* * *

Александр Адашев-Гурский сидел дома, созерцая чудовищный разгром, учиненный непрошеными гостями, и пытался «созвониться с мозгами». Причем на звонки пока никто не отвечал, а плачевное состояние жилища он именно созерцал, чувствуя себя абсолютно отдельно не только от окружающего пространства, но и от собственного организма.

Наконец постепенно он и окружающая его действительность стали сближаться, и сближение это не сулило ничего хорошего.

А дело было вот в чем.

Приблизительно с час назад в его квартире раздался звонок в дверь. Следовало, конечно, подойдя к глазку, заглянуть в него. Или хотя бы спросить: «Кто?» — а потом — «Ну и что?» И все равно не открывать. Вплоть до вызова наряда милиции. Ибо по нынешним временам открыть дверь незнакомым людям себе дороже. Но, презирая малодушное заглядывание в глазок, а тем более разговоры через запертую дверь, Александр спросил: «Кто?» — и одновременно распахнул дверь.

И немедленно получил в лоб. А может, собственно, и не в лоб. Просто что-то взорвалось внутри головы, и он моментально стал одним из предметов мебели собственной квартиры.

Придя в себя, он обнаружил, что на голове у него — плотная вязаная шапочка, натянутая на глаза до самого подбородка, рот заклеен широкой липкой лентой, а руки связаны за спиной, вроде бы тоже липкой лентой.

В квартире же шла тем временем какая-то таинственная работа.

Судя по звукам, приглушенным шапочкой, из платяного шкафа выбрасывались на пол относительно новые вещи, а в прихожей кто-то шарил по антресолям и сбрасывал вниз коробки и полиэтиленовые пакеты с вещами старыми.

Методично, по часовой стрелке, слева направо от входной двери выдвигались ящики и ящички, открывались дверцы, и на пол вываливалось все, что могло вывалиться, кроме бьющихся предметов.

Судя по всему, пришельцев было как минимум двое. Голосов слышно не было, и работали они быстро, молча и сосредоточенно. Потом что-то звякнуло в ванной, а в прихожей упала вешалка.

Потом к нему, сидящему на полу, привалившись спиной к стене, приблизились шаги, и в голове опять взорвалось.

Очнувшись вторично, обладатель старинной почтенной фамилии долго прислушивался к тишине, на всякий случай не подавая признаков жизни. Затем поднялся с пола, доковылял до ванной, где на плоской батарее было острое ребро, освободил руки, стащил шапочку и сорвал ленту со рта,

В ванной было темно. Отметив про себя неожиданную бережливость налетчиков по отношению к электроэнергии, Александр нажал на выключатель в коридоре и вторично вошел в освещенную теперь цитадель гигиены.

Все грязное белье из корзины было выворочено и разбросано по полу, замоченные в тазике грязные носки — выплеснуты в ванну.

В коридоре картина была столь же удручающей — все вещи с вешалки и антресолей были вытряхнуты из пакетов и коробок и разбросаны. Сверху громоздилась сама вешалка. Вид комнаты находился в стилистическом единстве с интерьером прочей жилплощади и отнюдь не радовал.

Гурский вернулся в ванную, умыл лицо холодной водой, аккуратно касаясь начинавшей заплывать скулы, и, глядя на себя в зеркало, подумал: «Теряем время. Еще немного, и с такой харей на улицу не выйдешь. Ситуация требует действий. Решительных и быстрых».

В комнате он поднял с пола красиво оформленную книжку «Пистолеты и револьверы» — издание журнала «Техника — молодежи» — и вытряхнул из нее десять баксов. Выйдя на улицу, продал по хорошему курсу доллары в ближайшем табачном киоске, зашел в магазин, купил бутылку водки, сигарет, пачку пельменей и хлеба. Подумав, купил еще одну бутылку водки и большую бутылку грейпфрутового сока.

Дома, на кухне, сунул пельмени в морозилку, открыл водку и сок, взял широкий стакан тонкого стекла и, наполнив его на две трети водкой, долил доверху соком. Выпил. Отломав кусок хлеба, попытался откусить, но травмированный жевательный аппарат ответил полным отказом. Настаивать было глупо.

Прихватив выпивку и на всякий случай кусочек хлеба, перебрался, аккуратно переступая через вещи, в комнату, уселся в старенькое кресло, хлебнул еще и стал созерцать разгром, пытаясь «созвониться с мозгами».

Чтобы у читателя возникло более полное представление о герое, необходимо отметить то обстоятельство, что, обладая определенной духовной организацией, Александр Адашев-Гурский постоянно находился в состоянии некоего обнажения души.

Чтобы люди посторонние, не дай Бог, не приняли это за сентиментальность, ему приходилось все время прятать это свое наследственное свойство, перешедшее к нему от поколений предков, проводивших свою жизнь в достатке и праздности, а потому и взрастивших в себе эту самую особенность, являвшуюся отличительной чертой русской аристократии.

Петербург, весь как бы сотканный из непостижимой многоплановости бытия, город мистический, болезненный и прекрасный, от века был местом, где личности подобною рода живут в постоянном напряжении, будучи не в силах ни отождествить себя с одним каким-либо манящим и вечно ускользающим аспектом здешней реальности, ни оставить эту заколдованную территорию, будучи изначально чужими и в простоте деревни, и в печальном философствовании провинциальных городов, и в «чисто конкретной» давке Всероссийского Пупка, и в дальних странах.

И уж совсем наступает «чума», когда город, словно древний галеон под распущенными парусами облаков, вплывает в серебристый волшебный туман поры белых ночей, когда сутки делятся на день жаркий и многолюдный и следующий за ним прохладно-прозрачный и призрачный день пустых улиц, набережных и парков. Когда ночь исчезает вовсе неведомо куда, и все, что пряталось в ней, скрытое покровом тьмы, вдруг выплескивается на свет Божий, являя свою иррациональную сущность, смешивает карты в пасьянсе размеренного бытия и сводит с ума.

С Гурского на это время, как правило, слетала показная брутальность. Он переставал играть в бретера и шармера, становился беззащитен, печален и для душевного равновесия пил водку.

Все происходящее с ним и вокруг него он в эту пору воспринимал отстранено; так иные умные, но неумеренно пьющие люди стараются не вступать в диалог с преследующими их голосами, осознавая их бесовскую природу.

Галлюцинацию следует игнорировать, и она исчезнет.

Существовала, правда, некая тонкость в том, чтобы отличать кажущееся от существующего на самом деле. Но в одних ситуациях, явно не имеющих принципиально важных последствий, Александра это просто не заботило, а в других — он смиренно полагался на Господа и великую милость Его.

Как, например, в случае с котом. Не далее как сегодня, в прохладное время суток — для простоты изложения назовем его «ночью», — он проснулся от громкого младенческого плача. С трудом разлепив веки, увидел, что младенца нет, а есть огромный серый кот, который сидит посреди комнаты и жутко орет.

Разумеется, никакого кота да еще с такой инфернальной рожей в квартире быть не могло, ибо жил Гурский на пятом этаже старого петербургского дома и спать ложился хоть и будучи подшофе, но при памяти. Окна закрыты. Открыты, правда, форточки, и есть балкон, выход на который по странной причине находится на кухне. Но балкон — единственный на всей стене, и до ближайшего соседского окна расстояние приличное.

— Ты кто? — спросил Адашев-Гурский и протянул к коту руку.

Тот припал к полу, прижал уши и, разинув громадную пасть, зашипел.

— Вот так, значит, да?.. Тогда уходи, — Александр, пошатываясь, встал с постели, обошел животное и стал хлопать в ладоши, пытаясь выгнать его из комнаты. Тот забился под кресло. Гурский отодвинул кресло, и кот, пробежав по висящему на стене ковру, прыгнул в его постель, нырнул под одеяло и выставил оттуда яркий зеленый глаз.

С минуту они смотрели друг на друга, а потом Гурский, продолжая глядеть на кошачью морду, слегка надавил себе пальцем на глазное яблоко, пытаясь определить, раздваивается ли она в этот момент вместе со всеми видимыми предметами и не является ли ее обладатель наваждением. Эксперимент ничего не дал, поскольку и без надавливания на глаз все вокруг двоилось.

— Ну и ладно, — сказал Александр, сел в кресло и заснул.

Утром никакого кота в доме не было. Александр и не вспомнил бы о нем, если бы не лужа, которую пришлось замывать. Впрочем, довольно отступлений. Мы оставили нашего героя в ситуации, которая качественным образом отличалась от привычного нагромождения нелепостей и явно требовала осмысления.

— Ну хорошо, — рассуждал он, — грабители ничего не взяли, потому что у меня нечего брать. Но ведь так не бывает. Адресок сначала пробивают, пасут. Отморозки? Так они бы меня грохнули. А эти? Тимуровцы. Пришли, порядок по всему дому навели. Красота, да и только. А по роже при входе и выходе — из скромности. Чтобы дяденька не запомнил их благородных лиц и, не дай Бог, не сунулся с благодарностями. Бред… Они же явно что-то искали. Неужели Кирилыч с ними на связи? Но это же ерунда какая-то. Хотя с другой стороны… Я ему позвонил, сказал, что найти не могу. Он аж дышать в трубку перестал. А где-то минут через сорок — тимуровцы с посильной помощью. Посильной… На тачке да на трубке — вполне могли бы и раньше подоспеть. Значит, Кирилыч на связи с братками? И все из-за футболки?! Сущее безумие. А Пашка? Пашка — это не смешно.

Вспомнив погибшего мальчишку, Адашев-Гурский налил еще водки и, сказав сам себе: «Не чокаясь», — выпил.

Водка, вопреки широко распространенному среди непьющей части народонаселения мнению о ее вреде и пагубном воздействии на личность, оказывала самое благотворное влияние на душу и тело. Жевательный аппарат пусть с затруднениями чисто механического свойства, но зато почти безболезненно справился с куском хлеба, мысли обретали линейность, паника, растворяясь, постепенно отфильтровывалась почками, а нервы наливались сталью. Гурский рассуждал;

— Не надо врать самому себе. На нас с тобой, Александр Васильевич, наехали. Верно? Верно. — Мысленно он сам себе пожал руку. — Приблизительно так могло быть дело: Лев Кирилыч из своей деревни звонит сюда, в город, и через полчаса братва с порога меня гасит, а хату ставит на уши, произведя быстрый и достаточно качественный шмон. У меня здесь и прятать-то негде. Но я ничего и не прятал. Я просто не смог найти эту несчастную футболку. Футболку, из-за которой, правда, косвенным образом, погиб мальчишка. Выпотрошили, как куренка. От горла до копчика. — Гурский вспомнил фотографии, и его передернуло. Он опять налил и выпил.

Водка теперь шла легко и без хлебушка. Мысли обретали трехмерность, — Оглядим картину в целом… Директор или, там, хозяин какого-то семейного или частного детского дома устраивает жуткую выволочку воспитаннику за то, что он поменялся со мной футболками. Пацан убегает и становится жертвой маньяка. Я приезжаю за расчетом, и тот же директор пытается меня сожрать за акт братания с ребенком — а именно так следует расценивать факт обмена деталями одежды, — отказывает в деньгах, требуя сиротское имущество назад. Я возвращаюсь домой, перерываю весь свой скарб, но, увы, тщетно. В принципе, ничего странного. На следующий день звоню в детдом, сообщаю об утрате и обещаю компенсацию. Мне категорически не верят, вплоть до обыска и расправы. Или расправы и обыска. Ну? И что за этим? А за этим — тайна. Тайна и бандиты. — Он закурил сигарету.

А что мы можем противопоставить тайне? Ум! Гибкий и пытливый ум. Недюжинный интеллект. — Мысленно встал и раскланялся сам с собой. — Но что мы можем противопоставить бандитам? Что мы можем сделать? Убежать! Не-ет… Зарычать? Нет. Ну-у? Пра-авиль-но: «Мы с тобой одной крови. Ты и я». Не совсем, правда, но… Бытие определяет сознание. А житие наше, Господи…

Закончив рассуждать, Адашев-Гурский пододвинул к себе телефон и, уверенно не попадая пальцем решительной руки в дырочки диска, набрал номер. На другом конце трубку сняли со второго гудка.

— Слушаю.

— Петр?

— Да. Ты, Сашка?

— Вас беспокоят из Лиги Наций. Комитет сексуальных реформ.

— Кончай трепаться, на трубу звонишь. Говори, что надо?

— Лимон баксов и «Вальтер ППК».

— В штопоре?

— Обижаешь. Можешь заехать? Мне необходима перевязка, я весь кровоточу,

— В штопоре. Иди в жопу.

— Нет, Петюнь, я серьезно, можешь заехать? Очень надо.

— Ну, в общем, я уже здесь, на Васильевском. Жди через полчаса. Роджер.

— Кто?

— Конец связи. Хрен в пальто…

Ровно через полчаса в квартире Адашева-Гурского посреди комнаты, чуть расставив ноги и глубоко засунув руки в карманы брюк, стоял мужчина и скептическим, чуть насмешливым взглядом рассматривал все вокруг.

Лет ему было на вид от тридцати до сорока пяти — в зависимости от того, на сколько он сам хотел выглядеть в данной ситуации и в данный момент. Одет он был просто, но дорого, роста чуть выше среднего, крепкий.

Люди посторонние могли бы принять его и за бандитского авторитета, и за президентского пресс-атташе, опять-таки — кем ему самому хотелось выглядеть сию минуту. И еще — в его серых, чуть усталых глазах было что-то такое, от чего у всех баб, хоть раз в жизни испытавших оргазм, моментально становилось тревожно на душе.

— Ну что? Расскажи нам свою историю, благородный дон.

Александр сделал зверское лицо, взвыл, а потом начал абсолютно спокойным голосом:

— Родился я в Кордове, где отец мой жил в полном довольстве…

— Ладно, Пашеко, завязывай, именем искупителя твоего, — прервал его Петр Волков. — А рожи корчить тебе, кстати, уже без надобности. Что за бомжатник?

— А вот вижу я по глазам вашим, что вы меня неправильно поняли…

— Да как же тебя понять, если ты и не говоришь ничего, пес смердящий? После совместного распития, что ли? На почве личной неприязни?

— Нет, Петр, — подчеркнуто официально произнес Гурский. — На меня наехали. Бандиты.

— Что за бред? Ты-то при каких делах? Вот ведь я же говорил — будешь к себе таскать по пьяни всяких, тебя не то что обнесут, тебя грохнут. Или хату отнимут. Душевный ты наш. Что за дела?..

— В том-то и вопрос.

— В чем?

— А в том, Петя, что я совершенно не понимаю, что, собственно, происходит в настоящий момент.

— Это у тебя с детства. Ты дело говори: что-где-когда. Почему кошатиной воняет? — Он взял со стола двумя пальцами за горлышко недопитую бутылку водки и приподнял на уровень глаз. — Первая?

— Первая, — кивнул Александр и показал пальцем на кухню. — Вторая — там. А запах… ну что запах — галлюцинация нагадила.

— В следующий раз она тебя сожрет. Который день?

— Петя, ну честное слово, я ж тебе говорю, не в том дело. Вломились, отмудохали, пока я в отрубе, — рот лентой, на голову черную шапку до пупа, руки назад. Перерыли всю хату и свалили. Все.

— А как вломились? Дверь вынесли, что ли?

— А то ты дверь не видел… Зачем ее выносить? Позвонили — я открыл.

— А глазок?

— Ну… Во-первых, он мутный, а во-вторых, в него заглядывать унизительно. И это даже — во-первых.

— Очень достойная позиция. — Петр достал пачку сигарет.

— Ну, очень — не очень…

— Достойная мудака. А зачем вставлял?

— Я не вставлял, так было. А за козла ответишь.

— Ладно, что взяли?

— Ни-че-го.

— Волков удивленно поднял брови.

— Шмон, Петя. Понимаешь, обыск в присутствии отсутствующего хозяина. С особым цинизмом. И, что самое безумное, я, по-моему, знаю, что именно они у меня искали.

— Что? — Петр вынул сигарету из пачки и прикурил.

— Они искали у меня, Петр, белую футболку.

— Петр, глубоко затянувшись, поперхнулся дымом, закашлялся и, сходив на кухню, вернулся со стаканом.

— Плесни-ка… сын Химеры.

— Петь, ну право слово… Ты присядь, а то стоишь, как… У меня и так в голове бардак. Тут вот какая история. Минуточку, говорить больно, — Гурский разлил по стаканам оставшуюся водку, выпил крупными глотками и закурил сигарету.

— Я недавно, весной, где-то месяца полтора крестьянствовал. Есть, оказывается, у нас чуть в стороне от Колпина детдом, такой частный, что ли, в общем, что-то вроде того. Там — директор Невельский Лев Кириллович. Он — хозяин, воспитатель и отец родной. Года полтора назад детдом этот загибался просто, ну, как все. А потом потихоньку, потихоньку стал распрямляться. Кирилыч этот спонсоров каких-то нашел, те — пожертвования, шмотки, то-се, короче, сейчас там полный достаток. И даже излишек.

— Это как?

— У Кирилыча — две тачки. У него своя, у жены своя. А жена… Молоденькая, глазами просто жрет. Но это отдельный разговор.

— Так что, такое выгодное дело — содержать приют?

— Не знаю, — Гурский пожал плечами. — Короче, знакомые мои ему там теплицу ставили, такую, знаешь, очень даже… Он с ними и расплатился соответственно. Ну, от них там всякая ерунда осталась — мусор, какие-то совсем мелкие недоделки. Они меня и подписали месяцок там пожить на свежем воздухе, потрудиться в свое удовольствие, ну и заработать, не напрягаясь. Я и поехал. Они меня представили, обо всем договорились и свалили. А я остался. Все хорошо: ребятня грядки копает, я ими руковожу, Анна — жена Кирилыча — на меня таращится, а я с девками старшими о жизни разговариваю и территорию облагораживаю.

— Сколько девкам-то?

— А их теперь не разберешь. Акселераты… Но лет по пятнадцать, наверное.

— Козел старый.

— Петр… — Александр укоризненно посмотрел на друга. — А кстати, почему ты спросил?

— Не девки это потому что, а девчонки. Не отвлекайся.

— А я не могу на девчонок не отвлекаться. Короче говоря, привязался там ко мне мальчишка один. Такой, знаешь, — все от «На-Ны» с ума сходят, а он Леннона слушает. Очень славный.

— Как в приюте-то оказался?

— Я не спрашивал. Я вообще с ними на эту тему не говорил. Ну вот, когда я уезжал уже, он подходит и говорит: «Дядь Саш, давайте футболками поменяемся на память?» А у меня футболка была с Джоном во всю грудь. Сейчас таких не делают. Толстая, чистый хлопок, я в секонд-хенде откопал, совершенно новая. Я в ней там ходил. А он на нее поглядывал, я видел. И я ему как раз подарить ее хотел, когда уезжать буду. А он, видишь как, он специально ждал, когда им что-нибудь выдадут, чтобы обменяться, а не просто попросить. У них же ничего своего нет… и бывают они в этом очень щепетильны. Ну вот… «Я, — говорит, — специально размер побольше выбрал. Вам подойдет». Я говорю: «А моя тебе?» А он: «А мне без разницы, я же расту. Мне главное, чтобы он у меня вот здесь был». И по груди себя похлопал. «А потом, — говорит, — я все равно до него вырасту». И вот тут, Петя, я и брякаю, ну просто как в кино самом паршивом: «Ты что же, ее всю жизнь носить собираешься?» А он улыбается: «Ага, — говорит, — до самой смерти».

Последняя фраза Адашева-Гурского повисла в воздухе. Он замолчал, будто бы удивленно вглядываясь в нее, и, похоже, продолжать не собирался.

Петр встал, пошел на кухню, принес непочатую бутылку, отвернул крышку, плеснул по стаканам.

— На, успокойся, в чем дело-то? Гурский кивнул, выпил, закурил и, сделав глубокую затяжку, шумно выдохнул.

— Все, ладно. Просто я вот тебе сейчас рассказываю, и все как-то так выстраивается, что… выходит, я в его смерти виноват, а? Или это нам судьба таким образом маячки ставит? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Е… мать.

— Что за маячки?

— А, я же не рассказал. Убили его. Через несколько дней. А может, и раньше. Распотроши8ли всего. И вроде как я к этому отношение имею.

— Какое, к черту, еще отношение?

— Подожди, я же тебе докладываю — Невельский этот, который директор, он… я уж не знаю, ну странный какой-то. Он к этим шмоткам, которые спонсоры привозят, ну, как я не знаю к чему, относится. Когда ребята весной в Таллин ездили, спонсоры куртки привезли. Буквально за день до отъезда. Красивые куртки, согласен, новенькие, не стыдно в таких, но он же что? Он их все у себя в кабинете сложил, заперся, ночевал там и выдавал ребятам прямо перед посадкой в автобус. Каждому. Лично.

— А у них и автобус есть?

— Свой. «Икарус». Подарили. Они и ездят теперь постоянно. Каждые каникулы. Всю П8рибалтику объездили. В Финляндии были, но там не понравилось.

— Зажиточно живут. А что же детишкам в Чухляндии не понравилось? Сухой закон?

— Да каким детям. Это Леву что-то там не устроило, но «не в том дело». Как раз за день перед этой их последней поездкой опять спонсоры приезжали и привезли, в частности, футболки эти белые на всех. Я в кабинет к нему зашел поговорить, что, мол, вы все завтра уезжаете, так, может быть, со мной сегодня разберемся, дел у меня, в общем, никаких не осталось, все закончил. А он: «Не до вас, вы же видите, какая кутерьма. Езжайте пока, а недельки через полторы позвоните, подъезжайте и рассчитаемся». А сам футболки стопкой складывает и в сейф прячет, и — под ключ, представляешь?

— У него сейф такой здоровый?

— Да обыкновенный. В детдоме-то всего человек двадцать, я разве не говорил? Он же частный какой-то, я не знаю, я в детали не вникал. У них и персонала-то — сам Невельский, жена его, Аня, она и зам, и воспитате8ль, и бельем заведует, и я не знаю, что она еще делает, да тетки местные на кухне. Все.

— Ну и?..

— Что? Да вот, собственно, на следующий день автобус с самого утра во дворе уже стоит, ребята позавтракали, и он им после завтрака, заметь, после завтрака, чтобы пятнышка не поставили, выдал новые футболки эти. «Идите, — говорит, — быстро переодевайтесь и в автобус». Тут Пашка ко мне и влетел. «Давайте, — говорит, — поменяемся». Ну, поменялись, он мою быстро надел, в штаны заправил, куртку на груди на зиппер — вжик, и в автобус. Я его футболку в сумку бросил и тоже в автобус сел. Подвезли они меня до Колпина, я Пашке с улицы помахал, а он сидит в самом конце салона — сияе-ет! Ну и все. Я домой, а они — в ближнее зарубежье.

— А потом?

— Потом… Потом я звоню недели через полторы. Аня эта трубку берет, здоровается как-то так натянуто и говорит, что у них ребенок погиб. Паша Сергеев. Я говорю: «Как?» А она: «Ох, и не спрашивайте». И трубку повесила. Я, конечно, тут же туда поехал. Приезжаю, Ани нет, Лёвы этого — тоже. Я к ребятам: «Как?» А они и говорят, что, когда границу проехали, где-то там остановились — то ли перекусить, то ли пописать, а потом, когда в автобус садились. Лев Кирилыч стоял в дверях и всех чуть ли не по головам пересчитывал. Ну вот, все сели, а он с Пашкой на улице остался и как начал его трепать, за куртку схватил и трясет, у парня чуть голова не отлетела. И никто не понимает, за что. А потом Пашка вырвался и убежал. И все. И больше никто его не видел.

Ну, Кирилыч, конечно, заяву в местную полицию накатал, мол, так и так, сбежал трудный ребенок, контингент, сами понимаете, специфический — детдом. Мы им последние крохи, а они — извольте видеть. Но мы очень торопимся, остальные-то детки ни при чем, а у нас и время, и средства весьма ограничены. Боимся, дескать, не успеем всех ваших ближнезарубежных достопримечательностей осмотреть. А этот никуда не денется. Вы его, когда поймаете, посадите в кутузку, мы на обратном пути заберем. И, сука, бабок наверняка заслал. А что делать? Никто не знает, что делать. Чернышевский — и тот не знал. И всем, надо сказать, на этого русского Пашку глубоко насрать. «Ехайте, — говорят, — ехайте. Раз вы нам американскими деньгами плотите и за визу, и вообще… Ехайте себе». Они и уехали.

А когда возвращались, им и сказали, что аккурат через пару дней после их заявы, недалеко от шоссе, в лесочке труп обнаружили. Совершенно голый и весь выпотрошенный малец со следами пыток на оставшихся частях тела.

Ну, я так понимаю, что им свое местное общественное мнение будоражить-то неохота. Тем более что случай, конечно же, для них «уникальный и даже нетипичный». Они его и схоронили по-тихому да по быстрому. Но Кирилычу, на всякий случай, сунули для опознания фотки цветные. Взгляните, мол, может, ваш? А там и в черно-белом-то варианте смотреть… Но опознал его все-таки Лева по родинке на предплечье. Она у него такая, ну, особая, как говорится, примета. Мне он фотографии эти на стол потом швырнул. Смотри, мол! А я-то что? Но шибануло меня здорово. Я как-то тупо со всем соглашался, кивал и как пришибленный оттуда приехал.

— А может, не он?

— Да он, Петя, он. Я же эту родинку тоже видел.

— Дальше-то что? — Петр закурил сигарету.

— Ну что дальше… Стою я у него в кабинете, фотографии эти у меня вот тут, а он орет: «Не имел права! Имущество! Детдом! Футболку эту немедленно вернуть! Чтобы вот сюда!» — и пальцем в стол тычет.

Я киваю и еду домой. Это вчера было. Ну, поискал я ее, не нашел, ладно, думаю, завтра. Сегодня проснулся, ну, поверишь, весь дом перерыл, ну нету, хоть ты тресни.

— А она какая?

— Да никакая! Просто белая футболка, и все. Ни надписей, ни рисунка, ну ничего. У меня таких и не было никогда. Это же не нижнее белье. Всегда хоть что-нибудь, хоть на краешке рукава, да написано. А тут ничего. Но видно, что фирменная. Ткань такая… Ну вот, звоню ему и говорю: «Лев Кирилыч, вы уж извините, никак не могу найти. Что вы так переж8иваете из-за тряпки? У вас ребенок погиб, а вы… Хотите, я вам „Лакосту“ куплю?» И, ты знаешь, я даже по телефону услышал, как он там зубы стиснул, и они у него крошатся. Ну, я трубку и повесил.

— Все?

— Все.

— Что-то мне так кажется, Саша, что денег он тебе не заплатит.

— Думаешь?

— Ну… Такое почему-то у меня складывается впечатление.

— Хреново. Я, как назло, последний чирик сегодня слил.

— Почем?

— Нормально.

— Хо-ро-шо… — Петр встал и, пройдясь по комнате, снова сел в кресло. — И потом, говоришь, у тебя бойцы появились?

— Минут через сорок.

— Слушай, а может, он фетишист?

— И садист, плюс латентный некрофил гомосексуальной окраски.

— Точно, я тоже подумал, зачем он в столе эти фотографии держит?

— А он, Петя, на эти фотки дрочит, а без футболки Пашкиной кончить не может. Только пахнуть-то она им не будет. Пашка ее даже не надевал.

— А ты?

— Вот! Вот-вот-вот-вот-вот… Я же ее надевал. Вот! Совершенно забыл. Позвонил Берзин, давай, говорит, пересечемся. Погода хорошая, давно не видались. Я сунулся в шкаф, а ничего чистого нет. Вот тогда-то я ее и надел. И пошел встречаться с Берзиным.

— И что нам это дает?

— Чудовищное похмелье.

— Я не о Берзине. Ты-то сам чего к этой футболке прицепился?

— Ну, знаешь… — Гурский осторожно потрогал скулу, — это не к тебе бандиты вламываются и шмон наводят.

— Еще чего. А кстати, с чего ты решил, что это братва?

— А кто, Петя? Какие-нибудь отморозки случайные иначе бы себя вели. И потом, они же ничего не взяли.

— Да, вели они себя… Вошли чисто, ты наверняка и разглядеть-то их не успел, не то что квакнуть. Когда прочухался, хоть одно слово слышал?

— Не слышал.

— И не должен был. Чтобы даже по голосу ты бы никогда ни одного из них не узнал. Смотри, работали быстро, но молча, и каждый знал, что ему делать, а ведь квартирку-то они перетряхнули — дай Бог… Далее, ну-ка, пошевели челюстью. Не сломана? Нет. И правильно. Не было у них задачи тебя уродовать. И личного зла тоже. Тебя просто выключить надо было, чтобы под ногами не путался. Бандиты так делают? Нет. Они и спеленали-то тебя так, чтобы ты потом сам смог распутаться. Это что?

— Трогательная забота.

— Это — профессионализм. Ничего лишнего, кроме задачи, которая поставлена. Они были на работе, а не мучить тебя пришли.

— Ага. Ничего личного. А зачем, когда уходили уже, ногой по роже?

— Во-первых, что ногой — не факт. Во-вторых, на всякий случай. Вдруг ты, связанный, мычащий, вывалишься на площадку и начнешь . башкой в соседскую дверь молотить, а они еще отъехать не успели? Не могли, выходит дело, они этого себе позволить.

— И что ты хочешь сказать? Спецура?

— Видишь ли, когда «контору» разогнали, ребята разлетелись. На кого только не работают. Но на власть тоже.

— Но что хотели-то?

— Да квартиру твою посмотреть. Ты считаешь, что они ждать будут, пока ты в загранкомандировку уедешь на длительный срок? Пришли, посмотрели — квартира пустая. Того, что им нужно, здесь нет. И ушли. Все. Поставили галочку.

— А спросить не могли?

— Выходит, нет. Очевидно, были причины.

— Петя, я же на самом деле ничего не знаю.

— Но ведь они же этого не знают.

— А я им скажу.

— Кому? — Волков склонился над журнальным столиком и заглянул Гурскому в глаза. — Саша, ну почему ты постоянно вляпываешься в какое-нибудь дерьмо?

— А это потому, что, когда Хам торжествует, — взгляд Адашева-Гурского на какой-то момент стал совершенно трезвым и очень, жестким, — дерьмо на каждом шагу.

— Ладно, — Петр хлопнул себя по коленям, встал и достал сотовый телефон, — давай собери что-нибудь из вещей, я пока звонок сделаю, и поехали ко мне. А то и правда, прибьют тебя в чужой игре.

— А это вряд ли. Я неприбиваемый. — Александр встал и, отхлебнув из горлышка, направился с бутылкой из комнаты. — У нашего рода бронь.

— Кем выписана?

— А Господом нашим, — обернулся Гурский. — Спасителем.

— Слушай, я вот тебя чуть не с детства знаю и до сих пор понять не могу — в тебе на самом деле гены бродят или ты вы…ешься?

— Против породы не попрешь. А ты чего из себя корчишь? Вон же телефон стоит.

— Этому человеку, — сказал Петр, — надо звонить по этому телефону. И вообще, давай, давай… И футболочку не забудь!

— Вот как ты был, — высунул голову из ванной Гурский, — Петр Волков, сыскарь и ментяра, таким и остался. И шуточки твои — дурацкие. И правильно тебя из оперов вышибли. Вот так.

— Во-первых, из ментуры я сам ушел, — прокричал из комнаты Волков, — а во-вторых, мой задницу быстрей и отваливаем, крепостник хренов.

Час спустя Адашев-Гурский, кое-как рассовав вещи по полкам, шкафам и ящикам и наведя в квартире относительный порядок, натянул джинсы, футболку цвета хаки и кроссовки, надел кожаную куртку, большие американские армейские солнцезащитные очки и, повесив на плечо дорожную сумку, взял под козырек:

— Я готов!

— К пустой голове руку не прикладывают.

— В разных армиях мира — по-разному. А если ты в ином, фигуральном, так сказать, смысле, то я тебе докажу, — продолжал Гурский, ковыляя вслед за Волковым вниз по лестнице. — Слушай, били меня по голове, а чего ноги-то так болят, а?