Вы можете смеяться, не верить или закрыть этот роман, едва сунув в него нос, но автором его является Лабрадор, живущий на третьем этаже со своим Слепым Поводырем. Именно так.
      Слепой обычно идет первым, а Лабрадор плетется сзади, нехотя дергая шеей, когда Слепой Поводырь уже зависает с поднятой ногой над какой-нибудь большой ямой, вырытой специально для всяких слепых, чтобы они падали в нее и не мешались под ногами. Еще Лабрадор обычно поскуливает и тащит назад, когда Слепой Поводырь тянет его прямо под несущийся на критических скоростях груженный кирпичами «КамАЗ», кстати, тоже одного из жителей этого дома — Винникова…
      Лабрадор никогда не написал бы никакого романа… Он просто жил неподалеку от всех действующих в нем персонажей, а что не видел, то придумал долгими зимними вечерами и летними тоже. Но его хозяину дочка привезла старый ноутбук, чтобы папа не скучал. Хотя папе компьютер был не более нужен, чем бестолковый и упрямый пес, которого он таскал за собой по всем улицам — и в магазин, и в сберкассу.
      Ноутбук мерцал в углу, и Лабрадор, быстро освоив ходы игры на нем, сначала попробовал записать собственный стих и, записав, на целый день впал в эйфорию и вдруг замахнулся лапой написать роман. Да, так и было.
      И звали пса — Нэля, хотя имя это не мужское, но особо выбирать не приходится.
      (Вообще-то полное имя его звучало — Нельсон Батиас Крузенштерн, и был он самых обыкновенных лабрадорских кровей субъект.)

      Город Полежаевск всплывет в этой истории лишь на…дцатой странице, но я чуть-чуть расскажу про него сейчас.
      Мне кажется, так будет понятнее вся дальнейшая канитель, которая развернется на страницах этого романа, и мы с вами узнаем кое-что о людях такое, о чем предпочитаем даже не думать, забившись после работы на диван и укрывшись чистым половичком, на котором когда-то спала ваша любимая кошка.
      Ну, не буду вас томить, начинаю…

      На Архангельской улице по вечерам в глубокой темноте среди черных деревьев краснели гранатовые ядрышки окон в трех «сталинских» домах.
      После взрывов в Москве по ночам в этом квартале старых элитных домов стали включать прожектора, высвечивая все подступы к подъездам, ближние деревья и начала улиц.
      В Полежаевске и соседнем Угряжске начали постреливать с приходом девяностых годов, когда деньги в карманах одних не давали спать другим, более молодым, но без денег. Постреливали по ночам, даже убивали, но пореже, чем в Москве.
      А наутро, при свете… это сонное утрешнее состояние старого дома. Покой в границах второго подъезда…
      В Полежаевске всего три «сталинских» дома, а в соседнем Угряжске нет ни одного. В двух крайних «сталинках» живут в основном медики и начальство Космической лаборатории, а в нашей — бывшая номенклатура, но есть и простые обыватели.
      Раньше было положено, а может, просто умудрялись по недомыслию разбавлять элитных жильцов жильцами пожиже: многодетной семьей, парочкой стахановцев и каким-нибудь орденоносным шахтером, который в шахту лазил, только чтобы поставить очередной рекорд и сфотографироваться со своим отбойным молотком где-нибудь в углу забоя, а в остальные дни исправно заседал на конференциях и спал в разных президиумах.
      Сейчас, когда три «сталинки» обветшали и новые хозяева жизни построили себе две монолитные башни рядом с парковой зоной, былая помпезность постепенно уходила из широких подъездов, даже лампочки на некоторых этажах забывали менять неделями, но все равно дома еще сохранили ауру прежнего богатства. Широкие желтые ступени, деревянные поручни лестниц, почти целые стекла в подъездах, иногда наличие консьержки с голубыми локонами, цветы внизу на подоконниках.
      И еще, в сталинках пахнет стариками, мало детей и частенько можно увидеть катафалк и элегантную гробовую крышку, скромно ждущую своего хозяина перед встречей с вечностью, а проще говоря, с землей.

      Лабрадор задумался, повертел хвостом, взвыл и начал стучать двумя лапами по клавиатуре, одна лапа — одна буква, две лапы — две буквы и так далее.
      «Хочешь или не хочешь, но всю жизнь нас окружают соседи — взглядами равнодушными, безразличными, злющими, иногда — спокойными.
      Мы постоянно живем на виду: когда идем к дому, заходим в парадное и, трясясь от страха, если темно, бредем к лестнице. Затем, вглядываясь в бесконечные углы, с нервной дрожью ждем лифта, радостно выдыхая, когда лифт открывает свою совершенно пустую желтую внутренность и в нем не стоит маньяк с окровавленным ножичком и не спит наркоман со шприцом в дырявой вене.
      Соседи за все те годы, что наблюдают за вашей ничтожной, на их взгляд, жизнью, так много знают о вас, что без труда могут написать новую „Сагу о Форсайтах“, посвященную исключительно вашей бесполезной и глупейшей борьбе за место под солнцем. Им просто в силу занятости не приходит это в голову. Смейтесь-смейтесь, но я не шучу. Любой порядок у меня вызывает зевоту, а что он вызывает у вас — я определить затрудняюсь. Мне последние четыре года только бы с собой разобраться!»
      Лабрадор вздохнул, полежал у батареи и продолжил:
      «Поэтому про соседей из второго подъезда я буду рассказывать не по часовой стрелке и далее до восьмого этажа, а просто сяду на землю в садике у дверей и, как увижу кого, так и расскажу — все, что знаю».
      Лабрадор выключил ноутбук и кинулся на улицу. Там было так хорошо — грело солнышко, пахло барбарисом, пели пташки, и никого вокруг не было. Лабрадор, улегшись на травке, задремал, но был разбужен…
      Маменькин сынок в подвернутых джинсах, клетчатом пиджаке и с мелодрамой в пятидесятилетних глазах со скоростью зайца пробежал мимо, из сумки торчали хвост трески и французский батон. Он покосился на балкон, с которого свисали руки его мамы, и забыл со мной поздороваться.
      Я не знаю канадского, уругвайского и гренландского языков, но, глядя на эту старушенцию, которая шпыняет своего седого сына почем зря, мне не раз хотелось подложить ей банановой кожуры под каблук и сказать по-канадски, а лучше по-гренландски: «Ариведерчи, ведьма!»
      — Нэлинька!
      — Аф! — хрипло ответил я.
      — Нэлинька! — снова позвала меня «ведьма». — Ты моего грязнулю не видел?
      — Не-а, — начал я врать, на ходу придумывая по десять пакостных ответов в секунду.
      — Если увидишь, скажи ему, — «ведьма» задумалась, — скажи… что я его придушу, вот пусть только он треску принесет! — поклацала зубами старушка.
      — Вам помочь? — не сразу нашелся я.
      — Справлюсь, — благодушно упали сверху слова, а я решил пока на этом закончить рассказ про семью Проточных, второй этаж, квартира 37.

* * *

      Этот Винников — шофер и гонщик с первого этажа, вечно ни черта не видел, поскольку бывал пьян буквально с утра и надевал вдобавок черные очки, когда садился за руль своего оранжевого «КамАЗа». Как ему удалось не сбить полгорода за двадцать лет шоферской практики?
      К чему эти банальные вопросы?
      — Шоферюга. Ас, — гордо посматривала на соседей его жена Тамара, влезая по-быстрому в кабину (пока муж не уехал без нее), чтобы с ветерком домчаться до рынка, а не тащиться две остановки на трамвае, как некоторые.
      Квартира 33, окна во двор.
      Лабрадор встал, посмотрел по сторонам, хотел было проучить одного кота со скаредной мордой, но едва увернулся от «КамАЗа», который пролетел мимо и со скрежетом остановился, чуть не превратив цветущего и умнейшего представителя псовых в угощение для мух.
      Лабрадор с мучительной ненавистью посмотрел на тощего Винникова, как тот, качаясь, спрыгнул в ливневый сток и, держась за колесо, выругался. Потом поправил черные очки, вытер рукавом пот со лба и потрусил к подъезду, норовя поддать Лабрадора ногой.
      Пес неторопливо отошел и выдохнул:
      — Люди-и-и…
      И мысли его переместились куда-то в сторону. Он взглянул на подъезд и еще раз вздохнул.
      Второй подъезд…
      Какой-то шутник цифру «2» на жестянке перечеркнул гвоздем, и стало не «2», a «Z» … Шутник.
      Подъезд «Z».
      Глаза у пса затуманились, и он медленно поглядел по сторонам…

      Дома с историей и прочие загнивающие дома отличаются от новостроек наличием всевозможной допотопной рухляди и, что радует глаз, — старыми автомобилями.
      Дом на Архангельской также был примечателен и даже где-то знаменит тем, что многие порядком замшелые хозяева и их продвинутые внуки все еще ездили на довоенных «Паккардах», «Хорьхах», «Даймлерах» и «Бьюиках». А уж сколько «Волг» и «Побед», тех самых — с тупыми наивными «мордами» и кругленькими фарами, просто несчитано — десять или девять… на весь дом. И пара «ЗИМов» даже чуть терялась в этом параде черных, сиреневых и цвета слоновой кости вычурно-шикарных ретромобилей.

      К дому со стороны автобусной остановки шла хрупкая и очень миловидная особа с такими нарисованными природой глазами, что пес на некоторое время зажмурился, потом отмахнулся, тряхнув головой, но видение не пропало, оно проследовало мимо и, задев пса длинным прозрачным платьем прямо по морде, простукало шпильками по пыльным ступенькам и вошло в подъезд.
      Лабрадор отчего-то пожалел, что он — пес, а не представитель человеческой мужской расы, и на сердце у него лег килограммовый камешек, который обычно ложится на сердце, когда видишь то, что никогда не будет твоим.
      На четвертом этаже жила молодая вдова Альбина Яроцкая, квартира 48, окна во двор.
      «Мужчины существуют для того, чтобы за них выходить замуж», — как-то сказала Альбина. А через день ее мужа застрелили.
      «Она занимает большую квартиру, и в ее окна глядит клен. Она вдова магната Яроцкого и поселилась здесь после смерти мужа в прошлом году.
      Альбинаааа… Худенькая, перекрученная обтягивающей одеждой, с вот такой! — талией и вот такими! — глазами. Она не русская, но говорит на прекрасном русском языке с мааасковским „ааа“. Полусемитка-полуузбечка?
      Ее мужа застрелили на лестнице дома на Кутузовском проспекте в прошлом декабре.
      Она несет себя, она не смотрит ни на кого, она при росте метр пятьдесят пять заметна и видна даже через бетонную стену.
      Она, она, она…
      Без слов понятно, эта женщина — фаворитка, прима, магма в обличье человеческой самки, змея, сползающая со склона горы…
      Она — чудовище.
      Когда она проходит мимо — вихрится невидимый воздух, и хочется сделать шаг назад и встать под защиту стены…»
 
      Пес задумался, пожевал губами, вспомнил, что он — Лабрадор и негоже ему пугаться человеческих самок, и стал набирать текст, стуча когтями с такой скоростью, что разбудил своего Слепого Поводыря. Увернувшись от ботинка, летящего к его умной голове, пес взвыл и на время прекратил писать романы, а потом снова начал:
      «В следующей жизни я закажу себе большие белые зубы, вот такую грудь, задницу с эмалированный таз и смех, как у героини фильма „Когда деревья были большими“. Я буду такая, таа-акая в следующей жизни, закачаетесь!»
      Альбина еще раз взглянула на себя в зеркало — там стояла и кривлялась какая-то голая обезьяна.
      — Это не я! — Альбина тряхнула короткой черной стрижкой и выгнулась, красиво выпятив грудь.
      — Другое дело!
      Из зеркала смотрела хрупкая тридцатилетняя женщина с мальчиковой фигурой и тайной в глазах.
      — Это — я.

* * *

      Альбина развлекалась, нажимая пульт без остановки. На экране проекционного «Панасоника» мелькали кадры, лица, дельфины, яхты, американские детишки с заученным счастьем в зрачках…
      — Ой!..
      Альбина перевернулась на спину, быстро села и стала щелкать в обратном направлении…
      — Вот она!
      Канал РТР передавал запись торжественного вручения известной лит. премии за прошедший год. Премию «Фурор» вручали последний раз, так как ее учредитель и единственный спонсор — Натан Яроцкий — был убит совсем недавно, каких-то полгода назад…
      Диктор читала закадровый текст, на сцену поочередно поднимались деятели культуры, несколько писателей и одна стареющая певица, которая написала тяжеленный роман, сумела найти издателя и успешно шокировала всех, кто приобрел эту книгу, вывалив три вагона грязного белья про собственную и чужую жизнь.
      — Лауреаты гребаные!
      Альбина размахнулась и хрястнула пультом об пол! Если бы не толстый, в три пальца, ковер под ногами, пластик с кнопками разбился бы на все три тысячи составляющих его.
      А на сцене каждому вручали по букету чайных роз и по чеку на завидную даже для Запада сумму, а в России такие деньги (Альбина сморгнула), такие деньги были бы неплохим подспорьем даже самому первому лицу в государстве, не говоря уж обо всех последних…
      …Вышел, фальшиво улыбаясь, известный широкой публике сценарист, неплохо вписавшийся в новую жизнь кинодеятель, и, схватив сперва розы и затем молниеносно чек, открыл рот, рассыпаясь в благодарностях.
      — Этому-то?! За что? — Альбина обожглась воздухом, который вдруг забурлил рядом с экраном. Она подошла поближе и не заметила, что наступила на пульт.
      Киносценарист — известный скряга и лицемер, две жены которого умиротворенно лежали в соседних могилах на Троекуровском кладбище, — прочувствованно и элегантно произнес ироничную речь, потряс чеком на семьдесят пять тысяч долларов перед залом и легким шагом спустился на свое место в первом ряду партера.
      — Ах ты, вор! — звонко выкрикнула Альбина и, схватив подушку, кинула ее в телевизор. — Ах ты!.. Сукин сын!
      Слезы отчаяния брызнули из глаз и высохли… На экране стояла полная, с круглым гладким лицом и такими умными большими глазами, в которых помещалось… по галактике, ну, или по звездной системе, это точно, не меньше…
      В общем, стояла женщина.
      Она с достоинством взяла тяжелый букет, чек и вздохнула — было видно — счастливо:
      — Я прошу прощения за то, что сегодня я, а не сто три более талантливых русских писателя получили эту премию. — Женщина поклонилась в пол, очень легко для своего богатого торса выпрямилась и продолжила: — Я говорю искренне, поверьте и простите… Ведь любая премия — это всего лишь рулетка судьбы, которая сегодня почему-то оказалась благосклонна ко мне!
      — Чтоб ты сдохла! Лицемерка чертова! Не могу-у-у!.. — взвыла Альбина. — Слышать не могу-у-у! — и бросилась из квартиры.
      В овальном зале отеля «Славянский круассан» продолжали чествовать и поздравлять романистку Достоевскую за ее смешной роман «Жись!».
      Вручение премии Яроцкого подходило к концу.
      Кто бы мог подумать, что вдова человека, состояние которого превышало сто миллионов долларов, сидит на бобах, и по завещанию ей достались только акции прогоревшего завода садово-огородного инвентаря в поселке Красная Новь Тульской области. Тысяча акций, которые не стоили даже бумаги, на которой были напечатаны.
      Все деньги, недвижимость, ценные бумаги, счета в восьми банках и проч., и проч. магната и владельца «Туруханских алмазных россыпей» отошли двум фондам и совету директоров, главой которого был старший сын Натана Яроцкого. Альбина осталась при своих интересах и вынуждена была вернуться в квартиру дряхлой «сталинки», в которую шесть лет назад Натан привел прекрасную молодую жену.
      Одежда, немного драгоценностей, подержанный «Мустанг» — вот и все воспоминания о шестилетнем замужестве…

      По иронии судьбы писательница Достоевская проживала в этом же доме и в этом же подъезде, только на шестом этаже, в квартире 53. Она была вынуждена поменять московскую квартиру, когда ее муж вдруг ошалел и женился на молоденькой дурочке из соседней парикмахерской. Спелая дурочка сперва гордо ходила с животом мимо старинного доходного дома, в котором Достоевские проживали очень давно и жили бы до сих пор, но… Дети выросли и очень хорошо устроились за пределами отечества, работали там и строили свои семьи, а вот муж, как седой козел, бегал по кочкам и ухабам старого московского двора с коляской, в которой пищал его третий, недавно родившийся сынок, тогда как Татьяна Достоевская печально глядела сквозь пушистый кремовый тюль на солнце, если был день, или на звезды, если на землю в этот час ступала ночь в мягких яловых сапогах.
      Муж заходил уже без коляски к бывшей жене, прижимал ее к груди, прижимался сам и тихо басил:
      — Таня! Прости сумасшедшего, ну, Таня, прости, люблю тебя и ее люблюу-у-у-у…
      Чем наводил на Татьяну такую унылую истому, что ровно три года назад она решилась и на какой-то безумный гонорар купила огромную «двушку» в старой «сталинке». И, собственноручно побелив высокие потолки и наклеив ситцевые обои в ландышах, в еще пустой квартире начала писать свой самый лучший роман «Жись!» (или «Брысь»?).
      — Брысь! Брысь! Брысь!
      И просто расцвела в свои пятьдесят лет, как большая садовая роза «Эль-Негра».
      И в тот момент, когда Альбина кидалась подушкой в «Панасоник», а Лабрадор Нельсон, кося одним глазом на своего Слепого Поводыря, набирал на компьютере текст этого романа, стараясь не стучать когтями по клавиатуре, великолепная Татьяна лежала после банкета по случаю вручения лит. премии в объятиях одного молодого редактора, и тот, ухитряясь не колоть Таню своими усами, шептал ей в ушко:
      — Я ваш навеки!.. Пишите, Таня, пишите!
      Фотография на стене глядела на них грустными, все понимающими глазами Лили Марлен.
      В общем, жизнь, бабье счастье и неувядающая красота — три эти легкомысленные феи — вдруг улыбнулись Достоевской так широко, что она, будучи женщиной умной и не только, вдруг начала искать мягкой тяжелой ручкой что-нибудь эдакое деревянное, чтобы постучать по нему на предмет «как бы не сглазить», и, не найдя в обозримой близости ни одной мало-мальски стоящей деревяшки, постучала редактору по лбу, чем обрадовала того несказанно!
      «Бьет — значит, любит! Какая страстная женщина!» — закрыл от наслаждения глаза очень большой редактор и…
      Лабрадор вздохнул, посмотрел на своего спящего на теплом диване поводыря, отключил ноутбук и пошел на кухню готовить ужин.
      — Пельмешки! П-е-л-ь-м-е-ш-к-и! Пельмешки! — подвывал Лабрадор, зажигая плиту и наливая большой ковшик воды. — Соль! Где соль? — гавкнул он, не найдя соли.
      — В магазин сходи, — напомнил псу поводырь сквозь сон и, не проснувшись, снова захрапел.
      На землю упала ночь. Нельсон, прикончив на пару с хозяином ковш пельменей, вышел на балкон. С третьего этажа «сталинки» обзор был достаточно обширен. Только что включили два прожектора, и лучи внахлест освещали все подступы к трем огромным старым домам, полное отсутствие людей на тротуаре и во дворе. Шелестели деревья, белая луна неподвижно таращилась на Нельсона. Лабрадор не любил луны. Ему хотелось повыть на нее, но, опасаясь трепки ушей на сон грядущий, умный пес заглушил в себе вечную тоску собак к пению.
      — Я дико доволен, что на свете, кроме меня, есть еще один одаренный писатель! — гулко, как из колодца, раздались снизу слова.
      Пес вытаращил глаза, отпрянул, потом все-таки глянул вниз, просунув морду сквозь решетку балкона.
      С тротуара его разглядывал черный как уголь человек. Пес обнажил клыки и зарычал! И рычал, пока не узнал. Это был Бомж.
      Пес и человек обменялись понимающими взглядами разумных страдальцев, и Лабрадор, раздумав спать, поплелся к компьютеру, на котором высвечивался чат «Косточка и собачка», а Бомж похромал к трансформаторной будке, в которой текла его жизнь в летнее время года.
      «Местная достопримечательность. Пусть сам про себя рассказывает…»

      — Девчонки! Де-воч-ки! Я здесь!!! — обычно, помыв себя в реке, кричал бомж Илья Леонидович всем особам не мужского полу, мирно гуляющим вдоль поймы.
      — Ну и где же ты?! — откликнулась как-то прохожая мимо старушка с повадками ведьмы. — Не виии-жууу! Где?!
      Бомж Илья Леонидович лег в камыш и стал ждать, что будет дальше.
      — И нет никого?! Чего звал-то-о-о? — бормотала про себя эта охочая до приключений старая мегера.
      — А что? Вот захочу и найду себе Дарь Иванну, — просушивая выстиранные джинсы и теплый пиджак, грозно помечтал Илья Леонидович и начал дремать.
      Бомж жил здесь в детстве, а квартиру потерял в Москве. Детствоааааа…
      Детство!
      Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волокла по земле.
      Он радовался, что никто не узнает его. Был душевно рад.
      Ведь бомжи и привидения — одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может, это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он — все тот же человек; он смотрит, а ты не видишь.

* * *

      — Жоско тут, — выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затекшие косточки и тянул их к солнцу Илья Леонидович.
      — А ты перину купи, — высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.
      — Мать, — обычно звал ее Илья Леонидович.
      — Я тебе не мать, твою мать! — ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.
      — Тогда — сестра, — благодушно поправлялся Илья Леонидович.
      — Ах ты-ы-ы! — пряталась в кухонную сень возмущенная ласковым словом баба Ира. — Я тебе неровня! Штаны подбери!
      — Где? — в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.
      Но было утро, штанов или еще какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать — зачем именно здесь и для какого рожна, собственно, течет именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении — зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит, и сам он тоже никого.
      В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.
      Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.
      «Мальчик мой, — сказал дедушка Николай. — Мальчик золотой мой».
      И пошел на ночь глядя обходить дом и сад и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в темную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.
      Звали Бомжа на редкость красиво — Брежнев Илья Леонидович. Но своего однофамильца он напоминал разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и о котором рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»…
      — Ну да-а?..
      — А я не нанимался правду говорить. — В чем-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.
      — Брехло!
      — Бобик брешет, — доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там…
      Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.
      — Бомжи — люди, — отходя ко сну и покушав, чего нашел, бурчал свободный во всех отношениях Илья.
      Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать — никаких лап не хватит, вот еще про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.

      Это было столько раз!
      Кто-то скребся. Или — нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!
      И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…
      И — никого.
      Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала: «Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.
      Но — не могла. При моем-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.
      Может — бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»
      Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.
      Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, вслушиваясь в шаги… Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал ее и, медленно соображая, успокоил:
      — Иди замок покупай, купишь — доложишь, за тысячу не бери, бери за девятьсот. После обеда поставлю. Сто долларов в час. Согласна?
      — За что? — начала смеяться Нина Ивановна.
      — За вредность, — поднял одно веко слесарь. И опустил.
      — За чью?
      — Много говоришь… — заскучал слесарь. — А сколько у тебя есть?
      — Сто рублей, — продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.
      Чигиринский молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:
      — Ладно, иди замок покупай, будешь мне должна…
      «В кого я превратилась?» — отходя от подвала, в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.

      В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везет. Молодые — прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как большинство россиян.
      В Полежаевске таких семей, может быть, сто… Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас бог. Я расскажу только про одну, максимум — про две.
      Сидоровы еще с незапамятных времен, каковыми назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы — милиция, суд и прокуратура.
      Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых — местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны из родных остался брат на шесть лет моложе ее, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (Лабрадор откинулся в кресле и помахал затекшей лапой), брату Ниночки было тридцать лет. Ровно.

      У Нины Ивановны и ее брата Антона было счастливое детство. Обычные воспоминания — жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и еще — солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает…
      До сих пор квартира Нины Ивановны выглядела еще очень красивой, хотя запах бедности уже витал где-то на уровне ног и даже глаз. Крупные серые цветы на шершавых французских обоях. Комнаты — серая, желтая и фиолетовая… Тишина, только треск из комнаты Октябрика. Мальчик что-то ломает.
      Это было разорение одной отдельно взятой семьи. И необратимость его в глазах равнодушных или сгорающих от любопытства соседей еще до сих пор пугала, как хвост чудовищной кометы, летящей из глубин космоса прямо к Земле.
      История банальна.
      Отец Нины Ивановны, когда дети выросли, красиво ушел из семьи. Уехал в Москву, оставив все, что нажил, — квартиру на шестом этаже, дом в пойме и даже «Морган», который ко времени этого рассказа уже сгнил. Еще были живы дед с бабкой, и в их квартире на первом этаже благоухали запахи кофе и имбиря. Мама Нины Ивановны, в отличие от многих брошенных женщин, не наложила на себя руки и не начала пить, распродавая по дешевке богемский хрусталь и шифоновые занавески.
      Нет. Рано поседевшая, с нежным румянцем, подтянутая, как все не очень счастливые бабы (толстеют-то, как известно, от покоя и наличия мужа), она с молодецкой энергией, тряхнув красивой стрижкой, бросилась выдавать дочку замуж, чтобы насладиться воспитанием внуков, и одновременно тянула изо всех сил вялого Антошку на золотую медаль.
      Ниночке было тогда двадцать лет, она заканчивала институт, мама работала городским нотариусом, и за ней ухаживал ее непосредственный начальник. Отец в Москве тоже вроде женился и процветал. Эти подробности уже стерлись из памяти за давностью лет.
      Обычно в семьях с достатком родители исподволь знакомят своих чад с чадами своего круга. Так заведено.
      Общие интересы, схожий быт, традиционный взгляд на людей пожиже как на быдло. Нет, конечно, об этом почти не говорят, но именно «почти». Говорят! Поверьте старой бабке. (Лабрадор задумался, вправе ли он сравнивать себя, то есть собаку, со старой бабкой, решил, что — вполне, и застучал по клавиатуре с удвоенной энергией.)
      Как-то так выходит, нет, скорее получается, но в известных и обеспеченных семьях, не важно, Москва это или таежный райцентр, вырастает — урод.
      Нет, наружность-то у «урода» очень даже привлекательная: высок, хорош как бог, остроумен, смешлив, образован, но…
      Жесток, циничен, хитер, ловок до того, что, пока не погубит половину городка, никто и ухом не ведет, что он — злодей. Полдюжины человек за его «дела» в колониях сроки отбывает, но — никого это не волнует (кроме, конечно, их родителей и невест).
      И даже когда через семь лет и три года весь калейдоскоп его преступлений наконец складывается в остросюжетный триллер, то… никого из колоний уже не выпустят. Сажают-то легко, а вот выпустить — выходит, дураки были, что посадили, а у нас дураков, как известно, днем с огнем не сыщешь. Туда — да, а оттуда — нет. Тем более кто-то уже умер, кому-то осталось всего год досидеть, а двое так озлобились, будучи посажены почти безвинными, что выйдут теперь самыми натуральными упырями. Нет, пусть уж лучше там пока побудут, посидят, подумают…
      К чему я завел эту песню? (Лабрадор поводил мутными глазами, упал на пол и заснул, а утром проснулся и…)
      Хочу досказать.
      Энергичная мама таки выдала дочь замуж. Как раз за сына своего начальника. Случилась пышная свадьба. Невеста в белом, жених в черно-белом. Папа невесты приехал из Москвы, весь расфуфыренный и чужой. И хоть подарил дочке жемчуга на ушки, на пальчики и на шейку, но быстро уехал, улыбаясь чужими глазами.
      Семью полежаевских антикваров и нотариусов Гильзаби в городе знали. Ниночка Сидорова стала Гильзаби. Удача?!
      Муж был постарше Ниночки и уже однажды был женат и даже разведен. Ошибки молодости и неопытного секса, как бубнили сват со сватьей в ухо маме. Ну и что! Какие-то смешные алименты — двадцать пять процентов.
      Красота и должность мужа дочери — не последняя в прокуратуре, а также перспективы и волнения, связанные с началом жизни молодой семьи…
      Пес задумался.
      Так вот, Нина Ивановна ко времени свадьбы окончила институт и ждала ребенка (эти молодые такие торопливые). Ожидалась двойня, но родился все-таки один мальчик — Октябрик, и родился он в октябре…
      У мужа были обтекаемое лицо и глаза цвета снисходительности, Ниночка его обожала, как обычно молодые женщины любят своих красивых мужей.
      Октябрик был поздний, Ниночка переносила его почти месяц. Он словно не хотел появляться на свет — мальчик-даун.
      Пока ребенок мал, такое не очень заметно, и молодая семья просуществовала почти пять лет, потом Гильзаби-муж очень элегантно оставил двадцатипятилетнюю Ниночку и ушел по-английски, не прощаясь. Вечером сказал-проскрипел: «А что же ты хотела, Нина?» Что хотела Нина, раскрывшая было рот, слушать не стал, закрыв ее рот своим. Была ночь любви, а утром Гильзаби-мужа уже не было.
      Выяснилось, что в первом браке в свое время тоже родился мальчик и с той же лишней хромосомой, но… все это уже не имело значения. Ведь машины времени тогда еще не было, не то что сейчас.
      И именно это — а не разруха собственной семьи — сразило маму Нины Ивановны наповал.
      Люди, считающие себя избранными, отчего-то с трудом переносят обман. Обычный-то человек, сталкивающийся с обманом по тридцать раз на дню, почешет щеку, зажмурится, отмахнется и живет себе дальше, только треск идет.
      А вот «избранные», у которых все вроде получше, чем у других, словно в отместку имеют некоторую хрупкость в организме, которая у обычных христиан фактически твердая и несгибаемая, как кирза (эта самая «хрупкость»).
      В общем, когда мальчик Октябрь подрос и ему исполнилось десять лет, ни бабушки, ни прабабушки с прадедушкой у него уже не было. Нина Ивановна работать постоянно не могла по причине ребенка-непоседы и по совету отца начала сдавать квартиру на первом этаже, ту, в которой когда-то жили ее дед и бабушка… И когда-то, давным-давно, пахло обжигающим бразильским кофе и маковками.
      К тому времени иссякла хоть какая-то помощь от отца Октябрика. Он даже сел в тюрьму, но очень ненадолго, потому что был из разряда тех неприкасаемых, которые могут творить с другими людьми что им заблагорассудится, но сами никогда за это не несут никакого ответа.
      Лабрадор задумался…
      Он дважды видел таких людей и после этих встреч не мог спать целые сутки. «Они — ДИАВОЛЫ», — подумал и написал Лабрадор и стер!.. целых шесть страниц…
      Там описывались история, злое ремесло, черты характера и многие фактические недобрые дела нотариуса и антиквара Гильзаби и его сына. Но пес, вспомнив ЧТО-ТО, настолько очумел, что трусовато поджал хвост и метнулся к дивану, чтобы его погладил по ушам и успокоил Слепой Поводырь, и — не решился вам рассказать все подробности про мужа Нины Ивановны.
      Не смог, не сумел, уж простите пса.
 
      Нельсон задумался — какая она, Нина Ивановна, в свои тридцать шесть лет? И, вздохнув, начал писать: «Черное каре, красные губы, очень высокая…» Лабрадор вгляделся в это описание одной прекрасной незнакомки, увиденной им вчера на улице… и заскучал.
      Нина Ивановна в свои тридцать шесть лет на самом деле была пухленькой шатенкой с мягкими ручками и круглыми белыми коленками и очень стойкая, как большинство женщин, которым приходится потерпеть от жизни не раз и не два. По сравнению со своей яркой и многозначительной мамой, начальственными и строгими бабкой с дедом и отцом-ловеласом, не говоря уж о красавце муже, Ниночка Ивановна в свои тридцать шесть лет выглядела на сорок шесть. И была обычной женщиной, растившей своего альбиноса-дауненка с такой любовью, с какой не каждая мать растит свое здоровое дитя.
      Пес подумал и дописал, вспомнив, как Октябрик поддел его под ребра ногой, когда они с Жидковым шли в магазин за молочными продуктами: «Больной, очень нездоровый душевно мальчик…»
      Нина Ивановна вроде бы не старела, только глаза, огромные и почти не мигающие, уходили куда-то в глубь лица. Они не прятались, нет, они просто уходили от действительности все глубже и глубже, и даже ровненькая, свежая кожа в веснушках и точеный носик не могли удержать Ниночкины глаза на прежнем месте.
      Ниночка… она была такая красавица когда-то…
      Судьба… и никуда от нее не деться! В общем, даже Лабрадор знал историю Нины Ивановны.
 
      Нельсон поставил точку, потом еще две и наставил точек целую страницу, да-а! Что-то не давало ему покоя и отдохновения. Он зевнул и с высунутым языком взглянул на Слепого Поводыря, который лежал в соломенной качалке, закрыв глаза (незрячие), с огромными стереонаушниками, прижатыми головой к одному уху, и отрывался под древнюю группу «Спейс».
      Нельсону стало жаль своего хозяина, он подошел к нему и положил свой нос и обе лапы ему на живот. Слепой Поводырь не стал прогонять четвероногого, только немного подвинул тяжелую морду, чтобы собака не дышала ему прямо в сердце.
      Пес полежал, послушал музыку и пошел бродить по вечернему подъезду, закрыв дверь на «собачку».
      — Познакомиться бы с какой собачкой, — вслух подумал он и сладко чмокнул, нюхая ступеньки между шестым и пятым этажами.
      Его тянуло к двери Н. И. Сидоровой-Гильзаби каким-то магнитом, не иначе. Лабрадор шел вверх по ступенькам и чутко ловил каждый шорох, чью-то беготню наверху, женский несерьезный бас из квартиры на пятом этаже.
      Французскими духами «Бесконечная жизнь» пах коврик у двери писательницы Достоевской, пес грустно стал их нюхать и чуть не расплакался от нахлынувших переживаний и бренности всех химер вокруг…
      И снова ему на ум пришли некоторые подробности из жизни окружающих его людей.
      Обычные кульбиты и кувырки…
      Ну, про то, что у Тамарки муж каждый день приползает на рогах и стучится ими в свою дверь, — даже речи нет. Неинтересно, привыкли.
      О том, что сосед со второго этажа — педофил и за его дверью ранеными зайцами от боли верещат мальчики, которых он приводит, обняв за шею, с рынка или вокзала…
      О том, что Таню Дубинину из Красноуральска муж привез рожать к маме, на шестой этаж, в 54-ю квартиру, знали все. Танечка жила в этом доме с рождения, потом удачно вышла замуж за штурмана и уехала жить в Красноуральск. И вот вернулась меньше чем через год в интересном положении к маме. А к кому ж еще в таком приятном положении ехать?
      Нельсон прижал уши к двери, за которой спала беременная и очень красивая молодая женщина Танечка Дубинина, вспомнил, что сам до сих пор не женат, тяжко вздохнул и решил на неделе наверстать упущенное — стать и неиссякаемая собачья сила позволяли исправить положение в рекордные сроки.
      Но — запах, кислый мужской запах от тряпки у 55-й квартиры, вывел Лабрадора из состояния возвышенной мечтательности. Пес хотел даже отметиться там, но посмотрел на дверь и передумал.

      Семейная пара из 55-й квартиры представляла собой незабываемое хали-гали.
      Когда они шли под ручку, жена все время смотрела вниз, на ноги мужа, подстраиваясь под его шаг.
      А Вениамин шел, вертел головой во все стороны, разглядывал хорошеньких или безобразных женщин, улыбка сменялась на его лице гримасой отвращения. Он шел по прямой, совершенно не глядя под ноги. И то и дело попадал то в яму, то в траншею, которых на просторах Полежаевска было как на поле брани.
      Однажды, это произошло в мае, Вениамин и Мила шли по совершенно лысой местности у кинотеатра «Победа». И так как он считал ворон на проводах, а Мила глядела на его брючины, болтающиеся внизу, — супруги одновременно ступили на кучку дымящихся собачьих экскрементов, которую буквально только что оставила одна невоспитанная собака в центре площади Мирового Восстания.
      Но вся тревога в другом: они оба наступили, он — правым китайским ботинком, а она — левой тайваньской лодочкой, и даже не заметили!
      Вениамин досчитал ворон, их было ровно 9 и 1/4 и еще несколько мелких, незначительных птах, а Мила, покашливая и чавкая левой лодочкой, к месту заметила:
      — Черемухой запахло, Веньк…

      А за дверью Нины Ивановны стояла такая пугающая тишина, что пес, перескакивая через пять ступенек, помчался на свой третий этаж и только притормозил у квартиры соседской старушки Кокуркиной, совершенной развалины, которая по беспамятности забывала запирать свою дверь и оставляла ее открытой, невзирая на тревожную ситуацию в стране. Лабрадор решил прикрыть зазор лапой, но нечаянно забежал сперва в прихожую, замусоренную стоптанными тапками, сапожками и даже валеночками…
      — Ты такой маленький, а тяжелый, прям раздавил, — услышал пес старческий стон и, скосив по очереди глаза, увидел, как кряхтит старушка, выползая из-под Малькова, кв. 46.
      — Я большой и легкий, лапонька! — самодовольно уточнил Мальков, натягивая треники. — К жене побегу, хватилась, чай.
      — Иди-иди, — помахала вслед ручкой Дарь Иванна и села на кровати, пытаясь отдышаться, потом встала и по стеночке поплелась в ванную.
      Было ей немало лет, Малькову — тридцать один, и был Мальков геронтофил, причем женатый и с детьми.
      Лабрадор после этого решил на какое-то время завязать с писанием романов. Жизнь людей, если в нее всмотреться пристальнее, до того смахивает на триллер, что собачья психика не выдерживает кипения всей этой субстанции, из которой и состоит человеческая жизнь на планете Земля.
      Многих ли женщин зовут лапоньками? А вот Дарь Иванну так звали все ее мужчины, а мужчин у Дарь Иванны было немерено…
      Дарь Иванна молодилась последние тридцать лет.
      Ходила наштукатуренная и раскрашенная под матрешку, платья носила приталенные, что при ее субтильности было не так чтобы уж очень красиво, но и не страшно; в ушах у нее звенели серьги-мониста, и их звон-перезвон знала вся округа.
      Мадам Кокуркина в младые годы накладывала макияж в ритуальной конторе и, набив руку, на свои остатки былого пудры и теней не жалела, а помадой обмазывала всю нижнюю часть лица. Безусловно, целилась-то она в губы, но… Но ведь женщина, как известно, остается женщиной, пока ее любят, а Лапоньку любили. А возраст? А что, собственно, возраст? Все станут старыми и все умрут, что же теперь?
      В каждом доме есть своя красавица, свой сумасшедший, своя прилично одетая семейная пара и тройка дамочек с повышенной возбудимостью, ну и еще по мелочи, вроде высокого брюнета с белой горячкой и двух братьев, один — всегда в тюрьме, а другой устроил тихий наркопритончик у себя в кладовке и так счастлив, что трудно представить. Все остальные жители подъезда, безусловно, нормальные и достойные всяческого уважения люди, их любит бог. Правда, он один и любит.
      В подъезде время текло, как струйка воды из-под крана, но не для Дарь Иванны. Катастрофа возраста не задела ее юной души, а молодое поколение полежаевских любителей экстрима в сексе не дало ей возможности забыть, что она женщина.
      А что какой-то шутник на двери написал мелом: «Венерические услуги. Почти даром», так дураков везде хватает. Лапонька таблички «Добро пожаловать» туда не вешала.
      — Какая непорядочная эта Кокуркина! — говорили некоторые.
      А ей хоть бы что! Она продолжала куролесить: намажется под индейца и ходит независимо по улицам, проспектам и скверам — стройная женщина преклонных лет.

      — Этот старый осел! — взвыл Лабрадор. — Утянул меня, наконец, на проезжую часть! — И, зализывая рану на боку, жалобно взглянул на кота со скаредной мордой, чем того немало приободрил и обрадовал.
      Кот даже заулыбался, впрочем, без особого доверия, обнажив кривой и опасный кошачий клык, и приподнял одну лапу, как обычно некоторые джентльмены манерно выдвигают одну ножку перед другой, увидев неплохую, на их взгляд, даму или более некрасивого джентльмена, чем они сами.
      Такой уж это был кот. Из соседней «сталинки». Ничем вроде бы не примечательный, но себя этот кот считал кем-то вроде Наполеона.
      Чтобы как-то уравновесить собачий взгляд на вещи с общепринятым, повествование также будет вести одна молодая женщина. Лабрадор как автор, безусловно, получит весь гонорар и потратит его на себя и своего хозяина до последнего юаня, но НАТАША… а НАТАША… В общем, даже Лабрадор согласился на соавторство, так что вам не о чем переживать.
      Напоминаю, Лабрадор — это не фамилия, а название одной из песьих пород.
      Но имейте в виду: если один человек рассказывает так, то другой абсолютно все переврет и накрутит своих мыслей, хотя чужие, бестолковые мысли даром никому не нужны.
      Вот и тут… Нельсон, будучи Лабрадором, рассказал весьма бойко самое начало этой истории, доверил вам много своих умных мыслей, но он все-таки — литературно одаренный пес.
      А НАТАША — обычная молоденькая женщина, ожидающая в недалеком будущем ребенка. И в школе по русскому у нее было твердое «три», и она даже не читала «Мертвые души» Гоголя… Ну, полистала там, а читать так и не собралась.
      И ей доверять канву и тонкий, как экслибрис, сюжет этого романа может решиться только не совсем нормальный субъект, но псу как автору запретить этого никто не смог (хотя и пытались). Поэтому не удивляйтесь, увидев некоторые повторения про подъезд и его обитателей. И еще — у Нельсона есть очень уважительная причина передать нить рассказа другому человеку: Наташа в этой истории одна из пострадавших лиц.
      Лабрадор:
      Я уступаю на время свое место непревзойденного рассказчика историй. Ее зовут НАТАША — одно из самых красивых женских имен!
      Пусть рассказывает она, а вы сравните, у кого лучше получается. А я пока сбегаю, проучу кота со скаредной мордой!

      Наташа повертела гелевой ручкой и задумалась.
      Здравый смысл никогда еще не подводил ее, а рассказывать эту историю смысла не было вообще никакого, ведь если каждый из шести миллиардов умеющих писать и читать только что написанное начнет гелевыми ручками портить кипы бумаг — жизнь на Земле остановится.
      Кто тогда пойдет воевать за свободу палестинских окраин, а кто будет похищать людей ради выкупа, а кто станет выращивать опийный мак на склонах Гималайских гор и в прочих колдовских местах, а разливать первач по бутылочкам?
      Кто???????????
      Нет, ну кто?
      Если все начнут писать каждый свою брошюрку, то жизнь на Земле станет похожа на читальный зал какой-нибудь районной библиотеки, которая напоминает тихий сумасшедший дом: ведь если все в зале говорят шепотом, а только выйдя на крыльцо, начинают орать, — что это?..
      Вот именно.
      И еще:
      Я буду писать то от первого лица, то от третьего, могу еще от четвертого, не будьте слишком строгими… чмок! чмок!
      Я родом из старинного русского города Сапожок-на-Оби. И всю свою жизнь прожила с бабушкой. Мама не захотела растить дочку в одиночку и завербовалась сперва на Сахалин, потом переехала жить в Японию, и след ее затерялся где-то в чувственных лепестках сакуры, удушливых ароматах Фудзиямы и бездонных самурайских глазах. Моя мама — красавица, а меня зовут Наташа.
      И когда два года назад, ой, уже почти четыре, я окончила одиннадцатый класс сапожковской средней школы № 5, то мы с бабулей встали перед выбором — что же мне делать и с чего хотя бы начать?
      Может, сразу выйти замуж? На меня было два претендента, и первый — Толик!
      Толян ушел прошлой осенью служить и «мочил чехов по-черному», как он скупо ронял в письмах мне и своей маме Насте. Мы с моей будущей свекровью тревожно переглядывались и синхронно роняли: «Дурачок», — стараясь забыть про «мочение» и прочее убивание.
      Вторым претендентом был разведенный учитель истории с географией — Вавилов. Но при всей его спортивной молодцеватости мне до такой зеленой тоски не хотелось на весь срок жизни стать Вавиловой, что я окончательно и очень сильно помотала головой прямо на выпускном вечере.
      И красавец, блондин, ходячий сувенир Вавилов отошел легким шагом прямо в сторону барной стойки кафе «Воря», в котором наш класс отплясывал выпускной бал с другими «ашками» и «бэшками» из пяти городских школ. Была заварушечка!
 
      Я любила раньше помечтать: вот уеду я из своего Сапожка-на-Оби!.. Только — куда? Я не знала.
      Меня с детства называли «цыганочкой». Мама меня нагуляла, и я представления не имела, кто мой отец.
      Когда я настырно пытала бабку: «Бабуль, ну кто?» — она обычно показывала пальцем в окно, за которым блистал малахитовый луг с черным лесом вдалеке, а мимо нашего крайнего дома шел пастух, за ним с колокольчиками на замшевых шеях брели коровки и козки с мордами ученых дам. В общем, бабуля, фыркая, говорила:
      «Может, он, Наташка…»
      Мне было лет семь или пять, не важно, но однажды я выбежала из дома, скатилась с крыльца и колобком погналась за пастухом.
      — Эй! — завопила я, лавируя в пыли между коровами. — Эй-эй-эй!
      Пастух, озорной дядька лет двадцати пяти с рыжими патлами и красным небритым лицом, смотрел на меня с верхотуры своего роста и туманно улыбался.
      — Ты мою мамку знал? — драчливо подскочила я.
      — А кто ж ее не знал? — потирая ухо, ответил пастух и вздохнул: — Красивая была девка.
      — Почему — была? — тоном дочки следователя спросила я.
      — Так уехала, — еще туманней вздохнул пастух, и еще раз вздохнул, и еще разок.
      — А что ж ты ее бросил? — нахмурившись, наступала я.
      — Я б не бросил, если б моя была, — не сразу ответил этот рыжий. — А ты что, драться собралась?
      — Да кто ты такой? — подпрыгнула я.
      — Пастух второго класса Животягин, — представился пастух и, приподняв меня с земли, поставил на пригорок, мимо которого, обходя его, шли черно-белые коровы с синими глазами и дышали настолько значительно, что я тоже попробовала так подышать, и мне понравилось.
 
      Я окончила школу с огромным облегчением, и продолжать где-то учиться мне в голову даже не приходило: меня учить — только время тратить. «Ваша Наташа — девочка хорошая, но в голове у нее кавардак, да-а-а», — выслушивала бабуля все одиннадцать лет моих попыток запомнить что-нибудь полезное из школьной программы.
      Видимо, все-таки доля правды в этих нравоучениях имелась. И 25 июня, когда я на лавочке в садике рассматривала свой полный трояков аттестат, меня вдруг осенила мысль — уехать.
      В нашем городе из престижных работ были не заняты только две — мыть бутылки в пункте приема стеклотары и убирать городской вокзал, напевая про «трещинки».
      На мое счастье, тем летом Сапожок посетила труппа бродячих лилипутов на паре старых немецких автобусов, и, придя в Дом культуры тонкосуконного комбината, я впервые увидела… до них можно было дотронуться, даже сфотографироваться с маленькими, нежными созданиями…
      Старые детишки с прокуренными голосами. Половинки великанов. Лилипутики. Мудрые младенчики на кривых устойчивых ножках. Просто люди, похожие на грустных детей.
      Бабушка была резко против, даже легла на порог, но через три дня сказала: «Езжай, Наташа, мыть бутылки или вокзал ты всегда успеешь!»
      Меня взяли костюмершей, предупредив, что с зарплатой порой случаются всякие пертурбации, но в то лето нам повезло с администратором и жаловаться на жизнь не приходилось.
      Я никогда не уезжала дальше Сапожка и деревни Буяново, где «торчат из земли наши корни», а тут вдруг перемещения каждые три дня — новый городок в Зауралье, потом — «Золотое кольцо» и дальше на юг — все маленькие и не очень русские древние городишки и дальше, дальше, дальше…
      Чтобы работать костюмером, не надо заканчивать вуз или что-то этакое, достаточно уметь шить, аккуратно стирать и старательно гладить, не сжигая вещей. Не самая худшая работа, особенно в театре лилипутов!
      Маленькие люди чем-тоотличаются от больших. И это «что-то» имеет невыразимую прелесть. Плохой характер маленького по росту человека — ерунда по сравнению с плохим и злым нравом большого, а любовь — такая же. И еще, если маленький человек добр — это что-то.
      Ездила я два года и ездила бы, наверное, и сейчас, да вот только…
      Я ведь и не красавица. Нет, ну говорят, все молодые — красавицы, но это не про меня. Я — маленькая, черненькая, с фигуркой, а не фигурой.
      Да, городской вокзал, наверное, до сих пор стоит немытый и ждет Наташу с тряпкой и ведром, но, надеюсь, не дождется никогда.
 
      Значит, так, давайте я начну по порядку, но — предупреждаю — мой порядок и ваш порядок различаются так же, как одна независимая кошка от двух больших собак (Лабрадор был восхищен этим сравнением).

      Красноуральск — губернский город, и этим все сказано.
      Полгорода расположено в долине, третья часть — на холмах, а остальные домики развернули свои крыши в обхват реки, которая течет с севера на юг. Холмы мягкие, долина пологая, река очень широкая, и потому в городе до того уютно, что я влюбилась в него, и он снится мне до сих пор: дома, все обустроено, идут люди — одни навстречу, другие — в обгон, тихо едут машины, звенит трамвайчик, пахнет пирожками с изюмом и…
      Красноуральск — везучий город, в нем жизнь бьет ключом, есть работа, и люди одеты и смеются. Я его люблю. Но за два года я насмотрелась на грустные города, в которых черно от бедности и в воздухе качается такой тихий звон, что хочется прижаться к каждой стене затрапезного домика с ржавым козырьком на макушке. Такие города я люблю еще больше.
      Мы попали в Красноуральск уже под осень, городу исполнялось ровно двести восемьдесят лет, и четыре года назад избранный на должность губернатора бывший генерал-лейтенант Соболь пригласил на праздник столько звезд, что каким-то волшебным — не иначе — образом «Феерический канкан лилипутов» в качестве первого отделения отплясывал перед самим Газмановым. Зрелище было тяжелое…
      — Смешные люди! — веселился наш антрепренер, умудрившийся рассовать все деньги, полученные за концерт, по своим карманам. — Жаль, медведь в том году сдох, а то бы!..
      Того кусачего медведя помнила вся наша труппа, царствие ему небесное.
      Шоу продолжалось, а мы загрузились и поехали по залитому огнями ночному городу в отель «Тихуана», который оказался обычной бревенчатой избой, только многоэтажной и покрашенной в зеленый цвет «идальго». Сверху из палок и пальмовых веток, перекрученная новогодними лампочками, мигала здоровенная надпись «ТИХУАНА» с головой ящерицы посредине.
      Два старых немецких автобуса, на которых мы кочевали по России, притулились за гостиницей, а мы пошли мыться холодной водопроводной водой, а потом заснули в четырех номерах, девочки — налево, мальчики — направо.
      Неделя работы на празднике обещала неплохие заработки, а начало осени тревожно напоминало про красные сапоги, которые неплохо было купить к зеленой куртке, приобретенной практически на днях. А что? Очень красиво. На вкус и цвет… сами знаете.
      Неделя плясок и задирания ног на городских площадках измотала нашу труппу из девятнадцати артистов, администратора, костюмера, двух водителей и пары грузчиков до предела. Единственное, что радовало, — мы хорошо заработали.
      Изъездив город вдоль и поперек, мы ориентировались по ветхому пожарному депо с каланчой и зданию старой красноуральской тюрьмы, за которой, собственно, и располагалась наша гостиница «Тихуана». Засыпая, я старалась не смотреть на эти развалины, затянутые маскировочной сеткой.
      Выступая на празднике, мы дважды наблюдали приезд и отъезд губернатора Соболя со свитой, лебедушкой-женой и невиданное число машин, в которых теперь ездят все без исключения, начиная с бандитов, президентов и прочих больших людей в рясах и костюмах от Лакруа.
      Лучше о них не поминать, молчу-молчу…
      За два года я могла изменить свою судьбу раз шесть. Один не считается — тот бахчисарайский ухажер оказался обычным вруном. И если бы кто сказал, к примеру, что моя половинка находится в Красноуральске, я, наверное, просто не стала бы отвечать на такую смелую гипотезу.
      Может, еще в Череповце? Или в Тюбетейкино, есть такая станция в мордовских степях.
      Да, еще — зубной врач с набором легальных пыточных инструментов и мешком цемента в шкафу у окна?
      От перспективы прожить свою единственную, пожалуйста, не забывайте, жизнь с зубным врачом я бы, наверное, сразу покрылась сыпью. Знала я одного такого же в своем Сапожке…
      Но все вышло, как в кино про черепаху.
      Наш «канкан на колесах» сломался, что совсем неудивительно — ведь в нашей перевернутой стране теперь даже самолеты чинят в воздухе, а не на земле. Автобус «Мерседес» был моим ровесником и вдобавок пережил не одну аварию в своей трясучей жизни. Раньше лошадей не жалели, теперь не жалеют автобусы. Их используют в хвост и в гриву, а ремонтируют, только когда колеса начинают отваливаться прямо на ходу.
      Людей жалко.
      Поездка в Таллин сорвалась, а там нас очень ждали и просто рвали на части четыре из восемнадцати таллинских варьете. Вообще-то лилипуты могли разместиться в одном автобусе, но реквизит с грузчиками и я с костюмами застряли в «Тихуане» намертво. Отойти от автобуса не представлялось возможным, местные неработающие олухи уже вовсю интересовались его содержимым, хотя костюмы «петит» с укороченными юбками и штаны в обтяжку лилипутских «мачо» влезли бы в лучшем случае на детсадовцев старшей группы. Но возможность потери имущества, даже, на первый взгляд, никому не нужного, существует всегда, везде и причем постоянно.
      Полетели куда-то карданный вал, сцепка и еще какая-то мудреная железка, которая держала дно этой уверенной в себе машины. И, несмотря на сентябрь, наша гастроль подошла к нелогичному концу: мы сидели по очереди то в сломанном автобусе, то на чемоданах в гостинице и проедали заработанные деньги.
      Бесполезное время стояния… После праздника лилипуты стали без надобности, костюмы я отнесла в химчистку и принесла обратно, упаковала в кофры, делать было нечего, и мы гуляли с Софией, нашей примой, рассматривая и запоминая город, из которого рано или поздно, но все равно придется уезжать.
      Стояло золотое зауральское лето, совсем непохожее на осень, упоительно пахло арбузами, загоревшие и тихие горожане на улицах, совершенно чужая жизнь, и среди ближних к «Тихуане» улиц бродили лилипуты в ожидании отъезда…
      Все приедается, и канкан в том числе. Через два дня я вдруг открыла, что просто жить вот в таком городе — совсем неплохое занятие. Я бы, пожалуй, осталась в этом светлом и большом Красноуральске, так думала я, пока мы ходили и гуляли; София вприпрыжку обгоняла меня, потом еле-еле плелась сзади, нам тут нравилось все — и место, и даже время, в котором мы жили.
      Говорят, при прежнем губернаторе взрывы и перестрелки были обычным явлением. А с приходом во власть генерала Соболя за год установились такие порядок и тишина, что по ночам можно было, не боясь, выйти на улицу и через час вернуться целым и в манто, если, конечно, вы его накинули, отправляясь в киоск за сигаретами.
      Прошла неделя, часть актеров разъехалась по домам. «Мерседес» с реквизитом охраняли два грузчика и изредка мы с Софией, и вот наш антрепренер Илья Иосифович наконец позвонил в «Тихуану» из Львова и радостно сообщил: через неделю, даже меньше, новый автобус должен припарковаться на улице Восьмого марта и вывезти остатки труппы на дорогу к Таллину.
      Мы обрадовались, как дети, и в полдень пошли есть мороженое на местный вокзал. Через каждые двадцать минут длинные составы, тепловозы, маневровые «жучки», скорые и электрички стучали мимо — с запада на восток и с востока на запад…
      Вокзальное кафе — голубые столики. Мы уселись с краю в диком садике, сером от пыли, в глубине его на лавочке под гипсовой фигурой мирно почивал местный бомж Мурадым-ага. Бывают страшные бомжи, а бывают безобидные — Мурадым-ага был приличный бомж.
      София, которая в канкане прыгала и вопила заразительнее всех лилипуток, вместе взятых, первая вскочила и потянула меня к выходу.
      — Ну, пойдем? — тягучим голосом спросила она, наблюдая, как из скорого Москва — Таганьск вывалилась толпа пассажиров и, обгоняя друг друга, помчалась к маршруткам.
      — Подожди, сейчас пробегут, а то копытами нас затопчут, — чуть не подавилась я ложкой, укоризненно глянув на Софию. Прима лилишоу, несмотря на свои тридцать девять лет, выглядела как большая немецкая кукла — такие раньше продавали у нас в Сапожке, когда я была соплюшкой и все куклы в мире мне были нужны, необходимы и обязательны. Мне ее так и не купили — загорелую Урсулу в клетчатом фартуке и кружевных трусах.
      — Ну и есть ты здорова! — София вздохнула и огляделась. Вокзал жил своей сумасшедшей жизнью, и не надо покупать никакого билета в кино — иди на вокзал и смотри бесплатно.
      Под мостом на длинной красноуральской платформе женщина повисла на мужчине, обнимая и прощаясь. Я забыла вытащить ложку изо рта — так ей позавидовала. «Надо же, — подумала, — любит его как…» Вот мне, к примеру, никого не хотелось поцеловать, еще чего!
      «Сан-Бернадетто» — было написано на куртке у мужчины, которого обнимала женщина. Мужчина, каких вагон. Ничего особенного, и за что его любить?
      Да я его за рукав трогать и то не стала бы. А она его любит… Завидно все-таки.
      Наверное, он ей слова всякие говорит, целует в ушко, в шейку и все такое… В общем, полный набор лапши. Знаем мы таких. Но — она-то верит. А на вид — умная. Непонятно.
      София ждала и вертелась на месте, как птичка, в ситцевой красной юбке, детских сандаликах и с ненакрашенным личиком в конопушках.
      — Ты куда глядишь?.. Ой, как она его хочет, ой, я прямо побледнела, выплюнь ложку, пошли-пошли…
      А на следующий день у меня заболел зуб. Даже не зуб, а десна.
      Бушуев и Евстигнеев, два грузчика, которые остались с нами караулить реквизит, всю ночь ловили рыбу в местном водохранилище, а потом весь день жарили, а мы вечером ели, и кость и еще какой-то фрагмент плавника застряли у меня между резцом и коренным, и к утру десну раздуло так, что я стала похожа на одного умного пескаря из детской сказки со взрослым концом.

      В чужом городе в воскресенье все поликлиники закрыты на пыльные замки, и только мухи летают по коридорам тех поликлиник. С утра как раз и было воскресенье, я кричала, глядя на себя в зеркало, от страха и боли. Кость из десны торчала под прямым углом, я ее потрогала, но вытащить не хватило духу.
      София Николаевна Никулина и Бушуев с Евстигнеевым стояли позади меня и смотрели как живые — на безвременно уходящую вдаль.
      Идти я никуда не могла, только хлопала левым глазом, а правый был зажмурен и частично заплыл.
      Евстигнеев с Бушуевым похлопали меня по плечу и куда-то ушли, перешептываясь про спирт в бутылке где-то в загашнике, а София кинулась к телефону на предмет скорой медицинской помощи, на что получила отказ — талоны на бензин кончились, добирайтесь сами, окажем помощь на месте.
      Мы переглянулись, я легла, полежала пять минут, потом кое-как поднялась, прижав подушку к щеке, и побрела к двери, натыкаясь на сумки и стулья.
      София отобрала у меня подушку, и мы вместе, обнявшись, как две тяжелораненые, стали спускаться по деревянной лестнице вниз. Дежурная женщина по этажу проводила нас прозрачными, все понимающими очками.
      — Артисты… — протяжно на весь этаж заключила она. — Как нажрутся, так и ходят на четырех ногах.
      Мы добрели до угла, и Никулина С. Н., прислонив меня к стене дома, поглядела по сторонам, я ее едва видела.
      Продуктовые вывески палаток и ларьков не предвещали никакой возможности найти в них скорую медицинскую помощь, я сделала было полшага к парикмахерской, но в то утро и на ней висел замок, и я вернулась. Томность и тишина улицы Восьмого марта не сулили близкого начала конца моих страданий — было ровно пять часов с секундами.
      Мимо прошли и вернулись две сомнамбулы в брюках, предложив:
      — Пойдемте, дамы, у нас тут койка, поспите-отдохнете…
      С. Н. Никулина что-то сказала, я повернулась.
      — Мы ж пошутили! — крикнул один из них, спотыкаясь о бордюр. Тихая улица.
      — Ну что, куда? — тоскливо заныла я.
      — Давай к остановке, а там спросим, где тут приемный покой и…
      Около нас притормозили две бродячего вида собаки и стали ждать, что мы будем делать с углом дома. Мы стояли, собаки встали в очередь и ждали, около нас остановился белый «Линкольн», и я сразу подумала, что у меня начался бред.
      Главное — произвести впечатление.
      Нет-нет, главное — в любой ситуации постараться выжить…
      Нет же! Самое главное — не проворонить, не упустить, схватить свою мечту за хвост, пока ее не схватили другие красавицы!
      — Вы — ангел! — выдохнула я, прикрывая щеку воротником, и упала прямо на водителя этой удивительной машины буквально за секунду до того, как он подошел к нам, всего лишь за секунду, меня подвел мой единственный открытый глаз. Но водитель умудрился меня поймать, и я не упала в пыль, где сидели две любопытные собаки, ждущие того приятного момента, когда мы отойдем от угла трехэтажного дома по улицам Восьмого марта и соседней Кастанаевской и освободим им вожделенное место — телеграф, где собачьи точки и тире пишутся годами и даже сотнями лет.
      — Ну вот, — тягуче засмеялась София, пытаясь вырвать меня из рук мужчины. Скажу сразу, ей это не удалось, я лежала и не шевелилась. Мне было так плохо, я даже не дышала с минуту, надеясь мирно и незаметно помереть.
      И когда меня наконец оторвали от земли, я обнаружила себя на заднем сиденье машины, а впереди, рядом с водителем, щебетала София, ее даже не было видно за креслом, только хихиканье этой предательницы разносилось по салону.
      «До остановки довезите», — хотела попросить я, но не смогла и слова вставить.
      Машина остановилась в центре, у памятника вождю всех слепых, где на доме среди прочих вывесок радостно белела эмалевая табличка:

       Дантист Горностаев
       ЧАСТНЫЙ КАБИНЕТ

      Я начала вылезать, а София, не отрывая взгляда от водителя, сообщила, даже не повернувшись:
      — Мы же деньги забыли! Наташ, слышишь? Мы же деньги забыли в гостинице, вот дуры!
      Я втянула обе ноги обратно в машину и заплакала навзрыд. Десна болела так, словно в ней торчала не кость, а змеиное жало.
      — Кто вас обидел? — с водительского кресла раздался удушливый старческий голос.
      Я даже перестала рыдать, настолько не вязался голос с полным сил мужчиной, который смотрел на меня, как обычно дезинфекторы смотрят на помирающих тараканов. Со спокойным вниманием: ну, сколько тебе еще осталось жить, хорошая моя?
      «Какой детинушка!» — разглядывая водителя вблизи, ахнула я. Лет сорока или больше? Плечи и голова представляли собой начало многостворчатого шкафа, а что же внизу? — задала я работу своим мыслям и начала усиленно гадать.
      Только с лицом у него что-то; непорядок, в общем, с лицом. На первый взгляд, оно состояло из отдельных фрагментов… Видимо, с год назад с водителем случилась непредвиденная аварийная травма, и его, возможно, собирали по кусочкам.
      У нас в Сапожке с такими лицами ходила парочка бывших бандитов из Санкт-Петербурга, на пенсии. Оба с хроническими улыбками. По их же рассказам они, управляя джипом, на обычной скорости съехали в кювет, налетев днищем на ограждающий столб, и вся арматура впилась одному из них в верхнюю часть лица, а другому — в нижнюю.
      И обоим фрагменты лиц и остального зафиксировали миниатюрными титановыми пластинками, чтобы человеческий облик не покинул их после аварии раз и навсегда. Милые парни, простые, ходили по Сапожку и горланили песни по ночам. Я вздохнула, глядя на титановый нос водителя, и всхлипнула…
      Водитель переменился в лице, вылез из машины, посмотрел снова и начал вытаскивать меня с заднего сиденья на асфальт.
      Я уперлась.
      В маленькой капсуле приемной сидел такой же маленький дантист и зевал, показывая неприличное количество белых зубов. Я таких странных врачей никогда не видела. Почти с меня ростом, может быть, выше сантиметра на три, усталые глаза и рыжие волосики, приглаженные по обе стороны головы. Меня словно током ударило! Я никогда, никогда, никогда еще не видела такой страшненькой и смешной красоты в другом человеке.
      «Я его люблю!» — стукнула мне по голове невидимая любовная балка с неба, наверное, какой-то ангел перепутал ее со стрелой или кидал на какого-то слона, а упала она на меня. И в голове у меня образовалась дыра, из которой звезды любви поплыли по воздуху к этому человеку.
      Я в свои неполные девятнадцать дантиста видела лишь однажды, когда сломала клык о кокосовый орех. У меня здоровье, про которое обычно говорят коротко: не жалуюсь.
      А дантист сперва стал кашлять, потом смеяться — видимо, нечасто его в шесть утра посещало трио из лилипутки в красном трико и черной саржевой юбке, девицы с костью в зубах и здоровенного амбала со штопаным лицом и ключами от «Линкольна» на пальце.
      — Горностаев Дима, врач-стоматолог, — представился он. — Здравствуй, Валер, — кивнул дантист водителю и повернулся ко мне.
      И через неделю я стала Горностаевой.
 
      Дима: — Глаза цвета горячего миндаля, гладкие блестящие волосы и раскрытые губы. Из них торчала маленькая косточка… Ну и что?

      Планету снова накрыли метеоритные дожди, а я собралась замуж.
      Когда я увидела Диму, то подумала — от него у меня появится чудесный мальчик или ушастенькая девочка. Димины уши колыхались от ветра из окна, и сразу возникала мысль — со слухом у него все в порядке.
      — У тебя в каждом глазу по плакату! — недовольно ворчала София. — Куплю свадебное платье! Срочно!
      — Ну и что? — покраснела я.
      — Перестань улыбаться, как дура!
      — Почему это? Я — умная, — напомнила я.
      — С утра была!
      «Чего это она?» — подумала я, постояла с кислой физиономией и не заметила, как снова стала вздыхать и улыбаться.
      Мы прощались в то утро так:
      — Я вам нужен еще? — разглядывая плавник, тихо спросил самый красивый на свете дантист.
      Я повернулась с перевязанной щекой и прошепелявила:
      — Как воздух.
      А он почему-то застыл, глядя в пол… И еще — он тяжело вздохнул!
      А через неделю была свадьба. Меня выдавала замуж вся труппа феерического лилишоу, из Сапожка приехали бабушка, дядя Витя с тетей Зиной и подружка Ленка, моя Ленка!
      Никулина С. Н.:
      — Стоять рядом было невозможно!
      Между их взглядами шевелился воздух.
      Они посылали друг другу такие вихревые импульсы любви, как телескопы, настроенные в открытый космос:
      «Мы — земляне! Мы здесь! Мы есть! Отзовитесь! Даже если вы — зеленые!..»
      А они глазами передавали «морзянку»:
      «Я люблю! Я люблю тебя! Я тебя так люблю! Хоть вешайся!..»
      София вытерла слезинку, которая натекла в уголок ее длинного зеленого глаза и никак не хотела скатиться по щеке, упасть, впитаться в землю и спрятаться в ней.
      Ну и что? Название сногсшибательное — «ФЕЕРИЧЕСКИЙ ЛИЛИКАНКАН!»
      И недалекий какой гражданин, повторяя: «КАНКАНКАНКАНКАНКАНКАН»… — может предположить — во-от, разъезжают по городам и весям веселые девицы мелких размеров и суперлегкого поведения, но…
      — Ездили с канканом — да, но в основном замужние дамы и три весьма целомудренные девицы, имеющие женихов. — Софья Николаевна задумалась. — Я не знаю про другие канканы, но наш начинался и заканчивался на сцене. И главный аргумент: сейчас в той стране, в которой мы имеем счастье пока еще жить, в любом городке по части платных женских ласк наблюдается такое столпотворение, что ценность лилипуток как артисток и танцорок неизмеримо выше стояния в боевой раскраске где-нибудь у ресторана, гостиницы или туалета с буквой «М».

      — А вы в парандже снимки делаете? — перед брачной церемонией спросила я фотографа, поправляя большой капроновый бант, который свисал с моего плеча до самой земли.
      — Только для вас, — хмыкнул тот, поворачивая меня красивой частью лица к объективу.
      Перед Красноуральским центральным загсом на набережной развертывалась обычная для субботы картина — толпы брачующихся и их ошалевшие от предвкушения праздника чужой несвободы родичи.
      На причале играл духовой оркестр, пели нарумяненные бабки в кокошниках, невесты и женихи чинно и не очень пробегали по длинной ковровой дорожке в небесных расцветок особняк. И устало выходили оттуда с кольцами на пальцах и свидетельствами о потере свободы, не нужной многим ни даром, ни за деньги. Ведь это такой бесценный подарок судьбы, когда ты хоть кому-то нужен на всю жизнь, просто диво дивное!
      «До чего же он у меня трогательный!» — во время брачной церемонии разглядывала я своего подстриженного по случаю свадьбы дантиста.
      — Ангел! — вторила моя бабушка у нас за спиной.
      — Да, я вышла замуж молниеносно, мы даже расписаться не успели, а я уже была беременна, даже стыдно такую подробность предавать огласке, но хронология событий и их подлинность — главное отличие хорошего романа от прочей макулатуры. — Наташа вздохнула и продолжила: — Хорошо быть женой дантиста, поверьте, я знаю.