Двое из ларца (№2) - Дежа вю

— Да два часа ночи.

— Господи… А ты заметил, что в белые ночи время исчезает? Не ощущение времени, а само время?

— Так оно же все равно в каждой ситуации свое собственное.

— Так-то так, но обычно все ситуации между собой соотносятся, а в эту пору — они как-то по отдельности. У всех событий какая-то своя собственная логика. Как у пьяного.

— Пьяный лишен логики. Она ему чужда.

— Не скажи, не скажи, — Гурский стелил себе на диване. — А где ты сейчас трудишься? Тачка бандитская, трубка, «Абсолют»…

— Да есть тут… охрана, сопровождение и прочая, прочая.

— А ты — кем?

— Ну… есть надо мной, есть подо мной.

— А где больше?

— Подо мной. Но все это суета и томление духа.

— И много платят?

— Да это все казенное. Тачка, трубка. А так — жалованье. Хватает, если водки много не жрать.

— И кто платит? В ака-анцовке?

— Да… Я же тебе говорю, раньше все просто было: здесь — криминал, ворье, убивцы, здесь — я, а тут — рабоче-крестьянская власть. А теперь… Они, по-моему, и сами перестали понимать, настолько все перемешалось и срослось, агентура там и все прочее. Главное, что все делают одно большое и очень важное дело — бабки. В ака-анцовке.

— И тебе перепадает.

— Пока не выперли. В глаза закапывал? Еще разок на ночь, и еще один день — утром и вечером. Очень хорошее средство. И рожу мажь, мажь. Завтра еще дома посидишь, а там, глядишь, и выйти с тобой можно будет.

— Если б еще знать, когда утро, когда вечер. А вот воскресенье когда?

— Послезавтра.

— Вот послезавтра мы в Колпино и махнем. Они, Кирилыч этот с женой, по воскресеньям на Поклонную гору ездят с самого утра.

— Куда-а?..

— А в церковь, баптистскую.

— Вот… — Волков потряс пальцем. — Вот она откуда, зараза-то…

— Да брось ты. Там люди разные. Господь рассудит.

— Все равно.

— Спокойной ночи.

— Спи. — Петр взял со столика пульт, повернулся к тихонько работавшему все это время телевизору и, на секунду заинтересовавшись, сделал чуть громче. «И последнее, — сказала ему с экрана ведущая криминальных новостей. — Сегодня в одной из глухих деревушек Рязанской области из личного пистолета Дантеса был застрелен неизвестно как там оказавшийся вор в законе Батсвани, по кличке Пушкин…»

— Господи… — Волков ошарашено впитал в себя текст, выключил телевизор и, отмахнувшись от него двумя руками, пробормотал, выходя из комнаты:

— На ночь-то глядя…

— Ранним воскресным утром, день спустя, джип Волкова, взметая вихри тополиного пуха, катил по полупустым улицам, направляясь к выезду из города.

— Петя, давай, пожалуйста, еще разок ситуацию прокачаем, может, я вчера что не так понял.

— Так а что понимать-то? Порнухи этой с малолетками и даже совсем с детьми в городе — море. Есть импортная, но в основном наша. На любой вкус. И такая, и сякая, и с мальчиками для педрил включительно. Есть совсем дешевая, в полевых условиях да на хазовках каких-то. А есть дорогая, вроде твоей…

— …я бы попросил…

— …а что? Короче, такие, как у нас с тобой, часто используют как рекламный ролик, что ли. Мол, если нравится, то будьте любезны… Имеем предоставить исходный матерьял. И бабки за это клиенты отстегивают немалые. В общей массе — фирма, да новые русские всякие. Ну и богема изредка, она же у нас продвинутая в этом смысле… Да и богатеть стала.

— Богатая богема, Петр, это нонсенс. Как врачи-убийцы и санитары-оборотни.

— А у нас все — нонсенс. И мы с тобой во всем этом — самый большой нонсенс.

— Мы — соль земли. Мы — ее горькие слезы.

— Ладно, запахни свои бледные ноги… Короче, если нам парня не расколоть, никаких концов у нас на Леву твоего нету. Тогда тебе только в Баден-Баден. Здесь он тебя достанет.

— А если его грохнуть?

— Ты, что ли, грохнешь?

— Ты.

— Ну, спасибо…

— Шутка.

— А со спонсорами его и вовсе чисто. Это даже не фирма, а… в общем, они — подразделение концерна определенного. Там и банковские дела, и нефть, и технологии. Вот так. И под крышей они у ФСБ. То есть понятно, что они и втемную крутят, но их не достать. Уж извиняй. И потом, сомневаюсь я, что они с Левой «контрабас» какой-нибудь затевать станут. Не тот уровень. Они ему совершенно бескорыстно бабки на счет безналом переводят из сердобольных, так сказать, соображений и искренне горды собой. Это сейчас становится у богатых престижно. И слава Богу.

Гурский нажал кнопку на ручке дверцы, и стекло мягко скользнуло вниз.

— Слушай, — задумчиво сказал он, — технологии… А? Ну не на совете же директоров такие решения — о контрабанде очень умной — принимаются. Смотри… Кто-нибудь один, для себя лично, замутил с Невельским какую-нибудь поганку. Ну не случайно же он с этими куртками ночевал в запертом кабинете, на самом-то деле! Помнишь, я рассказывал? Ведь если, как ты говоришь, это что-то очень хитрое, то много возить и не надо, в одну-единственную куртку зашил и поехал, а Леве и говорить не нужно — в какую именно. На всякий случай. Получатель сам знает. И часто возить не надо. Так, время от времени.

А потом — или этот, который умник, перед своими же прокололся, и они ему кислород перекрыли, а заодно и слушок про Левин канал пустили, чтобы и ему впредь неповадно было, или Кирилыч от себя, по жадности своей, что-нибудь повез, а тот узнал, и обидно ему стало. И это он его вломил. Своей собственной «крыше». В неформальной беседе, за определенную мзду. Может, Лева-то ему больше и не нужен. Возьмут его на чужом товаре и уберут с горизонта, и гора с плеч. Не станет же он на самом-то деле сам на себя еще и предыдущие эпизоды навешивать, он же не идиот. А этот и концы обрубит, и чистеньким изо всей истории выскочит. Ты же говоришь — он умный?

— Ну вот теперь понятно, кто и зачем к тебе первыми вломились.

— На границе-то его таможне взять не удалось…

— …и теперь они его обложили и разрабатывают по всем правилам, только он после засады на таможне — пуганый. И затихнет с поездками. И выходит, что не достать им его. Нет у них методов против Кости Сапрыкина. А вот тебя он достать очень даже может. Не век же тебе прятаться.

— Да и глупо как-то…

— Глупо не глупо, а если он к серьезным людям обратится — порвут тебя, как грелку. Тут нам с тобой упредить его надо обязательно. Факт.

— Я вот что думаю: если Невельский решился тайком от своего «работодателя» каналом этим рискнуть, то уж больно серьезными должны быть соображения. Он же и так далеко не бедствовал. А тут уж, по логике вещей, явно что-нибудь и вовсе типа — один раз и на всю жизнь, а?

— И что?

— Да футболка. Где ж она может быть…

— Может, ты под гипнозом вспомнишь?

— Да не берет меня. Был у меня случай один…

— Вроде того, как Кол Черниговский нарколога споил?

— И ничего смешного, между прочим. Этого нарколога потом через капельницу откачивали. А все потому, что нечего умничать, мол, «запой мнимый», «запой истинный»… Попили-то они всего ничего — недели полторы, деньги кончились. Кол похмелился и за переводы уселся, с русского на английский для какого-то журнала по биологии, а этот дурак чуть не крякнул. А туда же, учить вздумал…

— Гипнотизер-то выжил после общения с тобой?

— Да он, понимаешь, психотерапэ-эвт по специальности и, на беду свою, курсы какие-то по гипнозу перед этим прошел краткосрочные. И занесла его нелегкая в нашу компанию. Откуда взялся? По-моему, Марьяна его приволокла. Выпил он водочки и, опять же, умничать стал. Тайники, мол, подсознания… И все приставал ко всем, дескать, давайте заглянем в глубь вашего естества. Ну, достал всех. Мы ему чуть-чуть снотворного скормили незаметно и говорим, мол, ну ладно, давайте. Он обрадовался, взял два стула, поставил один напротив другого, уселся и говорит, на меня показывая: «Давайте вы, пожалуйста». Я сел напротив, он шарик такой, на ниточке, из кармана достает, между нашими с ним рожами раскачивает, как маятник, и говорит: «Считайте, пожалуйста». Я стал считать: «Раз, два, три…» Шарик блестящий качается, он на меня пялится, я-на него, а сам про себя думаю: «Вот, пока я здесь как дурак сижу, выжрут они без меня всю водку или не успеют?»

— Не успели?

— Конечно же, нет. Этот идиот в транс впал. Где-то на счете девяносто шесть. А я-то не понял, думал — притворяется. И говорю: «Барышня, а вы в курсе, что женщины Востока уже сняли с себя паранджу?» А он этак кокетливо плечико приподнял и говорит: «И что?» А я ему:

«Раздевайся и ты…»

— Сексуальную ориентацию поменял?

— Эпсолутли. Даже уж и не знаю, как теперь его зовут…

— Слушай, а что Невельскому в этом баптизме?

— Ну, всяко… У него сиротский приют, а там — гуманитарка, шмотки всякие, да и бабки-в своей вульгарной наличной сущности. Приезжают штатники или там финны: «Хали-люйя!» А он им: «Халилюйя! Пожертвуйте на сироток ё мани, блу джине энд все, что ю хев…»

— И дают?

— Еще как. Наличманом. И потом — контакты всякие. «Бог тибье лу-убит!» — и поехали в Чухляндию. Разный народ там… тусуется.

— Контакты, говоришь… А до которого они там часу? Мы после Колпина можем успеть?

— Вполне.

— Так к нему кто угодно мог с подарками заявиться?

— Конечно.

— А ты говоришь, — и Волков укоризненно посмотрел на Гурского, — спонсоры…

— Петя, ну я же не вникал. Ну, приезжают, ну, шмотки привозят, ну, значит, спонсоры… Они же все на одну рожу.

— Ладно. Ты дорогу-то от Колпина помнишь?

— Да там рядом, минут десять на машине. Когда автомобиль остановился на подъездной дорожке, ведущей к широкому, обсаженному кустами двору, в глубине которого стояло приземистое двухэтажное здание, Волков присвистнул:

— А что здесь раньше-то было?

— Профилакторий какой-то. Для «трудящих» масс. Ну что, пойду я парня искать. В разведку, за «языком». А ты знаешь, кстати, почему Ленку «спутницей» зовут?

— Потому что — спутница.

— Ты с какого курса вылетел?

— Я, между прочим, восстановился и все-таки закончил, в отличие от некоторых.

— Так ты юрфак добил?

— Вплоть до диплома.

— А академичку университетскую помнишь?

— А то…

— Ну, так Ленка же каждый раз книжки всякие приносила удивительные. У ее деда библиотека была — конец света. И, в частности, брошюра «Спутник партизан». Ее сбрасывали с самолетов над партизанскими районами во время войны. Содержание — просто сказка… Как выиграть войну посредством соломы и грязи. Там главы такие были: «Как командиром стать», «Как справедливым быть». И — «Смелому танк не страшен». «Смелый, — там говорится, — танка не испугается. Он, приноравливаясь к рельефу местности, подпустит танк поближе. А потом, вспрыгнув на броню, замажет смотровые щели грязью, а пулемет заткнет соломой или загнет топором. Экипаж танка он возьмет в плен, но не допустит самосуда, а поведет на допрос к командиру».

— Круто.

— Вот поэтому Ленка сначала была «спутницей партизан», а потом просто «спутницей». Люблю ее безумно…

— Я тоже.

— Ох… Ты придумал, как с мальчишкой говорить?

— Давай, Фарафонов, предоставь объект.

— Цинизм заготовил?

— Ну иди уже…

— Петр Хведотович, — Гурский взглянул на задернутые легкой занавеской и чуть приоткрытые четыре окна второго этажа, остальные окна были распахнуты настежь, — а подайте-ка мне парабеллум…

— Иди, иди, если что — ори громче. Александр пошел по асфальтовой дорожке, поглядывая на окна второго этажа и всматриваясь в лица ребят, которые катались на роликах и скейтах по двору.

— Здравствуйте, Саша, — поздоровалась с ним вышедшая на широкое крыльцо и зажмурившаяся от яркого солнца очень полная женщина в белой поварской куртке и белом фартуке.

— Здравствуйте, Марь Петровна, Лев Кирилыч у себя?

— Да нет его. Воскресенье же. Он рано уехал, как всегда. А вы какими судьбами?

— Да вот за деньгами…

— Так, может, Анна что знает? Она приболела. Там, у себя наверху. Позвать?

— Да нет, неловко… что ж у меня из головы-то совсем вылетело, что по утрам в воскресенье они в церкви… — Адашев-Гурский внимательно всмотрелся в одного из ребят.

— Ну нет так нет. — Женщина повернулась и, щедро покачивая бедрами, ушла обратно в прохладный полумрак.

— Олег! — окликнул наудачу Гурский.

— Здрасьте, Сан Василич. — Мальчишка в яркой желтой футболке и длинных шортах громыхнул роликами и остановился перед Александром. ~— Только я — Андрей.

— Андрей, конечно. Извини. Слушай, тут у меня дело такое… Хорошо, что я тебя встретил. Пашку Сергеева помнишь?

— Конечно.

— Ну вот… Извини, мне позвонить должны, а телефон я в машине оставил. Пошли? Там и поговорим.

Парень с уважением посмотрел на стоящий вдалеке черный джип и покатил к нему на своих роликах. Гурский не спеша пошел следом.

На одном из окон второго этажа изящная рука чуть отдернула занавеску.

— Забирайся, — Александр поддержал под локоть цепляющегося за высокий порог роликами Андрея, помогая ему забраться на заднее сиденье, где уже сидел в углу салона строгий Волков, и захлопнул дверь. Сам сел спереди.

— Андрюша, прости Бога ради, но, собственно, это вот у моего друга, он — следователь из прокуратуры, несколько вопросов к тебе. Я его сюда специально привез, чтобы он тебя к себе не таскал.

— Волков, Петр Сергеевич. Советник юстиции. — Петр переложил из одного кармана в другой хромированные наручники и вопросительно поднял брови. — А?…

— Андрей. Смуров.

— Смуров. Так… Ну что, Андрюша, плохо тебе на воле жилось?

— А что… — Мальчишка потянулся рукой к двери, но Волков, нажав кнопку на брелоке ключей, заблокировал дверные замки.

— Это что? — откинув у видеокамеры сбоку небольшой экран и включив воспроизведение, спросил Петр.

Лоб у парня моментально покрылся испариной, дыхание перехватило. Он заерзал на сиденьи и, как кролик в глаза удава, уставился в маленький экран.

— Это, дружок, изнасилование беззащитной жертвы, совершаемое группой лиц, причем в извращенной форме, одним из которых являешься ты. А еще один твой сообщник снимает все это на видеопленку. С особым цинизмом. А это — изготовление видео продукции порнографического содержания. Явно с целью дальнейшего распространения и с «целью извлечения материальной прибыли».

— С особым цинизмом, — сказал Гурский, не поворачиваясь.

Андрей молча пыхтел и таращился на экран.

— Потерпевшая подала заявление. Заведено уголовное дело, оно в производстве. Вот тебя лично мы уже изобличили. Мысль ясна? В связи с изменениями, внесенными в последнюю редакцию нового Процессуального кодекса Российской Федерации, под подписку о невыезде я тебя, поскольку ты несовершеннолетний, отпустить не могу. Значит, мерой пресечения будет арест.

Волков вынул наручники и защелкнул браслет на запястье мальчишки.

— Ты имеешь право хранить молчание, все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя в суде…

— Дак ж… Ё-моё…— прорвало наконец пацана. — Дак это потерпевшая… кто?! Ходит голая и загорает, и вообще… Она нас с Витькой достала! Она же ненормальная! А Невеля еще и пугал. «На помойке, — говорит, — сдохнете». Таблетки сует, а потом кино свое снимает. И Ленку возил постоянно, и Катьку, и

Дашку. А нас с Витькой всего два раза к бабе одной… Так она же сама. И Невеле она бабаки за это…

— Что за баба? Где? Когда возил? Быстро!

— Да в Комарове, еще прошлым летом, там дача такая с забором.

— Сможешь найти?

— Ну, забор там такой, не как у всех. А эта, она что ~ потерпевшая?! Ну, ё-моё… Да она сумасшедшая, вольтанутая просто, она ведь, когда это… так синяки неделю не проходят, и хочет, чтобы ее тоже… Она ж глаза закатит и сознание теряет, а Невеля все кино свое снимает, а потом камеру бросает — и на нее, это ж… ё-моё…

— Стоп. Вольтанутая — кто?

— Да Невельская — Анна Петровна. Волков с Гурским уставились друг на друга.

— Так это он жену свою?.. — тихо сказал Александр.

— Да какую жену? Она племянница его. У него, когда сестра старшая в Москве умерла, он ее сюда и привез. Она нам с Витькой рассказывала, когда подлизывалась. Он ее когда отлупит, она — к нам: «Пожалейте, — говорит, — меня, я тоже сирота. У меня и отца-то никогда не было, и вообще у меня никого нет…» Племянница, это все знают.

Гурский и Петр продолжали смотреть друг на друга.

— Петя?..

— О-ох-.. — глубоко вздохнул Волков. — Значится, так… В связи с изменившимися обстоятельствами, Андрей, дело переквалифицируется. Ты переходишь в разряд свидетелей и потерпевших. Сейчас ты вот сюда, в объектив, спокойно и подробно рассказываешь все, все эпизоды, все имена, какие по ним помнишь, короче — вообще все. Идея понятна? Давай.

Когда мальчишка закончил, Волков убрал камеру, достал папку, вынул из нее чистый лист бумаги и ручку и протянул Андрею.

— Пиши.

— Что?

— Пиши: «Генеральному прокурору… Российской Федерации». Написал?

— Написал.

— От Смурова Андрея…

— Витальевича.

— Витальевича. И теперь посередине: «Заявление».

— А Витька твой, — спросил Гурский, — и девчонки, они дадут показания, не струсят?

— Ну, Невелю боятся, конечно, он же говорил, мол, только пикните… но всех же достало. Девчонки, когда он их «из гостей» привозит, им же сутки не встать. Но он все может…

— Не сцы… — Петр убрал исписанный лист бумаги в папку. — Ничего он теперь не может. Но, на всякий случай, пока помалкивай. Давай дуй к ребятам. Будут спрашивать, скажи, мол, про Пашку Сергеева говорили. О'кей? Ну пока.

— До свидания, — и Андрей покатился по подъездной дорожке к дому.

Глядя ему вслед, Адашев-Гурский посмотрел на задернутые занавеской окна, и то ли почудилось ему, то ли на самом деле перехватил он взгляд глубоких голубых глаз, в которых синим огнем полыхнуло безумие.

Волков сел за руль.

Минут десять до выезда на шоссе они ехали молча.

— А она меня все-таки трахнула разок, — как бы самому себе сказал наконец Гурский. — И то-то я смотрю — они в разных комнатах живут. Рядом, но в разных. А оказывается — племянница, и все знают.

— Кроме тебя.

— Ну да. Я же ее — Аня да Аня, она же молоденькая. Ну иногда, в его присутствии, Анна Петровна. А она глазищами-то ну прямо раздевает. Но я думал — жена. А ты б ее видел…

— Да видел я на кассете…

— Ну да, конечно. А он-то… Пузико, волосенки прилизанные, глазки водянистые, и руки вечно потные. А поди ж ты…

— Гнида.

— Ну хорошо, я понимаю, ребят, девчонок он по подвалам насобирал, ему на них плевать. Но ведь Анна — родная кровь. А он ее мало того, что сам, это хоть как-то понять можно, инцест — дело известное, но он же ее за «бабаки», как Андрей говорит, первому встречному подкладывает. Петя, разве можно так деньги любить?

— Ты от меня ответа ждешь? — Петр выразительно посмотрел на друга.

— Чудны дела Твои, Господи. Ну, с мальчишками ясно. Ты, что ли, в четырнадцать лет не дрочил?

— Я с ума просто сходил.

— А тут — такая баба.

— Но за девчонок ответит. Да еще «экстази»… Сегодня же успею слить по своим каналам — к вечеру упакуют. Вот бля буду.

Волков опустил солнцезащитный козырек.

Шоссе плавилось от жары. Над асфальтом прозрачными лужами висели миражи-обманки трепещущего марева, мгновенно исчезающие при приближении.

— Козел! — Петр чуть вильнул вправо, увернувшись от обогнавшей его белой «восьмерки», которая неожиданно возникла сзади, умудрилась втиснуться между ним и встречным КамАЗом и теперь, не сбрасывая скорости, улетала по расплавленной солнцем дороге. — Ты видел?

— А ты — видел?!

— Что?

— Да это же — она!

— Она?

— Ну да! Бешеная…

— Просекла. И тут же все просчитала. Сваливает.

— Сваливает…— Гурский вспомнил розовый сосок. — А может, и пусть, а? Тоже ведь существо, Богом обиженное.

— Как карта ляжет.

А карта в этом одному Господу известно кем раскладываемом пасьянсе в этот день легла так, что минут через пятнадцать их машина попала в громадную пробку.

Где объезжая по обочине вытянувшиеся гуськом автомобили, где встраиваясь в плотную цепочку, которая недовольно квакала клаксонами на наглый джип, но покорно уступала ему дорогу, они, продвигаясь со скоростью улитки, наконец проползли мимо пяти разбитых машин, которые, влетев друг в друга, перегородили все шоссе.

Ни милиции, ни «скорой» еще не было. Петр съехал на обочину, взял телефон и набрал номер.

— Едут уже, — сказал он Гурскому, стоя рядом с ним возле джипа и всматриваясь в самую середину чудовищной груды мятого железа, клочьев резины и битого стекла.

Там, лежа на боку, сплюснутым и искореженным горячим телом скорчилось то, что еще полчаса назад было белой «восьмеркой». А из-под него медленно растекалась, смешиваясь с дорожной грязью и расплавленным гудроном и начиная подсыхать, темная лужа густой крови.

— Ладно. — Волков тронул Александра за плечо. — Поехали. Нечего тут…

— Только тормозни где-нибудь. Я, Петя, выпью.

К церкви евангелических христиан-баптистов на Поклонной горе Адашев-Гурский вместе с Петром подъехали в тот момент, когда вся паства разбрелась по двору и прощалась друг с другом целованием.

— Чего это они? — Петр поставил машину в отдалении от ограды, в стороне от многочисленных машин, но так, чтобы через лобовое стекло был виден двор и выход из него. — Вроде не Пасха.

— А принюхиваются… — Александр, пропустив сто граммов в кафе, теперь отхлебывал из купленной бутылки. — Не выпимши ли кто из братьев и сестер, не тянет ли табачком.

— И что?

— А — тук-тук-тук… Борьба за чистоту рядов. Допущены к кормушке. А вот и наш голубчик.

— Который?

— С пресвитером целуется. Вон, справа, видишь?

— Пресвитер — длинный?

— Ну да. А рядом — Лева с корешем каким-то.

— А кореш не целуется.

— Залетный, значит. Местные все целуются.

— Ради Невельского здесь?

— Может быть. Смотри-ка, все расходятся, а он вообще ни с кем не прощается и Леву в уголок поволок. Прямо как паук. Что ж ему от нашей мухи-цокотухи надо?

— Того же, чего Остенбакену от польской красавицы Инги Зайонц. — Волков достал из перчаточного ящика, именуемого в просторечии «бардачком», длинную тонкую черную трубочку, коробочку, наушники и провода. Все это он соединил между собой, надел наушники, осторожно выставил трубочку из приоткрытого окна и, направив в сторону Невельского, нажал на коробочке две кнопки.

— Любви и взаимопонимания. — Гурский отхлебнул и, откинувшись на спинку сиденья, положил в рот несколько соленых орешков.

— …ршенно не понимаете объема катастрофы, любезный, — услышал в наушниках Петр. — Какие деньги? Лева, у вас мозги есть? Напрягите в своем организме хоть что-нибудь, что заведует умом. Все или ничего, понимаете? Я вот у вас заберу одну хромосому, всего одну, а потом стану откупаться деньгами…

— Ну ведь всего же предусмотреть невозможно.

— Как вы сказали? Невозможно? Оказывается, невозможно? А месяц назад, когда вы, подчеркиваю, вы САМИ предложили мне свои услуги, было возможно? Лева, вы гарантии давали? Извольте отвечать, дружок. Делайте что

— хотите. Я не знаю, ищите, нанимайте кого хотите, обещайте любые деньги, понимаете? Лю-бы-е. Врите, землю ройте, что хотите делайте. И помните — я ваш счет открыл, я его и закрою.

— Ну что вы говорите, Валерий Алексеевич… Я уже обратился в определенные структуры. Но они, как выяснилось, не совсем владеют… Но завтра же, с самого утра…

— Да и какой там, к чертовой матери, счет! Если я буду вынужден… Понимаете? Вынужден буду обратиться в иные, как вы говорите, структуры… Вы меня умолять будете о смертельной инъекции. Вы мне верите?

— Верю.

— Все. У меня самолет завтра! Лаборатория готова, персонал…

— Так, а сегодня вы домой?

— Да.

— Я вас провожу?

— Если угодно. В десять на вокзале.

— Спасибо. Жара-то какая, а?

— Да уж. Дождя бы…

— Вас подвезти?

— Нет. Ну до метро разве.

Невельский со своим спутником вышли за ограду церковного двора и направились в сторону припаркованных машин.

Волков отсоединил микрофон, снял наушники и передал их Гурскому вместе с коробочкой.

— На, послушай. Перемотка здесь и здесь. Это стоп. Это — воспроизведение. Ну что за баран, а? — Он открыл дверь и обратился к водителю микроавтобуса, перегородившего ему выезд. — Браток, ну тебе что, места мало? Ты же меня запер.

— Ой, извините, сейчас, буквально минуточку…— В автобус входили и рассаживались по сиденьям дети-инвалиды.

— Все, — Петр хлопнул двумя руками по рулю. — Ушел.

— Чего ты говоришь? — Гурский снял наушники.

— Ушел, говорю.

— Я не дослушал… Это и есть хозяин «контрабаса», так?

— Нет, это Папа Римский… А здесь до метро минут десять, нырнул — и нет тебя.

— А зачем он нам, Петя? — Александр укладывал аппаратуру в «бардачок», аккуратно зажав открытую бутылку между колен. — Закроем Леву — закроем тему. Я домой, Петя, хочу, в свою собственную постельку. И Татьяне позвонить, чтобы раны зализывала.

— Леву-то мы закроем. И вот тогда Валерий Алексеевич обратится в свои структуры, те-в эти, а эти с пацана футболку с Ленноном сняли, а никакой беленькой и не было. А эта откуда? А ты с Джоном во все пузо чуть не два месяца в детдоме отсвечивал. А уж тебя вычислить… И вот тут-то они тебя и порвут. Даже я загородить не сумею. Понятна мысль? Нам папа этот позарез нужен. И футболка. Чтобы ему ее отдать. Я, Саша, устал уже друзей хоронить. Или давай к Машарскому, в Бруклин.

— Я в Бруклин не хочу.

— А чего так?

— Они же антиподы. Ходят вниз головой. Ты бы смог ходить вниз головой? А для них — норма жизни.

— Машарский-то с Любарским ходят, и ничего.

— Это только так кажется. И вообще, попробуй там на улице попросить у барышни ручку поцеловать. Тут же — сексуальное домогательство, и марш в полицию. А чего ради живем?

— Тебе еще выжить в этой ситуации надо. Ты понимаешь?

— Чего уж. Я абсолютно трезв.

— Не мы с тобой одни такие умные. Как ты можешь водку пить в такую жару?

— Могу. Я очень многое могу. Сдохнуть, например. Или — пожить.

— Была бы футболка, могли бы поиграть. Любые деньги, а?

— Во-первых, — Гурский сделал глоток водки из горлышка, зажмурившись, задержал дыхание, закусил орешками. — Вот, не так выпить люблю, как люблю поморщиться… Во-первых, когда говорят «любые деньги», то, скорее всего, кинут. Это — раз, — он стал отгибать от сжатого кулака пальцы. — Предпочтительнее конкретная цифра, она обязывает. Во-вторых, возникает морально-нравственный аспект: «А вправе ли мы с тобой брать в руки эти грязные деньги?» Ты как?

— А у меня не возникает.

— Вот… Ты циник. Жизнь сделала тебя циником, Петр. Ты не сумел пронести через нее свое сердце трепетным и юным. Где твоя щепетильность? Почему ты не можешь швырнуть эти поганые деньги им в рожу?

— А ты можешь.

— Кто? Это я не могу?! Конечно, не могу…

— Дай-ка орешков.

— И третье, Петя. Третье: где футболка?

— Ну, Шарапов… Ты же этим вопросом меня под корень режешь.

— А тут хочешь смейся, хочешь нет… Мы Леву сдаем или что?

— Ладно, поехали.

Перемахнув через Литейный мост, джип Волкова сделал левый поворот и припарковался у Большого дома на стоянке для служебных машин.

— Посиди. И не высовывайся, а то рожа у тебя еще… — Петр взял большой желтый пакет плотной бумаги и уложил в него лист с заявлением и видеокассету.

— Я пока дослушаю, — и Гурский полез в «бардачок».

Когда за Волковым захлопнулась дверь, он закрыл черные тонированные стекла, надел на себя наушники, отхлебнул из бутылки и, нажав на кнопку, стал внимательно слушать. Дослушав до конца, нахмурился. Перемотал немного назад, прослушал еще раз конец разговора и улыбнулся. Снял наушники, отсоединил их от коробочки, засунул все на место и взял лежащий на «торпеде» телефон.

— Алло, Серега? Ну наконец-то. Я тебе звоню, звоню… Слушай, а чем тогда день-то закончился? Да-а? Ну?.. Вот ведь… Пельмени? А ты? Спасибо. Ладно, извини, я тут тебе с чужой трубки звоню, ты мне вот что скажи, я в футболке был, когда ты меня домой загрузил? Да? Ты точно помнишь? Ну понятно, понятно… А что ты хочешь, не молодеем, чай, год от года. Хорошо, спасибо, созвонимся.

Адашев-Гурский положил телефон, удовлетворенно откинулся на сиденьи, вытянул ноги и, сделав хороший глоток из бутылки, стал грызть соленые орешки и ждать Волкова.

— Ну как?

— Все. Ночевать уже на нарах будет.

— А санкция там, то-се?

— Ох-ох! Сериалов насмотрелся? У него там еще и героин найдут. Граммов сто как минимум. Так мне почему-то кажется. Уж больно ребята от жары злые. Тем более что одним — в Колпино, а другим — в морг.

— В морг?

— Ну да. У нее в сумочке визитки были. Естественно, менты отзвонились после ДТП в детдом, а он туда минут десять назад звонил, оказывается. Ну, ему передали, что она… и где находится. Сказал, что едет. Там его и возьмут. Все. А у ребят-то на него ничего и не было. Представляешь? Они его знать не знают. Такой подарок… А на тебя, выходит, крыша эфэсбэшная наезжала. Тут мы с тобой верно просчитали. Эх, дали бы мне этого Леву на одну только минуточку, один бы вопросик только задать…

— И что за вопросик тебя интересует, Петя?

— Вокзал. Какой вокзал?

— А ты у меня спроси.

— Ну?

— Ты пленку слушал?

— Да что мне пленка, я разговор их слышал.

— Нет, Петр. — Гурский достал причиндалы, приставил наушник к уху и, найдя нужное место, протянул Волкову. — Слушай.

— Ну и что? — Дослушав, тот опустил наушник.

— Повтори, что ты услышал.

— Ну жара, дождя бы, подвезти до метро…

— Дождя?

— Дождя.

— Это мы с тобой, Петя, так говорим. Потому что родились и выросли в славном городе Санкт-Петербурге, где камни воспитывают культуру речи. У нас даже ханыги у пивной правильно артикулируют и, в соответствии с нормами литературного русского языка, в жару хотят «дождя». А этот? Интеллигент, ебенть…

Петр взял наушник, подмотал, послушал и радостно-растерянно развел руки: