короля были набраны новые матросы. Кроме прежних потрепанных стихиями колонистов, Роберваль взял еще семьдесят пять человек, набранных из тюрем Франции.

Два корабля из флотилии Картье приплыли в Сен-Мало почти вслед за Робервалем. Их привел племянник Картье, который поклялся, что Роберваль не прибыл к назначенному месту, и Картье самому пришлось основать колонию, хотя у него не хватало провизии и амуниции. Капитаны этих кораблей выразили неудовольствие дезертирством вице-короля и отказались плыть с ним в новую экспедицию.

Король был склонен осудить Роберваля за то, что его корабль сбился с пути и не встретился ни с Картье, ни с другими своими кораблями, но до слуха Его Величества были доведены некоторые трагические обстоятельства, служившие некоторым объяснением случившегося, поэтому Франциск уступил.

Никогда Роберваль не поднимался так высоко в глазах двора и своих собственных. Он относился к переменам в своей судьбе как к результату своей собственной гениальности, и даже мадам Роберваль смотрела на него с восхищением, во всем соглашаясь с ним.

ГЛАВА 54

Пьер крепко держал в руках маленькие ладошки Маргерит. Пот катился по его лбу, разъедая глаза. Его зубы были сжаты, и с каждой конвульсией Маргерит он чувствовал боль в собственном теле.

— Господи! Пресвятая Богородица! О, Господи, избавь ее от мук!

В комнате было невероятно жарко. Бастин отрывалась лишь для того, чтобы отдать ему короткий приказ.

— Подкинь дрова. Вода закипела?

И Пьер отпускал руки Маргерит, выполнял приказ и снова возвращался туда, где она лежала на шкурах, с перетянутой веревкой талией.

Как долго? Как долго это тянулось? Была ли это последняя ночь? Пока еще не стемнело. Ночь казалась длиннее зимы.

— Еще, милая, еще раз. Во-от! Так хорошо. Кричи, кричи, милая. Нужно кричать.

И Маргерит кричала так, что ее голос эхом отдавался внутри Пьера; его колени подогнулись, и он прислонился спиной к стене.

Хуже, чем война! Хуже, чем смерть! Матерь божья, и ты тоже!

В хижине воцарилась тишина, и Пьер открыл глаза. Бастин стояла с каким-то кровавым комком в руках. Она шлепнула его, и он закричал.

— О! — с удовлетворением сказала няня. — Это девочка. Еще одна девочка появилась на свет, чтобы мучиться!

Но она, казалось, была рождена для радости, эта малышка цвета слоновой кости и золота, выглядывавшая из кучи пеленок. Маргерит тоже была завернута в тугую фланель от грудей до колен.

— Мне тяжело, няня. Я не могу терпеть.

— Ты хочешь испортить фигуру? Хочешь быть широкобедрой, как крестьянка? Довольно того, что тебе придется самой кормить ребенка. Твоя грудь никогда не станет прежней.

— Разве мы не можем?.. Разве Диоксена?.. — неуклюже спросил Пьер. Они выбрали себе другую корову и поставили ее рядом с Первухой, переставшей давать молоко.

— Коровье молоко недостаточно жирное, — насмешливо сказала Бастин. Она снова приняла командование на себя. Что Пьер или Маргерит знали об акушерстве, детях или кормлении?

Остров полыхал весной. Крики диких птиц заполнили воздух. Это были серые воробьи, утки, чайки и еще какие-то маленькие береговые птички. С озера раздавался призывный рев тюленей, у которых начался брачный период. Пьер выносил Маргерит на склон дюны, откуда она могла наблюдать за большими сонными самцами, бело-серыми детенышами и подвижными самками. Вокруг пруда расцветали кусты роз и ягодные кустарники, солнце начинало прогревать землю, хотя в тени еще было прохладно. Пьер приносил ребенка, завернутого в пеленки, и устраивал его рядом с Маргерит. Она обнажала грудь и давала ее малышке. Та сосала несколько минут, а потом устремляла голубые глазки в голубое небо и кривила губы в улыбке.

— Она похожа на тебя, — сказал Пьер. — Может, назовем ее Марго?

Маргерит покачала головой.

— Мы назовем ее Жуаез — веселое дитя!

ГЛАВА 65

После восьми месяцев плавания в пустом океане берега Терр-Нев выглядели такими же зелеными, как и берега Ирландии. Три больших судна во главе с кораблем вице-короля плыли в кильватер к бухте Святого Иоанна. Роберваль в великолепном голубом камзоле с серебряными пуговицами стоял на корме, широко расставив ноги, выпятив грудь и высоко подняв голову, чтобы достойно встретить своих первых подданных. Пассажиры и команда столпились на палубе, тревожно вглядываясь в зеленые берега.

Это был цветущий рай, не безлюдный и не заселенный дикарями, как думали о новой земле, но окруженный знакомыми рыбацкими судами из Сен-Мало, Дьеппа, Ла-Рошели и Португалии. С 1504 года зеленые берега видели ежегодное паломничество бесстрашных моряков, которые искали в этих водах сокровища.

Вице — король приказал выстрелить из пушки, и ему ответили выстрелы с берега и с тех кораблей, на которых были орудия. Это звучало как приглашение. Паруса были убраны, и все приготовлено к тому, чтобы бросить якорь.

Потом с моря снова донесся пушечный выстрел. Корабль вице-короля накренился, когда все пассажиры бросились к борту. С берега прогремел ответный салют. Еще три корабля вошли в бухту Святого Иоанна.

Это были французские корабли, которые Роберваль сразу же узнал. Последний раз он видел их отплывающими из Сен-Мало.

— Альфонс! — крикнул он.

Низкорослый рулевой ловко спустился по канату и оказался возле него.

— Но это невероятно! — громко сказал он, как будто бы находился на другом конце корабля.

— Что это значит? — спрашивал Роберваль. — Как он осмелился? Он что, оставил колонию?

— А как иначе? — спросил Альфонс. — Он отплыл с пятью кораблями. Два вернулись во Францию. Три здесь. — Он проиллюстрировал свой счет, загибая пальцы на руках.

— Предатель! Изменник! Каковы будут его оправдания?

— Это будет интересный разговор. Я не сомневаюсь, что он будет удивлен этой встречей не меньше нас.

Штандарт вице-короля был уже поднят, а штандарт генерала подняли, как только три корабля стали в ряд.

— Просигналь, что я жду его на борту, — напряженно сказал Роберваль. Он выглядел смущенным. — Честность Картье всегда ставили в пример. Я бы не поверил, что он может предать.

Альфонс повернулся к нему и спокойно сказал:

— Когда кто-то встает на путь предательства, ему трудно поверить в верность других.

Роберваль вспыхнул, но промолчал. Он понял, что это было сказано без осуждения, что Альфонс давал ему урок, который сам прошел давным-давно. Вице-король заметил, как с флагманского корабля генерала в шлюпку спускались люди.

— Он должен объяснить мне все.

Альфонс хихикнул.

— Если вы будете требовать объяснений, он может вообще их не дать.

Это напоминало театральную сцену. Рыбаки заняли удобные позы для наблюдения, люди на берегу спустились ближе к воде, на других кораблях все подняли головы, а пассажиры и команда корабля вице-короля стояли на палубе, глядя на приближающуюся шлюпку. Когда шлюпка Картье подплыла к борту, Роберваль спустился с верхней палубы.

Люди в шлюпке были небриты, на них не было мехов и бархата. Картье, одетый в кожу и шерсть, носил бороду закрывавшую грудь. Его кожа покрылась пятнами в тех местах, где обморозилась зимой и снова загорела на июльском солнце. На Турноне были доспехи, свешивающиеся на грудь и горб, его белая борода резко контрастировала с рыжими волосами.

Роберваль стоял, ожидая приказания, но Картье тоже ждал. Его голубые глаза буравили вице-короля, его ненависть была так сильна, что он не отважился заговорить.

Взгляд Турнона блуждал по палубе, надстройкам и корме. Потом он посмотрел на Роберваля и сделал шаг вперед.

— Что с ней случилось? — спросил он.

Для нерешительности не было места. Роберваля начинало трясти. Только бы что-то сделать! Он привлек Турнона к себе и расцеловал в обе щеки. Потом отвернулся, махнув рукой Альфонсу

— Расскажи ему все! — сказал он.

Альфонс смотрел сразу на Картье и на Турнона.

— Месье, это было ужасное время. Трагическое!

— Трагическое! — повторил Картье сквозь зубы. — Вы вонючие, мерзкие суки! Трагическое! Спросите о трагедии меня!

— Жак! — приказал Турнон. — Не сейчас! Я должен знать, что с ней случилось!

— Ты одержимый! — проворчал Картье и отвернулся.

Эта сцена была словно не замечена Робервалем.

— Я не могу сказать тебе… здесь. Пойдем в мою каюту.

— Где она? — снова спросил Турнон, но Роберваль уже повернул к трапу.

В каюте, где были вино и еда, Роберваль направился было к столу, но Турнон развернул его еще в дверях.

— Скажи мне, мерзавец, что ты с ней сделал?

Роберваль протянул руки и поднял Турнона, как тряпичную куклу. Ноги горбуна беспомощно болтались в воздухе. Альфонс сжал руку Роберваля с удивительной силой.

— Монсеньер! — пробормотал он. — Монсеньер!

Взгляд Роберваля прояснился, он отпустил Турнона, подошел к столу и сделал глубокий глоток вина прямо из бутылки.

— Прости, — сказал он. — Это так печально.

Картье оттолкнул Турнона и направился к Робервалю, на ходу вытаскивая шпагу.

— Что печально для тебя, то смертельно для маркиза. Рассказывай, пока я не перерезал тебе глотку!

Роберваль едва взглянул на него и повернулся к Турнону.

— Сядь, Шарль. Я прошу прощения. Сначала я должен тебе сказать, что она была шлюхой. — Он пытался опередить движение Турнона, но почувствовал руку Альфонса на своем плече. — У нее был любовник… племянник адмирала… она обманула нас обоих…

Турнон сел, пытаясь сохранить хладнокровие, его кожа стала похожей на старый пергамент. Он потянулся к бутылке и залпом проглотил вино, капли которого текли по его бороде. Потом он поставил бутылку и взъерошил свои длинные волосы.

— Я не думал, что она приедет ко мне, — сказал он. — Я знал… — он оборвал фразу. — Я хотел знать, что она здорова и в безопасности!

— Она мертва. Они оба мертвы. От чумы.

Воцарилось долгое молчание. Б глазах Турнона было понимание собственной вины, никаких слез, но он стал выглядеть намного старше.

Наконец Картье заговорил.

— Ты ответил маркизу. Может быть, теперь ответишь мне… об амуниции!

Турнон поднял голову.

— Да, давайте поговорим о Новом Свете.

Оказалось, что этот Новый Свет был довольно мрачным местом. Вождь Агона, приветствовавший Картье, вежливо спросил об отсутствующем Доннаконе, которого Картье не привез из Франции, но остальные туземцы проявили большую надменность и негодование. Их сдерживал только страх перед ружьями, а у колонистов не хватало снаряжения. Они построили форт и стены, они вырыли ров и несли постоянную караульную службу. Они стали заключенными в своей собственной крепости. Картье послал два корабля домой — рассказать об их бедственном положении и доложить, что великий вице-король не приплыл. И каждый день, зимой и летом, он ждал паруса, который восстановил бы его как губернатора Канады и избавил от положения безвластного заключенного, которого можно было легко уничтожить. Зима принесла все ту же губительную чуму, с черной рвотой, как и прежде. Только теперь Картье знал о корнях дерева, служившего лекарством, и он спас двести шестьдесят два человека из трехсот двадцати и прожил с ними суровую зиму под постоянной угрозой резни со стороны индейцев. С первой оттепелью Картье тайно собрал колонистов и ночью спустился с ними по реке, оставляя форт краснокожим.

Картье насмешливо слушал о превратностях судьбы Роберваля и Альфонса. Да, он привез золото. Он привез алмазы. Картье высыпал содержимое своего кожаного мешочка на стол, и вице-король призвал на помощь Всевышнего. Руда содержала золото, но его было трудно отделить. Дикари рассказывали Картье, что в устье великой реки были целые города из золота. Алмазы были сомнительной чистоты, но все же они куда-то годились и должны были быть оценены.

— Я повезу это королю, — коротко сказал Картье. — Он может решить, стоит ли нам снова пытаться или нет.

Лицо Роберваля было твердым.

— Это уже решено.

— И..?

— Как только мы пополним запасы провизии и воды, мы поплывем…

— В Шарлеруа? — Картье был полон презрения. — Ты думаешь, что сможешь добиться успеха там, где потерпели неудачу ветераны? Это ты-то со своими каторжниками сможешь подчинить дикарей и превратить лес в парк Фонтенбло? Кто покажет тебе чудесное дерево, когда твои колонисты будут умирать от чумы?

— Ты!

— О, нет!

— Ты вернешься с нами.

— Ты опоздал.

— Если бы я был здесь год назад, я бы не испугался кучки голозадых язычников и не сбежал бы ночью из построенного форта.

— Сбежал! — Картье повысил голос. — А чем бы ты защищал себя без пищи и снаряжения? Если бы ты приплыл в прошлом году, здесь еще до зимы не осталось бы ни одного колониста. Что касается моих людей, то они скорее предпочтут расстрел возвращению.

— Но они поплывут, если ты им прикажешь.

— Если я попрошу их, то поплывут, — гордо сказал Картье. Из малинового бархатного кармана Роберваль достал бумаги с печатью короля и Шабо. Он бросил их на стол перед Картье. Генерал не спеша поднял их и вскрыл печати своим кинжалом. Роберваль наблюдал за ним, пока он читал. Сам он видел эти бумаги, когда они были написаны. Они приветствовали Картье и желали ему здоровья и успеха. Они просили его следовать указаниям «нашего доброго друга»и «сделать все возможное для безопасности колонии и процветания Франции».

Турнон прочел письма вслед за Картье.

— Значит, вы хотите вернуться в колонию, которую мы оставили, чтобы построить там Новую Францию и заселить ее французами…

— Мы будем выполнять поручение короля, — сонно пробормотал Роберваль, потягивая вино.

По лицу Картье ничего нельзя было прочитать.

— Слушаюсь! — сказал он, кладя бумаги в карман.

— Теперь вы знаете, что делать…

Картье поклонился.

— Монсеньер… мэтр Альфонс… — он направился к двери и Турнон последовал за ним.

Когда они вышли на палубу, Турнон поймал Картье за руку.

— У нас есть амуниция, припасы, свежие колонисты. Теперь все будет по-другому.

Картье посмотрел на свои три корабля, на которых явно ощущался недостаток команды.

— Ты можешь просить их остаться еще не одну зиму… с ним во главе? — Турнон покачал головой. — А ты сам хочешь остаться? — спросил Картье.

— Я привязался ко всему этому, — просто сказал Турнон.

— Ты веришь ему… о его племяннице?

Турнон невидящим взглядом посмотрел на берег, потом снова на Картье.

— Он причастен к ее смерти. Я не знаю, как именно. Может быть, поэтому я и останусь с ним.

Они молча стояли некоторое время, глядя друг на друга. Картье привлек Турнона к себе и поцеловал в щеку.

— Друг мой, я сочувствую тебе.

— Я тоже буду сочувствовать себе, если все удастся, а тебя с нами не будет.

— Господь с тобою!

— Господь с тобою!

…Роберваля разбудил Альфонс.

— Монсеньер, выйдите на палубу и посмотрите.

Роберваль встал и вышел на палубу. В бледном свете раннего утра земля была черной, как мокрый бархат. Рыбачьи лодки уже поднимали паруса и направлялись к выходу из пролива, на который и показывал Альфонс. Роберваль не сразу сообразил, в чем дело. В заливе не было трех кораблей генерала.

— Его нет! — хрипло сказал Роберваль.

— Он уплыл, предоставив сцену героям, разве не так?

Роберваль схватился за перила.

— Это правда — то, что он сказал. Что мы будем делать без него?

Какой-то шум заставил обоих обернуться. За их спинами стоял Турнон, завернутый в одеяло, и сухо кашлял.

— Ты должен сделать все как надо. Это твое единственное спасение… когда король услышит рассказ Картье…

Роберваля затрясло от страха и ярости.

— Мерзавец! — заорал он. — Дезертир!

— Я с тобой, дядя, — сказал Турнон.

ГЛАВА 56

Маргерит встала на колени среди голубых лилий и посмотрела в пруд. Волнистая поверхность искажала ее отражение. Потом, когда вода успокоилась, она удивленно прикоснулась к потрескавшейся, огрубевшей коже в уголках глаз, где она морщилась, когда Маргерит, щурясь, смотрела на ослепительный снег и сверкающие море и песок. Она не нашла больше изменений в своей внешности, хотя в действительности никогда не обращала особого внимания на свою красоту. Это Бастин скорбно объявила, что зима украла у Маргерит самый драгоценный дар, которым только могла обладать женщина. Маргерит же много раз убеждалась, что не красота была самым драгоценным даром. А теперь, когда ее сокровищем стал Пьер, эта потеря ее вообще не волновала. Маменька права. Без зеркала невозможно заметить перемены, а глаза Пьера не давали верного отражения.

Она улыбнулась, и отражение обрело знакомые черты.

— Ты думаешь, Пьер заметил?

— Это безумец! — Бастин была насмешлива. — С кем ему сравнивать тебя? Он всем доволен.

— Адам любовался Евой даже тогда, когда она работала. Это утешает. — Маргерит подняла руку и осмотрела шершавую кожу и сломанные ногти. Откусила заусенец. — Наконец-то меня больше не стягивают эти тряпки.

Она погладила рукой кожу в тех местах, где остались отметины от туго обернутой фланели, затем встала, распустила волосы и запрокинула назад голову, пока волосы не окунулись в воду. Немного погодя подняла ее и подставила Бастин. Няня разбила огромное яйцо татарки и размазала его содержимое по волосам Маргерит.

Маргерит перекинула пряди на лицо. Бастин разбила еще одно яйцо и начала смазывать ее тело. Маргерит снова погрузилась в источник, позволив своим волосам образовать вокруг головы золотой ореол. Через некоторое время она поднялась и стала полоскаться, отмываясь.

— А теперь сделай меня снова красивой.

Но из высокой травы раздался плач. Бастин отложила яйцо, а Маргерит подошла к младенцу.

— Она описалась. Позволь мне выкупать ее.

— Здесь? — Бастин с таким видом посмотрела на пруд, словно там был яд.

— Почему бы нет? Ты же моешь ее водой. Распеленай ее, няня. Солнце теплое.

Солнце ярко освещало водоем, лилии, дикие розы и земляничные поляны, цветущие и плодоносящие. Оно подчеркивало все соблазнительные изгибы прекрасного тела Маргерит, обходя изъяны, так беспокоящие Бастин.

— Дай мне ее, — приказала Маргерит. Она взяла Жуаез и начала разворачивать пеленки, так мешающие ребенку. Когда мать подняла брыкающуюся девочку, плач сменился веселыми возгласами. Маргерит нежно опустила дочку в воду, сначала ноги, а потом и все тело. Жуаез радостно закричала.

— Пьеро совокупился с рыбой, прежде чем зачал этого ребенка!

Маргарет осторожно вымыла Жуаез и вытащила ее из воды. Она потрогала песок, чтобы убедиться, что он теплый, и положила на него малышку.

— Она здесь высохнет, няня.

Но Бастин уже шла к хижине за новыми пеленками. Маргерит склонилась над дочуркой.

— Ты, моя сладкая, моя милая, должна быть в пеленках. Но я нет. — Она глубоко вздохнула. — Я свободна от пеленок.

Жуаез ответила знакомым воплем.

— Господи, голодная, — запричитала Маргерит. Она взяла ребенка на руки, и девочка с аппетитом ухватилась губами за грудь.

Бастин вернулась. Она остановилась, потом тихо подошла, чтобы не мешать ребенку.

— Когда она заснет, мы запеленаем ее. Потом сможем использовать оставшиеся яйцо и молоко, — шепнула Маргарет.

Бастин кивнула и так же тихо ответила:

— Жаль, что она должна сосать груди. Они потеряют форму.

Вздох Бастин был красноречивым.

— Чью же грудь ей еще сосать? — поинтересовалась Маргерит.

Бастин промолчала.

Когда Жуаез запеленали и положили на траву, Бастин вытерла волосы Маргерит полотенцем и собрала их в длинный искрящийся пучок, пока Маргерит натирала руки. С помощью зубов и острой щепки она вычистила и обровняла ногти. Бастин разделила пряди ее волос на четыре части и намотала их на короткие палки, потом закрепила их шпильками на макушке. Маргерит встала и посмотрела на свое отражение в пруду.

— Так лучше.

Она вернулась и достала из шкатулки, лежащей рядом с Бастин, богатое ожерелье. С бриллиантовой цепочки свисала большая жемчужина. Маргерит вернулась к пруду и надела украшение на голову — так, чтобы жемчужина свисала на лоб: Она повернулась к Бастин.

— Вот так, — сказала она.

Осторожно держа голову, чтобы не испортить прическу, Маргерит легла на покрывало и позволила Бастин смазывать ее молоком и жиром до тех пор, пока даже ее пятки не размягчились. Няня ловко массировала ее живот и ягодицы.

— Можешь благодарить меня за то, что твои бедра не расползлись вширь!

— Спасибо, няня. — Маргерит встала и оделась, потом взяла корзинку. — Возьми Жуаез и пойдем примерим наряды.

Они опустошили сундуки и выложили их содержимое на дворе. Наряды и украшения сверкали на солнце. Маргерит сразу узнала зеленое платье. Это был любимый цвет Турнона. Наконец она выбрала платье из кремовой тафты с нижней юбкой и рукавами из стеганого шелка цвета коралла. Бастин помогала ей, но платье натянулось без усилий.

— Ты малость похудела, — заверила ее Бастин.

Маргерит надела серьги и ожерелье из бирюзы и жемчуга. Потом она прошлась перед Бастин и присела в реверансе.

— Ты, несомненно, очаровала бы короля.

Маргерит опустила ресницы в притворной скромности.

— Мадам, — сказала она с нежным упреком. — Я хочу нравиться только своему господину.

Она пошла вокруг озера, придерживая подол юбки. Было прекрасно чувствовать себя свободной, ощущать тело податливым и гибким, ничем не обремененным и не связанным. Прошлую ночь они с Пьером провели вместе после нескольких месяцев вынужденного воздержания. Но утром она впервые ощутила чувство отвращения к себе. Она испытывала подавленность из-за грубых рубцов, оставленных фланелевыми повязками. Ей не хотелось смотреть на Пьера, поэтому она притворилась спящей, когда он завтракал и целовал ее в щеку перед уходом. Но теперь, с гладким и чистым телом под шуршащими шелками и сияющими драгоценностями, она страстно искала его. Она снова чувствовала себя девственницей, сгорающей от запретного желания.

Но пройдя немного по берегу, Маргерит опустилась на песок. Ее тело ныло от боли, а платье давило. Так и подмывало заплакать от раздражения и разочарования. Женщину возмущало это раздражение, поднимавшееся изнутри. Она хотела найти Пьера, чтобы муж увидел ее в нынешнем обличье. Может быть, Бастин была права, когда говорила, что он ничего не замечает. А, может быть, и не так. Он всегда восхищался ею. Насмотрелся он, видно, на нее потолстевшую и неуклюжую до рождения Жуаез, и утомленную и тусклую после. Маргерит немного отдохнула на песке и встала.

Лето на острове было отречением от суровости зимы. Пески отливали золотом и серебром, а озеро отражало первозданную синеву неба, с брызгами золота там, где солнце любовалось своим отражением. Длинная бледно-зеленая трава колыхалась на склонах дюн, а ярко-красная земляника проглядывала среди темных листьев. В небе над своими гнездами кружились чайки. Пьер однажды решил собрать их яйца, но птицы гневно атаковали его, задевая крыльями и пытаясь долбануть клювами. Он поспешил отступить, прикрывая голову руками, и с тех пор собирал только яйца татарок.

Повсюду чувствовалось возрождение жизни. Подвижные воробьи взлетали со своих гнезд в траве и носились серыми комочками над песками. Кулички барахтались в воде, тревожно посматривая на песцов, шныряющих среди камышей. Большая моржиха сонно нежилась на солнце, одним глазом следя за своим малышом, барахтающимся Б песке. Маргерит брела среди непуганых тюленей, следящих за ней с осторожным любопытством. Их детеныши уже выросли и ничем не напоминали те белые комочки с черными носами, какими они были раньше. Пьер убил одного из них и принес Маргерит, чтобы она могла сшить себе муфту из нежного и мягкого меха, но теперь, глядя на детенышей, резвящихся в песке и в воде, неподалеку от своих матерей, она поняла, что никогда не сможет носить эту муфту.

Она шла между дюн к южному побережью. По мягкому песку идти было труднее, и она часто отдыхала. Наконец, Маргерит признала бесполезность своей прогулки. Бастин, как всегда, была права, и Маргерит только выдохлась из-за своего каприза. Но когда ей на ум пришла мысль снять платье, женщина упрямо отбросила ее. Может быть, она снимет его на обратном пути, когда Пьер увидит ее.

На побережье было множество птиц: чаек, пингвинов и каких-то маленьких птичек, стремительно носившихся над приливом, как будто их носил ветер. Большие самцы тюленей и клыкастые моржи ревниво наблюдали за своими гаремами.

Дальше по берегу Маргерит увидела то дерево, которое рубил Пьер. Когда его выбросило на берег весенним приливом, ветки были закованы в лед, словно сделанные из стекла. Она медленно направилась к дереву, ища Пьера. Наконец она увидела его лежащим на песке лицом вниз, обхватившим руками голову. Маргерит позвала, но он не услышал ее. Она бросилась бежать, но вскоре сбавила шаг, убедившись, что он всего лишь спит. Маргерит молча приблизилась к нему. Ее разозлило, что муж так безмятежно спал, пока она сбивалась с ног, разыскивая его. Его топор был воткнут в дерево, а на теле все еще блестели капли воды. Очевидно, ему стало жарко от работы, и он искупался, а потом лег на теплый песок, который разморил его.

Маргарет некоторое время любовалась им. Потом взяла горсть песка и стала сыпать его струйкой на спину Пьера. Он не пошевелился. Она начала сыпать песок на плечи и шею. На этот раз он повернулся и сонно посмотрел на Маргерит.

— Не надо!

— Проснись, Пьеро. Я пришла к тебе.

— Ну, тогда ложись рядом, — он протянул к жене руку, но она осталась стоять и взъерошила его волосы.

— Не мучай меня, моя дорогая. Я прошлой ночью прошел много лье. — Теперь его глаза были открыты и он перекувырнулся через голову, вытаращившись на Маргерит. — Как это ты стала такой красивой?

Маргерит это было приятно, но она не смягчилась.

— А разве меня не было в твоем сне? — сердито спросила она.

— Конечно, была! — признался он. — Ни одна дама не может с тобой сравниться! Когда мы вернемся во Францию, все рыцари будут удивляться твоему мужу, который носит только цвета своей жены.

Маргерит окончательно успокоилась. Она встала и закружилась, чтобы он мог разглядеть ее, потом снова села и серьезно посмотрела на Пьера.

— Почему ты не сказал этого вчера?

— Вчера? — он удивленно посмотрел на нее.

— Да, почему?

— А разве я говорил это раньше?

— Да. Иногда. Довольно часто. Но я так плохо выглядела последнее время. И няня сказала…

Он привлек ее к себе и рассмеялся в ее волосы.

— Ты напрашиваешься на комплименты. Как тогда, когда ты была маленькой девочкой. А я никогда не мог ответить как следует.

Она хотела что-то сказать, чтобы заставить его ответить еще что-нибудь, но его кожа под ее рукой была теплой и живой, а песок был чистым и солнечным. Она упала на спину, увлекая его за собой. Именно за этим она и пришла — чтобы переродиться и освежиться под ярким солнцем и соленым бризом. Маргерит взяла руку Пьера, держащую ее за талию, и прижала к своей груди.

— Позволь мне поспать здесь, — прошептала она. — Только поспать. С тобой.

ГЛАВА 57

Пшеничные стебли доросли до плеча Пьера и были слишком яркими в сравнении с мертвенно-бледным оттенком травы, унылыми комочками можжевельника или темно-зеленым глянцем листьев ягодных кустов. Желтеющие колосья обещали хороший урожай. В амбаре были развешаны сыры вместо сушеного мяса, потому что после увеличения поголовья скота Бастин согласилась, что глупо было экономить телятину и говядину. Скоро они могли ожидать прилета птиц, и тогда им снова придется коптить и вялить, хотя соль уже кончилась, и Пьер отчаянно искал способ выделить ее из морской воды.

Все лето они собирали ягоды: землянику, ежевику, а в конце лета и чернику, которая, казалось, была похожа на ту, которая росла во Франции. Бастин использовала их небольшой запас сахара, чтобы сохранить ягоды, и их непривычная сладость была великолепна до боли в животе.

Пьер построил еще один сарай для сена, которое они косили в больших количествах, потому что решено было оставить еще одного бычка, чтобы не чувствовать нужду в свежем мясе зимой. Он связал теленка и на этот раз охолостил его без колебаний.

Вдоль стен сарая, амбара и хижины были сложены дрова, которых было уже в два раза больше, чем перед первой зимой. Со времени отплытия из Ла-Рошели прошел год. И трое поселенцев научились не только существовать, но и жить, создавая себе необходимый комфорт. Они уже давно не ждали корабля. Здесь был их дом.

Хотя им приходилось работать не покладая рук, ни Пьер, ни Бастин не испытывали больше прежней паники. И они трудились все свободное время. Маргерит всегда была рядом с Пьером, чаще всего с Жуаез на руках. Она кормила ребенка, собирала ягоды и траву, ловила рыбу или выделывала мех. Она полностью поправилась, став еще проворнее и сильнее, чем раньше. Она умела стрелять из аркебузы, как Пьер, и легко могла переплыть озеро в узком месте. Пьер, который по-прежнему ходил почти голый, выглядел как загорелый дикарь, если бы не курчавые волосы, борода и голубые глаза, сверкавшие на фоне кожи медного цвета. Он оброс тяжелыми мышцами, но его движения остались такими же быстрыми и проворными, как раньше. Их любовь в дюнах не была такой продолжительной, как раньше, из-за присутствия младенца, но они по-прежнему сливались с чувством обоюдного счастья.

Пьер изменился, а вот Бастин оставалась такой же, как раньше, хотя и окончательно лишилась власти в доме. Остров напоминал ей замок де Коси, в котором она была чем-то вроде служанки. Она выполняла поручения молодых, применяя при этом свои обширные знания. Но в основной своей роли она не претерпела изменений: по-прежнему оставалась хранительницей Маргерит, которая мирилась со своей такой знакомой зависимостью. Пьер тоже мирился с этим, покорно выслушивая указания Бастин и дружелюбно насмехаясь над ее ворчанием.

Маргерит взрослела на глазах. Ее цели и чувства становились глубже, значительнее. Она была переполнена любовью, и дочка была объектом этой любви. Долгое принуждение закончилось для Маргерит свободой, и она спешила ею насладиться Ее замкнутости пришел конец, и она перенесла всю свою любовь на тех, кто был ей дороже жизни.

Но Пьер временами выглядел потерянным и смирным, словно зависящим от Маргерит. Несмотря на то, что он был старше, Пьер с самого детства относился к Маргерит серьезно. Только его мужской пол и разница в годах спасали его от полного рабства перед той, которая была единственным источником его чувственности и нежности. В другом месте он воплотил бы это в сентиментальное обожание в даосе рыцарских традиций. Если бы не безумная любовь к жене, Пьер сошел бы с ума от изоляции на острове. Но необходимость заставляла его работать. Чувствуя свое несоответствие в роли главы семьи, он испытывал тайные страдания от насмешек Бастин, но по мере того, как росли его способности, в нем развивалось чувство самоуверенности, делавшее его невосприимчивым к критике. С признанием собственного мастерства приходило чувство понимания бесконечности. Во время последних недель беременности Маргерит и спустя некоторое время после рождения малышки он часто бродил в одиночестве по острову с аркебузой на плече. И в те часы он обнаруживал в себе другого человека, возвышенного над страстью, темпераментом, энтузиазмом и невыраженной тоской, человека, который сильно отличался от юного новобрачного. Для Маргерит он по-прежнему оставался непредсказуемым, интересным любовником. Для Бастин он был сильным и неразумным оружием, которое постоянно нужно было направлять. Но женские глаза замечали все новые доказательства его зрелости.

А Жуаез? Теперь она была обстоятельством, которое нужно было учитывать. С самого начала Бастин привязалась к ней с ревнивой страстью. Маргерит смирилась с этим; уверенная в себе и в ребенке, свидетельстве их близкого союза с Пьером. Когда Пьер шагал домой по северному побережью, он обдумывал растущее сходство с собой Жуаез. Он был так одинок в своем самоанализе, что не заметил за изгибом берега сияющие на солнце паруса. В этот момент он смотрел на самого себя отвлеченным и заинтересованным взглядом. Он принимал рождение Жуаез, как принимал пугающие явления природы. Во время кризиса Пьер сильно приблизился к Богу, но это происходило из-за его физической симпатии к Маргерит, а не потому, что рождение ребенка казалось чудом. Сначала он боялся младенца, но потом привык заботиться о нем, и его стала умилять беспомощность девочки. А Маргерит была такой знающей и заботливой.

Пьер улыбнулся и ускорил шаг. Гусь, которого он убил, болтался у него за плечом. Было уже около полудня, и он должен был отнести птицу домой, чтобы Бастин смогла приготовить обед. Она плохо чувствовала себя сегодня, и Пьер решил, что перемена пищи пойдет ей на пользу. Маргерит не пошла с ним, а осталась дома, чтобы помочь няне. С мыслью о Маргерит Пьер начал взбираться на дюну. Наверное, сейчас она гуляет с малышкой во дворе, подбрасывая ее на руках. Жуаез захлопает в ладоши, когда увидит его, а он бросит ружье и тоже захлопает в ладоши, подражая ей.

Он повернул к ущелью, разделявшему дюны. Через несколько минут он подошел к пруду, возле которого они ликовали в свой первый день на острове. Он остановился, вспоминая, как тогда выглядели кусты с красными ягодами, трава и следы копыт на земле.

Пьер бросил ружье и гуся на землю и подошел к воде. Он опустился на корточки и окунул голову в воду. Отряхнувшись, начал жадно пить.

Он не видел и не слышал людей, которые шли по ущелью со стороны моря. Они заметили обнаженного дикаря, пьющего воду, и начали тихо подкрадываться. Пьер почувствовал только сильный удар по голове и потерял сознание.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА 58

Кусок мяса, надетый на ветку можжевельника, сочился жиром, падавшим на угли и воспламенявшимся. Бастин отрезала от мяса кусочек жира и хрящ и протянула его двум черным лисичкам, притаившимся в углу амбара.

— Идите сюда!

Они побежали вперед почти одновременно, не спуская глаз с мяса. Бастин бросила им мясо, и они накинулись на него, споря и рыча. Маргерит, стоявшая у хижины с дочуркой на руках, засмеялась. Бастин пошевелила на сковородке жареных моллюсков, обваленных в муке. Коровы бросили жевать траву и направились вверх по склону к хижине: приближалось время дойки. Маргерит перестала кормить Жуаез положила ее в тени, подальше от обжигающих лучей солнца. Подтянув лифчик, она подошла к огню.

— Дай, я займусь этим. Пойди отдохни, няня.

Бастин передала ей ложку и перевернула мясо, чтобы оно не пригорело.

— Где же он? Я бы умерла с голоду, если бы дожидалась обещанного гуся. Перемена пищи, а, каково!

— Он скоро придет. Наверное, он зашел дальше, чем предполагал.

— Тебе лучше поискать его. Я подою коров и приготовлю обед.

— Отдохни. Еда готовится, а Пьер вернется как раз к дойке.

Маргерит побрела вдоль озера. Это был дивный вечер, с яркими и живыми красками. Она была бы рада встретить Пьера и вернуться вместе с ним. День, проведенный с Бастин, был утомительным, потому что няня суетилась даже тогда, когда чувствовала себя неважно. Маргерит быстро шла по мелководью, наслаждаясь шелестом мокрого песка под ногами. У изгиба озера она остановилась и позвала Пьера, который должен был услышать ее. Она прислушалась и пошла вдоль озера к южному побережью. Волны размеренно накатывались на берег, оставляя следы на песке. Тюлени нежились на солнце. Они наблюдали за ней безо всякой тревоги. Татарки расхаживали взад и вперед, комично напоминая представителей власти в белых камзолах и длинных черных плащах. Они бродили по мокрому песку, таращась по сторонам подобно блюстителям общественного порядка, глядя на мир задрав нос, с чувством собственной значимости.

Маргерит посмеялась над ними и осмотрела побережье в поисках Пьера. Она сложила ладони рупором и позвала снова. В ответ ей лишь пролаял тюлень. Густой туман с золотым оттенком окутывал горизонт. Ветер становился прохладным.

«Где же он?»— подумала она. Муж не стал бы задерживаться, зная о большом количестве дел, ожидавших его дома, потому что няня болела.

На западе мелькнули паруса, прежде чем исчезнуть в тумане. Но Маргерит не смотрела на море. Она снова повернула к озеру.

Она шла назад, останавливаясь, чтобы позвать Пьера, везде, где он только мог ее услышать. Она сердилась и немного тревожилась. Это было неподходящее время для игр. Пьер должен был помнить, как обстоят дела дома.

Маргерит подобрала юбки и вскарабкалась на дюну, надеясь оттуда увидеть его спешащую фигуру. Но увидела лишь струйку дыма от огня Бастин. Не было видно уже ни птиц, ни песцов. Солнце опустилось к горизонту и окрасило туман и море в багровый цвет. Весь остров блистал неземной красотой.

Маргерит звала Пьера, прислушивалась и снова звала. Вдалеке она слышала рокот прибоя на севере и юге. Но больше не было слышно никаких звуков.

Ветер обжигал ее. Он трепал ее юбки и шевелил песок у ее ног. Его прохладное дыхание пригнало туман и стерло все краски. Страх пронзил Маргерит без всякой причины. Она внимательно осматривала побережье, заволакиваемое туманом.

Всего минуту назад остров был красивым. Теперь он был пустынным, тусклым и угрожающим.

— Пьеро! — ее голос сделался подавленным и напуганным. Она бежала вниз, спотыкаясь на склоне дюны.

Она бежала к северному побережью. В лощине вокруг нее сгустились тени. С трудом Маргерит заставила себя перейти на шаг, пытаясь успокоиться и не впадать в панику. С Пьером ничего не могло случиться. Остров был безопаснее парка в Пикардии. Наверное, он уснул на пляже. Может, он споткнулся и вывихнул лодыжку. Маргерит снова захотелось побежать.

Маленький пруд с поникшими лилиями и кувшинками был свинцового цвета. Маргерит быстро направилась мимо, не найдя Пьера. Но тут она наткнулась на мертвого гуся. Женщина почувствовала огромное облегчение, найдя это вещественное доказательство. Пьер не мог уйти далеко. Может быть, он лежал без сознания где-нибудь рядом?

Было еще достаточно светло, чтобы заметить отпечатки его ладоней на торфе в том месте, где он пил воду. А позади него виднелись тяжелые следы сапог. Были еще следы, которые вели с берега и обратно. Здесь, очевидно, что-то тащили. Она пошла по следам к северному побережью. Тени здесь сгустились еще больше, а туман был почти непроницаемым. Маргерит побежала к краю воды и остановилась, увидев на песке след от лодки. Что это за лодка? Чья? Она медленно поднялась и посмотрела на море. Если бы она могла видеть сквозь туман, она могла бы найти его. Если бы она могла найти его, она смогла бы вернуть его к себе.

— Пьеро! — крикнула она.

ГЛАВА 59

Бастин молча выслушала печальную историю. Выражение лица Маргерит говорило о величине ее трагедии. Ее голос был почти обычным, только руки нервно сжимались и разжимались. Наконец Маргерит замолкла и уставилась на угли.

— Боже мой! — воскликнула Бастин. — Это неправда! Боже мой!

— Это мой дядя? — повернулась к ней Маргерит. — Неужели он вернулся за ним, чтобы наказать меня?

— Кто знает? — руки Бастин беспомощно упали на колени, и ее голова поникла.

— Он сбежит. Он приплывет к берегу. Мы должны сделать маяк.

Маргерит пошла в амбар, вышла оттуда с охапкой сена и дров и разожгла костер.

Бастин подняла голову.

— Ты не видела парусов?

— Нет, только след лодки. Я видела, где она пристала к берегу. Поддерживай этот костер. Я разожгу костры на северном и южном побережьях.

Бастин встала и посмотрела на Маргерит.

— Если ты не видела парусов… они уплыли.

— Он приплывет к берегу, если сможет, — ответила Маргерит. — Что-то должно указывать ему дорогу в тумане.

— Да! Давай запряжем Абеляра в сани. Тебе понадобится много дров.

Они нагрузили сани дровами, которые нарубил Пьер, и сеном, которое он собрал. Потом Бастин принесла аркебузу и положила ее сверху, а в руку Маргерит сунула мешочек с порохом и пулями.

— Ты сможешь разжечь огонь этим…

Маргарет все взяла без слов. Она ласково шлепнула Абеляра и повела его к побережью. Бастин смотрела вслед темным силуэтам, пока они не растворились в тумане. Потом она медленно опустилась на песок.

Исчез! Она лежала, размышляя. Силы, мужество и желание что-нибудь делать неожиданно покинули ее. Она вспомнила свою воспитанницу, когда та поверила в смерть Пьера. «Она неутешна в своем горе, — подумала Бастин. — Это уничтожит ее». Бастин боялась признавать реальность: Пьер был их силой. Без него они бы умерли, Маргерит и Жуаез. Они были такими слабыми, в то время как она, коренная бретонка, пережила бы их всех на этом ужасном острове, ожидая своего конца.

— О, мой дорогой, мой дорогой мальчик! — зарыдала она.

ГЛАВА 60

Маргерит разгрузила половину дров и сена на южном берегу и разожгла костер. Сырые дрова плохо разгорались, и приходилось все время подбрасывать сено, чтобы занялось большое пламя. Она подошла к воде и постаралась рассмотреть Пьера, плывущего к ней. Ее желание было магнитом, который должен был вытащить его из этой зловещей пустоты. Жизнь в ней, казалось, замерла, а печаль и надежда слились в слепую решимость.

Она с усилием вырвалась из своего забытья и повернулась к сонному Абеляру, напоминая ему о том, что нужно еще идти к северному побережью. В небе не было видно звезд, и она потеряла ориентир. Маргерит упала на песок и молилась так, как никогда не молилась раньше. Потом она встала и повела быка вперед, пока они не добрались до северного побережья.

Она шагала взад и вперед, потому что не могла оставаться в тепле костра. Только шум волн указывал ей, где был берег, и она брела вдоль кромки воды, ожидая, что Пьер вот-вот выплывет. Костер, который она разожгла на южном побережье, и костер Бастин не были видны из-за тумана; она даже не видела огня, который горел рядом с ней. Что же говорить о том, чтобы его увидел человек, который сражается с волнами! Он мог проплыть всего в нескольких саженях от берега.

Она жгла костер до тех пор, пока не кончились дрова, а потом вернулась на южный берег, где собрала остатки дров и сена, бросила их в костер, который опалил ее волосы и брови. Потом Маргерит решительно направилась к хижине, за новой порцией топлива.

Бастин лежала так, как будто бы не вставала, хотя костер ярко горел, освещая окрестности. Она приподнялась, заметив Маргерит. Две женщины безмолвно смотрели друг на друга, потому что им было нечего сказать. На лице Бастин застыло выражение полной беспомощности, так ей несвойственное. Но намерения Маргерит были тверды. Она вошла в сарай и вынесла охапку дров.

— Это бессмысленно, — сказала Бастин. — Если он не пришел до сих пор… — Маргерит не слушала ее. Бастин вошла в хижину и вынесла кусок жареного мяса. — Ты должна поесть.

— Нет, няня.

— Ох! Ох! Ох! — голова Бастин качалась из стороны в сторону.

— Он вернется… куда бы они не увезли его. Он вернется.

На этот раз Маргерит положила поверх дров охапку сучьев и взяла котелок с тюленьим жиром.

— Ты же не будешь ходить там всю ночь? — спросила Бастин.

— Уже скоро утро. Я вернусь, чтобы накормить Жуаез. Как она без меня?

— Да ничего! — ответила Бастин. — Бедная малютка!

Маргерит снова разожгла костры на северном и южном побережьях. Потом она облила сучья можжевельника жиром и сунула их в огонь. Они ярко запылали. Маргерит пошла к западной оконечности острова, размахивая факелом над головой.

Медленно, вместе с рассеивающимся туманом, ночь отступала на запад, вода и пески приобретали свои естественные очертания и цвета. Горизонт окрасился позолотой, а несколько звезд высвободились из-под влажной драпировки и ярко засияли.

Маргерит бросила потухший факел на песок. Она смотрела на море, но порывы утреннего ветра слепили глаза.

Без Пьера! Она подавила рыдания. Потеря была так велика, что ее нельзя было перенести. То, что она сказала, было правдой — куда бы они ни увезли его, Пьер вернется. Но она больше не могла отрицать того, что он действительно исчез, что его увезли. Тревожная ночь, пылающие маяки — все было напрасно! Теперь нужно было выживать и ждать… выживать и ждать! Он уже возвращался из мертвых. А случившееся не было смертельно. Она бы знала, если бы он был мертв!

Маргерит повернулась и пошла к хижине, к Бастин и Жуаез.

ГЛАВА 61

Придя в сознание, Пьер уставился в голубое небо, на мачты, снасти и надстройки. Он попытался пошевелить руками, но обнаружил, что был прикован к палубе. Заметив движение, к нему подошли матросы, ничем не отличающиеся от тех, которыми он сам командовал раньше. Потом к ним присоединились офицеры.

— Господи! — воскликнул он. — Куда вы меня везете? — они разговаривали на языке, которого он не понимал. — Поднимите меня. На острове остались моя жена… пожилая женщина… и мой ребенок…

Он смотрел на их лица. Они казались были удивленными тем, что пленник не был дикарем. К своему сожалению, он понял, что они не намеревались брать его в плен, а взяли его как сувенир, как жителя таинственного острова, как если бы они привезли домой единорога.

Пьер попытался объясниться с моряками на ломаном итальянском. Те слушали, но не понимали. Пьер в отчаянии откинул голову. Над мачтой по ветру развевались английские львы. Английский корабль? Что я делаю здесь? Куда они меня везут?

— Я французский офицер, — закричал он, зная, что они смотрели на него, обнаженного и заросшего, удивляясь абсурдности его заявления. Они склонились над ним и что-то спрашивали. Пьер мог понять только, что они жалели его. «Они думают, что я сумасшедший». Он застучал головой по палубе.

— Маргерит! Маргерит!

Они держали его прикованным, но не запирали. Пьер лежал на палубе, не имея возможности подняться, чтобы посмотреть, далеко ли судно от земли, и видел только яркое небо с клочьями облаков, и чувствовал промозглый холод тумана, обволакивавшего его обнаженное тело.

Один из матросов накрыл его покрывалом.

— Ради Бога, позови капитана, — взмолился Пьер.

Матрос погладил его по голове, словно бы знал, что перед ним не дикарь. Пьер не понял его слов, но не мог ошибиться в тоне его голоса.

Подходили матросы и офицеры и разглядывали его, лежащего на палубе под покрывалом. Каждый раз Пьер молил:

— Позовите капитана! Капитана!

Наконец пришел капитан. Он ничем не отличался от остальных — такой же усталый и измотанный. Он стоял над Пьером и задавал вопросы, которых тот не понимал.

— Монсеньер! Освободите меня! Я прошу лишь позволить мне поплыть обратно к острову. Моя жена и ребенок… ее старая няня… — слезы текли по лицу и по бороде Пьера.

Капитан отдал приказ, и Пьера освободили от цепей. Вшестером они пытались отвести Пьера в трюм. Пьер бросился к перилам, но один из матросов схватил его за руку и оттащил от борта корабля. Ему было сказано несколько быстрых слов. Пьер понял, что моряки не были жестокими и поняли бы его, если бы смогли. После нескольких стремительных попыток бежать Пьера ударили по голове. Но, борясь с ними, он знал, что они пытались спасти его от него самого — бедняги, высаженного на остров и дошедшего до крайней степени безумия. Откуда им было знать о его жене, ребенке и няне! О Боже! Он рыдал в их руках. О Боже! Этого не должно было случиться!

Пьер лежал в кандалах во мраке трюма. Он прислушивался к шуму моря под килем и представлял те лье, которые лежали между ним и островом. Его волновало не время, а только расстояние. Матросы спустились в трюм и улеглись в другом конце, подальше от него. Сначала он умолял их, но они принимали его за слабоумного, поэтому он наконец успокоился, уповая на судьбу, которая должна была прийти ему на помощь.

Окружающие не были к нему равнодушны. Они приносили ему ту же еду, что ели сами, и заботливо укрывали от холода. Он пытался благодарить их улыбками, а не словами, которые пугали их и казались странными. Вскоре он почувствовал перемену в отношении к себе, и, наконец, боцман с четырьмя матросами сняли с него и кандалы. Сначала Пьер тихо лежал, заверяя их в том, что у него не было склонности к безумным поступкам. Потом он поднялся и потер те места, где были оковы. Все это время за ним наблюдали с подозрением, которое вскоре рассеялось. Пьер потер лодыжки, а потом осторожно, чтобы люди не видели в нем угрозы, поднялся на ноги.

Бдительный боцман сказал что-то матросу, и тот бросил к ногам Пьера сверток одежды. Искренне благодарный, Пьер натянул просторные панталоны, короткий жакет и плетеные сандалии. Рукой он показал на верхнюю палубу. Боцман что-то сказал и подал знак Пьеру следовать за ним.

На палубе Пьер глубоко вздохнул и, не обращая внимания на матросов, таращившихся на него, подошел к перилам. Боцман мгновенно схватил его за плечо, но Пьер улыбнулся и покачал головой. У него не было желания утонуть в море. Теперь он надеялся вернуться во Францию, разыскать герцогиню д'Этамп и обратиться через нее к королю с просьбой снарядить спасательную экспедицию на остров Демонов.

Сначала он подумал, что нужно написать на бумаге свое имя, ранг и титулы. Капитан понял бы это даже на французском. Но история о поселении на необитаемом острове казалась сомнительной. Если они примут его за мятежника, то, возможно, снова закуют его в кандалы. Лучше продолжать изображать бедного матроса, сошедшего с ума на острове от полного одиночества, и сбежать после высадки в Англии.

Он посмотрел на матроса, драившего палубу. Тот предупредительно отстранился, когда Пьер наклонился к нему. Пьер протянул руку, прося камень. Матрос посмотрел на боцмана и с подозрением протянул камень. Пьер взял его, окунул в ведро с водой и стал продолжать драить палубу там, где матрос закончил. Спустя минуту он вопросительно поднял глаза на боцмана. Взгляд боцмана был одобрителен. Он кивнул, и Пьер продолжил. Он стал членом команды.

Англичане плыли на юго-запад, а не на восток. Когда Пьер понял это, страх снова сковал его горло, словно тисками. Он сдержал панику и пытался уверить себя в том, что ошибся. Он повернулся к нескольким матросам и с помощью пальца пытался определить курс, но матросы даже не старались его понимать. Они добродушно смеялись и соглашались со всем, что он говорил. Пьер вернулся к чистке палубы. Теперь он не мог оторвать взгляд и от солнца, хотя понимал, что такое постоянное наблюдение делало солнце абсолютно неподвижным. К закату он уже точно был уверен в своих выводах.

Он подошел к боцману и медленно и спокойно попросил встречи с капитаном. Он пытался показать, что его просьба была срочной и безотлагательной. Боцман прислушивался, пытаясь понять. Только слова «капитан»и, возможно, «необходимо», были ему понятны. Боцман симпатизировал незнакомцу, чувствуя себя освободителем и защитником Пьера. Пьер выказывал ему расположение и воздавал должное своим желанием работать. Сначала боцман качал головой, но когда Пьер с мольбой схватил его за руку, он кивнул.

После ужина он спустился в трюм и что-то сказал. Один из матросов тронул Пьера за руку, и тот встал, чтобы последовать за боцманом. Боцман вывел его на палубу, а потом по трапу на палубу кормы. Он постучался в дверь капитанской каюты и вошел туда вместе с Пьером.

Капитан поприветствовал их. В каюте было темно. Пьер растерялся. Он не мог что-либо объяснить им в темноте.

Он осторожно сказал несколько слов по-французски, но его не понимали. Извинившись, он подошел к столу и среди бумаг и других предметов нашел лампу. Пьер сунул ее в руки капитана.

— Пожалуйста, это очень важно.

Капитан сказал что-то боцману, который зажег лампу. В желтом свете они с интересом смотрели на Пьера. Капитан протянул Пьеру лампу, и тот поставил ее на стол, потом нашел перо и чернила и поискал глазами бумагу. Капитан взял лист бумаги и дал ее Пьеру. Тот написал:

«Пьер де Шабо, граф Муи».

Он подчеркнул имя и протянул лист капитану, который изучил написанное. Потом что-то сказал боцману. Оба задавали Пьеру вопросы, которых тот не понимал. Он немедленно пояснил, что он из Пуату, что был лейтенантом короля, что плыл для соединения с Картье в Канаде. Англичане выслушали, но покачали головами, глядя друг на друга непонимающими глазами.

— Одну минуту, месье! — сказал Пьер. Он поднес лампу к карте, висевшей на стене, примерно нашел их местоположение, ткнул в него пальцем и вопросительно посмотрел на капитана. Капитан в свою очередь показал на место чуть дальше к юго-западу. Пьер видел, что там была земля. Должно быть, она будет видна утром. Пьер провел пальцем линию к Англии.

— Когда? — спросил он.

Капитан покачал головой.

— В этом месяце… — Пьер подумал. — Сентябрь? — тревожно спросил он.

Капитан покачал головой. Он провел пальцем вниз по побережью к югу от Испанских островов; потом провел пальцем между ними и обвел большой залив, потом горб Бразилии в самой восточной ее части, медленно провел пальцем по дороге золотых галеонов и наконец пересек море по направлению к порту, который у англичан и французов назывался Плимут.

— Май! — сказал он.

С каждым движением пальца капитана сердце Пьера замирало. Он прекрасно понял цель круиза англичан. Франция тоже соблазнялась лакомыми кусочками, тайно посылая своих корсаров для захвата испанских и португальских галеонов, перевозивших золото с приисков Мексики, Бразилии и Жемчужного побережья Венесуэлы в Лиссабон и Кадис. Но слово «май» заставило Пьера похолодеть. Май был после зимы! Зима, а его не будет на острове!

— Нет! Нет! — отчаянно воскликнул он, схватив капитана за руку.

Капитан и боцман смотрели на него с симпатией и удивлением. Пьер снова повернулся к карте. Он ткнул в то место, где по его предположениям находился остров Демонов. Левой рукой он похлопал себя по груди. Капитан, кажется, понял, что он показывает на остров, где они его нашли. Пьер опустил руку на уровень своего плеча.

— Моя жена! — потом он покачал руками, словно нянчил ребенка. — Мой ребенок! — он согнулся, как старик. — Наша старая няня!

Капитан изумленно посмотрел на него и повернулся к боцману. Они были явно запуганы его представлением и не доверяли ему.

— Монсеньер! — Пьер сложил ладони перед собой. — Я умоляю вас! — он повернулся к карте и провел пальцем линию от их настоящего местонахождения к острову.

Капитан что-то сказал, и Пьеру показалось, что это было «невозможно»!

— Нет, монсеньер! — он сел за стол и быстро написал огромную сумму в фунтах, потом протянул листок капитану. — Я заплачу. Даю слово!

Капитан посмотрел на цифру, а потом на Пьера. Принимал ли он по-прежнему Пьера за сумасшедшего, действительно ли это уже было невозможно, или эта сумма не могла сравниться с прибылью — Пьер не мог сказать. Ясно было только то, что капитан отказывает ему. Пьер продолжал страстно молить его. В конце концов боцман взял его за плечо, опасаясь, что Пьер снова потеряет разум. Он повернул Пьера и попытался подтолкнуть его к двери. Пьер же бросился к капитану, который поспешно отступил в глубь каюты. Потом, отчаявшись, Пьер вышел наружу.

Капитан что-то сказал им вслед, и боцман отвел Пьера не в трюм, а в офицерскую каюту. Здесь его на время оставили одного.

ГЛАВА 62

Бастин боялась за Маргерит. Она наблюдала, как та выполняет работу Пьера и самой Бастин, проявляя прежнюю сноровку, но потеряв душевное спокойствие.

— Она сохнет, — бормотала Бастин, — как молоко в грудях!

Маргерит потеряла молоко и не могла кормить Жуаез, и вся энергия Бастин теперь была направлена на кормление малышки, которая капризничала и протестовала, изводя их обеих. Они пытались заставить ее сосать молоко прямо из вымени коровы, но Жуаез встретила их попытки ужасающими воплями. Тогда они отрезали палец от рукавицы и наполнили его молоком. Маргерит часами держала дочку у груди, подсовывая ей кожаный палец перчатки вместо соска, но малышку не получалось одурачить. Им удавалось влить ей в рот немного молока, но этого было недостаточно для кормления.

— О Боже, что же нам делать?! — в отчаянии воскликнула Маргерит после нескольких часов тщетных попыток.

Бастин отвернулась. Она не хотела смотреть на Маргерит, когда та была в таком отчаянии.

— Люби ее, — сказала няня. — Она умрет из-за отсутствия любви.

Маргерит подняла голову и прижала Жуаез к себе.

— Я люблю ее. Неужели ты думаешь, что я ее не люблю? Она — это Пьер. В ней вся моя жизнь!

Бастин стало стыдно. Нельзя было требовать, чтобы Маргерит вдохнула жизнь и счастье в ребенка, как когда-то вливала в него свое молоко — потому то сама не испытывала этих чувств, и только появление Пьера могло бы их вновь возродить.

Жуаез наконец начала пить коровье молоко — из морской раковины, а не из искусственного соска. Но она по-прежнему оставалась капризной.

Бастин смотрела на увядание малышки с чувством мрачной отрешенности. Они ничего не могли сделать. Ее собственные усилия в кормлении Жуаез становились все слабее, к тому же у нее самой исчезло всякое желание готовиться к суровым месяцам зимы.

«Она будет первой, — думала Бастин. — Потом последует моя девочка… и, наконец, я, в одиночестве…»

Перемена погоды не заставила себя ждать. Осенние шторма обрушились с невиданной силой. Птицы быстро откочевывали. Песцы попрятались в норы. Голодные коровы мычали у дверей хижины. Теперь скоро… скоро все будет кончено, настанет покой. Были и другие перемены. Кожа Маргерит стала грубой и шершавой, а волосы свисали жирными прядями. Ее платье превратилось в лохмотья. «У меня нет времени зашивать его», — говорила она. Бастин тоже слабела. Она, которая была матерью, советчиком и защитником, теперь сама стала подобна ребенку. Маргерит ухаживала за ней, как ухаживала за Жуаез.

— Это долго не протянется, — бормотала Бастин, смотря на страдающего ребенка.

Бастин проснулась среди ночи. Она изо всех сил боролась за дыхание, пока не поняла, что умирает. Тогда она успокоилась, расслабилась и позволила воздуху самому проникнуть в ее легкие, как получится. Ей хотелось бы уйти вот так — первой, а не последней. У них не осталось надежды после того, как исчез Пьер. Нет надежды! В Маргерит еще жило упоение, но оно скорее походило на сумасшествие. Она была еще девочкой… и не могла понять, что когда-то придется согнуться или сломаться. Нужно было приносить счастье, чтобы получить привилегию на жизнь. Эта привилегия была не для старых. Бастин медленно сдавалась, не видя смысла в жизни. Она приготовилась к смерти. Но Бог был добр. Господь и Святая Богородица! Они не хотели, чтобы она мучилась, глядя на смерть тех, кого любила. Бастин, задыхаясь, обратила молитвы к Святому Отцу и Святой Деве Марии.

— Что с тобой, няня?

Дитя опустилось на колени возле нее. Дитя или мать?

— Прекрати, милая, ты не должна плакать!

— Маменька! Нет! Подожди. Он придет. О, не уходи сейчас!

Ее руки были нежны, а голос приятен. Какой приятный голос! Какой приятный звук! Не расстраивайся, милая. Не расстраивайся!

— Маменька! — Маргерит сжала безжизненную руку Бастин. — О, нет!

Жуаез проснулась и заплакала. Маргерит бросилась к постели, которую когда-то делила с Пьером. Она взяла малышку и прижала к себе. Она качала ее на руках, приговаривая:

— Подожди, милая. Подожди. Он вернется. Он вернется!

ГЛАВА 63

Великую реку, названную Картье в честь Святого Лаврентия, в чей день была открыта, и переименованную вице-королем в честь Франциска, сковал лед. Под скалами, где она соединялась с Розовой рекой, стояли три корабля вице-короля, окруженные льдом. Лед обволок мачты, снасти и надстройки, образуя решетку из кристаллов. Снег покрыл палубы, сделав корабли похожими на полярные замки.

Форт, подобно острию стрелы, возвышался над стыком двух рек, сейчас сравнявшихся с берегом под покровом снега, а летом бурливших и сталкивавшихся, как два матроса, напившихся в разных тавернах до одинакового состояния.

Франс-Руа, цитадель Роберваля, охватывала лагерь Картье в Шарлеруа, как левый и правый берега Сены охватывали Сите.

Две высокие башни неустанно следили за местностью, но позиция форта на подъеме холма не нуждалась в их высоте. Построенные из дерева, для своего строителя они казались каменными, потому что защищали его вице-величество. Перед ними выдавалась ограда, сделанная из заостренных сверху бревен. Через ров был перекинут деревянный мост в стиле феодальной Европы. Вице-король не боялся атаки голозадых язычников.

На северной и западной сторонах форта были установлены водяные мельницы с каменными жерновами, привезенными из Франции для помола зерна, хотя здесь его и не было. Прихваченные с собой запасы давно закончились. Зерна, посеянные весной, дали скудные всходы, потому что поля нуждались в уходе, а все колонисты, включая женщин и детей, были заняты в это время возведением замка. А дикари, радостно встретившие путешественников, довольные щедрыми подарками, оказались коварными и подозрительными. Они не нападали на форт, а держались особняком в лесу. А когда в их деревню была послана экспедиция, чтобы попросить зерна для колонистов, оставшихся без запасов на зиму, дикари объявили, что их посадки тоже не дали урожая, и что краснокожие сами будут голодать. Это было явной ложью, потому что перед возвращением в форт французские солдаты были накормлены хлебом до отвала.

Вдоль южной стены выстроились в линию цеха для кузнецов, плотников, дубильщиков и скорняков, но горн стыл без дела, а инструменты висели на стенах, потому что вся работа была закончена осенью, а кузнец и половина ремесленников умерли от цинги. Охотники, не побоявшиеся глубоких ущелий и стрел дикарей, принесли дубильщику несколько шкур, но их добыча была так скудна, что ею невозможно было наполнить склады или даже желудки голодных колонистов.

Огромная каменная печь во дворе кухни, достаточно огромная, чтобы испечь хлеб на двести ртов, стояла холодной. Кухонный костер поджаривал жалкий рацион мяса для сотни выживших колонистов.

Огромные амбары позади частокола, возведенные для коров, свиней и коз, давали кров двум дойным коровам и крохотной козе, которая от голода обгладывала бревенчатые стены. Ни куска мяса не свисало с крючьев в потолке, ни куска сыра не хранилось в зимних погребах. Колонии вице-короля не хватало благоразумной и бережливой домоправительницы — такой, как добрая Бастин де Лор.

Нижний этаж замка делился на два просторных зала: один служил спальней для колонистов, а другой — палатой для совещаний, где вице-король созывал свой двор, вершил правосудие и обедал с офицерами. Стены этого зала были увешаны гобеленами, а полы устланы мехами. Три огромных камина обогревали зал, и он был освещен свечами в подсвечниках. В одном конце зала стояло массивное кресло, покрытое бархатной накидкой. Винтовая деревянная лестница вела в спальни дворян и дровяники.

Перед замком располагались казармы. В центре двора возвышался огромный дуб с голыми ветвями, покрытыми снегом. На его корявых ветвях висели шесть окоченелых трупов с веревками на шеях. Рядом был воткнут в землю столб для порки. Снег вокруг него был залит свежей кровью. «… С помощью его, — творил вице-король свою историографию, — мы жили в мире».

На северном берегу реки Святого Лаврентия показался отряд из пяти человек. Все они были в мехах с ног до головы, с аркебузами на плечах. Четверо несли длинные жерди, к которым были подвязаны два больших оленя, истекая кровью. Вожак отряда двигался легко, несмотря на свой горб. Он привык к своему бремени.

Заметивший их часовой закричал с северной башни:

— Это маркиз. Он несет мясо!

Пушка приветственно выстрелила, и Турнон ответил ей выстрелом в воздух. В одно мгновение пустой двор ожил и наполнился солдатами, выскочившими из бараков. Тут же появились колонисты с лестницами. Они взобрались на частокол, махали руками и кричали. Турнон махал им в ответ.

Даже вице-король выглянул во двор из окна своей комнаты. Низкорослый горбун казался неуязвимым. В его возрасте отправиться зимой, вверх по реке, в самое логово краснокожих и вернуться обратно. «Чудо! Чудо!»— кричали эти дураки. Турнон не закричит «чудо», когда обо всем узнает.

Вице-король с нетерпением ждал, его голубые глаза блестели. Наконец он стал хозяином. Теперь ему не нужен был Турнон.

Турнон и его четверо помощников приближались к замку. Мост был опущен, и солдаты выскочили наружу, чтобы встретить отряд. Турнон быстро осмотрел их. Среди них не было офицеров. Он отсалютовал и перешел мост. В воротах он приостановился, глядя на мрачную сцену во дворе. Четверо помощников подошли к нему сзади и чуть не уронили добычу, увидев место казни. Но выражение лица Турнона не изменилось. Он посмотрел на каждого из шестерых повешенных. Их тела были изуродованы, но он узнал каждого офицера. Его глаза моментально поднялись к окнам вице-короля. Они были пусты. Турнон пересек двор и вошел в замок.

Его камердинер и секретарь встретил его у двери. Капитан Гуэнкур, правая рука и верный приверженец вице-короля, удобно облокотился о камин. Он выпрямился и почтительно поклонился. Его глаза были такими маленькими и близко посаженными, что казались косыми.

— Слава богу, монсеньер, вы вернулись живым.

— Несмотря ни на что, монсеньер. Это благословение.

Турнон ответил на приветствие Гуэнкура кивком головы и посмотрел на второго собеседника. Это был палач. На нем был накинут плащ и надет офицерский камзол. Он неловко скорчился под взглядом маркиза. Турнон никак не приветствовал его. Его камердинер взял у него меховую накидку и шапку. На пороге появился младший офицер.

— Слава Богу, что вы вернулись, монсеньер маркиз. Это было ужасно.

— Спасибо, Рози. Где его светлость?

— Он наверху, монсеньер.

Турнон быстро пошел к лестнице и начал подниматься. Он открыл дверь вице-короля без стука.

Роберваль сидел в кресле, вжав в спинку обрамляла его массивные плечи. Кресло стояло посреди комнаты, лицом к двери. Глаза вице-короля жадно вглядывались в лицо Турнона, но он был разочарован тем, что не нашел на нем желаемого выражения. Он не увидел ни потрясения, ни страха.

— Добро пожаловать домой, Шарль.

— Добро пожаловать, конечно!

Они молча смотрели друг на друга. «Почему он не говорит? — зло думал Роберваль. — Почему он не спрашивает меня о том, что увидел? Превосходный человек! Неужели он выше того, чтобы задавать мне вопросы?»

— Здесь были некоторые трудности, — наконец неохотно сказал Роберваль.

— Я слышал о резне от краснокожих. Индейцы плакали, когда рассказывали о твоей жестокости… о трагедии…

Роберваль вскипел от гнева.

— Жестокость! К мятежникам! Они бы убили меня!

— Я сомневаюсь в этом. Хотя некоторые из них считали тебя достойным смерти.

— Ты защищаешь их!

— Я сделал бы это… если бы был здесь. Им нужно было лишь твое правосудие, Роберваль.

— Почему тогда они не просили его?

— Потому, что ты не дал им шанса! Преданные своими собратьями, казненные твоим тщедушным Гуэнкуром и твоим варваром…

Турнон разозлился, и Роберваль с трудом сдерживал свою собственную злобу. Он хотел заставить Турнона раскалиться добела от ярости, напоминая ему о его уродстве. Он сидел прямо, вцепившись в ручки кресла, потом выдавил из себя мрачную улыбку.

— Жалко, что ты не смог заступиться за них, — съязвил он.

Турнон посмотрел на него, и его гнев внезапно утих, вместо того, чтобы разгореться еще сильнее.

— Ты сумасшедший, Роберваль. Я знал это давно и поэтому тоже несу ответственность за их смерть. Я должен был заковать тебя в кандалы, когда ты приказал расстрелять тех людей на корабле… но мне не свойствен мятеж.

Роберваль конвульсивно вцепился в ручки кресла. Сумасшедший! Он, который воздвиг все это среди дикости! Кто правил этой империей, которая была обширнее Европы!

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю… — голос Роберваля срывался от усилий сдержать гнев. — Отправлю тебя в кандалах вместе с Сен-Терром на остров Орлеан… оставлю тебе жизнь…

— Так, значит, вот он где… Я был удивлен, не увидев его на дереве, — холодно сказал Турнон.

— Он был главарем. Мы не повесили его. Мы…

Турнон гневно перебил его.

— Боже мой! Ты сумасшедший! Ты думаешь, что тебе никогда не предъявят счет, потому что ты находишься на краю света? Разве ты не слышал о семье Сен-Терра? Они не оставят тебя в покое, пока не сдерут шкуру. — Роберваль слушал, бледный и внимательный. Даже здесь, за океаном, гнев дворянства Франции заставлял его нервничать. — Ты не можешь стрелять, пороть или вешать дворян, как ты это делаешь с колонистами. Или, может быть, ты хочешь занести их в списки погибших от чумы…

Турнон неожиданно замолчал, потрясенный своей догадкой, столь ужасной, что он не решался высказать ее. Роберваль нервно смотрел на Турнона.

— Он может быть осужден во Франции, если выживет…

Турнон не слушал его. Он подался вперед и придавил плечи Роберваля к спинке кресла, чтобы заглянуть в глаза вице-королю.

— Собака! Ты с ней сделал то же самое? Может быть, она еще жива где-нибудь, а ты записал ее имя…

«Наконец! Наконец!»— подумал Роберваль.

Турнон неожиданно сломался.

— Она в колонии Кап-Бретон? — молил он. — Ее привезет Альфонс, когда приплывет весной?

Роберваль почти нежно отстранил руки Турнона. Он встал, чтобы сверху вниз посмотреть на недомерка горбуна. Сейчас он чувствовал себя великим, огромным — и даже покраснел от чувства собственной власти. Он подобен не королю — он подобен Богу! Роберваль улыбнулся с видом упрекающего родителя.

— Альфонс никого не привезет весной. Он был послан не для спасения колонистов Кап-Бретон.

— Тогда зачем?

— Я отправил его исследовать реку Норумбегу… посмотреть, можно ли войти через нее во Франс-Прим. Колонисты Кап-Бретон наверняка уже вымерли.

Турнон с отвращением смотрел на Роберваля, как будто на змею, готовую к броску.

— Зачем? — выдавил он.

Роберваль приободрился. Он чувствовал, что его власть давила на Турнона, превращая маркиза в ничтожество.

— Ты хочешь спросить о своей любви?

— Да.

— Есть один песчаный остров… без деревьев, без воды… остров Демонов. Ее высадили там… ее и няню…

Турнон уставился на душевнобольного, возвышающегося над ним. Он не знал, чему верить… что было правдой в этом бесчувственном мозгу…

— Она прокляла меня. Она предала меня… и тебя, Турнон, тоже. Она предала тебя, отдав другому то, что не смогло купить даже твое золото. Он был молод. Но сейчас его кости белеют на песке острова…

Турнон опомнился от чар, окутавших его. Он должен уничтожить это животное, превратить его обратно в ничто. Когда он поднял голову, то чувства вновь повиновались ему. С лица вице-короля исчез восторг, уступив место вопросу.

— Кого Бог захочет погубить… — пробормотал Турнон.

— Что?

— Но не Бог погубит тебя, Роберваль… ты сам уничтожил себя.

— Я?

— Ты не сможешь истребить свидетелей здесь, как ты сделал это в Кап-Бретоне. Ты не сможешь повесить меня на своем дубе. Разве ты не видел, как они кричали при виде меня — твои собственные солдаты? Даже палач не посмеет поднять руку на меня.

Турнон ходил взад и вперед по комнате, не спуская глаз с лица вице-короля. Роберваль следил за ним глазами. Он чувствовал себя униженным словами низкорослого урода. Во рту у него пересохло. Его ладони вспотели, и он вытер их о ляжки.

— На этот раз я возглавлю мятеж, и ты получишь свой приговор, Роберваль. Твой король вынесет его тебе.

Белая пелена затмила глаза Роберваля. Он вслепую вытянул руки и наткнулся на хрупкое тело. Высоко поднял его, с силой швырнул на спинку стула. Раздался треск ломающегося дерева — и больше никаких звуков.

Роберваль стоял над сокрушенным телом, воздев руки. Его зрение вернулось, и он посмотрел на то, что сотворил, а потом перевел удивленный взгляд на свои ладони.

Наконец он был свободен! Турнон не будет свидетелем. Но каковы будут последствия? Его начало сильно трясти. Наконец он подошел к двери и крикнул в коридор:

— Гуэнкур! Палач!

Они взбежали по лестнице и остановились у двери, вытаращившись на тело маркиза и на виноватое лицо вице-короля.

— Он… он угрожал мятежом, — промямлил Роберваль.

Гуэнкур закрыл дверь и быстро подошел к телу, лежавшему поверх обломков стула. Он вытащил кинжал Турнона и бросил его на пол возле неподвижной правой руки маркиза.

— Он набросился на вас с кинжалом, — сказал Гуэнкур.

Роберваль почувствовал себя лучше. Силы возвращались к нему. Никаких последствий не будет.

— Да, — сказал он. — Вы должны рассказать остальным… что он пытался сделать со мной. — Гуэнкур направился к двери. — И прикажите им привезти с острова Сен-Терра.

Гуэнкур как-то странно посмотрел на него и вышел, закрыв за собой дверь.

ГЛАВА 64

На острове не было камней, кроме гладких окатышей на берегу. Маргерит проводила целые часы за их сбором. Она перетаскивала их к озеру и выкладывала в форме креста… На могилу Бастин нужно было много камней.

Могила находилась во дворе, где женщина могла видеть ее через открытые двери. Земля была мерзлой, и Маргерит не смогла вырыть глубокую яму, поэтому днем и ночью охраняла ее от голодных песцов. Она пристрелила шестерых и разложила их трупы вокруг двора, как предостережение остальным.

Она знала, что могла умереть, если бы захотела. Жизнь едва теплилась в ней. Ей оставалось только лежать в нетопленой хижине и позволять жизни угасать по мере того, как парализующий холод зимы сжимал ее своими ледяными когтями. Она уже чувствовала мороз внутри себя. Ее скорбь была ужасной. Маргерит думала о Пьере и старалась пробудить в себе дикое желание своей молодости. Но она оставалась вялой и бесстрастной. И все же в ней жила связь, которая никогда не ослабевала. И она знала, что пока он жив, ей никогда не захочется умирать.

Зима закончилась грохотом дрейфующих льдов. Маргерит услышала поток льдов прежде, чем увидела его. Она сидела на вершине дюны, завернувшись в меховую накидку, и наблюдала за чудовищным нашествием льдов с севера. В прошлом году они были уверены, что льды сомнут остров. Теперь Маргерит наблюдала за происходящим с облегченным любопытством. Когда льды пройдут и исчезнут, настанет весна, остров начнет расцветать, появятся гуси и утки. А может быть, появится и Пьер?

Незнакомая боль пронзила ее сердце. Станет ли весна причиной оживления ее чувств? И хочет ли она этого? Маргерит устало поднялась и вернулась в хижину.

Всю ночь она слушала грохот и трение льдов, атакующих северное побережье. На рассвете Маргерит услышала и возбужденный лай тюленей. Когда она пошла на побережье, весь берег был заполнен тюленями, старыми и молодыми. Их были тысячи. Пушистые детеныши смотрели на нее своими маслянистыми черными глазками. Зрелые тюлени отличались от тех, которые провели на острове всю зиму. Они были больше и жирнее. Они приплыли с юга вместе со льдами.

После тупого уныния зимы было странно чувствовать жизнь и возбуждение этой миграции: материнское желание самок и неистовое ухаживание секачей.

Маргерит с интересом наблюдала за ними. При виде этого всеобщего возрождения ее жажда жизни крепла все больше и больше. Видя поток льдов, огибающий западную оконечность острова, и слыша нескончаемый грохот ломающихся льдин, Маргерит чувствовала поднимающееся в ней ожидание. Она смотрела на восток, но, конечно, он пока не мог появиться, потому что весна еще не наступила окончательно.

Она стояла возле хижины, лицом к озеру, когда увидела медведя. Он брел по дюнам с южного побережья, и его мех был заляпан мокрым песком. Маргерит замерла как парализованная. Медведь остановился и поднял голову, чтобы понюхать воздух. Он был красив и ужасен одновременно. Маргерит медленно повернулась, и его маленькие глазки увидели ее. Хищник спустился с дюны, вошел в озеро и быстро поплыл по направлению к ней. Маргерит ждала его, скованная чувством безысходности. Как сильна и непобедима была смерть!

Неожиданно женщина подобрала юбки и помчалась к хижине, вбежала во двор. Коровы кротко смотрели на нее. Потом они заметили медведя, бежавшего по берегу озера. Первуха и Абеляри бросились бежать, но Диоксена была привязана. Маргерит вбежала в хижину и захлопнула дверь. Она схватила аркебузу. Снаружи раздавались мычание Диоксены и рев медведя. Маргерит открыла дверь. Медведь набросился на корову и повалил ее на землю. Маргерит прицелилась и выстрелила. Она попала медведю в голову, и тот соскользнул с коровы, раздирая ее бок когтями. Корова поднялась на ноги и шарахнулась в сторону. Маргарет ждала, когда медведь поднимется, но он был мертв. Она медленно опустила аркебузу и села на землю.

Она благодарила Бога, что осталась жива.

ГЛАВА 65

Ну, милорд, вы познакомились с западным миром как никто другой…

Пьер кивнул.

— Вы были так добры, капитан. Я отблагодарю вас, когда вернусь домой.

Капитан протестующе махнул рукой.

— Я думаю, что с вами захочет поговорить офицер адмиралтейства о колонии Роберваля.

— Я мало что знаю.

— Понятно; но он и капитан порта захотят посмотреть на вас. После этого я помогу вам вернуться домой.

— Спасибо.

Они чокнулись.

— До встречи завтра в Плимуте.

— До встречи.

Пьер покинул каюту капитана и вышел на палубу. Посмотрел на огни английского города. Они бросили якорь около гавани, чтобы войти в нее при дневном свете.

Он был не совсем удовлетворен заверениями капитана. Власти хотят задать ему вопросы, но закончится ли все на этом? Их интересы в Новом Свете до сих пор были хищническими. Англичане, конечно, никоим образом не были заинтересованы в активности Франции на северном континенте, и было вполне возможно, что его задержат для допросов. Капитан симпатизировал ему, он относился к Пьеру как к другу и как к равному, помогая изучать английский и одевая в свое платье, но он будет бессилен, если власти захотят перевезти Пьера в Лондон.

Пьер пошел в свою каюту и лег в ожидании утра. На рассвете он услышал лязг якорных цепей и почувствовал, что паруса были поставлены по ветру, и корабль поплыл вперед. Он поднялся и достал сверток матросской одежды, которую получил в первый день на корабле. Пьер снял камзол и штаны капитана и надел панталоны, жакет и плетеные сандалии. Спустя некоторое время он осторожно открыл дверь каюты.

Как он и надеялся, команда собралась на верхней палубе, наблюдая за берегом. Пьер легко выскользнул из каюты и подобрался к борту. Потом, как и на острове Демонов, он перегнулся через перила и бесшумно скользнул в воду.

Он поплыл к корме и позволил себе отдрейфовать подальше от корабля. Когда фигуры на корабле стали едва различимы, Пьер направился к берегу.

Он не стремился сразу выбраться на берег, а медленно продвигался к гавани, избегая встречных судов и ныряя при их приближении. Это было суетливое время. Рыбацкие лодки сновали по проливу, и некоторые из рыбаков видели его и что-то кричали. Он махал им, чтобы они не решили, что он в беде. Пьер мог представить себе их удивление при виде пловца, выбравшего для купания рассветные часы. Вода была холодной, и холод сковывал тело. Вскоре Пьер был уже между двумя пришвартовавшимися кораблями, тревожно озираясь по сторонам, боясь, чтобы его не заметили. Наконец, уверившись в своей безопасности, он выбрался на берег и лег на песок, чтобы перевести дыхание. «Золотая Роза», корабль, с которого он сбежал, стоял далеко у пристани. Между ними было несколько кораблей, которые загружались и разгружались. Он осматривал их в надежде увидеть французский флаг. Неподалеку от него матросы закатывали на палубу пустые винные бочки. Флаги были свернуты, но говор матросов, красивый и мурлыкающий, сказал ему все — так он был желанен после резкого английского, который он слышал на протяжении восьми месяцев. На винных бочках было написано слово «Бордо». Его сердце бешено заколотилось. Бордо был всего в тринадцати лье от Мирамбо, поместья его тети, куда его дядя адмирал вернулся после изгнания.

Первой мыслью Пьера было явиться к хозяину корабля, назвать себя и приказать вести корабль в Ла-Рошель — но слишком велик был риск, что никто не поверит ему. Он поплыл к дальнему борту корабля, где его не могли заметить, потом подтянулся на перилах и затаился. Этот борт корабля был уже загружен, но бочки стояли так плотно, что между ними негде было спрятаться. Он снял крышку с одной из них и залез внутрь, снова закрыв крышку.

Запах вина был сильным, и одуряющим. Когда они отплывут, он должен будет рискнуть и найти другое убежище. С этой мыслью Пьер и уснул.

Разбужен он был чудовищным ощущением голода. Он ничего не ел со вчерашнего ужина, а судя по его аппетиту, было уже далеко за полдень. Пьер осторожно поднял крышку и осмотрелся. Судно шло проливом проливу, качаясь на волнах. Пьер почувствовал острую резь в животе и понял, что не может больше оставаться в этом пьянящем винном запахе. Во время качки корабля бочки немного сместились, и ему удалось притаиться между ними. Пьер свернулся калачиком, положа голову на руку. Несмотря на сильный ветер, послеполуденное солнце высушило его мокрую одежду. Он спал.

Когда он проснулся опять, стояла ночь. Луна освещала небо и корабль своим тусклым сиянием, превращая все части судна в темные силуэты. Звезды сияли, как великолепные жемчужины. Пьер вытянулся, разминая онемевшие члены. Он никого не увидел, перебрался через бочки и сел спиной к мачте, чтобы слиться с ней. На востоке виднелось побережье Франции — возможно, Бретани — волнующее и родное, не то что желтые дюны острова Демонов. Он возвращался домой…

Всю ночь он думал только о НЕЙ. Зима прошла. Как у тебя дела, дорогая моя? Помогла ли тебе няня выжить? Дорогая Бастин! Я приплыву. Теперь уже скоро!

Он думал об острове так, как будто не было тех тяжелых месяцев: летняя красота озера, оживленное кряканье уток, окруженный цветами пруд, сцены их любви, сила осени и блеск зажженных небесных огней, удовлетворение от полных кладовых, сытые коровы в амбаре; суровая зима, побежденная теплотой и нежностью Маргерит, которая никогда не боялась… боится ли она сейчас?.. Приход весны, сопровождаемый нашествием льдов, тюленей и белых медведей… слава Богу, если этой зимой не было медведей!.. Потом эта конвульсия и рождение прелестного ребенка! Маргерит вновь здоровая, прекрасная, как сама весна… как она пришла к нему в тот день на южное побережье, и как она спала в его объятьях…

— Я иду, — повторял он снова и снова, глядя вдаль.

Перед самым рассветом он вернулся в свое винное убежище. Корабль был уже в Бискайском заливе. Скоро он проплывет мимо Ла-Рошели. Это будет незадолго до того, как войти в Жиронду. Там Пьер должен будет покинуть корабль. Его голос был силен, как никогда раньше.

Когда они сделали остановку в Руаяне, он снова был у борта. Пьер прыгнул в воду и поплыл к пустынному берегу. Когда он выбрался на сушу, стены города были прямо перед ним. Пьер снял одежду, выжал ее и снова надел. Его сандалии хлюпали от воды, но шаг был твердым. Ему предстояло пройти десять лье, но это ничего не значило. Главное — что он был во Франции.

ГЛАВА 66

Поздним вечером следующего дня Пьер вылез из маленькой рыбацкой лодки в доке Мирамбо. Он путешествовал и в повозке, и пешком — и наконец добрался до Шаранты, где ему удалось сесть на лодку, пообещав грести и выполнять другую работу.

Он поклонился своим благодетелям.

— Спасибо, добрые друзья. Я был бы рад накормить вас и предоставить отдых, если бы был уверен, что меня еще помнят в замке.

Те добродушно рассмеялись над ним.

— Дай-то Бог, — сказал старший из них. — Но мы полагаемся на стряпню своих жен, предоставляя все остальное великим.

— Тебе лучше идти через кухню, — добавил другой.

Пьер посмотрел на свою потрепанную одежду и засмеялся.

— Это правда, — потом махнул рукой. — Прощайте!

— Прощай и ты!

Пьер пошел по длинной аллее, которая вела к задней части замка. Как хорош он был, окруженный газонами, деревьями, под благословенными небесами Франции! Этот дом оставался таким, каким он знал его. По дороге он задавал себе вопрос: были ли здесь его дядя… или его тетя. Садовник посмотрел на него с подозрением.

— День добрый! — дружелюбно помахал рукой Пьер и побежал к террасе замка.

Рене, старый привратник, увидел его из окна и вышел.

— Что ты хочешь, друг мой? — беспокойно спросил он.

— Друг мой, друг мой, друг мой! — закричал Пьер и приподнял ошеломленного привратника.

— Боже мой! Альфонс! Жак! — крикнул Рене, пытаясь высвободиться из объятий Пьера.

— Разве ты не узнаешь меня? Мой дядя дома?

Рене отошел, чтобы оглядеть Пьера, когда в дверях появился Альфонс, готовый дать отпор нахалу.

— Боже мой! Монсеньер Пьер! Это невозможно!!!

— Это возможно. Это я! Я не мертв. Я всего лишь голоден. За пятьдесят часов я съел лишь краюху хлеба, кусочек колбасы и выпил три глотка вина… Мой дядя здесь?

— Идиот! — прикрикнул Рене на застывшего от изумления Альфонса. — Ты слышал, что сказал монсеньер граф! Немедленно! Нет, его сиятельство в Фонтенбло. Он будет изумлен!..

Пьера повели к длинному обеденному столу, где его уже ждали различные блюда и целая шеренга слуг. Вся обслуга замка собралась в дверях, чтобы посмотреть на вернувшегося молодого хозяина. Рене стоял за его спиной. Он прикрикнул на остальных, чтобы они оставили монсеньера графа в покое.

— Нет, нет! Это очень приятно. Я счастлив видеть вас всех. — Пьер повернулся к изобилию яств, стоявших перед ним. — Я не знаю, смогу ли съесть все это. Неожиданно я перестал чувствовать голод.

— Ах! Пусть так. Принесите теплой воды в комнату монсеньера графа. Приготовьте чистое белье. — Рене казался очарованным реакцией Пьера. — Вы примите ванну, а мы принесем немного холодной дичи и лучшего вина, монсеньер Пьер. Идите за мной, монсеньер Пьер! Дорогу! — крикнул он слугам, зазевавшимся в дверях.

В теплой, большой и тихой комнате Пьер почувствовал себя лучше. Рене помогал ему мыться. Он неодобрительно поцокал языком при виде его отросших волос и бороды.

— У нас есть парикмахер, монсеньер Пьер.

— Сначала я поем.

Когда он сидел в кресле перед камином и пил бульон, Рене осторожно спросил его:

— Поведайте мне, монсеньер Пьер, о прелестной графине.

— Графине? — это слово звучало странно, но как-то приближало Маргерит к нему. Значит, дядя сам рассказал им о его женитьбе. — Она здорова, я надеюсь, — медленно сказал он. — Она все еще…

— Здорова!? — удивленно воскликнул Рене. — Но нам сказали, что она мертва… что вы оба умерли… от чумы.

— Кто это сказал, Рене?

— Монсеньер Роберваль, вице-король.

— Он здесь, во Франции?

— Он только что вернулся. Но перед этим он возвращался… и снова уплывал в прошлом году. Именно тогда сказал…

— А мой дядя в Фонтенбло? Что это значит, Рене?

— Это чудесно! Он снова адмирал, самый великий человек во Франции! Король вернул ему свое расположение и извинился. Ах, но как он постарел, монсеньер! Это был сильный удар для него.

Пьер не мог даже мечтать о большем. Роберваль здесь, а его дядя снова обрел власть!

— Адмирал будет ошеломлен, — сказал Рене. — И вице-король тоже, без сомнений…

— Несомненно! — подтвердил Пьер твердым голосом.

ГЛАВА 67

Мессира де Роберваля не покидало его счастье. Мэтр Альфонс, исследовавший реку с приходом весны, заверил его, что остатки колонии не могли выжить без еды, хотя лето должно было наступить через несколько недель. Он выслушал отчет вице-короля о зиме. Когда Альфонс услышал о смерти Турнона, мятежника, то презрительно повернулся спиной.

— Я благодарю Бога, что в это время был далеко, — сказал он.

Эта реакция союзника, не любившего Турнона, напугала Роберваля.

— Я не уплыву. Мы протянем до лета, а там сможем пропитать себя…

Альфонс подвел его к окну и показал на противоположный берег реки, где располагался лагерь индейцев.

— Они не любят тебя, — сказал он и показал вниз, во двор замка, где работали несколько колонистов. — Они тоже не любят тебя. Неужели ты думаешь, что можешь протянуть до лета?

Роберваль уставился на этого низкорослого человечка, и его ладони снова вспотели. Казалось, он ненавидит Альфонса так же, как когда-то Турнона. Но рулевой был ему еще нужен.

— У меня есть офицеры, — упрямо сказал Роберваль. — Сен-Терр благодарен мне за то, что я простил его.

— Во Франции он запоет по-другому. Идем, мой друг, мы не должны задерживаться. Мы должны убраться отсюда, как только сойдет лед. Ты будешь в ответе за каждую смерть.

— Ты не смеешь мне перечить! — отчаянно закричал Роберваль.

— Не смею. Я в твоем распоряжении… друг мой!

Так они оставили Новый Свет, роскошный замок, крепкий форт и могилы, включая могилу Шарля де Турнона.

Роберваль боялся, что во Франции его ждет позор, а возможно, и арест, и что ему придется считаться с каждым голосом против него, полагаясь только на Альфонса, разделявшего с ним вину.

Они оба были удивлены, застав в Ла-Рошели развевающиеся флаги, самого монсеньера де Криспена, радостно махавшего им рукой, и посланца от короля и адмирала, ехавшего им навстречу. Роберваль встретил триумф там, где ожидал потерпеть поражение. Если у Сен-Терры и есть, что рассказать, то сначала он должен рассказать это своей семье в Провансе. Пройдет немало времени, прежде чем эта история достигнет ушей короля. Ни один из колонистов не посмеет произнести ни слова: они довольно поражены и тем, что получили вознаграждение из королевской казны и были распущены по домам.

Шабо встретил Роберваля на банкете у мэра, монсеньера де Криспена, а потом они вместе отправились в имение адмирала, чтобы немного отдохнуть и развлечься.

— Колония потерпела неудачу, но это не имеет особого значения, — говорил адмирал. — Это был настоящий успех… вы пережили зиму…

— Картье… — слабо вмешался Роберваль.

— А-а-а! Он уже поведал нам свою историю. Но он не сообщил нам ничего нового. Вы вернулись раньше его, и нам ясны причины. Он зря обвинил вас в дезертирстве, король понял это.

Роберваль смотрел на адмирала — своего прежнего врага, а теперь сторонника и несомненного покровителя. Он подумал о Турноне и Альфонсе, которые оба были сильны. Но разве он не был сильнее любого из них? Разве в нем не было мощи, которая делала его почти божеством? Мысленно он ставил Альфонса на одну ступень с Турноном.

— Я благодарен за моих друзей, — сказал он.

Король бранил вице-короля?

— Вы могли погибнуть, — говорил он, — Филипп рассказал нам о смертоносной зиме, которую вы пережили. Мы найдем способ воздать вам за ваши страдания.

— Я прошу вас только о возвращении, Ваше Величество.

— Пока вы останетесь с нами. Мы обсудим следующий этап колонизации. Она, несомненно, будет продолжена.

— Именно так, государь.

Франциск дружелюбно улыбнулся.

— Тут возникли некоторые трудности с разделом между братьями Коси имения вашей племянницы. Но вы не должны беспокоиться. Это естественно, что брат ее отца унаследует поместье согласно древним законам.

— Ваше величество так великодушны, — едва вымолвил пораженный Роберваль.

Каждый день преподносил сюрпризы. Его апартаменты и свита по роскоши уступали только апартаментам и свите адмирала. Он вызвал ко двору свою жену, и она была представлена королю и герцогине д'Этамп, осыпавшей ее комплиментами. Знатные дамы смотрели на него с интересом и без всякой застенчивости. Картье, Альфонс, Сен-Терр и остальные свидетели были погребены в неизвестности, как и маркиз де Турнон, чья смерть вначале так интересовала короля и Шабо и была вскоре забыта как естественный результат суровой зимы. Роберваль был в безопасности.

Он любезничал с дамой в галерее, когда до него донесся голос — голос, который он знал и все же отказывался узнавать, мертвый, но по-прежнему юный.

— Пардон, мадам. Я должен вас покинуть.

Роберваль поспешил к входу во дворец. Впереди него по лестнице спускался рыцарь, направляясь к своей лошади. Роберваль подошел к двери и посмотрел во двор. Рыцарь вскочил в седло. Он был молод и гибок. Роберваль не узнал его, и все же… это был голос… слабое воспоминание… Не зная его, Роберваль уже ненавидел рыцаря. Он подозвал слугу.

— Кто это?

— Он не сказал, монсеньер.

— Что он хотел?

— Он спросил адмирала, монсеньера де Шабо.

Это имя прояснило все. Имя, которое он перенес из одного списка в другой. Шабо! Племянник адмирала. Невозможно!

— Где адмирал?

— Его нет. Он уехал рано и сказал, что не вернется до вечера.

— Куда он поехал? — Роберваль махнул рукой в сторону двора.

Слуга смутился.

— Он сказал, что поедет в лес, монсеньер… а потом вернется, чтобы встретиться с адмиралом.

Роберваль посмотрел на двор.

— Прикажи седлать мою лошадь, — приказал он слуге. — Я тоже поеду в лес.

ГЛАВА 68

Пьер галопом скакал через мокрый лес. Деревья были усеяны светло-зелеными почками и листьями, освещенными брызгами света, просачивающимися через дрейфующий туман. Галоп не соответствовал тому напряжению, в котором находился Пьер. Его планы разрушены отсутствием дяди. Во время путешествия из Мирамбо он настроил себя на решительные действия. Пьер собирался сначала повидать дядю и позволить адмиралу предпринять необходимые шаги. Он не должен, говорил он себе, встречаться с Робервалем наедине, потому что может не удержаться и задушить этого дьявола. Разоблачение и долгий судебный процесс доставят вице-королю более сильные мучения. Пьер был безжалостен в своей ненависти. Новость о том, что ему оказывались всяческие почести, когда трое на острове претерпевали такие муки, о которых было известно только Богу, взбесила Пьера.

Он почувствовал, что его собственное напряжение передалось лошади, которая прибавила ходу и выскочила из леса на песчаные холмы — «пустыню Фонтенбло», где в желтых оврагах дремали пруды. Дальше ехать было опасно, и Пьер подумал о возвращении.

Топот копыт по мокрому песку заставил его обернуться. И они встретились лицом к лицу, когда мессир де Роберваль натянул поводья и остановился.

Вице-король скакал по следам Пьера, едва понимая, преследовал он человека или привидение — но что бы это ни было, он должен был уничтожить его. Не страх подгонял его, но предчувствие угрозы его величию. Это чувство было так сильно, что Роберваль даже с некоторым удивлением обнаружил своим противником человека.

— Кажется, ты приехал по мою душу? — недоверчиво спросил Пьер. Он двинулся навстречу, опустив руки, он даже не потянулся к шпаге.

Роберваль вытащил из седельной сумки длинноствольный пистолет и прицелился. Когда он выстрелил, Пьер пригнулся, и пуля лишь задела его левое плечо. Он выхватил шпагу и ринулся на Роберваля, который поспешно выхватил свою, готовясь защищаться. Пьер нанес удар, но лошадь Роберваля нервно попятилась, выводя мессира из-под удара. Они закружились по кругу, и снова Пьер нанес удар. Их шпаги лязгнули и скрестились у эфесов. Лица обоих были искажены ненавистью, а зубы сжаты. Пьер левой рукой выхватил из-за пояса свой кинжал, но Роберваль перехватил его запястье и оттолкнул Пьера всем своим весом так, что Пьер и его лошадь были прижаты к зарослям. В этот момент Пьер полоснул кинжалом по лошади Роберваля — та заржала, взбрыкнула и отскочила в сторону.

Пьер снова кинулся к Робервалю, который едва удержался в седле. Когда он увидел нападающего Пьера, то неожиданно пришпорил лошадь и помчался через лес. Пьер преследовал его, крича на скаку. Они поравнялись, и Пьер схватил поводья лошади Роберваля. Та встала на дыбы и сбросил а вице-короля. Пьер тут же спрыгнул на землю. Двое мужчин, вооруженные шпагами и кинжалами, с ненавистью смотрели друг на друга.

Теперь Роберваль не выглядел божественным. Он дрожал от страха. Глядя на Пьера, вице-король понял, что ему суждено умереть.

— Пощади! — крикнул он и поднял руку.

Шпага Пьера ткнулась ему в грудь прямо под сердцем.

— Я убит, — выдохнул Роберваль и опустился на песок.

Пьер согнулся над ним, встав коленом на живот Роберваля, и поднес острие своего кинжала к горлу вице-короля.

— Пощадить!… тебя, убийцу детей и женщин! Милосердие божие было бы таким же, как и мое. Вспомни свою племянницу… старую няню… на этом пустынном острове!..

Правой рукой он поднял за ворот голову Роберваля.

— Сын мой! — чья-то рука твердо сжала плечо Пьера. — Это убийство!

Пьер словно бы очнулся. Его взгляд сосредоточился, и он увидел своего дядю.

— Оставь его. Он должен ответить за многое!

Пьер с рыданиями отпустил Роберваля и кинулся в объятия Шабо.

— Мы услышали тебя в лесу, когда возвращались. Слава Богу, ты дома, Пьер! Целый и невредимый!

Пьер сдавленно молчал. Шабо приказал своим людям арестовать Роберваля.

— Пойдем, — сказал Шабо, нежно обнимая Пьера. — Давай вернемся во дворец. Я должен узнать о девушке, няне и пустынном острове…

ГЛАВА 69

Мрачные и высокие башни возвышались на фоне голубого неба. Они угнетали его, и он быстро закрыл глаза, почувствовав головокружение и тошноту. На его руках лязгнули железные кандалы. Его тело пронзила боль, но она вызвана отнюдь не раной, нанесенной Пьером.

Все было кончено — красивая жизнь, гордость своей собственной персоной, успех. В агонии безысходности он понял, что это было неминуемо. Элен говорила ему, Турнон говорил ему — и он верил им, хотя и обвинял их во лжи.

Тюремная карета привезла его на внутренний двор Бастилии. Загремели железные засовы ворот.

— Монсеньер.

Роберваль услышал голос и замер в ожидании, но вокруг не было никаких звуков, кроме топота копыт и скрипа кожи седел его охранников. Он открыл глаза и посмотрел вбок, не поворачивая головы. Комендант Бастилии терпеливо ждал. Охваченный внезапной надеждой, Роберваль понял, что этот титул относился к нему. Он все еще был «монсеньер»и мог бороться за жизнь, которая была ему так дорога.

Он застонал и схватился за бок.

— Я истекаю кровью, — пробормотал он. — Из-за этой поездки у меня открылась рана.

— Нам приказано позаботиться о вас, монсеньер.

Дверь кареты открылась, и солдаты подсунули под него одеяло.

Роберваль дотянулся до руки коменданта.

— Король… Они не дали мне возможности… Я должен поговорить с ним!

— Все будет в порядке, монсеньер! — сказал комендант и положил руку Роберваля ему на живот.

Они сняли с него кандалы и отнесли не в тюрьму, а в апартаменты самого коменданта. Когда они положили его на мягкую кровать, сердце Роберваля забилось надеждой. Кто, если не король?.. Он вспомнил заботливость Франциска, его сердечные объятия и добрые намерения. Король не поверил в грязную историю адмирала и его племянника. Он верил своему вице-королю, несмотря ни на что, как это было и раньше, когда Роберваль уже был уверен, что его ожидал крах. Почему бы нет? Роберваль со стоном откинулся назад, и этот стон был вызван не болью, не разочарованием, а чистым облегчением.

— Я пришлю хирурга, а после осмотра вы сможете пообедать, — сказал комендант и ушел.

Хирург был ловок и вежлив, каким он и должен быть, ухаживая за великим человеком, чью жизнь необходимо было лелеять.

Роберваль сделался уже так уверен в себе, что даже покрикивал на хирурга.

— Через десять дней… максимум через две недели… он будет готов ко всему, — сказал хирург через плечо.

Роберваль взглянул на человека, появившегося в дверях. Тот был рослый и крепкий, с такими же желтыми волосами, как у Роберваля. Он стоял расставив ноги и одобрительно ухмылялся.

— Король захочет услышать все, что он сможет рассказать, — сказал незнакомец и вышел.

Он понравился Робервалю — может статься, потому, что был так похож на него.

— Кто это? — спросил Роберваль.

Хирург, похоже, удивился.

— Никола, — ответил он и продолжил перевязывать Роберваля.

Никакой фамилии. Просто Никола.

— Никола? — переспросил Роберваль.

— Королевский палач, — вежливо пояснил хирург. Потом выругался, потому что его пациент внезапно потерял сознание.

ГЛАВА 70

Под сводчатым потолком с изогнутыми и перекрещивающимися балками — председатель суда, судьи и адвокаты, служители, свидетели, темные и безликие, как надутые тени… Картье, загорелый, с шелушащейся кожей, холодно сверкающими глазами, глядящими вдаль… Сен-Терр, нервный, беспокойный, возмущенный… Адмирал, поседевший и молчаливый — в его взгляде смешались жалость и отвращение… обвинитель, его племянник — бледный, как бы светящийся изнутри…

Ненависть и презрение!.. Они обрушились на него и давили…

Элен!.. Она больше не смотрела на него. Она сидела прямо, закрыв глаза, а ее руки сжимали спинку стула.

Королевский адвокат:

— И когда вы нашли их, вы решили?..

— Моя племянница совершила грех — против Бога, против своего обета…

— Монсеньер де Шабо говорит, что они были повенчаны… что он говорил вам об этом…

— Никто их не обручал. Она всегда находилась под моей опекой. Пусть он представит свидетелей, документ!

— Он заявляет, что документ был в его вещах.

— Там не было никакого документа. Я обыскал все.

— Что произошло после того, как вы застали свою племянницу и графа в каюте?

— Граф вытащил шпагу и напал на меня. Мы дрались на корме, а потом на палубе. Я споткнулся о снасти, и он ранил меня, но мне удалось придти в себя… — его голос дрожал. Слишком много ему приходилось напрягаться, чтобы увязать одно с другим. — Матросы пришли мне на помощь… лейтенант де Бомон… Я…

— Продолжайте.

— Я умолял свою племянницу… Она не раскаивалась. Она призналась, что давно была шлюхой, что крутила интрижки с Бомоном и другими офицерами…

— Казнить его! Убить его!

Он поднял удивленные глаза на мертвенно-бледное лицо юноши, выкрикивающего эти слова. Он слышал голос адмирала:

— Успокойтесь, сын мой, он сам подписал себе приговор!

Но его внимание тут же привлек взгляд Элен, которая смотрела на него с отвращением. Роберваль провел ладонью по губам и обнаружил, что его рука мокра от слюны. Неужели все его слова обращались против него, если даже собственная жена его ненавидела? Он не мог стоять и прислонился к стражнику, находившемуся рядом.

Королевский адвокат:

— Потом вы приказали выпороть ее.

Голова Роберваля поникла, и слова были едва слышны.

— Говорите громче!

— Он сказал «чтобы пристыдить ее», монсеньер, — объяснил стражник.

— Сам великий король не посмел бы выпороть французскую дворянку, а тем более вы…

— Это был бред… из-за моей раны. Она не была выпорота.

— Ее не выпороли, но обрекли на явную смерть на этом проклятом острове.

— Она не умерла, он говорит, что она не умерла. Так в чем же мой грех?

— Вы спрашиваете о своих грехах? Неужели я должен их перечислить, монсеньер?

Роберваль ничего не ответил — он был просто не в силах.

— Приговор монсеньера графа к смерти через повешение; ложь, сказанная адмиралу о его племяннике и вашей племяннице; казнь ваших офицеров в Франс-Руа; ссылка монсеньера де Сен-Терра на остров посреди океана, где он был оставлен в кандалах на верную, смерть от голода или от рук дикарей-язычников; причастность к смерти маркиза де Турнона, друга и советника короля…

— Нет, нет, нет! Это было не так! Альфонс! Приведите Альфонса!

— Он здесь!

Роберваль подавил стон и успокоил дыхание. До этого им не удавалось разыскать Альфонса, чтобы привести его в суд. Теперь он здесь, со своим шустрым языком и сообразительным умом. Сможет ли он спасти его? Он узнает это по голосу Альфонса. Хватит ли рулевому смелости признаться в том, что он подстрекал Роберваля?..

— Вы не видели жестокой сцены на палубе, мэтр Альфонс?

— Я был внизу, но слышал об этом от монсеньера де Бомона.

— И?..

Тишина была угнетающей: зал замер, подобно сердцу Роберваля.

— Он сказал, что это был позор: преступление против короны в лице вице-короля, приговорившего мадемуазель к такому наказанию. Я умолял вице-короля отменить приговор, но ничто не могло смягчить его. Бомон и я решили, что не будем поднимать мятеж; а лучше расскажем генералу Картье о бедственном положении мадемуазель.

— И вы рассказали?

— Монсеньер, я был в руках вице-короля. Он приказал высадить колонистов в Кап-Бретон и вернуться во Францию. Я молил, я советовал…

Предательство Альфонса было невероятным. Окончательно лишившись дара речи, Роберваль смотрел на нарядную фигуру рулевого.

— Потом, когда мы были невдалеке от побережья Франции, он показал мне бортовой журнал, в котором внес мадемуазель и графа в список погибших от чумы… там не было упомянуто об острове.

— И все же, мэтр, вы не рассказали об этом во Франции?

Альфонс развел руками.

— Кто поверил бы слову рулевого против слова вице-короля?

— Ты лжешь! Ты лжешь!

— Нет, это он лжет! Он заставил меня сделать это! Все это! Он сказал мне…

— Значит, вы признаете, что сделали это?

— Нет!.. Нет! Но этого он хотел…

Зал завертелся перед глазами Роберваля, ему казалось, что он был окружен темно-серыми тенями с яйцевидными головами.

— Что вы можете сказать о маркизе де Турноне, монсеньер?..

— Он пытался убить меня… он угрожал мятежом… он…

— Взять его, — приказал председатель. — Это может продолжаться бесконечно. Пусть Никола…

— Нет! Боже мой! Монсеньер! Позвольте мне поговорить с королем! Я все расскажу его Величеству!

— Тогда уж сперва расскажите нам. Мы передадим Его Величеству.

— О нет! О нет! — Роберваль обхватил голову руками и заверещал, как заяц. Он почувствовал, как к нему потянулись руки, и отчаянно сопротивлялся. Потом, вследствие внутренней опустошенности, под действием предательства Альфонса, массивное тело Роберваля обмякло, и стражники выволокли его из суда.

В широком горне ярко пылал огонь, освещавший круглую комнату, заполненную зловещими приспособлениями: скамья для пыток, испанские сапоги, кандалы. В огне лежали железные инструменты — щипцы, клещи, кочерга, чьи рабочие части раскалились до зловещей белизны. Стражники Бастилии выстроились вдоль стен. Секретарь с пером и чернилами пристроился за письменным столом. Перед горном сидели на корточках два карлика: один качал меха, а другой переворачивал на огне инструменты для пыток. Королевский адвокат занял позицию позади секретаря.

Когда дрожащего и рыдающего Роберваля втащили в камеру, Никола поднялся с подстилки, на которой отдыхал.

— Добро пожаловать, монсеньер. Судьба уготовила нам эту встречу.

Стражники сорвали с Роберваля одежду. Когда он понял, что они собираются делать, то начал отчаянно отбиваться, пытаясь вырваться из их рук. Один из них так ударил Роберваля ногой, что тот упал на пол. Никола тут же схватил стражника и притиснул его в углу.

— Обращайся повежливее с моим гостем. Он мой. Разве не так, монсеньер? — насмешливо спросил палач Роберваля.

Обнаженный Роберваль стоял на коленях на каменном полу перед человеком, о котором думал, что тот похож на него. Он поднял умоляющий взгляд на людей, находящихся в комнате, на хирурга, лечившего его, на королевского адвоката. Потом, в сводчатой галерее он увидел темный силуэт, который тут же узнал.

— Мой адмирал! — закричал он.

Никола поднял его, как ребенка.

— Не надо так бояться. Мы сделаем это нежно. Чуть-чуть. Как только вы заговорите, мы прекратим. Но не заговаривайте слишком быстро, а то игры не получится.

Мускулы Роберваля напряглись, когда Никола стал пристраивать его на скамью для пыток. Он сжал кулак и ударил палача в живот. Никола согнулся и шумно выдохнул. Роберваль бросился к двери. Рука палача схватила его словно тисками.

— Ооо! — оценивающе протянул Никола. — Нам не будет скучно, — обхватив Роберваля, он уложил его на скамью. Руки и ноги допрашиваемого были тут же привязаны кожаными ремнями. Роберваль устремил взгляд в потолок и начал отчаянно молиться.

— Вот так хорошо, — весело сказал Никола. — Не туго и не свободно.

— Маркиз де Турнон, — начал адвокат. — Расскажите нам о его смерти.

— Он… он пытался ударить меня. Это был мятеж…

— Он упрямый, — сказал Никола. — Мы будем наслаждаться этим вместе, он и я.

Ремни натянулись, и Роберваль выгнулся на дыбе, подобно арке. Дыхание вернулось к нему, и он обнаружил, что мог расслабиться, что ему еще не было больно.

— Остановитесь! Остановитесь! Во имя Господа!

— Вы будете говорить правду?

— Да, да!

— Ваша племянница, мадемуазель де Коси…

— Она виновна в прелюбодеянии… — его руки и ноги начали вытягиваться в стороны. — Не надо! О, Господи, не надо! — напряжение ослабло.

— Вы нашли брачный документ?

— Нет… — видимых изменений не произошло, но он почувствовал усиление растяжки. — Да, я нашел его.

— И что вы с ним сделали?

— Я… — это была капитуляция перед палачом. Он сжал зубы. — Это была ничего не стоящая фальшивка. Он ничего не значил. Я знал… О, не-е-ет! — Роберваль застонал, почувствовав, что его мышцы были близки к разрыву.

— Что вы с ним сделали?

Его палец вывихнулся со звуком, похожим на выстрел из аркебузы.

— Выбросил его, выбросил, выбросил! — зарыдал Роберваль.

— Вы знали о замужестве своей племянницы до того, как высадили ее на острове? Граф сказал вам об этом до вашей драки?

— Да! О да!

Ремни ослабли, и облегчение было таким же болезненным, как и напряжение.

— Что с маркизом? Скажите нам правду — и вы свободны.

«Я не могу, не могу, не могу», — подумал Роберваль. И снова почувствовал натяжение ремней.

— Я не могу, не могу, не могу, — закричал он уже вслух.

— Не можете сказать правду? Не можете сказать правду — вы это имеете в виду?

Роберваль думал, что ничто не могло повлиять на него больше, чем судороги его растянутых конечностей, но неожиданно он был встревожен запахом, который заставил его напрячься и обострил его чувства, — запахом жженых волос, его собственных волос. Он дико посмотрел на Никола, склонившегося над ним с раскаленной кочергой. Тот с видом знатока подпаливал волосы на животе Роберваля. Их глаза встретились — и Никола не отвел взгляда, на мгновение опустил кочергу и тут же поднял ее.

— Говорите правду.

— Я убил его. Я кинул его на спинку стула.

— Почему?

— Не-ет! — палач скользнул кочергой по животу Роберваля. — Я рассказал ему… о своей племяннице…

За этим последовало молчание. Роберваль тревожно следил за кочергой, отдалявшейся от его тела.

— Ты сделал все, что нужно. Этого достаточно! — это был голос адмирала.

— Вы подпишете это? — настаивал адвокат. — Все, в чем признались?

Роберваль не мог произнести ни звука. Он лежал, чувствуя, что его тело взмокло от пота. Никола быстро поднял кочергу и поднес ее к глазам Роберваля. Роберваль закричал.

— Да! Да! Да!

— Он оказался не таким уж упрямым, — заключил Никола и бросил инструмент в чан с водой.

Послышалось шипение.

ГЛАВА 71

И когда великие тоже страдают. Иногда некоторые из них падают с громадной высоты, и вы рады разглядеть в них себе подобных: плоть, которая сдается, кости, которые трещат на дыбе, язык, который стонет, глаза, которые лезут из орбит от боли. Выдумаете: под шуршащим бархатом, драгоценностями и мехами они такие же, как я.

Не так обстояло дело с адмиралом. Он был как прежде далек от простых смертных, и будто не замечал ничьего взгляда, выходя из своих апартаментов, когда скакал на лошади по мостовой, его голова всегда была высоко поднята, и он оставался гордым, как и подобает фавориту короля. Вы не могли радоваться его падению, потому что, падая, он не становился вам ровней и не терял своего величия.

А вот вице-король, проклятый Роберваль, вел себя прямо-таки на радость обывателю. Во Дворце Правосудия он был скован ужасом, из его рта текли слюни, а язык присох к глотке. Зрители радовались этому — потому, что он должен был страдать, как заставлял страдать других, трусливый, замученный до безумия, каким мог бы быть каждый. Все смеялись, когда при общих криках «Свинья!», «Убийца!», «Грязная скотина!», он закатывал глаза от ужаса.

Народ знал его преступления лучше, чем судьи. Это был ваш отец, ваш брат, муж, возлюбленный, кого он вытаскивал из тюрем Парижа на этот проклятый корабль, чтобы пополнить ряды колонистов.

Люди знали, как он обрек на несчастья свою племянницу, невинную и прекрасную, как ангел…

Все знали о больных чумой, которых он выбрасывал, живых и молящих о пощаде, в бездонное и безжалостное море…

…о брошенных колонистах…

…об участи команды, с которой он вернулся и которая была послана на галеры, чтобы там, прикованной к огромным веслам, ловить короткие передышки в монотонном ритме…

Люди знали, потому что Тигр все рассказал им!.. Он видел все это — начиная с убийства его любимой Жаннет и до того момента, как они сняли с него кандалы и бросили больного в волны океана…

Теперь негодяй ждал, и публика ждала вместе с ним. Ждала приговора для этого чудовища. Толпилась в зале суда, ловя каждое слово, не обращая внимания на стражников, отпихивающих любопытных алебардами.

В этот момент Пепин, маленький трубочист, закричал со своего места у окна:

— Его повесят на Гревской площади!

— Повесят! Повесят! — кричали зрители. И их крики подхватывались и разносились по дворцу, пока не останавливались, ударяясь в стены.

Потом по толпе пронесся шепот. Этого не достаточно. Тигр говорит, что этого недостаточно. Народ знает, что нужно делать в таких случаях. И, конечно, припомнит все убийства, включая убийство этого доброго горбуна, маркиза. Повешение — это слишком легкая смерть. Подонки заставляли нас умирать другими способами. Мы покажем им, что хорошо усвоили урок!

Конвоиры вывели его. Преступник был бледным, как смерть — не считая губ, которые были слишком яркими, чтобы потерять свой цвет. Его пунцовый рот и рыжие волосы делали его похожим на восковую куклу, наряженную для праздника. Стражники выстроились в две шеренги, образуя коридор. Он посмотрел на них, потом на толпу, в глаза каждого и во все глаза, заполнявшие Дворец. Он с радостью бы остался внутри здания, но стражники держали его слишком крепко, потому что тоже ненавидели его.

Они смотрели на собравшихся и удивлялись, потому что те молчали. Едва дыша, публика выдерживала ожидание. Потом стражники повели его вниз по лестнице.

Вы двигались вперед, приводимый в движение другими. Не было слышно никаких звуков, кроме криков стражников. Люди заключали их в такое ограниченное пространство, что они не могли воспользоваться своими алебардами. Их оттесняли — одних в одну сторону, других в другую — и они перекликались друг с другом через весь Дворец. И Вице-короля подхватывало людоворотом. Стражников отжимали назад, а его уносили вперед, пока около Дворца не образовалось пространство в форме полумесяца. Роберваль смотрел на публику в ужасе, а потом в изумлении, когда вдруг почувствовал свободу. Он был один. Толпа разглядывала его.

Он бросился бежать. Упал и оглянулся, прежде чем вскочить на ноги. Но люди не двигались, соблюдая линию. Роберваль поднялся на ноги, и на его лице появилась надежда. Он устремился к аллее — и вот тогда толпа двинулась в ту сторону, чтобы преградить ему дорогу. Надежда умерла, и он остановился в неуверенности и отчаянии.

Потом из многоустой глотки вырвался звук: это был смех. Смеялись так, что эхо отражалось от стен и поднималось в небеса.

Он смотрел на вас. По его панталонам растекалось темное пятно, на мостовой разливалась лужа.

Сосед хватался за соседа и безумно смеялся.

Наказуемый отвернулся от людей, как от исчадий ада. Северная сторона дворца была свободной, и он побежал туда. Он бежал, а люди соблюдали линию, смотрели на него и смеялись.

Из-за угла здания появился мужчина.

Сеньор де Роберваль остановился как вкопанный. Послышался необычно мягкий голос Тигра.

— Должно быть, эта жизнь слишком дорога вам, если вы так боитесь смерти… монсеньер.

Вице-король смотрел на него, и его тело теряло силу. Он бросился к Тигру.

— Спаси меня! Все мое будет твоим!

Каторжник поднял его и потащил.

Смех застрял в глотках, переходя в рыдание.

ГЛАВА 72

В лабиринте улиц, которые окружали церковь Непорочности, никакой свет не пронзал пурпурные сумерки, кроме случайного мерцания ламп ночных сторожей, появлявшихся на улицах. Хозяева домов, державшие сторожей, боялись грабителей и убийц, как и все благородные дворяне.

На углу одной из улиц виднелся кружок света, отбрасываемого факелом, горящим в подставке перед статуей Богородицы. Вокруг статуи сгустились непроницаемые сумерки.

В этом пятне света Тигр осторожно положил Роберваля на землю. Он зачерпнул воду из святого источника и плеснул ее в лицо вице-королю. Роберваль шевельнулся и застонал. Его руки инстинктивно прикрыли лицо, но он по-прежнему не понимал происходящего.

Тигр достал факел из подставки и, убрав руки Роберваля, провел им перед глазами.

— Проснитесь, монсеньер!

Свет отразился в зрачках вице — короля, и они широко открылись при звуках вкрадчивого голоса. Роберваль дико уставился на изуродованное шрамом лицо, склонившееся над ним.

— Кто ты? Что случилось?

— Мы одни, монсеньер. Я принес вас из Дворца Правосудия. Я Тигр, который плавал с вами.

— Тигр?

— Вы не помните меня, монсеньер.

Роберваль не помнил, а ему нужно было запомнить тех немногих, которые могли сохранить ему верность. При виде этого учтивого незнакомца к нему снова вернулась надежда. Если его спасла и не преданность человека, сейчас это не имело значения.

Он сел и схватил руку Тигра.

— Ты должен вывести меня отсюда… из Парижа!

Тигр поставил факел на место и вернулся. Он кивнул.

— Я могу это сделать… и сделаю, монсеньер.

— У меня есть деньги, они спрятаны… золото!

— Золото, монсеньер? Много?

— Достаточно, — неожиданно лукаво сказал Роберваль. — Да, там много золота, столько, сколько можно унести, но ты не можешь взять все.

— Нет? — флегматично спросил Тигр.

«Он идиот, — подумал Роберваль. — Но он силен как Геркулес, и может быть полезен…»

— Нет, послушай. У меня есть план. Мы возьмем его с собой. Потом, когда мы доберемся до Испании, ты можешь взять оставшееся. Испанский король сделает меня богаче, чем я был раньше. Он будет рад вице-королю Франс-Рояль… Эспань-Рояль! — Роберваль предвкушал новое название. — И все мое будет твоим…

— Вы не можете плыть в Испанию, монсеньер.

Роберваль вопросительно посмотрел на него.

— Монсеньер великодушен… насчет золота. Но мне нужна жизнь…

— Жизнь?

Тигр снова взял факел и осветил свое лицо со сверкающими глазами. Это расшевелило память Роберваля.

— Вы не помните Тигра… и девушку, которую расстреляли?

Роберваль покачал головой. Он не помнил. Но его надеждам пришел конец. Он прислонился спиной к стене, подняв руки.

Тигр потянулся и привлек Роберваля к себе, сдавив его звериной хваткой. У Роберваля так перехватило дыхание, что он не мог даже вскрикнуть. Эти ужасные объятия великана, пахнущего дичью, были хуже дыбы. Раздался хруст, и острая боль пронзила его бок. Тигр разжал руки, и Роберваль скорчился на земле, отчаянно хватая ртом воздух.

Когда ему удалось заговорить, он обнял колени Тигра и зарыдал.

— Ты можешь взять все золото. Все золото, ты слышишь?

— Значит, это ради золота ты убил Жаннет, — печально сказал Тигр, — ради этого золота ты обрек на смерть мадемуазель и ее няню.

Он покачал головой и, не изменившись в лице, схватил руку Роберваля. Поднял ее, выкрутил и медленно сломал, перегнув через свое плечо.

Роберваль закричал.

Тигр зажал ему рот, обрывая крик. Он подставил ногу и перекинул Роберваля через свое мощное колено.

«Теперь очередь моей спины», — в агонии подумал Роберваль.

— Это хорошо! Жаннет это бы понравилось! Это понравилось бы мадемуазель и старой няне!

Раздался крик, и Тигр поднял глаза. К нему бежал ночной сторож. Каторжник надавил всем весом на Роберваля, но почувствовал, что тело вице-короля обмякло.

— Мертв! — сказал он. — Слишком рано!

Он бросил Роберваля и встал. Вытянул руки, показывая, что был безоружен.

— Я сделал свое дело, месье, — спокойно сказал он.

ГЛАВА 73

Это убийца, ваша светлость.

Адмирал и Пьер оторвались от карты, которую им показывал Картье.

— Введите его, — приказал Шабо.

Двое стражников ввели арестованного. Он стоял спокойно, глядя на присутствующих сверкающими глазами, в которых не было ни ужаса, ни сожаления о содеянном.

Пьер внимательно посмотрел на это обветренное лицо со шрамом. Когда стражники подвели человека ближе, Пьер узнал его.

— Я знаю тебя! — закричал он. — Ты был на корабле и помог мне бежать.

Тигр посмотрел на Пьера.

— Вы тот молодой офицер, который поплыл…

— Да, да!.. — возбужденно оборвал его Пьер.

— Как твое имя, друг мой? — спросил адмирал.

— Меня зовут Тигр.

— Почему ты убил его? — Тигр пожал плечами. — Почему ты не пытался сбежать?

— Теперь мне все равно, — равнодушно отвечал Тигр.

— Расскажи ему, — попросил Пьер, — расскажи ему, почему ты убил вице-короля.

Тем же спокойным голосом, словно повторяя урок, Тигр рассказал о расстреле Жаннет, о других казненных, о высадке на остров племянницы вице-короля и ее няни, а потом он рассказал о том, чего они не знали: о покинутой колонии и об остатке команды, сосланной на галеры.

Шабо махнул рукой.

— Ничего удивительного. Зная о его первых преступлениях, можно было ожидать дальнейшего.

— От острова Демонов мы направимся в Кап-Бретон. Мы заставим Альфонса показать нам брошенную колонию, — сказал Картье. — Может быть, там кто-то выжил.

— А что с ним? — спросил Пьер, кивнув в сторону Тигра.

Шабо выглядел озадаченным.

— А что с ним? Он только орудие в руках судьбы.

Пьер повернулся к Тигру.

— Ты поплывешь со мной к пустынному острову, чтобы спасти мою жену, ребенка и нашу няню?

— Еще бы, монсеньер, — невозмутимо развел руками Тигр.

ГЛАВА 74

Маргерит лежала среди тюленей на южном побережье. Звери уже знали ее и были рады ее присутствию. Она не помышляла об их истреблении. Она не пользовалась аркебузой с тех самых пор, когда ледяной поток ушел на юг.

Время от времени она прикрывала рукой глаза и осматривала горизонт. Она уже привыкла к этой скучной пустоте. Маргерит смирилась с мыслью, что Пьер не вернется. Если он не приплыл, значит, он мертв. Если бы Пьер был жив, значит, он был бы с ними.

Солнце склонялось к западу, заливая золотом море, небо и пески. Маргерит встала и потянулась. Она несколько минут говорила с тюленями, и те внимательно слушали ее. Один из детенышей ткнулся ей в ноги. Она погладила его по голове. Потом она побрела вдоль берега, ища яйца на ужин. Встревоженные птицы кружились над ее головой.

Она подобрала два яйца, распрямилась. Облака заволакивали небо, подсвеченные вечерним солнцем. На горизонте вспыхнул огонь и раздался грохот, похожий на гром.

Через мгновение она поняла, что это был пушечный выстрел. Женщина бросила яйца и стала торопливо взбираться на дюну.

Вскоре она уже могла различить паруса. Обеими руками она зажала рот, а из ее глаз брызнули слезы. Но Маргерит сдержала их: она не осмеливалась надеяться. Если это не Пьер… Если это другой корабль…

Прогремел второй выстрел. Конечно, это был сигнал. Никто не стал бы стрелять по пустынному острову с такого расстояния. Она подобрала ветки можжевельника и начала махать ими над головой, словно их кто-то заметит с корабля.

Наконец она могла различить цвета знамен… французы… это были французы!

Плача и смеясь, женщина безумно махала ветками. И ей ответили. Когда от корабля отделилась длинная шлюпка, Маргерит увидела ЕГО. Пьер чем-то махал ей в ответ.

Она побежала к воде и вошла в нее по пояс. Тревожно смотрела, как лодка преодолевает сильные волны прибоя. Лодка ныряла вверх и вниз, и ОН был там, счастливый до безумия.

Пьер спрыгнул с лодки и побрел по воде к ней. Они обнялись — и Маргерит почувствовала себя дома.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18