* * *

Александр Адашев-Гурский сидел дома, созерцая чудовищный разгром, учиненный непрошеными гостями, и пытался «созвониться с мозгами». Причем на звонки пока никто не отвечал, а плачевное состояние жилища он именно созерцал, чувствуя себя абсолютно отдельно не только от окружающего пространства, но и от собственного организма.

Наконец постепенно он и окружающая его действительность стали сближаться, и сближение это не сулило ничего хорошего.

А дело было вот в чем.

Приблизительно с час назад в его квартире раздался звонок в дверь. Следовало, конечно, подойдя к глазку, заглянуть в него. Или хотя бы спросить: «Кто?» — а потом — «Ну и что?» И все равно не открывать. Вплоть до вызова наряда милиции. Ибо по нынешним временам открыть дверь незнакомым людям себе дороже. Но, презирая малодушное заглядывание в глазок, а тем более разговоры через запертую дверь, Александр спросил: «Кто?» — и одновременно распахнул дверь.

И немедленно получил в лоб. А может, собственно, и не в лоб. Просто что-то взорвалось внутри головы, и он моментально стал одним из предметов мебели собственной квартиры.

Придя в себя, он обнаружил, что на голове у него — плотная вязаная шапочка, натянутая на глаза до самого подбородка, рот заклеен широкой липкой лентой, а руки связаны за спиной, вроде бы тоже липкой лентой.

В квартире же шла тем временем какая-то таинственная работа.

Судя по звукам, приглушенным шапочкой, из платяного шкафа выбрасывались на пол относительно новые вещи, а в прихожей кто-то шарил по антресолям и сбрасывал вниз коробки и полиэтиленовые пакеты с вещами старыми.

Методично, по часовой стрелке, слева направо от входной двери выдвигались ящики и ящички, открывались дверцы, и на пол вываливалось все, что могло вывалиться, кроме бьющихся предметов.

Судя по всему, пришельцев было как минимум двое. Голосов слышно не было, и работали они быстро, молча и сосредоточенно. Потом что-то звякнуло в ванной, а в прихожей упала вешалка.

Потом к нему, сидящему на полу, привалившись спиной к стене, приблизились шаги, и в голове опять взорвалось.

Очнувшись вторично, обладатель старинной почтенной фамилии долго прислушивался к тишине, на всякий случай не подавая признаков жизни. Затем поднялся с пола, доковылял до ванной, где на плоской батарее было острое ребро, освободил руки, стащил шапочку и сорвал ленту со рта,

В ванной было темно. Отметив про себя неожиданную бережливость налетчиков по отношению к электроэнергии, Александр нажал на выключатель в коридоре и вторично вошел в освещенную теперь цитадель гигиены.

Все грязное белье из корзины было выворочено и разбросано по полу, замоченные в тазике грязные носки — выплеснуты в ванну.

В коридоре картина была столь же удручающей — все вещи с вешалки и антресолей были вытряхнуты из пакетов и коробок и разбросаны. Сверху громоздилась сама вешалка. Вид комнаты находился в стилистическом единстве с интерьером прочей жилплощади и отнюдь не радовал.

Гурский вернулся в ванную, умыл лицо холодной водой, аккуратно касаясь начинавшей заплывать скулы, и, глядя на себя в зеркало, подумал: «Теряем время. Еще немного, и с такой харей на улицу не выйдешь. Ситуация требует действий. Решительных и быстрых».

В комнате он поднял с пола красиво оформленную книжку «Пистолеты и револьверы» — издание журнала «Техника — молодежи» — и вытряхнул из нее десять баксов. Выйдя на улицу, продал по хорошему курсу доллары в ближайшем табачном киоске, зашел в магазин, купил бутылку водки, сигарет, пачку пельменей и хлеба. Подумав, купил еще одну бутылку водки и большую бутылку грейпфрутового сока.

Дома, на кухне, сунул пельмени в морозилку, открыл водку и сок, взял широкий стакан тонкого стекла и, наполнив его на две трети водкой, долил доверху соком. Выпил. Отломав кусок хлеба, попытался откусить, но травмированный жевательный аппарат ответил полным отказом. Настаивать было глупо.

Прихватив выпивку и на всякий случай кусочек хлеба, перебрался, аккуратно переступая через вещи, в комнату, уселся в старенькое кресло, хлебнул еще и стал созерцать разгром, пытаясь «созвониться с мозгами».

Чтобы у читателя возникло более полное представление о герое, необходимо отметить то обстоятельство, что, обладая определенной духовной организацией, Александр Адашев-Гурский постоянно находился в состоянии некоего обнажения души.

Чтобы люди посторонние, не дай Бог, не приняли это за сентиментальность, ему приходилось все время прятать это свое наследственное свойство, перешедшее к нему от поколений предков, проводивших свою жизнь в достатке и праздности, а потому и взрастивших в себе эту самую особенность, являвшуюся отличительной чертой русской аристократии.

Петербург, весь как бы сотканный из непостижимой многоплановости бытия, город мистический, болезненный и прекрасный, от века был местом, где личности подобною рода живут в постоянном напряжении, будучи не в силах ни отождествить себя с одним каким-либо манящим и вечно ускользающим аспектом здешней реальности, ни оставить эту заколдованную территорию, будучи изначально чужими и в простоте деревни, и в печальном философствовании провинциальных городов, и в «чисто конкретной» давке Всероссийского Пупка, и в дальних странах.

И уж совсем наступает «чума», когда город, словно древний галеон под распущенными парусами облаков, вплывает в серебристый волшебный туман поры белых ночей, когда сутки делятся на день жаркий и многолюдный и следующий за ним прохладно-прозрачный и призрачный день пустых улиц, набережных и парков. Когда ночь исчезает вовсе неведомо куда, и все, что пряталось в ней, скрытое покровом тьмы, вдруг выплескивается на свет Божий, являя свою иррациональную сущность, смешивает карты в пасьянсе размеренного бытия и сводит с ума.

С Гурского на это время, как правило, слетала показная брутальность. Он переставал играть в бретера и шармера, становился беззащитен, печален и для душевного равновесия пил водку.

Все происходящее с ним и вокруг него он в эту пору воспринимал отстранено; так иные умные, но неумеренно пьющие люди стараются не вступать в диалог с преследующими их голосами, осознавая их бесовскую природу.

Галлюцинацию следует игнорировать, и она исчезнет.

Существовала, правда, некая тонкость в том, чтобы отличать кажущееся от существующего на самом деле. Но в одних ситуациях, явно не имеющих принципиально важных последствий, Александра это просто не заботило, а в других — он смиренно полагался на Господа и великую милость Его.

Как, например, в случае с котом. Не далее как сегодня, в прохладное время суток — для простоты изложения назовем его «ночью», — он проснулся от громкого младенческого плача. С трудом разлепив веки, увидел, что младенца нет, а есть огромный серый кот, который сидит посреди комнаты и жутко орет.

Разумеется, никакого кота да еще с такой инфернальной рожей в квартире быть не могло, ибо жил Гурский на пятом этаже старого петербургского дома и спать ложился хоть и будучи подшофе, но при памяти. Окна закрыты. Открыты, правда, форточки, и есть балкон, выход на который по странной причине находится на кухне. Но балкон — единственный на всей стене, и до ближайшего соседского окна расстояние приличное.

— Ты кто? — спросил Адашев-Гурский и протянул к коту руку.

Тот припал к полу, прижал уши и, разинув громадную пасть, зашипел.

— Вот так, значит, да?.. Тогда уходи, — Александр, пошатываясь, встал с постели, обошел животное и стал хлопать в ладоши, пытаясь выгнать его из комнаты. Тот забился под кресло. Гурский отодвинул кресло, и кот, пробежав по висящему на стене ковру, прыгнул в его постель, нырнул под одеяло и выставил оттуда яркий зеленый глаз.

С минуту они смотрели друг на друга, а потом Гурский, продолжая глядеть на кошачью морду, слегка надавил себе пальцем на глазное яблоко, пытаясь определить, раздваивается ли она в этот момент вместе со всеми видимыми предметами и не является ли ее обладатель наваждением. Эксперимент ничего не дал, поскольку и без надавливания на глаз все вокруг двоилось.

— Ну и ладно, — сказал Александр, сел в кресло и заснул.

Утром никакого кота в доме не было. Александр и не вспомнил бы о нем, если бы не лужа, которую пришлось замывать. Впрочем, довольно отступлений. Мы оставили нашего героя в ситуации, которая качественным образом отличалась от привычного нагромождения нелепостей и явно требовала осмысления.

— Ну хорошо, — рассуждал он, — грабители ничего не взяли, потому что у меня нечего брать. Но ведь так не бывает. Адресок сначала пробивают, пасут. Отморозки? Так они бы меня грохнули. А эти? Тимуровцы. Пришли, порядок по всему дому навели. Красота, да и только. А по роже при входе и выходе — из скромности. Чтобы дяденька не запомнил их благородных лиц и, не дай Бог, не сунулся с благодарностями. Бред… Они же явно что-то искали. Неужели Кирилыч с ними на связи? Но это же ерунда какая-то. Хотя с другой стороны… Я ему позвонил, сказал, что найти не могу. Он аж дышать в трубку перестал. А где-то минут через сорок — тимуровцы с посильной помощью. Посильной… На тачке да на трубке — вполне могли бы и раньше подоспеть. Значит, Кирилыч на связи с братками? И все из-за футболки?! Сущее безумие. А Пашка? Пашка — это не смешно.

Вспомнив погибшего мальчишку, Адашев-Гурский налил еще водки и, сказав сам себе: «Не чокаясь», — выпил.

Водка, вопреки широко распространенному среди непьющей части народонаселения мнению о ее вреде и пагубном воздействии на личность, оказывала самое благотворное влияние на душу и тело. Жевательный аппарат пусть с затруднениями чисто механического свойства, но зато почти безболезненно справился с куском хлеба, мысли обретали линейность, паника, растворяясь, постепенно отфильтровывалась почками, а нервы наливались сталью. Гурский рассуждал;

— Не надо врать самому себе. На нас с тобой, Александр Васильевич, наехали. Верно? Верно. — Мысленно он сам себе пожал руку. — Приблизительно так могло быть дело: Лев Кирилыч из своей деревни звонит сюда, в город, и через полчаса братва с порога меня гасит, а хату ставит на уши, произведя быстрый и достаточно качественный шмон. У меня здесь и прятать-то негде. Но я ничего и не прятал. Я просто не смог найти эту несчастную футболку. Футболку, из-за которой, правда, косвенным образом, погиб мальчишка. Выпотрошили, как куренка. От горла до копчика. — Гурский вспомнил фотографии, и его передернуло. Он опять налил и выпил.

Водка теперь шла легко и без хлебушка. Мысли обретали трехмерность, — Оглядим картину в целом… Директор или, там, хозяин какого-то семейного или частного детского дома устраивает жуткую выволочку воспитаннику за то, что он поменялся со мной футболками. Пацан убегает и становится жертвой маньяка. Я приезжаю за расчетом, и тот же директор пытается меня сожрать за акт братания с ребенком — а именно так следует расценивать факт обмена деталями одежды, — отказывает в деньгах, требуя сиротское имущество назад. Я возвращаюсь домой, перерываю весь свой скарб, но, увы, тщетно. В принципе, ничего странного. На следующий день звоню в детдом, сообщаю об утрате и обещаю компенсацию. Мне категорически не верят, вплоть до обыска и расправы. Или расправы и обыска. Ну? И что за этим? А за этим — тайна. Тайна и бандиты. — Он закурил сигарету.

А что мы можем противопоставить тайне? Ум! Гибкий и пытливый ум. Недюжинный интеллект. — Мысленно встал и раскланялся сам с собой. — Но что мы можем противопоставить бандитам? Что мы можем сделать? Убежать! Не-ет… Зарычать? Нет. Ну-у? Пра-авиль-но: «Мы с тобой одной крови. Ты и я». Не совсем, правда, но… Бытие определяет сознание. А житие наше, Господи…

Закончив рассуждать, Адашев-Гурский пододвинул к себе телефон и, уверенно не попадая пальцем решительной руки в дырочки диска, набрал номер. На другом конце трубку сняли со второго гудка.

— Слушаю.

— Петр?

— Да. Ты, Сашка?

— Вас беспокоят из Лиги Наций. Комитет сексуальных реформ.

— Кончай трепаться, на трубу звонишь. Говори, что надо?

— Лимон баксов и «Вальтер ППК».

— В штопоре?

— Обижаешь. Можешь заехать? Мне необходима перевязка, я весь кровоточу,

— В штопоре. Иди в жопу.

— Нет, Петюнь, я серьезно, можешь заехать? Очень надо.

— Ну, в общем, я уже здесь, на Васильевском. Жди через полчаса. Роджер.

— Кто?

— Конец связи. Хрен в пальто…

Ровно через полчаса в квартире Адашева-Гурского посреди комнаты, чуть расставив ноги и глубоко засунув руки в карманы брюк, стоял мужчина и скептическим, чуть насмешливым взглядом рассматривал все вокруг.

Лет ему было на вид от тридцати до сорока пяти — в зависимости от того, на сколько он сам хотел выглядеть в данной ситуации и в данный момент. Одет он был просто, но дорого, роста чуть выше среднего, крепкий.

Люди посторонние могли бы принять его и за бандитского авторитета, и за президентского пресс-атташе, опять-таки — кем ему самому хотелось выглядеть сию минуту. И еще — в его серых, чуть усталых глазах было что-то такое, от чего у всех баб, хоть раз в жизни испытавших оргазм, моментально становилось тревожно на душе.

— Ну что? Расскажи нам свою историю, благородный дон.

Александр сделал зверское лицо, взвыл, а потом начал абсолютно спокойным голосом:

— Родился я в Кордове, где отец мой жил в полном довольстве…

— Ладно, Пашеко, завязывай, именем искупителя твоего, — прервал его Петр Волков. — А рожи корчить тебе, кстати, уже без надобности. Что за бомжатник?

— А вот вижу я по глазам вашим, что вы меня неправильно поняли…

— Да как же тебя понять, если ты и не говоришь ничего, пес смердящий? После совместного распития, что ли? На почве личной неприязни?

— Нет, Петр, — подчеркнуто официально произнес Гурский. — На меня наехали. Бандиты.

— Что за бред? Ты-то при каких делах? Вот ведь я же говорил — будешь к себе таскать по пьяни всяких, тебя не то что обнесут, тебя грохнут. Или хату отнимут. Душевный ты наш. Что за дела?..

— В том-то и вопрос.

— В чем?

— А в том, Петя, что я совершенно не понимаю, что, собственно, происходит в настоящий момент.

— Это у тебя с детства. Ты дело говори: что-где-когда. Почему кошатиной воняет? — Он взял со стола двумя пальцами за горлышко недопитую бутылку водки и приподнял на уровень глаз. — Первая?

— Первая, — кивнул Александр и показал пальцем на кухню. — Вторая — там. А запах… ну что запах — галлюцинация нагадила.

— В следующий раз она тебя сожрет. Который день?

— Петя, ну честное слово, я ж тебе говорю, не в том дело. Вломились, отмудохали, пока я в отрубе, — рот лентой, на голову черную шапку до пупа, руки назад. Перерыли всю хату и свалили. Все.

— А как вломились? Дверь вынесли, что ли?

— А то ты дверь не видел… Зачем ее выносить? Позвонили — я открыл.

— А глазок?

— Ну… Во-первых, он мутный, а во-вторых, в него заглядывать унизительно. И это даже — во-первых.

— Очень достойная позиция. — Петр достал пачку сигарет.

— Ну, очень — не очень…

— Достойная мудака. А зачем вставлял?

— Я не вставлял, так было. А за козла ответишь.

— Ладно, что взяли?

— Ни-че-го.

— Волков удивленно поднял брови.

— Шмон, Петя. Понимаешь, обыск в присутствии отсутствующего хозяина. С особым цинизмом. И, что самое безумное, я, по-моему, знаю, что именно они у меня искали.

— Что? — Петр вынул сигарету из пачки и прикурил.

— Они искали у меня, Петр, белую футболку.

— Петр, глубоко затянувшись, поперхнулся дымом, закашлялся и, сходив на кухню, вернулся со стаканом.

— Плесни-ка… сын Химеры.

— Петь, ну право слово… Ты присядь, а то стоишь, как… У меня и так в голове бардак. Тут вот какая история. Минуточку, говорить больно, — Гурский разлил по стаканам оставшуюся водку, выпил крупными глотками и закурил сигарету.

— Я недавно, весной, где-то месяца полтора крестьянствовал. Есть, оказывается, у нас чуть в стороне от Колпина детдом, такой частный, что ли, в общем, что-то вроде того. Там — директор Невельский Лев Кириллович. Он — хозяин, воспитатель и отец родной. Года полтора назад детдом этот загибался просто, ну, как все. А потом потихоньку, потихоньку стал распрямляться. Кирилыч этот спонсоров каких-то нашел, те — пожертвования, шмотки, то-се, короче, сейчас там полный достаток. И даже излишек.

— Это как?

— У Кирилыча — две тачки. У него своя, у жены своя. А жена… Молоденькая, глазами просто жрет. Но это отдельный разговор.

— Так что, такое выгодное дело — содержать приют?

— Не знаю, — Гурский пожал плечами. — Короче, знакомые мои ему там теплицу ставили, такую, знаешь, очень даже… Он с ними и расплатился соответственно. Ну, от них там всякая ерунда осталась — мусор, какие-то совсем мелкие недоделки. Они меня и подписали месяцок там пожить на свежем воздухе, потрудиться в свое удовольствие, ну и заработать, не напрягаясь. Я и поехал. Они меня представили, обо всем договорились и свалили. А я остался. Все хорошо: ребятня грядки копает, я ими руковожу, Анна — жена Кирилыча — на меня таращится, а я с девками старшими о жизни разговариваю и территорию облагораживаю.

— Сколько девкам-то?

— А их теперь не разберешь. Акселераты… Но лет по пятнадцать, наверное.

— Козел старый.

— Петр… — Александр укоризненно посмотрел на друга. — А кстати, почему ты спросил?

— Не девки это потому что, а девчонки. Не отвлекайся.

— А я не могу на девчонок не отвлекаться. Короче говоря, привязался там ко мне мальчишка один. Такой, знаешь, — все от «На-Ны» с ума сходят, а он Леннона слушает. Очень славный.

— Как в приюте-то оказался?

— Я не спрашивал. Я вообще с ними на эту тему не говорил. Ну вот, когда я уезжал уже, он подходит и говорит: «Дядь Саш, давайте футболками поменяемся на память?» А у меня футболка была с Джоном во всю грудь. Сейчас таких не делают. Толстая, чистый хлопок, я в секонд-хенде откопал, совершенно новая. Я в ней там ходил. А он на нее поглядывал, я видел. И я ему как раз подарить ее хотел, когда уезжать буду. А он, видишь как, он специально ждал, когда им что-нибудь выдадут, чтобы обменяться, а не просто попросить. У них же ничего своего нет… и бывают они в этом очень щепетильны. Ну вот… «Я, — говорит, — специально размер побольше выбрал. Вам подойдет». Я говорю: «А моя тебе?» А он: «А мне без разницы, я же расту. Мне главное, чтобы он у меня вот здесь был». И по груди себя похлопал. «А потом, — говорит, — я все равно до него вырасту». И вот тут, Петя, я и брякаю, ну просто как в кино самом паршивом: «Ты что же, ее всю жизнь носить собираешься?» А он улыбается: «Ага, — говорит, — до самой смерти».

Последняя фраза Адашева-Гурского повисла в воздухе. Он замолчал, будто бы удивленно вглядываясь в нее, и, похоже, продолжать не собирался.

Петр встал, пошел на кухню, принес непочатую бутылку, отвернул крышку, плеснул по стаканам.

— На, успокойся, в чем дело-то? Гурский кивнул, выпил, закурил и, сделав глубокую затяжку, шумно выдохнул.

— Все, ладно. Просто я вот тебе сейчас рассказываю, и все как-то так выстраивается, что… выходит, я в его смерти виноват, а? Или это нам судьба таким образом маячки ставит? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Е… мать.

— Что за маячки?

— А, я же не рассказал. Убили его. Через несколько дней. А может, и раньше. Распотроши8ли всего. И вроде как я к этому отношение имею.

— Какое, к черту, еще отношение?

— Подожди, я же тебе докладываю — Невельский этот, который директор, он… я уж не знаю, ну странный какой-то. Он к этим шмоткам, которые спонсоры привозят, ну, как я не знаю к чему, относится. Когда ребята весной в Таллин ездили, спонсоры куртки привезли. Буквально за день до отъезда. Красивые куртки, согласен, новенькие, не стыдно в таких, но он же что? Он их все у себя в кабинете сложил, заперся, ночевал там и выдавал ребятам прямо перед посадкой в автобус. Каждому. Лично.

— А у них и автобус есть?

— Свой. «Икарус». Подарили. Они и ездят теперь постоянно. Каждые каникулы. Всю П8рибалтику объездили. В Финляндии были, но там не понравилось.

— Зажиточно живут. А что же детишкам в Чухляндии не понравилось? Сухой закон?

— Да каким детям. Это Леву что-то там не устроило, но «не в том дело». Как раз за день перед этой их последней поездкой опять спонсоры приезжали и привезли, в частности, футболки эти белые на всех. Я в кабинет к нему зашел поговорить, что, мол, вы все завтра уезжаете, так, может быть, со мной сегодня разберемся, дел у меня, в общем, никаких не осталось, все закончил. А он: «Не до вас, вы же видите, какая кутерьма. Езжайте пока, а недельки через полторы позвоните, подъезжайте и рассчитаемся». А сам футболки стопкой складывает и в сейф прячет, и — под ключ, представляешь?

— У него сейф такой здоровый?

— Да обыкновенный. В детдоме-то всего человек двадцать, я разве не говорил? Он же частный какой-то, я не знаю, я в детали не вникал. У них и персонала-то — сам Невельский, жена его, Аня, она и зам, и воспитате8ль, и бельем заведует, и я не знаю, что она еще делает, да тетки местные на кухне. Все.

— Ну и?..

— Что? Да вот, собственно, на следующий день автобус с самого утра во дворе уже стоит, ребята позавтракали, и он им после завтрака, заметь, после завтрака, чтобы пятнышка не поставили, выдал новые футболки эти. «Идите, — говорит, — быстро переодевайтесь и в автобус». Тут Пашка ко мне и влетел. «Давайте, — говорит, — поменяемся». Ну, поменялись, он мою быстро надел, в штаны заправил, куртку на груди на зиппер — вжик, и в автобус. Я его футболку в сумку бросил и тоже в автобус сел. Подвезли они меня до Колпина, я Пашке с улицы помахал, а он сидит в самом конце салона — сияе-ет! Ну и все. Я домой, а они — в ближнее зарубежье.

— А потом?

— Потом… Потом я звоню недели через полторы. Аня эта трубку берет, здоровается как-то так натянуто и говорит, что у них ребенок погиб. Паша Сергеев. Я говорю: «Как?» А она: «Ох, и не спрашивайте». И трубку повесила. Я, конечно, тут же туда поехал. Приезжаю, Ани нет, Лёвы этого — тоже. Я к ребятам: «Как?» А они и говорят, что, когда границу проехали, где-то там остановились — то ли перекусить, то ли пописать, а потом, когда в автобус садились. Лев Кирилыч стоял в дверях и всех чуть ли не по головам пересчитывал. Ну вот, все сели, а он с Пашкой на улице остался и как начал его трепать, за куртку схватил и трясет, у парня чуть голова не отлетела. И никто не понимает, за что. А потом Пашка вырвался и убежал. И все. И больше никто его не видел.

Ну, Кирилыч, конечно, заяву в местную полицию накатал, мол, так и так, сбежал трудный ребенок, контингент, сами понимаете, специфический — детдом. Мы им последние крохи, а они — извольте видеть. Но мы очень торопимся, остальные-то детки ни при чем, а у нас и время, и средства весьма ограничены. Боимся, дескать, не успеем всех ваших ближнезарубежных достопримечательностей осмотреть. А этот никуда не денется. Вы его, когда поймаете, посадите в кутузку, мы на обратном пути заберем. И, сука, бабок наверняка заслал. А что делать? Никто не знает, что делать. Чернышевский — и тот не знал. И всем, надо сказать, на этого русского Пашку глубоко насрать. «Ехайте, — говорят, — ехайте. Раз вы нам американскими деньгами плотите и за визу, и вообще… Ехайте себе». Они и уехали.

А когда возвращались, им и сказали, что аккурат через пару дней после их заявы, недалеко от шоссе, в лесочке труп обнаружили. Совершенно голый и весь выпотрошенный малец со следами пыток на оставшихся частях тела.

Ну, я так понимаю, что им свое местное общественное мнение будоражить-то неохота. Тем более что случай, конечно же, для них «уникальный и даже нетипичный». Они его и схоронили по-тихому да по быстрому. Но Кирилычу, на всякий случай, сунули для опознания фотки цветные. Взгляните, мол, может, ваш? А там и в черно-белом-то варианте смотреть… Но опознал его все-таки Лева по родинке на предплечье. Она у него такая, ну, особая, как говорится, примета. Мне он фотографии эти на стол потом швырнул. Смотри, мол! А я-то что? Но шибануло меня здорово. Я как-то тупо со всем соглашался, кивал и как пришибленный оттуда приехал.

— А может, не он?

— Да он, Петя, он. Я же эту родинку тоже видел.

— Дальше-то что? — Петр закурил сигарету.

— Ну что дальше… Стою я у него в кабинете, фотографии эти у меня вот тут, а он орет: «Не имел права! Имущество! Детдом! Футболку эту немедленно вернуть! Чтобы вот сюда!» — и пальцем в стол тычет.

Я киваю и еду домой. Это вчера было. Ну, поискал я ее, не нашел, ладно, думаю, завтра. Сегодня проснулся, ну, поверишь, весь дом перерыл, ну нету, хоть ты тресни.

— А она какая?

— Да никакая! Просто белая футболка, и все. Ни надписей, ни рисунка, ну ничего. У меня таких и не было никогда. Это же не нижнее белье. Всегда хоть что-нибудь, хоть на краешке рукава, да написано. А тут ничего. Но видно, что фирменная. Ткань такая… Ну вот, звоню ему и говорю: «Лев Кирилыч, вы уж извините, никак не могу найти. Что вы так переж8иваете из-за тряпки? У вас ребенок погиб, а вы… Хотите, я вам „Лакосту“ куплю?» И, ты знаешь, я даже по телефону услышал, как он там зубы стиснул, и они у него крошатся. Ну, я трубку и повесил.

— Все?

— Все.

— Что-то мне так кажется, Саша, что денег он тебе не заплатит.

— Думаешь?

— Ну… Такое почему-то у меня складывается впечатление.

— Хреново. Я, как назло, последний чирик сегодня слил.

— Почем?

— Нормально.

— Хо-ро-шо… — Петр встал и, пройдясь по комнате, снова сел в кресло. — И потом, говоришь, у тебя бойцы появились?

— Минут через сорок.

— Слушай, а может, он фетишист?

— И садист, плюс латентный некрофил гомосексуальной окраски.

— Точно, я тоже подумал, зачем он в столе эти фотографии держит?

— А он, Петя, на эти фотки дрочит, а без футболки Пашкиной кончить не может. Только пахнуть-то она им не будет. Пашка ее даже не надевал.

— А ты?

— Вот! Вот-вот-вот-вот-вот… Я же ее надевал. Вот! Совершенно забыл. Позвонил Берзин, давай, говорит, пересечемся. Погода хорошая, давно не видались. Я сунулся в шкаф, а ничего чистого нет. Вот тогда-то я ее и надел. И пошел встречаться с Берзиным.

— И что нам это дает?

— Чудовищное похмелье.

— Я не о Берзине. Ты-то сам чего к этой футболке прицепился?

— Ну, знаешь… — Гурский осторожно потрогал скулу, — это не к тебе бандиты вламываются и шмон наводят.

— Еще чего. А кстати, с чего ты решил, что это братва?

— А кто, Петя? Какие-нибудь отморозки случайные иначе бы себя вели. И потом, они же ничего не взяли.

— Да, вели они себя… Вошли чисто, ты наверняка и разглядеть-то их не успел, не то что квакнуть. Когда прочухался, хоть одно слово слышал?

— Не слышал.

— И не должен был. Чтобы даже по голосу ты бы никогда ни одного из них не узнал. Смотри, работали быстро, но молча, и каждый знал, что ему делать, а ведь квартирку-то они перетряхнули — дай Бог… Далее, ну-ка, пошевели челюстью. Не сломана? Нет. И правильно. Не было у них задачи тебя уродовать. И личного зла тоже. Тебя просто выключить надо было, чтобы под ногами не путался. Бандиты так делают? Нет. Они и спеленали-то тебя так, чтобы ты потом сам смог распутаться. Это что?

— Трогательная забота.

— Это — профессионализм. Ничего лишнего, кроме задачи, которая поставлена. Они были на работе, а не мучить тебя пришли.

— Ага. Ничего личного. А зачем, когда уходили уже, ногой по роже?

— Во-первых, что ногой — не факт. Во-вторых, на всякий случай. Вдруг ты, связанный, мычащий, вывалишься на площадку и начнешь . башкой в соседскую дверь молотить, а они еще отъехать не успели? Не могли, выходит дело, они этого себе позволить.

— И что ты хочешь сказать? Спецура?

— Видишь ли, когда «контору» разогнали, ребята разлетелись. На кого только не работают. Но на власть тоже.

— Но что хотели-то?

— Да квартиру твою посмотреть. Ты считаешь, что они ждать будут, пока ты в загранкомандировку уедешь на длительный срок? Пришли, посмотрели — квартира пустая. Того, что им нужно, здесь нет. И ушли. Все. Поставили галочку.

— А спросить не могли?

— Выходит, нет. Очевидно, были причины.

— Петя, я же на самом деле ничего не знаю.

— Но ведь они же этого не знают.

— А я им скажу.

— Кому? — Волков склонился над журнальным столиком и заглянул Гурскому в глаза. — Саша, ну почему ты постоянно вляпываешься в какое-нибудь дерьмо?

— А это потому, что, когда Хам торжествует, — взгляд Адашева-Гурского на какой-то момент стал совершенно трезвым и очень, жестким, — дерьмо на каждом шагу.

— Ладно, — Петр хлопнул себя по коленям, встал и достал сотовый телефон, — давай собери что-нибудь из вещей, я пока звонок сделаю, и поехали ко мне. А то и правда, прибьют тебя в чужой игре.

— А это вряд ли. Я неприбиваемый. — Александр встал и, отхлебнув из горлышка, направился с бутылкой из комнаты. — У нашего рода бронь.

— Кем выписана?

— А Господом нашим, — обернулся Гурский. — Спасителем.

— Слушай, я вот тебя чуть не с детства знаю и до сих пор понять не могу — в тебе на самом деле гены бродят или ты вы…ешься?

— Против породы не попрешь. А ты чего из себя корчишь? Вон же телефон стоит.

— Этому человеку, — сказал Петр, — надо звонить по этому телефону. И вообще, давай, давай… И футболочку не забудь!

— Вот как ты был, — высунул голову из ванной Гурский, — Петр Волков, сыскарь и ментяра, таким и остался. И шуточки твои — дурацкие. И правильно тебя из оперов вышибли. Вот так.

— Во-первых, из ментуры я сам ушел, — прокричал из комнаты Волков, — а во-вторых, мой задницу быстрей и отваливаем, крепостник хренов.

Час спустя Адашев-Гурский, кое-как рассовав вещи по полкам, шкафам и ящикам и наведя в квартире относительный порядок, натянул джинсы, футболку цвета хаки и кроссовки, надел кожаную куртку, большие американские армейские солнцезащитные очки и, повесив на плечо дорожную сумку, взял под козырек:

— Я готов!

— К пустой голове руку не прикладывают.

— В разных армиях мира — по-разному. А если ты в ином, фигуральном, так сказать, смысле, то я тебе докажу, — продолжал Гурский, ковыляя вслед за Волковым вниз по лестнице. — Слушай, били меня по голове, а чего ноги-то так болят, а?

— От пьянки.

— Чушь! Скорее всего, на днях я занимался спортом. Но когда? И где? И приличной ли была компания? Петя, не спеши, умоляю, это же пятый этаж, старый фонд, лифт крякнул, у нас долгий путь, необходимо рассчитать силы. И вот что важно — каким конкретно видом спорта я занимался? Ведь, ты мне не поверишь, но далеко не всеми я владею в совершенстве. Так ведь и со стыда можно сгореть.

— Ты же многоборец.

— Это все в юности. Там, где амбиции, поллюции и отсутствие похмелья. И потом я, например, совершенно не знаком с приемами смертельной борьбы борицу, которыми владел профессор Мориарти, а мы ведь вступаем в схватку с преступным миром. Как быть?

— Я дам вам парабеллум.

— Мы с Джеймсом Бондом предпочитаем «Вальтер ППК» и чтобы непременно в кобуре от Бернса-Мартина. Далее, ты спросишь, мол, почему я напялил эту куртку в такую жару? А я тебе отвечу, что, выходя из дома в компании друзей, никогда не знаешь, в какое время года вернешься. Помню, встречаю как-то Курехина в «Сайгоне», май месяц, жара не по сезону, а он стоит — демисезонное пальто через руку и шапка под мышкой — и говорит: «Когда я выходил из дома, на улице было минус два». А? Отсутствие дара предвидения.

— А ты бы на его месте в шортах вышел?

— Ой! Слушай, как ноги-то болят… что же я все-таки делал? Знаешь, я как-то поймал себя на том, что изрядную часть собственной биографии знаю со слов друзей. Странное ощущение, друзья-то и соврут — недорого возьмут, а ты потом и живи как хочешь…

— Так, может, ты по пьянке куда-нибудь вляпался?

— Исключено. Я всегда себя контролирую. И никогда не пьянею. Ты же знаешь.

— Куда футболку девал?

— Какую? Шутка. Надо бы позвонить Берзину и спросить, как я тогда домой-то попал. Потому что на следующий день я поехал в Колпино, а потом было уже сегодня и пока есть. Эта лестница когда-нибудь кончится? Наконец-то.

Солнце слепило глаза даже через очки. От асфальта шел запах гудрона. В затененной глубине василеостровского дворика на скамеечке у чахлого газона сидел парень в полосатой рубашке и читал газету. В воздухе летал тополиный пух.

— Хочешь, угадаю, на какой машине ты приехал? На этой, — и Александр указал рукой на большой черный джип, стоящий у парадной. — А ведь я не знал. Я догадался.

— Ныряй быстрей, на твою рожу пялятся.

— А тебе стыдно со мной рядом стоять? Я тебя компрометирую, да?

— Да залезай ты.

— А знаешь, как я догадался? — продолжал он, когда джип, вырулив из подворотни и мягко перевалившись через бордюрный камень, вывернул на Малый проспект. — Потому что других-то машин во дворе не было. Понял? Вот тебе: редкостный дар предвидения — раз, — начал оттопыривать на американский манер пальцы от сжатого кулака, начиная с большого, — дедукция — два, феноменальная память — три, железная логика — четыре и могучий, нечеловеческий интеллект — пять. Вот! Понял? Просто пальцев на руках не хватает. А ты говоришь, пустая… — он опустил голову на грудь и, глубоко вздохнув, заснул.

Волков поднял с правой стороны черное тонированное стекло и, не отрывая взгляда от потока машин, с удивлением и удовольствием прислушался к движениям того, что заспанно ворочалось, разминая затекшие бугры мышц, и, еще не открыв глаза, скалило зубы в сокровенной глубине его сущности. В нем просыпалось нечто, даже бывшими сослуживцами за глаза с оп8асливым уважением называемое «Волчара».

— Я к вам пришел навеки поселиться. — Адашев-Гурский бросил сумку в прихожей квартиры Волкова, снял куртку и уселся на диване в гостиной.

Значит, так, — Петр посмотрел на часы. — Устраивайся. Ни к телефону, ни на звонки в дверь не подходи. На улицу… — он взглянул на лицо Александра, — ну, с этим тоже пока понятно, — вышел из комнаты, позвякал чем-то в ванной и, вернувшись, протянул ему небольшой, яркий тюбик с иностранной надписью и флакончик с прозрачной жидкостью без этикетки. — Вот этим намажешь рожу, пока окончательно не разнесло, втирай, будет очень горячо, потерпи, а вот это закапай в глаза сразу, я тебе сейчас пипетку принесу. Через пару дней из дому сможешь выйти. Теперь… Дай-ка мне свои ключи, у меня еще дела сегодня, я их раскидаю, а потом, , пожалуй, домой к тебе загляну.

— Зачем?

— Ну, не знаю… Белая, говоришь, и все?

Там вот что. Я, когда одевался, зацепился краешком и порвал. Не порвал даже, а так — лоскуток по самому низу. Я его и оторвал совсем. Не пришивать же?

— Понял. По низу лоскуток оторван.

— Натюрлих.

— Ладно. Короче, я скоро буду, есть захочешь — разберешься, телик вот смотри. Нэша Бриджеса.

— Дон Джонсон — зе бэст. Петя, а если я пить захочу?

— Отдыхай, Пафнутий…

Выйдя из дому, Волков сел в машину, выкатился на Чкаловский проспект и остановился на перекрестке, пережидая красный свет.

У него, как всегда, еще с вечера были запланированы на сегодняшний день кое-какие текущие дела, но это была рутина, связанная с его теперешней работой, обыденная и скучная, а то, что ворочалось в нем, просыпаясь, уже выпускало когти и уже ощущало голод.

Поэтому, дождавшись зеленого, Волков резко повернул направо и, выехав мимо Дворца молодежи на набережную, поехал на Васильевский остров.

Оставив джип в сотне метров от подворотни, он вошел в парадную, поднялся на пятый этаж, открыл дверь квартиры, запер ее за собой, сделал несколько шагов по прихожей и, по причине не проснувшегося еще окончательно профессионального чутья с опозданием среагировав на что-то неуловимо неясное, резко обернулся, с отчаянием осознавая, что уже не успевает, дернулся и… потерял сознание.

Металлический привкус во рту и странное сердцебиение были первыми ощущениями, которые зафиксировал его возвращающийся разум. Петр пошевелился и обнаружил, что самым постыдным образом пристегнут за правую руку к кухонной батарее.

Кухня была пуста. Дверь закрыта. Ярость попавшего в капкан дикого зверя ослепила на секунду удушающей красной волной и отхлынула, сменившись более страшным ледяным спокойствием.

Шерсть на загривке зверя стояла дыбом, глаза широко раскрыты, пасть оскалена.

Отвернув манжет брюк, Волков свободной рукой отлепил полоску «липучки», к которой был прикреплен маленький ключик, бесшумно разомкнул браслет и, освободив запястье, вернул полоску обратно за манжет.

Осторожно поднялся с пола, осмотрелся и, взяв в правую руку скалку, подошел к кухонной двери. В квартире явно кто-то был.

Скользнув в угол, Петр посмотрел на скалку и подумал: «Увидел бы кто — засмеяли».

— Эй, козлы! — сказал он громко обиженным тоном. — Вы чего творите-то?

Послышались шаги, дверь распахнулась, и кто-то самонадеянно резкий шагнул на кухню, подставив на секунду скалке бритый затылок.

— А-а!.. — жалобно вскрикнул Петр одновременно со звуком удара. Мягко закрывая дверь и подтаскивая грузное тело к батарее, он продолжал причитать:

— Не на… до!.. Зачем же нога-ами… А-а!.. Прицепив бритого бугая к болтавшимся на батарее наручникам, он увидел под распахнувшейся легкой курткой на брючном ремне мощный немецкий электрошок. «Ах ты, гад… Каской драться?»

— Ногами!.. — вскрикнул он со всхлипом, прицельно попав носком ботинка в точку позади пельменеобразного уха.

Мельком заглянув в пустую ванную и, одним взглядом окинув прихожую, шагнул к приоткрытой двери в комнату, где, стоя к нему вполоборота и ошарашено глядя на зажатый в его руке электрошок, выдвигал ящик комода парень в полосатой рубашке.

— Гутен морген! Битте, аусвайс… — улыбнулся Петр.

Парень вышел из оцепенения, гибко присел на раскоряченных ногах, задрал почти вертикально локоть согнутой левой руки и выставил чуть согнутую правую с раскрытой ладонью.

— Ну так и есть. «Смертельная борицу»… Не спуская с парня глаз, Петр медленно и мягко прошел в комнату, нехорошо оскалился и тихо сказал:

— Сынок, мы ж не на татами. Я тебя зубами рвать буду.

Моментальный переброс электрошока из правой руки в левую, треск, голубая дуга — все это, отвлекая внимание, слилось в одно движение, и в тот же самый момент страшный удар ногой в пах сломал парня пополам и отбросил к стене.

— Ипон, — констатировал Петр, вынимая из заднего кармана брюк собственные наручники. Присел на корточки, похлопал бойца по карманам свободных светлых слаксов и из одного из них вынул свой телефон.

— Ну, дружок, — сказал укоризненно, глядя в безумно выпученные глаза. — Это уж и вовсе неспортивно.

Застегнул браслет вокруг запястья правой руки, пропустил под коленкой и пристегнул к лодыжке левой ноги.

— Так, — сказал, распрямляясь, — чем дальше, тем страньше…

Он задумчиво оглядел перерытую вторично комнату, походил, заглядывая за батареи, под диван, откидывая поролоновые подушки кресел и дивана. Затем вышел в прихожую и покрутил там головой в разные стороны. Открыл дверь туалета и посмотрел за унитазом, в ванной заглянул под ванну.

Зашел на кухню.

Здоровяк, пристегнутый к батарее, был еще в ауте, но уже утробно хрюкал и ворочал башкой.

— Что, дружок, похмелье? — нежно спросил Волков и, вынув из внутреннего .кармана пиджака плоскую коробочку, вытряхнул на ладонь пригоршню очень мелких таблеток. Убрав коробочку в карман, он открыл холодильник, вынул из него початую бутылку водки и отвинтил крышку. Подойдя к потерпевшему, поставил водку на пол и, стиснув ему щеки двумя пальцами, всыпал в открывшийся рот таблетки. Потом щедро залил их водкой, вставив горлышко в пасть и держа второй рукой челюсть снизу.

— Я понима-аю, мы не хотим, — приговаривал он, удерживая мычащую и пытающуюся отплевываться голову, — мы не любим, мы, наверное, спортом занимаемся, да? Нам нельзя-я, мы только ликерчик любим сладенький и дяденьков незнакомых электричеством пырять. Ну, там, кокса[1] дорожку-другую, и больше ни-ни.

Через несколько секунд клиент затих, тяжело посапывая и так и не открыв глаза.

— Вот и хорошо, маленький, вот и славно, — Петр ласково гладил его по бритой башке. — Будем баиньки. А дяденьков трогать не будем. Иные-то дяденьки и головку отшибить могут совсем, да? А так — она у нас есть, мы ей кушенькать будем. И вспоминать: что такое с нами случилось и как маму зовут.

Взяв бутылку, он прошел в комнату и проделал ту же процедуру со вторым.

Вернувшись на кухню, открыл дверцу мойки и вытащил оттуда помойное ведро.

На самом верху, среди яичной скорлупы и окурков, Волков увидел комочек белой тряпки. Осторожно взял в руки, встряхнул и расправил. Это была полоска белой хлопковой ткани шириной сантиметра два и длиной сантиметров шесть с характерно подрубленным краешком. Оглядевшись, он взял с буфета бумажную салфетку, аккуратно завернул в нее клочок футболки и положил в карман.

Ведро вернул на место.

Оставалось последнее — попросить, так сказать, провожающих на выход.

Петр достал сигарету, динькнул «Зиппой», затянулся и почувствовал, как зверь, утолив первый голод, по-щенячьи катается, выгибая спину, и болтает в воздухе лапами.

Он прищурился, погасил сигарету и, собрав свои и чужие браслеты, отстегнул у бугая от брючного ремня чехол электрошока, вставил машинку в чехол и опустил в карман.

Потом, натужно крякая, взвалил бугая на плечи и, спустившись на половину лестничного пролета, усадил, привалив спиной к окну, на широченный лестничный подоконник. Так же вынес и усадил второго.

Еще раз осмотрел квартиру, прихватил из кухни водочную бутылку с оставшимся на донышке глотком, нетронутую бутылку пива из холодильника и еще пару пустых пивных бутылок.

Запер дверь, спустился и расставил на подоконнике бутылки в соответствии с мизансценой.

Затем расстегнул на бритом штаны, перевернув, уложил его на пузо и спустил до колен брюки вместе с трусами. Второго — усадил на пол, в самый угол, предварительно тоже спустив штаны. Подумав, открыл пиво, вылил половину на причинное место сидящего на полу, а бутылку с остатками вставил в руку. Теперь тот сидел в луже желтоватой, чуть пенистой жидкости.

Вдруг что-то привлекло внимание Петра, он вгляделся — предмет, который беломраморные античные статуи не прикрывают фиговым листом, уже начал чернеть, но на нем еще явственно проступала татуировка: «хам».

— Вот ведь… — сказал сам себе Волков. Потом, отступив на пару шагов и глядя на композицию с режиссерским прищуром, произнес:

— Вообще-то не верю, но… может быть, может быть.

Опустившись еще на половину лестничного пролета, он позвонил в первую попавшуюся квартиру.

— Кто? — послышалось из-за двери.

— Вы что себе позволяете? — Петр вкрадчиво говорил спокойным глубоким баритоном, придав, однако, ему немного металла в обертонах, чтобы имитировать принадлежность оного как минимум депутату Петросовета. — Это вам сколько ж можно? Пьянки-гулянки, понимаешь, всякие до утра, соседи жалуются, а тут — вообще… Вы только посмотрите' Нет, вы только посмотрите! Как хотите, а будем выселять. Просто будем вы-се-лять! Езжайте в свой Израиль… — неожиданно для самого себя почему-то добавил он, удивился и, пожав плечами, спокойно пошел вниз.

Он уже не видел, как, пощелкав замками, на площадку выглянул седой мужик лет шестидесяти пяти в невесть как сохранившейся до наших дней полосатой пижаме, покрутил головой и вдруг, ошалело уставившись наверх, охнул:

О-Ё-…бт!.. Мать твою… — и заорал дурным голосом в глубь квартиры: — Валентина! Вызывай милицию, на хер!.."

— И это правильно, — отметил Волков, вздрогнув от гулкого эха и выходя из парадной. — Не в Америке живем.

Жаркий июньский день уплывал куда-то на запад, чтобы там, в иных пространствах, мучить невыносимой жарой уже иные народы и государства. Санкт-Петербург, следуя своему обыкновению в пору белых ночей, погружался в день прохладный, несущий свою собственную реальность.

Петр Волков вернулся домой и застал друга сидящим у телевизора. Тот напряженно всматривался в экран, который раз перематывал видеокассету назад и пытался остановить на одном каком-то месте.

Из динамиков, без всякой музыкальной фонограммы, на всю квартиру задыхалась и чмокала, стонала и охала порнуха.

— Ходы записываешь?

— Подожди, Петя, подожди…— Гурскому удалось наконец поймать тот самый кадр. — Вот! Смотри.

На экране двое юношей, скорее даже подростков, весьма витиевато пользовали невероятно сексапильную блондинку, которая вся, вплоть до маски на лице, была упакована в черные кожаные секс-причиндалы.

— Ну и что?

— Видишь, здесь он немножко повернулся…

— Совсем охренел?

— Да я не про то. Лицо видишь?

— Ну… он вполоборота…

— А они нигде лицом в камеру не смотрят. Только вот в этом месте на пару секунд. И только вот этот парень. Там еще девка есть, она сейчас в кресле сидит и мастурбирует, тоже вроде малолетка, так ее вообще только со спины в самом начале показали, еще одетую. Потом, когда раздевалась, тоже со спины. А теперь — все что угодно, кроме личика. У них тут сюжет такой, вроде как школьники к учительнице домой пришли на дополнительные занятия. Вот она их и учит…

— Она же сама в своих причинных местах совершенно запуталась. Учит она их…

— Ханжа.

— А ты всегда с собой порнуху таскаешь?

— Я? Так это же твоя кассета. А ты как бы не в курсе?

— Отродясь не было.

— Вон там лежала, вместе со всеми, только на ней ничего не написано. Я поэтому и взял, дай, думаю, взгляну, что там.

— Все страньше и страньше… Может, оставил кто-нибудь? Разные у меня люди бывают время от времени. Я уезжал на пару недель, так здесь приятель начальника моего жил. Дай-ка взгляну, что за кассета. Точно не моя.

— Стой, стой. Я этого парня знаю, кажется. Где-то я его видел… Собственно, а где? А у Невельского в детдоме я его и видел! Точно. Только вот какой-то он здесь не совсем такой.

— Так, может, не он?

— Да точно он. Только помладше выглядит, поэтому я его не сразу и узнал. Они же в этом возрасте каждые полгода меняются. Вот оно, оказывается, как. Педагог ты наш, Песталоцци Макаренков… А можно узнать, где приятель твоего начальника эту кассету взял?

— Порнуха с малолетками на каждом углу продается. А он от жены скрывался, ну и… И вообще, может, это не он оставил.

— Может быть, может быть…

— А парень в самоволке где угодно мог оказаться совершенно самостоятельно.

— Мог, мог. Как же его зовут… Александр выключил телевизор и повернулся лицом к Волкову.

— Ну и как? Вообще?.. — он покрутил в воздухе растопыренной ладонью.

— Да так, — пожал плечами Петр, выходя из гостиной, — пошли на кухню. Ты мне вот чего скажи — у тебя есть друзья какие-нибудь, скукой там, однообразием жизни утомленные? — говорил он, вынимая из пакета всякую еду. Что-то засовывал в холодильник, что-то оставлял на столе для ужина. — Ну, которым приключений на свою жопу не хватает?

— Таких нет.

— Жалко.

— Петь, давай по маленькой для аппетита, а?

— Давай, — Волков достал из холодильника бутылку «Абсолюта» и налил в две рюмочки.

— Петя, признайся честно, ты — новый русский?

— А что, хорошая водка…

— Да не о том я. — И Гурский с демонстративным недоумением уставился на крохотные рюмки.

— М-да, что-то я совсем… — Петр потер переносицу, достал два больших стакана толстого стекла и плеснул в каждый граммов по сто. Александр взял маленькую рюмочку и перелил в свой стакан, вторую — другу.

— За победу?

— За нашу победу.

— Так что ты про друзей-то, скукой замученных, говорил?

— Так нет же их у тебя. А так бы сдал им свою квартирку на неделю. Больше, я думаю, не надо. Это уже фашизм.

Гурский поставил стакан на стол и крутил в руках, примеряясь, намазанный маслом тостик ржаного хлеба, на котором лежал салатный лист, тонкий ломтик ветчины, а сверху — в маленькой лужице майонеза, естественно, — посыпанные солью колечко лука и ломтик помидора.

— Так там же вроде все в порядке.

— Не-а.

— Что, опять?

— Ага…

— Ну, знаешь… И что, опять бойцы невидимого фронта?

— Не-а. — Надев яркий клеенчатый фартук, Петр аккуратно переворачивал на сковороде деревянной лопаткой нарезанную соломкой картошку. — Бойцы, но явно из другой структуры. А адресок тем не менее пасли. Что характерно. Но все равно шелупонь.

— Что, братва все-таки на этот раз? А говоришь — шелупонь…

— Братва, она разная. Ну что?

— Несвоевременно выпитая вторая, — Гурский назидательно поднял палец, — это бессмысленно выпитая первая.

— Мудро. Сам придумал?

— На Камчатке услышал. В хорошей компании.

— Мудро и изящно, — Петр налил по второй и взял изготовленную Гурским закуску. — А я бы сюда еще и горчички.

— Возможно, возможно. А мясо я буду жарить, а то ты пересушиваешь, так только в Испании готовят почему-то. А вот во Франции я вообще сырое ел. Фирменное блюдо в одном ресторане. «Каннибал» называется. На большой такой тарелке — кусок сырого мяса, два комка сырого фарша со специями и ко всему этому много-много всяких соусов. Вкусно-о… Но у нас такого мяса не достанешь, чтобы без глистов. За победу?

— За победу.

— И давай обо всем после ужина, а? В этом я, как Ниро Вульф.

— И что мы имеем с гуся? — Александр Адашев-Гурский закурил сигарету и откинулся в кресле. Волков сидел напротив за журнальным столиком и прихлебывал кофе.

— Ну что… Нашел я у тебя лоскуточек этот. И что, думаю, они все с ума посходили? Заехал к химику одному, есть у меня такой, еще с прежних времен, тот — экспресс-анализ, то-се…

— Наркота?

— Ну, в общем-то, да, но очень странная какая-то. Синтетик, понятное дело, но очень слабенький. И, что главное, если не знать, что ткань пропитана, только анализом и выявляется,

— А если под дождь?

— Не-а. Только химия.

— Ну вот. Теперь срастается. Ай да Лева! Значит, он возит?

— Да вроде так. Кто на границе детский дом трясти будет на предмет «контрабаса»? Только я бы на его месте кокаин возил. Смысла больше.

— Так, может, у него нету кокаина.

— Да это я так, к слову. Понимаешь, наркоту к нам в основном ввозят, а не наоборот. По одним каналам из Европы, с Запада, а по другим — с Востока. Есть, конечно, транзиты, но что-то Леву я там слабо представляю. А вывозят от нас, ну… рыжье, брюлики, иконы, икру и всякое такое.

— А редкоземелье? Эту самую «красную ртуть», например?

— Ну, в принципе… Мог, конечно, кто-то раскачать такую тему, а Невельского извозчиком сделать. Теоретически, конечно. Дают какую-нибудь лабуду, он везет, ему платят.

— Вот тебе и спонсоры. И автобус собственный. Слушай, а в последний раз, мне ребята рассказывали, их здорово трясли. Автобус весь просмотрели, сиденья там, вещи и вообще, а? А на них — футболки.

— Значит, стукнул кто-то. Сказал, что, мол, везет, а что конкретно — не знал.

— И Пашку… Слушай, они же его на предмет того, что, мол, не в себе ли везет…

— Похоже на то.

— А на нем даже футболки не было. И использует Лева ребят втемную. Пытай — не пытай, что Пашка мог сказать?

— Но тут вот что странно. В этом деле самодеятельность как-то не приветствуется. Ну вот ты, например, лично можешь себе брюлик в задницу засунуть и проехать, если повезет. А ведь тут другое. Тут платить надо. Везут ребята грузовик икры левой — платят. Металлы там всякие тоже. Все под контролем.

— Да в том-то и дело, Петя! Он не платит. А кому, кстати? Таможне?

— Зачем жениху? — Волков выразительно вскинул руку. — Кунакам жениха. Это у них как раз все под контролем.

— Вот! Поэтому и пасут его. До границы. На границе таможня всего вывернула. И после границы, я думаю, тоже, наверное, да?

— Черт его знает… Но сразу после границы такой расклад возник: автобус, багаж — все пусто, значит, как они решили, ребята на себе это самое «что-то» везут, а тут — такая удача. Пацан твой прямо в руки, еще тепленький, весь упакованный…

— …как они думали.

— Как они думали. Вещи они с него все сняли до нитки, просмотрели, ничего не нашли, но на всякий случай с собой взяли, а поскольку рентгена не прихватили… ну и… а там тоже пусто. Решили, что «деза». И отстали. Пока…

— А здесь, что ли, наехать нельзя?

— А что предъявить? Он ведь явно не свое возит. За ним кто-то стоит. А тут за базар отвечать надо. Если бы они его хоть разок на чем-нибудь прихватили — он же не один раз что-то провез, тут явно канал, — вот в этом случае: «Ты нам по жизни должен…» И так далее, и все по схеме. А пока Лев Кирилыч Невельский пересекает рубежи отчизны с самыми благородными целями: показывает несчастным детям белый свет. На деньги спонсоров. Тоже очень благородных.

— А как вообще может быть, чтобы кто-то здесь целый канал открыл, тему раскачал, а кунакам этим структурным не платил?

— Ну, я не знаю… Во-первых, передел идет время от времени. Типа того, мол: «Мы бы заплатили, да ведь некому. Тебе, что ли? Да ты нам сам сейчас заплатишь», — и так далее. Во-вторых, отправитель, человек посторонний, расклада и людей не знает, живет «на фарт». Разок нарвется — все, глядишь, и устаканится. И третий вариант возможен, самое, на мой взгляд, реальное в данном случае. Есть тут у нас в Питере умелец один, гений, так он у себя на даче лабораторию устроил и получил в бытовых условиях ни много ни мало как осмий. Да еще такой чистоты, что никому не снилось. А этого осмия вот такая ампулка — состояние. Вот что-нибудь такое, очень умное, что без конкретной наколки никакая таможня никогда в жизни не ущучит. Да еще в автобусе с детским домом. Кому платить? Зачем? Но без утечки информации все равно никогда не бывает. Всегда что-то просачивается. Хотя бы сам факт наличия канала.

— И вот тебе Пашка. Ну да. Поэтому и голый, и распоротый. А ко мне не эти, не кунаки заглядывали?

— Да нет. Тех я, в общем-то, примерно знаю. Если бы за тебя взялись, все иначе бы выглядело… И менты так не работают. Очень на «контору» похоже, если бы было лет пятнадцать назад. А сейчас… Уж очень много контор этих развелось. И у всех один почерк. Я же говорю — ребята-то разлетелись в разные стороны.

— А я при чем?

— Я же говорю: утечка произошла информации. Не факт, конечно, но могло вот что быть, по моему разумению: кто-то с кем-то что-то не поделил, и на Леву капнули, мол, везет человек, берите.

— А кому капнули?

— Абсолютно не принципиально. Все структуры повязаны. И теневые, и официальные. Все во всех внедряются, у всех осведомители, информация гуляет туда-сюда-обратно. Все знают все. Но не точно.

— Поэтому одни Леву на границе встречают и провожают…

— …а другие его связи отрабатывают. Но ни те, ни эти в оперативном контакте не состоят. И только в этом — твой шанс, как я понимаю.

— А какое я отношение к связям Невельского имею?

— Да самое, на их взгляд, прямое. Ты и есть его связи. Ну одна, по крайней мере. Ты там жил полтора месяца, уехал вместе с ними, на убитом парне твоя футболка оч-чень приметная, после их возвращения у Льва Кирилыча к тебе претензии какие-то непонятные, но чрезвычайно серьезные. Он же тебя чуть не сожрал, ты говоришь, и при встрече, и по телефону.

— А они его телефон могут слушать? . — И кабинет, между прочим, тоже. Почему тебя не пощупать? Только они сами не знают, что ищут. Пока. Разговоры ваши про футболку им прикажешь всерьез воспринимать? Они пока просто ваши непонятки фиксируют. И отрабатывают на всякий случай. Пришли к тебе, мешок героина или там плутоний по углам поискали-поискали, не нашли, плюнули и ушли. Поставили галочку. Так, в принципе, дело может обстоять…

— Значит, кунаки про меня не знают?

— Да не должны. Они же на пацане пустышку вытянули.

— Так-так-так-так-так… Петр, — Гурский указал на кухню, — я хлопну? Очень стимулирует работу серых клеточек.

— Пей, я не буду. А чему ты радуешься? Тебя и кроме них есть кому порвать. Футболка-то, как я понимаю, денег стоит.

— Стоит, стоит… — Гурский, выйдя из комнаты, налил себе на кухне водки, достал из банки маленький маринованный огурчик, выпил и закусил.

— Вот смотри, Петя, какой я лично во всем этом расклад вижу, — сказал он, вернувшись в кресло и закуривая сигарету. — Для кунаков таможенных, которые Леву пасут, меня просто нет, так?

— Так.

— Для ментов или уж я не знаю, кто они такие, но это и не важно, я — фигура проходная, вроде поварих или шофера. Они меня пощупали и вычеркнули, если мы с тобой правильно рассудили и это не Моссад ко мне залетал, ну просто посмотреть, как, мол, потомок древнего русского рода здесь поживает, несмотря на жидомасонский заговор, в каких таких жилищных условиях. Верно?

— Возможно. А…

— …а для хозяина «контрабаса» меня тем более нет, Петя. Ты же сам говоришь, что футболка денег стоит, так? Так вот списал ее Лева на случай с Пашкой. Вот сдохнуть мне, списал. А что ты хочешь? Издержки транзита. Откуда кто знает, как там дело было? Украли мальчишку. И, я уверен, вместо официальной версии с маньяком точнехонько историю с преследовавшими его бандитами и втер. Дескать, скажите спасибо, что я, рискуя собственной шкурой, остальные до адресата довез. Вы мне платите? Я везу. Через таможню провез? Провез. А остальные всякие бандитские разборки — ваши дела. Тем более что по ментовским документам у него — все в цвет. Труп обнаружен голым. А? И фотографии эти в столе — мы еще удивлялись — у него для отмазки лежали. Вот, дескать, посмотрите своими глазами…

— Логично.

— И за шелупонью, как ты говоришь, этой — его личная инициатива. Хозяин-то, как я его себе представляю с твоих слов, если бы знал, что я к его товару хоть какое-нибудь отношение имею, так сидеть бы мне давно на цепи где-нибудь в подвале и, жидко под себя какая, вспоминать, куда я футболку девал. Так?

— Примерно…

— Ну вот. Он и этих-то двоих, про которых ты рассказал, ко мне втемную послал. Футболка, мол, белая, такая вот. А что да как, я думаю, они и не спрашивали. Надо, значит надо. С вас аванец. А принесем — расчет. Скроить[2] он решил футболочку, Петя. Денежек срубить самостоятельно. Жадный он. Каждую копеечку любит, причем всякую. Не понимает — где можно, где нельзя. Поэтому и сдали его. Не из-за этой конкретной футболки, конечно, на таможне-то засада до этого была, а уж потом он ее скроить решил, но сути дела это не меняет. Нет в данной конкретной ситуации с футболкой за ним никого и ничего, кроме его собственной жадности. И выходит, что против нас он — один-одинешенек, бедолага. Мы же его…

— Что?

— Схаваем. — И потомственный дворянин, один из предков которого во времена правления Иоанна Грозного ведал его личным архивом, руководил составлением Государева Родословца и Разрядной книги, а затем был воеводой в Ливонии, Александр Васильевич Адашев-Гурский по-блатному раскинул пальцы веером.

— Ну… — Волков подинькал крышкой зажигалки. — Есть, в общем-то, логика в логовницах. А как конкретно?

— Да вот же, Петя, — Александр указал рукой на телевизор. — Уверен я, что от этой порнухи Невельским воняет. Это же ниточка. Потянем за нее, потянем и посмотрим. Да мы его просто посадим. Да еще по такой статье… Ты пару эпизодов смог бы обратно перекатать на такую, знаешь, маленькую, которая в камеру вставляется?

— Почему нет…

— А камеру достать такую?.. я в этом ничего не понимаю, ну, чтобы вот тут открывалось — и как будто телевизор маленький?

— Сони. Гандикап.

— Вот. Придется нам этого мальчишку с тобой колоть.

— А чего это ему перед тобой колоться?

— Не передо мной, а перед тобой. Я детям врать не могу.

— Почему?

— Стыдно. Переживаю потом. Да и у меня все равно не получится. А ты — профессионал. Он на кассете что делает?

— Ну… Бабу уестествляет.

— А вот мне почему-то кажется, что он ее насилует. С особым цинизмом-

— Ну знаешь, так он и купился. Они сейчас уже лет в двенадцать такие ушлые. Тем более которые улицы хлебнули.

— Посмотрим.

— Ладно, — Петр встал с кресла, — давай я тебе белье дам. Завтра поезжу, послушаю, что в городе говорят. И про «контрабас», и про детскую порнуху.

— А который час?

— Да два часа ночи.

— Господи… А ты заметил, что в белые ночи время исчезает? Не ощущение времени, а само время?

— Так оно же все равно в каждой ситуации свое собственное.

— Так-то так, но обычно все ситуации между собой соотносятся, а в эту пору — они как-то по отдельности. У всех событий какая-то своя собственная логика. Как у пьяного.

— Пьяный лишен логики. Она ему чужда.

— Не скажи, не скажи, — Гурский стелил себе на диване. — А где ты сейчас трудишься? Тачка бандитская, трубка, «Абсолют»…

— Да есть тут… охрана, сопровождение и прочая, прочая.

— А ты — кем?

— Ну… есть надо мной, есть подо мной.

— А где больше?

— Подо мной. Но все это суета и томление духа.

— И много платят?

— Да это все казенное. Тачка, трубка. А так — жалованье. Хватает, если водки много не жрать.

— И кто платит? В ака-анцовке?

— Да… Я же тебе говорю, раньше все просто было: здесь — криминал, ворье, убивцы, здесь — я, а тут — рабоче-крестьянская власть. А теперь… Они, по-моему, и сами перестали понимать, настолько все перемешалось и срослось, агентура там и все прочее. Главное, что все делают одно большое и очень важное дело — бабки. В ака-анцовке.

— И тебе перепадает.

— Пока не выперли. В глаза закапывал? Еще разок на ночь, и еще один день — утром и вечером. Очень хорошее средство. И рожу мажь, мажь. Завтра еще дома посидишь, а там, глядишь, и выйти с тобой можно будет.

— Если б еще знать, когда утро, когда вечер. А вот воскресенье когда?

— Послезавтра.

— Вот послезавтра мы в Колпино и махнем. Они, Кирилыч этот с женой, по воскресеньям на Поклонную гору ездят с самого утра.

— Куда-а?..

— А в церковь, баптистскую.

— Вот… — Волков потряс пальцем. — Вот она откуда, зараза-то…

— Да брось ты. Там люди разные. Господь рассудит.

— Все равно.

— Спокойной ночи.

— Спи. — Петр взял со столика пульт, повернулся к тихонько работавшему все это время телевизору и, на секунду заинтересовавшись, сделал чуть громче. «И последнее, — сказала ему с экрана ведущая криминальных новостей. — Сегодня в одной из глухих деревушек Рязанской области из личного пистолета Дантеса был застрелен неизвестно как там оказавшийся вор в законе Батсвани, по кличке Пушкин…»

— Господи… — Волков ошарашено впитал в себя текст, выключил телевизор и, отмахнувшись от него двумя руками, пробормотал, выходя из комнаты:

— На ночь-то глядя…

— Ранним воскресным утром, день спустя, джип Волкова, взметая вихри тополиного пуха, катил по полупустым улицам, направляясь к выезду из города.

— Петя, давай, пожалуйста, еще разок ситуацию прокачаем, может, я вчера что не так понял.

— Так а что понимать-то? Порнухи этой с малолетками и даже совсем с детьми в городе — море. Есть импортная, но в основном наша. На любой вкус. И такая, и сякая, и с мальчиками для педрил включительно. Есть совсем дешевая, в полевых условиях да на хазовках каких-то. А есть дорогая, вроде твоей…

— …я бы попросил…

— …а что? Короче, такие, как у нас с тобой, часто используют как рекламный ролик, что ли. Мол, если нравится, то будьте любезны… Имеем предоставить исходный матерьял. И бабки за это клиенты отстегивают немалые. В общей массе — фирма, да новые русские всякие. Ну и богема изредка, она же у нас продвинутая в этом смысле… Да и богатеть стала.

— Богатая богема, Петр, это нонсенс. Как врачи-убийцы и санитары-оборотни.

— А у нас все — нонсенс. И мы с тобой во всем этом — самый большой нонсенс.

— Мы — соль земли. Мы — ее горькие слезы.

— Ладно, запахни свои бледные ноги… Короче, если нам парня не расколоть, никаких концов у нас на Леву твоего нету. Тогда тебе только в Баден-Баден. Здесь он тебя достанет.

— А если его грохнуть?

— Ты, что ли, грохнешь?

— Ты.

— Ну, спасибо…

— Шутка.

— А со спонсорами его и вовсе чисто. Это даже не фирма, а… в общем, они — подразделение концерна определенного. Там и банковские дела, и нефть, и технологии. Вот так. И под крышей они у ФСБ. То есть понятно, что они и втемную крутят, но их не достать. Уж извиняй. И потом, сомневаюсь я, что они с Левой «контрабас» какой-нибудь затевать станут. Не тот уровень. Они ему совершенно бескорыстно бабки на счет безналом переводят из сердобольных, так сказать, соображений и искренне горды собой. Это сейчас становится у богатых престижно. И слава Богу.

Гурский нажал кнопку на ручке дверцы, и стекло мягко скользнуло вниз.

— Слушай, — задумчиво сказал он, — технологии… А? Ну не на совете же директоров такие решения — о контрабанде очень умной — принимаются. Смотри… Кто-нибудь один, для себя лично, замутил с Невельским какую-нибудь поганку. Ну не случайно же он с этими куртками ночевал в запертом кабинете, на самом-то деле! Помнишь, я рассказывал? Ведь если, как ты говоришь, это что-то очень хитрое, то много возить и не надо, в одну-единственную куртку зашил и поехал, а Леве и говорить не нужно — в какую именно. На всякий случай. Получатель сам знает. И часто возить не надо. Так, время от времени.

А потом — или этот, который умник, перед своими же прокололся, и они ему кислород перекрыли, а заодно и слушок про Левин канал пустили, чтобы и ему впредь неповадно было, или Кирилыч от себя, по жадности своей, что-нибудь повез, а тот узнал, и обидно ему стало. И это он его вломил. Своей собственной «крыше». В неформальной беседе, за определенную мзду. Может, Лева-то ему больше и не нужен. Возьмут его на чужом товаре и уберут с горизонта, и гора с плеч. Не станет же он на самом-то деле сам на себя еще и предыдущие эпизоды навешивать, он же не идиот. А этот и концы обрубит, и чистеньким изо всей истории выскочит. Ты же говоришь — он умный?

— Ну вот теперь понятно, кто и зачем к тебе первыми вломились.

— На границе-то его таможне взять не удалось…

— …и теперь они его обложили и разрабатывают по всем правилам, только он после засады на таможне — пуганый. И затихнет с поездками. И выходит, что не достать им его. Нет у них методов против Кости Сапрыкина. А вот тебя он достать очень даже может. Не век же тебе прятаться.

— Да и глупо как-то…

— Глупо не глупо, а если он к серьезным людям обратится — порвут тебя, как грелку. Тут нам с тобой упредить его надо обязательно. Факт.

— Я вот что думаю: если Невельский решился тайком от своего «работодателя» каналом этим рискнуть, то уж больно серьезными должны быть соображения. Он же и так далеко не бедствовал. А тут уж, по логике вещей, явно что-нибудь и вовсе типа — один раз и на всю жизнь, а?

— И что?

— Да футболка. Где ж она может быть…

— Может, ты под гипнозом вспомнишь?

— Да не берет меня. Был у меня случай один…

— Вроде того, как Кол Черниговский нарколога споил?

— И ничего смешного, между прочим. Этого нарколога потом через капельницу откачивали. А все потому, что нечего умничать, мол, «запой мнимый», «запой истинный»… Попили-то они всего ничего — недели полторы, деньги кончились. Кол похмелился и за переводы уселся, с русского на английский для какого-то журнала по биологии, а этот дурак чуть не крякнул. А туда же, учить вздумал…

— Гипнотизер-то выжил после общения с тобой?

— Да он, понимаешь, психотерапэ-эвт по специальности и, на беду свою, курсы какие-то по гипнозу перед этим прошел краткосрочные. И занесла его нелегкая в нашу компанию. Откуда взялся? По-моему, Марьяна его приволокла. Выпил он водочки и, опять же, умничать стал. Тайники, мол, подсознания… И все приставал ко всем, дескать, давайте заглянем в глубь вашего естества. Ну, достал всех. Мы ему чуть-чуть снотворного скормили незаметно и говорим, мол, ну ладно, давайте. Он обрадовался, взял два стула, поставил один напротив другого, уселся и говорит, на меня показывая: «Давайте вы, пожалуйста». Я сел напротив, он шарик такой, на ниточке, из кармана достает, между нашими с ним рожами раскачивает, как маятник, и говорит: «Считайте, пожалуйста». Я стал считать: «Раз, два, три…» Шарик блестящий качается, он на меня пялится, я-на него, а сам про себя думаю: «Вот, пока я здесь как дурак сижу, выжрут они без меня всю водку или не успеют?»

— Не успели?

— Конечно же, нет. Этот идиот в транс впал. Где-то на счете девяносто шесть. А я-то не понял, думал — притворяется. И говорю: «Барышня, а вы в курсе, что женщины Востока уже сняли с себя паранджу?» А он этак кокетливо плечико приподнял и говорит: «И что?» А я ему:

«Раздевайся и ты…»

— Сексуальную ориентацию поменял?

— Эпсолутли. Даже уж и не знаю, как теперь его зовут…

— Слушай, а что Невельскому в этом баптизме?

— Ну, всяко… У него сиротский приют, а там — гуманитарка, шмотки всякие, да и бабки-в своей вульгарной наличной сущности. Приезжают штатники или там финны: «Хали-люйя!» А он им: «Халилюйя! Пожертвуйте на сироток ё мани, блу джине энд все, что ю хев…»

— И дают?

— Еще как. Наличманом. И потом — контакты всякие. «Бог тибье лу-убит!» — и поехали в Чухляндию. Разный народ там… тусуется.

— Контакты, говоришь… А до которого они там часу? Мы после Колпина можем успеть?

— Вполне.

— Так к нему кто угодно мог с подарками заявиться?

— Конечно.

— А ты говоришь, — и Волков укоризненно посмотрел на Гурского, — спонсоры…

— Петя, ну я же не вникал. Ну, приезжают, ну, шмотки привозят, ну, значит, спонсоры… Они же все на одну рожу.

— Ладно. Ты дорогу-то от Колпина помнишь?

— Да там рядом, минут десять на машине. Когда автомобиль остановился на подъездной дорожке, ведущей к широкому, обсаженному кустами двору, в глубине которого стояло приземистое двухэтажное здание, Волков присвистнул:

— А что здесь раньше-то было?

— Профилакторий какой-то. Для «трудящих» масс. Ну что, пойду я парня искать. В разведку, за «языком». А ты знаешь, кстати, почему Ленку «спутницей» зовут?

— Потому что — спутница.

— Ты с какого курса вылетел?

— Я, между прочим, восстановился и все-таки закончил, в отличие от некоторых.

— Так ты юрфак добил?

— Вплоть до диплома.

— А академичку университетскую помнишь?

— А то…

— Ну, так Ленка же каждый раз книжки всякие приносила удивительные. У ее деда библиотека была — конец света. И, в частности, брошюра «Спутник партизан». Ее сбрасывали с самолетов над партизанскими районами во время войны. Содержание — просто сказка… Как выиграть войну посредством соломы и грязи. Там главы такие были: «Как командиром стать», «Как справедливым быть». И — «Смелому танк не страшен». «Смелый, — там говорится, — танка не испугается. Он, приноравливаясь к рельефу местности, подпустит танк поближе. А потом, вспрыгнув на броню, замажет смотровые щели грязью, а пулемет заткнет соломой или загнет топором. Экипаж танка он возьмет в плен, но не допустит самосуда, а поведет на допрос к командиру».

— Круто.

— Вот поэтому Ленка сначала была «спутницей партизан», а потом просто «спутницей». Люблю ее безумно…

— Я тоже.

— Ох… Ты придумал, как с мальчишкой говорить?

— Давай, Фарафонов, предоставь объект.

— Цинизм заготовил?

— Ну иди уже…

— Петр Хведотович, — Гурский взглянул на задернутые легкой занавеской и чуть приоткрытые четыре окна второго этажа, остальные окна были распахнуты настежь, — а подайте-ка мне парабеллум…

— Иди, иди, если что — ори громче. Александр пошел по асфальтовой дорожке, поглядывая на окна второго этажа и всматриваясь в лица ребят, которые катались на роликах и скейтах по двору.

— Здравствуйте, Саша, — поздоровалась с ним вышедшая на широкое крыльцо и зажмурившаяся от яркого солнца очень полная женщина в белой поварской куртке и белом фартуке.

— Здравствуйте, Марь Петровна, Лев Кирилыч у себя?

— Да нет его. Воскресенье же. Он рано уехал, как всегда. А вы какими судьбами?

— Да вот за деньгами…

— Так, может, Анна что знает? Она приболела. Там, у себя наверху. Позвать?

— Да нет, неловко… что ж у меня из головы-то совсем вылетело, что по утрам в воскресенье они в церкви… — Адашев-Гурский внимательно всмотрелся в одного из ребят.

— Ну нет так нет. — Женщина повернулась и, щедро покачивая бедрами, ушла обратно в прохладный полумрак.

— Олег! — окликнул наудачу Гурский.

— Здрасьте, Сан Василич. — Мальчишка в яркой желтой футболке и длинных шортах громыхнул роликами и остановился перед Александром. ~— Только я — Андрей.

— Андрей, конечно. Извини. Слушай, тут у меня дело такое… Хорошо, что я тебя встретил. Пашку Сергеева помнишь?

— Конечно.

— Ну вот… Извини, мне позвонить должны, а телефон я в машине оставил. Пошли? Там и поговорим.

Парень с уважением посмотрел на стоящий вдалеке черный джип и покатил к нему на своих роликах. Гурский не спеша пошел следом.

На одном из окон второго этажа изящная рука чуть отдернула занавеску.

— Забирайся, — Александр поддержал под локоть цепляющегося за высокий порог роликами Андрея, помогая ему забраться на заднее сиденье, где уже сидел в углу салона строгий Волков, и захлопнул дверь. Сам сел спереди.

— Андрюша, прости Бога ради, но, собственно, это вот у моего друга, он — следователь из прокуратуры, несколько вопросов к тебе. Я его сюда специально привез, чтобы он тебя к себе не таскал.

— Волков, Петр Сергеевич. Советник юстиции. — Петр переложил из одного кармана в другой хромированные наручники и вопросительно поднял брови. — А?…

— Андрей. Смуров.

— Смуров. Так… Ну что, Андрюша, плохо тебе на воле жилось?

— А что… — Мальчишка потянулся рукой к двери, но Волков, нажав кнопку на брелоке ключей, заблокировал дверные замки.

— Это что? — откинув у видеокамеры сбоку небольшой экран и включив воспроизведение, спросил Петр.

Лоб у парня моментально покрылся испариной, дыхание перехватило. Он заерзал на сиденьи и, как кролик в глаза удава, уставился в маленький экран.

— Это, дружок, изнасилование беззащитной жертвы, совершаемое группой лиц, причем в извращенной форме, одним из которых являешься ты. А еще один твой сообщник снимает все это на видеопленку. С особым цинизмом. А это — изготовление видео продукции порнографического содержания. Явно с целью дальнейшего распространения и с «целью извлечения материальной прибыли».

— С особым цинизмом, — сказал Гурский, не поворачиваясь.

Андрей молча пыхтел и таращился на экран.

— Потерпевшая подала заявление. Заведено уголовное дело, оно в производстве. Вот тебя лично мы уже изобличили. Мысль ясна? В связи с изменениями, внесенными в последнюю редакцию нового Процессуального кодекса Российской Федерации, под подписку о невыезде я тебя, поскольку ты несовершеннолетний, отпустить не могу. Значит, мерой пресечения будет арест.

Волков вынул наручники и защелкнул браслет на запястье мальчишки.

— Ты имеешь право хранить молчание, все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя в суде…

— Дак ж… Ё-моё…— прорвало наконец пацана. — Дак это потерпевшая… кто?! Ходит голая и загорает, и вообще… Она нас с Витькой достала! Она же ненормальная! А Невеля еще и пугал. «На помойке, — говорит, — сдохнете». Таблетки сует, а потом кино свое снимает. И Ленку возил постоянно, и Катьку, и

Дашку. А нас с Витькой всего два раза к бабе одной… Так она же сама. И Невеле она бабаки за это…

— Что за баба? Где? Когда возил? Быстро!

— Да в Комарове, еще прошлым летом, там дача такая с забором.

— Сможешь найти?

— Ну, забор там такой, не как у всех. А эта, она что ~ потерпевшая?! Ну, ё-моё… Да она сумасшедшая, вольтанутая просто, она ведь, когда это… так синяки неделю не проходят, и хочет, чтобы ее тоже… Она ж глаза закатит и сознание теряет, а Невеля все кино свое снимает, а потом камеру бросает — и на нее, это ж… ё-моё…

— Стоп. Вольтанутая — кто?

— Да Невельская — Анна Петровна. Волков с Гурским уставились друг на друга.

— Так это он жену свою?.. — тихо сказал Александр.

— Да какую жену? Она племянница его. У него, когда сестра старшая в Москве умерла, он ее сюда и привез. Она нам с Витькой рассказывала, когда подлизывалась. Он ее когда отлупит, она — к нам: «Пожалейте, — говорит, — меня, я тоже сирота. У меня и отца-то никогда не было, и вообще у меня никого нет…» Племянница, это все знают.

Гурский и Петр продолжали смотреть друг на друга.

— Петя?..

— О-ох-.. — глубоко вздохнул Волков. — Значится, так… В связи с изменившимися обстоятельствами, Андрей, дело переквалифицируется. Ты переходишь в разряд свидетелей и потерпевших. Сейчас ты вот сюда, в объектив, спокойно и подробно рассказываешь все, все эпизоды, все имена, какие по ним помнишь, короче — вообще все. Идея понятна? Давай.

Когда мальчишка закончил, Волков убрал камеру, достал папку, вынул из нее чистый лист бумаги и ручку и протянул Андрею.

— Пиши.

— Что?

— Пиши: «Генеральному прокурору… Российской Федерации». Написал?

— Написал.

— От Смурова Андрея…

— Витальевича.

— Витальевича. И теперь посередине: «Заявление».

— А Витька твой, — спросил Гурский, — и девчонки, они дадут показания, не струсят?

— Ну, Невелю боятся, конечно, он же говорил, мол, только пикните… но всех же достало. Девчонки, когда он их «из гостей» привозит, им же сутки не встать. Но он все может…

— Не сцы… — Петр убрал исписанный лист бумаги в папку. — Ничего он теперь не может. Но, на всякий случай, пока помалкивай. Давай дуй к ребятам. Будут спрашивать, скажи, мол, про Пашку Сергеева говорили. О'кей? Ну пока.

— До свидания, — и Андрей покатился по подъездной дорожке к дому.

Глядя ему вслед, Адашев-Гурский посмотрел на задернутые занавеской окна, и то ли почудилось ему, то ли на самом деле перехватил он взгляд глубоких голубых глаз, в которых синим огнем полыхнуло безумие.

Волков сел за руль.

Минут десять до выезда на шоссе они ехали молча.

— А она меня все-таки трахнула разок, — как бы самому себе сказал наконец Гурский. — И то-то я смотрю — они в разных комнатах живут. Рядом, но в разных. А оказывается — племянница, и все знают.

— Кроме тебя.

— Ну да. Я же ее — Аня да Аня, она же молоденькая. Ну иногда, в его присутствии, Анна Петровна. А она глазищами-то ну прямо раздевает. Но я думал — жена. А ты б ее видел…

— Да видел я на кассете…

— Ну да, конечно. А он-то… Пузико, волосенки прилизанные, глазки водянистые, и руки вечно потные. А поди ж ты…

— Гнида.

— Ну хорошо, я понимаю, ребят, девчонок он по подвалам насобирал, ему на них плевать. Но ведь Анна — родная кровь. А он ее мало того, что сам, это хоть как-то понять можно, инцест — дело известное, но он же ее за «бабаки», как Андрей говорит, первому встречному подкладывает. Петя, разве можно так деньги любить?

— Ты от меня ответа ждешь? — Петр выразительно посмотрел на друга.

— Чудны дела Твои, Господи. Ну, с мальчишками ясно. Ты, что ли, в четырнадцать лет не дрочил?

— Я с ума просто сходил.

— А тут — такая баба.

— Но за девчонок ответит. Да еще «экстази»… Сегодня же успею слить по своим каналам — к вечеру упакуют. Вот бля буду.

Волков опустил солнцезащитный козырек.

Шоссе плавилось от жары. Над асфальтом прозрачными лужами висели миражи-обманки трепещущего марева, мгновенно исчезающие при приближении.

— Козел! — Петр чуть вильнул вправо, увернувшись от обогнавшей его белой «восьмерки», которая неожиданно возникла сзади, умудрилась втиснуться между ним и встречным КамАЗом и теперь, не сбрасывая скорости, улетала по расплавленной солнцем дороге. — Ты видел?

— А ты — видел?!

— Что?

— Да это же — она!

— Она?

— Ну да! Бешеная…

— Просекла. И тут же все просчитала. Сваливает.

— Сваливает…— Гурский вспомнил розовый сосок. — А может, и пусть, а? Тоже ведь существо, Богом обиженное.

— Как карта ляжет.

А карта в этом одному Господу известно кем раскладываемом пасьянсе в этот день легла так, что минут через пятнадцать их машина попала в громадную пробку.

Где объезжая по обочине вытянувшиеся гуськом автомобили, где встраиваясь в плотную цепочку, которая недовольно квакала клаксонами на наглый джип, но покорно уступала ему дорогу, они, продвигаясь со скоростью улитки, наконец проползли мимо пяти разбитых машин, которые, влетев друг в друга, перегородили все шоссе.

Ни милиции, ни «скорой» еще не было. Петр съехал на обочину, взял телефон и набрал номер.

— Едут уже, — сказал он Гурскому, стоя рядом с ним возле джипа и всматриваясь в самую середину чудовищной груды мятого железа, клочьев резины и битого стекла.

Там, лежа на боку, сплюснутым и искореженным горячим телом скорчилось то, что еще полчаса назад было белой «восьмеркой». А из-под него медленно растекалась, смешиваясь с дорожной грязью и расплавленным гудроном и начиная подсыхать, темная лужа густой крови.

— Ладно. — Волков тронул Александра за плечо. — Поехали. Нечего тут…

— Только тормозни где-нибудь. Я, Петя, выпью.

К церкви евангелических христиан-баптистов на Поклонной горе Адашев-Гурский вместе с Петром подъехали в тот момент, когда вся паства разбрелась по двору и прощалась друг с другом целованием.

— Чего это они? — Петр поставил машину в отдалении от ограды, в стороне от многочисленных машин, но так, чтобы через лобовое стекло был виден двор и выход из него. — Вроде не Пасха.

— А принюхиваются… — Александр, пропустив сто граммов в кафе, теперь отхлебывал из купленной бутылки. — Не выпимши ли кто из братьев и сестер, не тянет ли табачком.

— И что?

— А — тук-тук-тук… Борьба за чистоту рядов. Допущены к кормушке. А вот и наш голубчик.

— Который?

— С пресвитером целуется. Вон, справа, видишь?

— Пресвитер — длинный?

— Ну да. А рядом — Лева с корешем каким-то.

— А кореш не целуется.

— Залетный, значит. Местные все целуются.

— Ради Невельского здесь?

— Может быть. Смотри-ка, все расходятся, а он вообще ни с кем не прощается и Леву в уголок поволок. Прямо как паук. Что ж ему от нашей мухи-цокотухи надо?

— Того же, чего Остенбакену от польской красавицы Инги Зайонц. — Волков достал из перчаточного ящика, именуемого в просторечии «бардачком», длинную тонкую черную трубочку, коробочку, наушники и провода. Все это он соединил между собой, надел наушники, осторожно выставил трубочку из приоткрытого окна и, направив в сторону Невельского, нажал на коробочке две кнопки.

— Любви и взаимопонимания. — Гурский отхлебнул и, откинувшись на спинку сиденья, положил в рот несколько соленых орешков.

— …ршенно не понимаете объема катастрофы, любезный, — услышал в наушниках Петр. — Какие деньги? Лева, у вас мозги есть? Напрягите в своем организме хоть что-нибудь, что заведует умом. Все или ничего, понимаете? Я вот у вас заберу одну хромосому, всего одну, а потом стану откупаться деньгами…

— Ну ведь всего же предусмотреть невозможно.

— Как вы сказали? Невозможно? Оказывается, невозможно? А месяц назад, когда вы, подчеркиваю, вы САМИ предложили мне свои услуги, было возможно? Лева, вы гарантии давали? Извольте отвечать, дружок. Делайте что

— хотите. Я не знаю, ищите, нанимайте кого хотите, обещайте любые деньги, понимаете? Лю-бы-е. Врите, землю ройте, что хотите делайте. И помните — я ваш счет открыл, я его и закрою.

— Ну что вы говорите, Валерий Алексеевич… Я уже обратился в определенные структуры. Но они, как выяснилось, не совсем владеют… Но завтра же, с самого утра…

— Да и какой там, к чертовой матери, счет! Если я буду вынужден… Понимаете? Вынужден буду обратиться в иные, как вы говорите, структуры… Вы меня умолять будете о смертельной инъекции. Вы мне верите?

— Верю.

— Все. У меня самолет завтра! Лаборатория готова, персонал…

— Так, а сегодня вы домой?

— Да.

— Я вас провожу?

— Если угодно. В десять на вокзале.

— Спасибо. Жара-то какая, а?

— Да уж. Дождя бы…

— Вас подвезти?

— Нет. Ну до метро разве.

Невельский со своим спутником вышли за ограду церковного двора и направились в сторону припаркованных машин.

Волков отсоединил микрофон, снял наушники и передал их Гурскому вместе с коробочкой.

— На, послушай. Перемотка здесь и здесь. Это стоп. Это — воспроизведение. Ну что за баран, а? — Он открыл дверь и обратился к водителю микроавтобуса, перегородившего ему выезд. — Браток, ну тебе что, места мало? Ты же меня запер.

— Ой, извините, сейчас, буквально минуточку…— В автобус входили и рассаживались по сиденьям дети-инвалиды.

— Все, — Петр хлопнул двумя руками по рулю. — Ушел.

— Чего ты говоришь? — Гурский снял наушники.

— Ушел, говорю.

— Я не дослушал… Это и есть хозяин «контрабаса», так?

— Нет, это Папа Римский… А здесь до метро минут десять, нырнул — и нет тебя.

— А зачем он нам, Петя? — Александр укладывал аппаратуру в «бардачок», аккуратно зажав открытую бутылку между колен. — Закроем Леву — закроем тему. Я домой, Петя, хочу, в свою собственную постельку. И Татьяне позвонить, чтобы раны зализывала.

— Леву-то мы закроем. И вот тогда Валерий Алексеевич обратится в свои структуры, те-в эти, а эти с пацана футболку с Ленноном сняли, а никакой беленькой и не было. А эта откуда? А ты с Джоном во все пузо чуть не два месяца в детдоме отсвечивал. А уж тебя вычислить… И вот тут-то они тебя и порвут. Даже я загородить не сумею. Понятна мысль? Нам папа этот позарез нужен. И футболка. Чтобы ему ее отдать. Я, Саша, устал уже друзей хоронить. Или давай к Машарскому, в Бруклин.

— Я в Бруклин не хочу.

— А чего так?

— Они же антиподы. Ходят вниз головой. Ты бы смог ходить вниз головой? А для них — норма жизни.

— Машарский-то с Любарским ходят, и ничего.

— Это только так кажется. И вообще, попробуй там на улице попросить у барышни ручку поцеловать. Тут же — сексуальное домогательство, и марш в полицию. А чего ради живем?

— Тебе еще выжить в этой ситуации надо. Ты понимаешь?

— Чего уж. Я абсолютно трезв.

— Не мы с тобой одни такие умные. Как ты можешь водку пить в такую жару?

— Могу. Я очень многое могу. Сдохнуть, например. Или — пожить.

— Была бы футболка, могли бы поиграть. Любые деньги, а?

— Во-первых, — Гурский сделал глоток водки из горлышка, зажмурившись, задержал дыхание, закусил орешками. — Вот, не так выпить люблю, как люблю поморщиться… Во-первых, когда говорят «любые деньги», то, скорее всего, кинут. Это — раз, — он стал отгибать от сжатого кулака пальцы. — Предпочтительнее конкретная цифра, она обязывает. Во-вторых, возникает морально-нравственный аспект: «А вправе ли мы с тобой брать в руки эти грязные деньги?» Ты как?

— А у меня не возникает.

— Вот… Ты циник. Жизнь сделала тебя циником, Петр. Ты не сумел пронести через нее свое сердце трепетным и юным. Где твоя щепетильность? Почему ты не можешь швырнуть эти поганые деньги им в рожу?

— А ты можешь.

— Кто? Это я не могу?! Конечно, не могу…

— Дай-ка орешков.

— И третье, Петя. Третье: где футболка?

— Ну, Шарапов… Ты же этим вопросом меня под корень режешь.

— А тут хочешь смейся, хочешь нет… Мы Леву сдаем или что?

— Ладно, поехали.

Перемахнув через Литейный мост, джип Волкова сделал левый поворот и припарковался у Большого дома на стоянке для служебных машин.

— Посиди. И не высовывайся, а то рожа у тебя еще… — Петр взял большой желтый пакет плотной бумаги и уложил в него лист с заявлением и видеокассету.

— Я пока дослушаю, — и Гурский полез в «бардачок».

Когда за Волковым захлопнулась дверь, он закрыл черные тонированные стекла, надел на себя наушники, отхлебнул из бутылки и, нажав на кнопку, стал внимательно слушать. Дослушав до конца, нахмурился. Перемотал немного назад, прослушал еще раз конец разговора и улыбнулся. Снял наушники, отсоединил их от коробочки, засунул все на место и взял лежащий на «торпеде» телефон.

— Алло, Серега? Ну наконец-то. Я тебе звоню, звоню… Слушай, а чем тогда день-то закончился? Да-а? Ну?.. Вот ведь… Пельмени? А ты? Спасибо. Ладно, извини, я тут тебе с чужой трубки звоню, ты мне вот что скажи, я в футболке был, когда ты меня домой загрузил? Да? Ты точно помнишь? Ну понятно, понятно… А что ты хочешь, не молодеем, чай, год от года. Хорошо, спасибо, созвонимся.

Адашев-Гурский положил телефон, удовлетворенно откинулся на сиденьи, вытянул ноги и, сделав хороший глоток из бутылки, стал грызть соленые орешки и ждать Волкова.

— Ну как?

— Все. Ночевать уже на нарах будет.

— А санкция там, то-се?

— Ох-ох! Сериалов насмотрелся? У него там еще и героин найдут. Граммов сто как минимум. Так мне почему-то кажется. Уж больно ребята от жары злые. Тем более что одним — в Колпино, а другим — в морг.

— В морг?

— Ну да. У нее в сумочке визитки были. Естественно, менты отзвонились после ДТП в детдом, а он туда минут десять назад звонил, оказывается. Ну, ему передали, что она… и где находится. Сказал, что едет. Там его и возьмут. Все. А у ребят-то на него ничего и не было. Представляешь? Они его знать не знают. Такой подарок… А на тебя, выходит, крыша эфэсбэшная наезжала. Тут мы с тобой верно просчитали. Эх, дали бы мне этого Леву на одну только минуточку, один бы вопросик только задать…

— И что за вопросик тебя интересует, Петя?

— Вокзал. Какой вокзал?

— А ты у меня спроси.

— Ну?

— Ты пленку слушал?

— Да что мне пленка, я разговор их слышал.

— Нет, Петр. — Гурский достал причиндалы, приставил наушник к уху и, найдя нужное место, протянул Волкову. — Слушай.

— Ну и что? — Дослушав, тот опустил наушник.

— Повтори, что ты услышал.

— Ну жара, дождя бы, подвезти до метро…

— Дождя?

— Дождя.

— Это мы с тобой, Петя, так говорим. Потому что родились и выросли в славном городе Санкт-Петербурге, где камни воспитывают культуру речи. У нас даже ханыги у пивной правильно артикулируют и, в соответствии с нормами литературного русского языка, в жару хотят «дождя». А этот? Интеллигент, ебенть…

Петр взял наушник, подмотал, послушал и радостно-растерянно развел руки:

— Дожжя…

— Ну? У них даже дикторы телевидения, пардон, дикторы говорили чисто, а эти, теперешние, обещают непременно «дощь». Или не обещают «дожжя».

— Ну, Москва… Александр, — Волков официально протянул руку. — Уважаю.

— Элементарно… — Гурский отхлебнул из бутылки. — А кстати, забрось-ка меня домой.

— Чего это? — Петр завел машину и вырулил со стоянки.

— А Берзин проявился. Говорит, что, мол, мы в конце концов на Крестовском оказались и весь вечер в волейбол играли на пляже. На песке. Ноги-то у меня болели, помнишь? Ну это я как-то еще… Вот. А потом девок зацепили и стали их, понимаешь, шампанским поить.

— Ну так это ж…

— Так за шампанским-то ездил я. На тачке. Туда и обратно. И, соответственно, надел на себя штаны и все прочее. И вот шампанское-то меня и добило окончательно. Так в одетом виде я на песочке и заснул. Серега меня на себе домой доставил. Непосредственно в саму жилплощадь. С пельменями в совокупности. А сам с девками уехал. Аж с двумя.

— Так…

— …и хочу я поискать.

— Так там же эти дважды все перевернули, я искал, ты искал.

— Не понима-аешь. Ведь искали-то все трезвые. Так? А засунул я ее куда-то пьяный в жопу. А то, что пьяный спрятал, трезвый никогда в жизни не найдет.

— И ты…— Петр показал глазами на бутылку.

— Именно. Необходимо достичь кондиции, адекватной предыдущей ситуации, вот…

— Может, тебе шампанского?

— Нет. Меня от него пучит. Я, Штирлиц, люблю водку. Простую крестьянскую водку. Она греет душу. Кстати, тормозни где-нибудь, для процесса мне необходим запас.

— А еда-то у тебя есть?

— Это отвлекает. Впрочем, должны быть пельмени.

Войдя в свою квартиру вместе с Волковым, Гурский первым делом зашел на кухню, поставил водку на стол, стянул с себя футболку и тоже бросил на стол. Потом открыл холодильник и, заглянув в морозилку, крикнул в комнату:

— Есть пельмени. Аж две пачки.

— Давай помогу прибраться. Время еще есть.

— Ты настоящий друг, Петр.

Вдвоем рассовали по ящикам и ящичкам в шкафу и на вешалке разбросанные вещи и вновь навели в квартире порядок

— А от вторых ребят бардака меньше.

— Так, Саша, у них и времени оказалось меньше.

— Ты не опоздаешь?

— А в Петрозаводске не говорят «дощь»?

— Петя, он не провинциал. И едет он домой. И потом… Ну, есть фонемы, есть морфемы, сонанты, консонанты, есть специфическое московское "а". А «дощь» — это просто как штамп в паспорте. Кто филолог? Ты филолог? Я филолог. Что я тебе объясняю? Я его слушал. Он не приезжий. Он коренной москвич. Езжай на Московский вокзал. И торгуйся, Петр, торгуйся.

— Ладно, если что — немедленно звони на трубу. У меня еще дела кое-какие, потом на вокзал, а потом я к тебе заеду. Никому не открывай, понял? Я тебя очень прошу. Давай… ищи.

Адашев-Гурский запер за Волковым дверь. Снял с себя джинсы и набросил на плечи короткий халат. Потом взял на кухне недопитую поллитровку и непочатую литру, заглянув в холодильник, достал кусок сыру, поставил все это на поднос вместе с низким и широким стаканом тонкого стекла. Еще раз заглянул в холодильник и присовокупил остатки грейпфрутового сока. Затем перенес нагруженный поднос в комнату, поставил на столик, сел в кресло, посмотрел на натюрморт печальным взглядом, тяжело вздохнул и сказал:

— Кушать подано.

Ровно в десять часов вечера, войдя в главный зал Московского вокзала, Волков сразу увидел давешнего знакомца у витрины табачного киоска. Тот рассматривал через толстое стекло дорогие трубки.

Петр не спеша направился к нему.

— Добрый вечер, Валерий Алексеевич.

— Здравствуйте, — удивленно обернулся московский гость на незнакомый голос. — А, простите, с кем имею честь?..

— Волков. Петр Сергеевич.

— Предполагается, что ваше имя должно мне что-то говорить?

— Да это вряд ли. Словом, я к вам некоторым образом от Льва Кирилыча Невельского.

— «Некоторым образом»… Это как? И где он сам, кстати говоря, некоторым образом?

— Я объясню. Не могли бы мы где-нибудь спокойно побеседовать?

— Да, в общем-то, и здесь не так шумно. А о чем, позвольте узнать?

— Да о чем, собственно… О футболке. Лицо гостя непроизвольно передернулось. Он жестко посмотрел Волкову в глаза, очевидно что-то про себя решая. Потом взглянул на часы и, указав рукой на ресторан, коротко сказал:

— Прошу.

В ресторане они сели за дальний столик в глубине зала. Петр заказал себе салат, мясо и минеральную воду, москвич — рюмку коньяку и кофе.

От Волкова не ускользнуло, как, в ожидании заказа, тот, выложив на стол трубку и дорогой табак, якобы невзначай цепким взглядом окинул практически пустой ресторанный зал.

— Один я, Валерий Алексеевич, один.

— Так это не ваши… товарищи сегодня полдня за мной топали?

Петр помотал головой:

— Не мои. Это, скорее всего, товарищи Льва Кирилыча. Бывшие.

— Поясните? — насторожился собеседник.

— Видите ли, вольно или невольно Невельский привлек к себе внимание определенной группы лиц. Самое пристальное. И интерес у этой компании корпоративный, а значит, они своего добьются. От сих до сих. А у меня — чисто личный. Поэтому я сейчас попытаюсь с вами поговорить, но не исключаю, что разговора у нас не получится. Но мне почему-то так не кажется.

— Интересный вы человек, очень интересный… — Собеседник Волкова внимательно в него всматривался. — Знаете, было бы безумно глупо задать сакраментальный вопрос, дескать: «На кого работаете?» Но, поверьте, нет сил сдержаться…

— На себя. В данной конкретной ситуации — исключительно на себя. А как, извините, конечно, за любопытство, вы тех ребяток-то распознали и уйти от них сумели? Они же профессионалы, уж можете мне поверить.

— Молодой человек… Мы с вами взрослели еще в том обществе, где заметить слежку и уйти от нее, неся за пазухой томик «самиздатовского» Набокова, доверенного тебе всего на одну ночь хорошим приятелем и, предположительно, стукачом, было спортом и забавой. А я, замечу, несколько постарше вас буду и времена, следовательно, застал, что построже были. Гораздо построже. И, знаете, очень в жизни помогают эти вынужденные навыки. Жена вот, царствие небесное, когда жива была, так я, пока до любовницы доеду, раза три проверюсь и оч-чень пикантных, надо сказать, тем самым положений избегал. А вы говорите…

— То-то я смотрю — и там, в зале, чисто, и здесь — чисто.

— Ну, хорошо. Этак вытанцовывать мы можем сколько угодно. Я на вас посмотрел, вы меня послушали. Может быть — к делу?

— Согласен. Только я сегодня целый день ничего не ел, а день, поверьте, был насыщенный. Это ничего, если я?..

— Да Бога ради.

— Спасибо. — Петр приступил к салату. — Так вот. Ситуация сложилась таким образом, что я, по воле Льва Кирилыча, занимаюсь поисками некой загадочной белой футболки. Загадочной для меня потому, что о предмете своего поиска имею информацию, мягко говоря, минимальную. Что очень, — глядя в тарелку, Волков сделал жест вилкой, — очень осложняет поиски. Практически делает их невозможными, вы понимаете?

— Допустим. Что вам известно?

— Ну… Что якобы жизненно необходимо ее найти. — Волков поднял брови и посмотрел собеседнику в глаза. — И я ищу. Но ведь можно искать-искать, да так и не найти, верно?

— Где Невельский?

— М-м… — Петр отрицательно помотал головой, положил в рот кусочек помидора, прожевал и выразительно проглотил. — Это не имеет к делу никакого отношения. Он уже не ищет. И не будет.

— А почему, собственно, я должен вам верить? Обоснуйте.

— Вот мой мандат, — Волков вынул из кармана пиджака и протянул через стол белый лоскуток.

Собеседник взял его, надел очки, внимательно вгляделся в ткань, покрутил в руках, рассмотрел шов и, аккуратно сложив, убрал в карман.

Затем снял очки, убрал их, сделал глоток коньяку, набил трубку и раскурил ароматный табак.

Петр выпил минеральной воды и перешел к мясу. Его визави курил трубку, смотрел на собеседника и думал. Волков покончил с мясом, аккуратно положил на тарелку параллельно друг другу вилку и нож, допил минеральную воду и, закурив сигарету, встретился с ним взглядом.

— Ну, допустим, — трубка легла в пепельницу. — Что вы хотите знать?

— Все, — просто сказал Петр.

— Нет, вы мне определенно симпатичны… Знаете, у вас необыкновенно умные глаза. Умные и честные. И я прекрасно знаю, что именно таким глазам верить — сущее безумие, но… У меня есть альтернатива?

— Вам решать. И потом — интерес в этом деле у нас обоюдный.

— Ну, мой-то, я так понимаю, вам, в принципе, понятен, хоть и не до конца, конечно. А ваш? Неужели вульгарная корысть?

Волков с демонстративным наигрышем кивнул, продолжая молча курить.

— Впрочем, воля ваша. Будем считать, что вы типичный частный сыщик из дешевого бестселлера. Вам так удобнее? Извольте. Мне на сей момент выбирать не приходится. Я, волею обстоятельств, вынужден принять ваши условия. Итак…. Я вас нанимаю. Мне действительно жизненно, как вы изволили заметить, необходима эта самая футболка. Оплата ваших трудов будет соответственной. Вполне и даже весьма. Можете поверить. Но… На поиски я вам даю сутки. Я ведь прекрасно понимаю, что она уже у вас. Скажете нет?

— Нет.

— А вы допускаете, что я могу подключить других людей, для которых уже лично вы станете объектом, так сказать, внимания?

Волков опять молча кивнул, а потом потушил в пепельнице сигарету и сказал:

— Валерий Алексеевич, деньги, они, конечно, очень заманчивы и желанны сами по себе, тем более если на самом деле «вполне и даже весьма». Но, видите ли, дело в том, что мне самому хочется свернуть всю эту историю как можно быстрей к чертовой матери. В силу определенных, глубоко интимных обстоятельств. А у вас самолет завтра, лаборатория готова, персонал… Какие подключения других людей? Где на это время? Что вы меня, как фуцена, на понт берете? Прошу прощения. Я же офицер, я же и обидеться могу. А револьверы мы и сами имеем…

— Да… — Собеседник Волкова отхлебнул коньяк, раскурил погасшую трубку и взглянул, прищурясь, сквозь дым на Петра. — Умные глаза…

Лицо Волкова осветилось открытой широкой улыбкой.

— Черт с вами, слушайте. Я, по зрелому размышлению, от откровенности своей перед вами абсолютно ничего не теряю. А рассказав, имею шанс получить завтра футболку. Вы ведь ее иначе не… найдете?

— Не-а, — Петр отрицательно мотнул головой. — Ни Боже мой…

Московский гость обреченно-понимающе кивнул, несколько раз пыхнул, раскуривая, трубкой и начал:

— Собственно, ни в одной другой стране мира эта история не привлекла бы к себе внимания даже самого дешевого репортера. Дело самое заурядное. Но у нас же все через… Мы даже гланды вырезаем через анальное отверстие. Я уезжаю в другую страну, где меня ждут, где мне готовы предоставить все условия для работы. И пытаюсь вывезти свою интеллектуальную собственность. И все. И никаких шпионских страстей. Тем более что это даже не контрабанда в строгом понимании этого термина. Где написано, что из страны нельзя вывозить пирамидон?

— Нигде, — согласился Волков. — А зачем вам вывозить пирамидон?

— Не ерничайте. Видите ли, существовала некая лаборатория, весьма закрытая, я ею заведовал. И было это, казалось бы, совсем недавно. На нужды этой лаборатории, как, впрочем, и многих других, сходных с ней не по профилю, а… м-м… по принадлежности к курирующему ведомству, страна отдавала последние копейки. Да что отдавала, ее никто и не спрашивал. И дело того стоило. Были колоссальные прорывы в чистой науке. Они имели, конечно, и прикладное значение, очень важное для… ведомства, но ценность была не в этом. Мы занимались, вы уж извините, я постараюсь на пальцах, чтобы понятней было… синтезом веществ, воздействующих на психику человека. Радость, боль, счастье, отчаяние — это все химические процессы, происходящие внутри головного мозга. Вам понятно?

— Это мы понимать можем.

— Ничего вы не понимаете. Вам, я уверен, ужасы людоедские рисуются. Страсти всякие. А мы думали о медицине, понимаете? О психиатрии. Эффективно лечить тяжелейшие недуги. Помогать людям, а не уродовать их. Вот в чем была задача.

— А об остальном вы старались не думать.

— А, полагайте, как угодно. Давайте и Курчатова осуждать, и Сахарова. Они над бомбами работали.

— Мы отвлеклись.

— Да. И было одно очень перспективное направление. После появления аминазина, например, исчезло такое понятие, как «буйный больной». А здесь возникало нечто принципиально новое. Ну… Становилось возможным модулировать совершенно иную, новую личность — при патологических изменениях первоначальной. Вы себе это можете вообразить? Никаких клиник с пожизненно содержащимися там полулюдьми. Да и никаких приговоров к высшей мере наказания, если хотите… Никаких пожизненных заключений. Патологическая личность превращается в нового полноценного члена общества.

— А если не так радикально, то из простых призывников — идеальные солдаты, бойцы спецподразделений, да и вообще спецвойска.

Валерий Алексеевич отложил погасшую трубку.

— Будем рассуждать об этике в науке? Ну, давайте остановим прогресс. Давайте ходить без порток и лечить заговорами. Ведь скальпелем-то тоже зарезать можно. Давайте отнимем у хирургов все колющие и режущие предметы и отправим их, всех скопом, в Свято-Заслюнявский монастырь. Пусть они за нас лучше молятся. О нашем здравии. И в конечном итоге об упокоении души. Вот приблизительно так наверняка и рассуждали эти идиоты. А скорее всего, они вообще никак не рассуждали. Просто разворовали все деньги, и все.

— Это вы о ком?

— Да о них, о них… К которым вы, я уверен, не принадлежите. Развалили великую страну, уничтожили созданное поколениями, глумятся над прошлым и на будущее руку подняли!

— По-моему, вы сгущаете краски, Валерий Алексеевич.

— Сгущаю? Я еще мягок в выражениях. Отказ от финансирования фундаментальной науки — что это, как не уничтожение будущего, а? Наша лаборатория — частный случай, согласен, но ведь это происходит в масштабах… ужасающих. Сгущаю краски… Нет, молодой человек, это — крах. Полный крах, поверьте.

— Мы опять отвлеклись, — Волков заказал себе кофе.

— Да, так вот. Лабораторию нашу закрыли, но один мой коллега продолжил работу. В какой-то нищей лаборатории непонятно каким образом существующего НИИ. В условиях каменного века! В свое личное время! И получил препарат!

— Гений.

— Да, да! Отчаянно самоотверженный человек. Естественно, обратился ко мне, я же все-таки… Ну вот, взгляните, дескать! Я обомлел. Не поверил даже сначала. А он, знаете, как это обычно бывает, не от мира сего, словом. «Пойдемте, — говорит, — у вас авторитет, мы им сейчас это покажем, они сразу все поймут. Вернут лабораторию, ведь необходимо продолжать исследования! Ведь вот же он, препарат! Теперь же только работать и работать!» Представляете? Я ему говорю: «Куда? Куда мы пойдем? К этим? Которые тебя уничтожили как ученого? Оглянись вокруг. Они же созидать не способны. Они умеют только разрушать и воровать, воровать». Короче говоря, удалось мне через свои связи, еще со времен того самого ведомства оставшиеся, на тот момент эти каналы еще срабатывали, переправить крохотную частичку продукта в один из европейских центров. Ответ пришел ошеломляющий! И не смотрите на меня так. Я вам в прежние времена про измену Родине сам бы сумел так сформулировать, как у вас и не получится, я вас уверяю… Не верите? Мало бы не показалось.

— Да вы знаете, Валерий Алексеевич, вам как-то сразу верится.

— И правильно. Тем более что передай вы кому-нибудь этот наш с вами разговор, все это будет выглядеть бездоказательной болтовней. Нет этого препарата на сегодняшний день для всего так называемого ученого мира. Даже названия нет.

— Я вас умоляю… А кстати, этот коллега ваш, ведь авторство его?..

— Во-первых, он только завершил, пусть гениальным образом, но только завершил работу целого коллектива. А во-вторых… Он погиб. Лаборатория сгорела. Чудовищная нелепость! Остались, конечно, его записи, но в них… он так небрежно… знаете — один пишем, два в уме. И чудом, просто чудом у меня остались компоненты. Но в весьма ограниченном количестве.

— Так какая разница — много, мало? Остальные-то футболки есть. Что за сыр-бор вокруг одной-единственной, если штук двадцать пять в наличии?

— Да-а?.. — Валерий Алексеевич допил свой коньяк и стал задумчиво набивать заново трубку. — Я не буду вас спрашивать, в каком звании вы были, когда послали их к чертовой матери. Я даже не буду спрашивать, чем вы сейчас занимаетесь. Я от одного только вопроса удержаться не могу: что вы-то здесь делаете?

— Живу я здесь.

— Да… И это вы, выходит, знаете. А Невельский?..

— Забудьте. Зачем он друга моего обидел?

— Петр Сергеич, голубчик, помогите мне. Я умею ценить профессионально исполненную работу. Обещаю.

— Так помогите и вы мне, Валерий Алексеевич, в свою очередь.

— Хорошо. Я вас понимаю. Вам важен нравственный аспект. Вам, как это?.. — «за державу обидно». Так нет же державы. Нет ее! Были хамы, но они хоть меру знали. Свою, конечно, хамскую, но меру. Меру! А эти? Это их вы отождествляете с державой, чьи интересы должны оберегать?

— Мы постоянно отвлекаемся.

— Нет, уж позвольте. Вы что же считаете, я не понимаю, какого черта мы здесь сидим и битый час лясы точим? Я прекрасно уяснил, что сломать вас могу, поскольку вы — одиночка, но напугать вас невозможно. Мне не нужно вас уничтожать, вы мне, поверьте, симпатичны. И выход на футболку у меня только через вас. Значит, я должен убедить. Убедить в том, что, вернув мне ее, вы не сделаете ничего дурного. Я таких людей, как вы, поверьте, знаю. Работал с ними. И эти идиоты еще локти кусать будут, когда поймут, что они наделали, когда отвергли таких, как вы. Только поймите, наконец, Россия — это вы, я, Бог знает кто еще, но ни в коем случае не те учреждения, которые управляются из Кремля.

— Вы меня почти убедили. Почти…

— Ну хорошо… Не двадцать пять, а девятнадцать перевез этот урод Невельский. Понимаете?

— Нет,

— Ну двадцать, двадцать их было изначально. Двадцать должно и быть. Ну… препарат возникает на конечном этапе синтеза из двух компонентов. Назовем их "А" и "Б". И соединиться они должны в строго определенной пропорции по отношению друг к другу. Все, что осталось после гибели моего коллеги, — его записи, в которых еще разбираться и разбираться, и эти самые два компонента в той самой пропорции "А" по отношению к "Б". И все. Понятно?

— В общих чертах.

— Ну, слава Богу! Так вот. С транспортировкой компонента "А" ~ никаких проблем. Абсолютно инертная жидкость. Положил в карман пробирку и полетел. А вот "Б"… В нем-то все и дело. Он же наркосодержащий. И главное, формула его мне непонятна. И стоит одному тупому таможеннику сунуться с глупыми вопросами, и все. Все рухнет. А каналами прежними уже не воспользоваться. Нет их уже. Людей тех нет, да и структур тоже. Так, одни обломки. Вот я и заказал сначала в одном месте определенное количество конкретной ткани. Абсолютно чистый хлопок. Затем пропитал ее определенным образом компонентом "Б". Далее, в другом месте сшил из этой ткани футболки. Получилось ровно двадцать. Одни из них побольше, другие — поменьше, чтобы минимальное количество отходов при раскрое. Отходы все собрал, до ниточки. Они у меня.

— Так это же целая ванна нужна…

— Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть, у вас не получается. Естественно, технология процесса пропитки такова, что на носовом платке — не получится, к сожалению. Но когда из всей этой ткани будет извлечен компонент, его будет ровно столько, сколько было изначально, — лабораторное количество. Необходимое для дальнейшего синтеза.

— Пардон.

— И вот, когда все готово, когда я уже получил определенное финансовое обеспечение от европейских коллег, вот в этот самый момент и появляется этот… идиот. Я, знаете, был дружен с его сестрой в свое время. Бываю здесь в Питере наездами, люблю этот город. Ну и встречались, общались по старой памяти. Но так — без амикошонства. И вот как-то, сам не знаю как, возникла эта идея с его поездкой в Прибалтику. Ну явно бес попутал. Ведь что соблазнительно: Пыталовская таможня — это вам не Брест. А там… Этот подлец клялся, что опыт имеет. Мне бы, дураку, по одной в неделю отправлять, коллеги бы организовали… но соблазнился. Не терпелось очень поскорее к работе приступить. И пожалуйста, получите…

— Вы меня извините, а что, нельзя, что ли, если футболок девятнадцать, ну и… компонента этого "А" немножко отлить?

— Немножко. Нет, он говорит — немножко… А сколько это — немножко?! Да на поиски пропорций вся жизнь уйдет! Может быть, у этого… случайно получилось?! Это же — тончайший синтез!

— Но ведь вы же отослали туда на анализ, помните? У них же есть препарат? Ну, пусть чуть-чуть.

— «Кока-кола» продается по всему миру. Это конечный продукт. А секрет компонентов содержится в трех разных сейфах. В том-то и дело. Препарат есть, но как получен — непонятно. Ну непонятно…— собеседник Волкова втянул голову в плечи и широко развел руки. — Для исследований необходимы два компонента "А" и "Б" по отдельности, но в строго определенной пропорции плюс анализ компонента "Б" и дальнейшее наблюдение за процессом синтеза. Все. Есть еще вопросы?

— Да нет.

— Футболка у вас? Сколько вы хотите?

— Валерий Алексеевич… — Петр положил на стол обе руки ладонями вниз. — Повторяю, ее у меня нет. Во всем, что я вам сказал, не было ни слова лжи. Но у меня есть соображения, где искать. И после разговора с вами — убежденность в том, что искать стоит. Стоит…

— Сколько стоит?

— Ну… — Петр пожал плечами. — Сколько не жалко.

— Хорошо. Давайте так. Этот подонок Невельский со мной торговался. И выторговал весьма… весьма, вы знаете, достаточную цену, хоть он и сотой доли не знал того, что теперь известно вам. Этот дурак пытался мне деньгами компенсировать утраченную им футболку. Подозревал, сукин сын, что какой-то супернаркотик переправляет. О дальнейших партиях пытался выяснить… Я его не разубеждал, разумеется. Так вот. Я, поскольку человек честный, даже счет на его имя открыл. Там. На него его деньги должны были быть переведены. Но не будут. Их я вам отдам. Наличными. Не побрезгуете? Далее. Завтра вечером вам позвонят. Вы встретитесь с этим человеком и совершите обмен. Почему-то мне кажется, что завтра футболка у вас будет.

— Полагаете?

— Оставим… Записывайте цифры: четыре, один, ноль, восемь. Записали? Ваш номер телефона. Дадите?

— Отчего же… — и Волков продиктовал номер сотового телефона. — Один вопрос. Возможно, я и найду ее, но… неизвестно ведь, где она за это время побывала, через чьи руки прошла, в каком состоянии. Ведь тончайший синтез…

— Петр Сергеевич, вы мне ее найдите только, а там я сам разберусь.

— Значит, найти и предоставить.

— И все. За все остальное никакой ответственности вы не несете. Ну? Всего наилучшего?

— Очень приятно было познакомиться.

В квартиру Адашева-Гурского Волков позвонил около полуночи условным еще со времен юности звонком.

— Никого нет дома! — послышалось из-за двери.

— Это я, Сашка, открывай.

— Нет! — голос приблизился и раздавался из-за самой двери. — Я тебе не верю. Ты убил моего друга Петра Волкова, украл его голос, а теперь хочешь меня съесть. Я тебе не открою, убийца…

— Саня, ну посмотри в глазок.

— Это унизительно… ну ладно, ну-ка отойди. А если ты убил моего друга и напялил на себя его кожу?

— Ну хочешь, я ушами пошевелю? Смотри.

— Ой, Петя! — Гурский открыл дверь и обнял Волкова. — Как же я тебя сразу не узнал? Но знаешь, в наше время необходимо постоянно быть максимально бдительным. А то, ты не поверишь, такие истории бывают, стоит открыть дверь, а тебе тут же тюк по голове, и готово дело. Я, например, так никогда не поступаю. Пошли…

Они вошли в комнату и уселись в кресла.

— Ну как? — спросил Волков. — В кондиции?

— Нет, Петя. Еще нет. Без компании тяжело. Необходимо общение, а так в сон клонит. Но кое-какие мысли уже есть. Вот, пожалуйста, — и Александр указал рукой на развернутый телевизор со снятой задней крышкой.

— Да, слушай, действительно…

— А как? Нет, ну а как? Работаем. Будь спок.

— Паркет вскрывать будешь?

— О! Это мысль. Не исключено… А впрочем, что это я все о себе да о себе. Ты-то как? Не хвораешь?

— Слушай, дай-ка я тоже выпью, день сегодня… да и на тебя смотреть больно.

— Выпей, Петя, выпей. Но не налегай на стратегический запас, мне еще с ним работать и работать.

— Может, пельменей сварить? — Петр вернулся из кухни со стаканом.

— Не кокетничай. Сырок вот — закусывай. За победу?

— За нашу победу.

— Ну так и что? — Гурский выпил, взял ломтик сыру, занюхал и положил на место. — Как там на фронтах?

— Сейчас. — Волков выпил полстакана водки, зажевал сыром, прикурил сигарету и, чуть расслабившись, попросил:

— Подожди чуть-чуть… Это же просто чума какая-то.

— И почумее видали.

— Ты когда-нибудь замечал, что у меня умные глаза?

— Буркалы и буркалы. А что — барышня оценила?

— Мужик.

— Петр… Ты меня пугаешь. Нашего же большинства и так все меньше и меньше. Ты же офицер, в конце концов. Держи себя в руках.

Где-то очень высоко в прозрачных небесах над застывшим в своей зыбкой неподвижности городом Святого Петра мелодично динькнула полночь, но таинственный звук этот совпал во времени с «диньком» открывшейся крышки волковской «Зиппы» и остался незамеченным ни городом, ни самим Волковым, прикурившим очередную сигарету, и, конечно же, его не заметил агностически настроенный к виртуальной, по его мнению, природе реальности белых ночей Адашев-Гурский.

— Ну вот… — Волков расстегнул пиджак и вытянул ноги. — Саша, ты себе не представляешь, насколько трудно что-то там из себя корчить. Да мне проще было его застрелить.

— Был достоин?

— Помнишь «Мертвый сезон»?

— Это шпионские страсти с Банионисом?

— Ну да. Там еще все крутилось вокруг газа такого, которым из нормальных людей можно было служебных придурков делать. А заправлял всем проектом некий доктор Хасс. Его Банионис и выслеживал.

— Так вот этот наш Валерий Алексеевич и есть «доктор Хасс»?

— Этот чуму покруче замутил. Под воздействием его препарата полное изменение личности. И еще про чистую науку втирает, пидор… И вот эту-то самую ерундовину мы ему и должны вернуть.

— Да… Тут, Петя, просто необходимо выпить.

— Не вижу повода… для отказа. Волков налил водку в стаканы, разломил пополам оставшийся кусок сыра и задумчиво произнес:

— Прямо твоя Сцилла и Харибда.

— А может, плюнуть? Вернем не вернем, одинаково хреново получается. И еще неизвестно, что хреновее.

— Если б он один в этом деле был… А то ведь там уже и препарат где-то в Европе засвечен, и деньги в проект вложены. Да и я засветился. Почикают нас, Саша.

— А может, не достанут?

— Эти — достанут.

— Значит, если вернем, у нас с тобой, так сказать, моральные утраты и угрызения совести. А если не вернем…

— Доходит постепенно?

Гурский устало склонил голову набок и задумался.

— Утомила меня, Петя, история эта — сил моих нет. Выбирай, не выбирай — оба варианта хуже получаются. Да еще и тебя втянул… Может, лучше мне погибнуть в открытом бою? Я ведь воински обучен, ты же знаешь. Только покажи, куда целиться.

— Да некуда показывать.

— Так пидарас-то, который тебе про чистую науку втирал?

— Нет его. А завтра у него вообще аэроплан за кордон. Но, если мы ему футболку не вернем, он, Саша, нас достанет. Отвечаю.

— Да кто он такой-то, этот Валерий Алексеевич?

— Объясняю. Была в Москве шарашка гэбэшная, и делали они всякую психотропную лабуду. Ближе к нашим временам их закрыли. Но какой-то там гений, вроде того, что осмий тут у нас на даче делал, получил такой препарат, что просто туши свет. Короче — лекарство от безумия. Полное изменение личности. Из подонка — мать Терезу, и наоборот. Представляешь? А наш с тобой Валерий Алексеевич — его бывший начальник. Этот гений его зовет и показывает, что скомстролил. Тот опупел, послал каплю в Европу, там вообще на уши встали. «Езжайте, говорят, комрад, к нам. У нас тут ружья кирпичом не чистют». А тот, который изобрел, хочет нашу научную общественность осчастливить. Ну, тут, как я понимаю, Валерий Алексеевич его грохнул, а лабораторию спалил. И остались у него на руках бумаги, в которых он ни уха ни рыла, да два компонента. Один — ерунда, а во втором вся суть. И вот этим вторым компонентом он футболки и пропитал, чтобы вывезти. Но все дело в том, что количества для получения препарата нужно ровно столько, сколько содержится во всех футболках. Иначе компоненты неправильно соединятся, и ничего не выйдет.

— Совсем ничего?

— Ну, что-то выйдет, наверное. Например, пирамидон.

— А чем им плох пирамидон?

— Ну, тут, понимаешь, чистая наука, третье тысячелетие, движение человечества вперед, так сказать, в общепланетарном смысле…

— И мы должны поспособствовать? Невзирая на узкособственнические великодержавные амбиции и приоритеты?

— Типа того. Чистая наука не знает границ.

— Ну… За науку?

— А давай…

— И что сулил?

— Да, говорит, не сомневайтесь, достаточно будет.

— А сумму конкретную?

— Нет. Он те деньги, что Леве обещал, нам отдаст.

— А. если это мало?

— Так они же — грязные. Это же государственная тайна. Мы же Родину продаем.

— Ну и что. Я, может быть, и не возьму. Но все равно обидно, когда тебе предлагают Родину продать за «фу-фу».

— А мы за «фу-фу» и не отдадим. Мы сначала посмотрим. И вообще… не отвлекайся. У тебя она, Сашка, здесь где-то. Ты напрягись. Поищи.

— Да я ее с детства ищу. И напрягаюсь всем своим существом.

— Кого?

— Да Родину. Чувствую, что здесь где-то, а руку протянешь — и весь в дерьме…

— Ладно, Феофилактий, давай еще на посошок, да я поехал. Завтра, кстати, уже человек от него будет. Не найдешь — придется воевать.

— Вот так?

— Вот так.

Волков выпил водки и встал из-за стола.

— Ну, пока. Запирайся покрепче. …Звонки телефона в квартире Петр услышал еще на лестнице.

Телефон звонил и звонил, пока он вставлял ключ в замок, отпирал дверь, запирал ее за собой, пока прошел в гостиную, пока включал свет и снял, наконец, трубку.

— Слушаю.

— Петя?

— Нет, с вами говорит Маргарет Тэтчер мужским голосом по-русски.

— Чего делаешь-то?

— Да вошел только. А что?

— Да так. Я тут сижу, выпиваю-закусываю. Дай, думаю, тебе позвоню. Узнаю, как дела, что делаешь, а то тут у меня подружка наша объявилась, ей тоже интересно.

— Это которая? Беленькая такая?

— Ага.

— Так, может, я подъеду? А то она тебя, пьяного, динамит вечно, опять слиняет, а так — хоть у меня шанс будет.

— Не-ет, Петь. Мы с ней уже спать укладываемся.

— А где пропадала-то, не говорит?

— Завтра расскажу. Ой!.. Она холодная. Все, Петя, спокойной ночи. Роджер.

…Собственно говоря, описывать пробуждение Александра Васильевича Адашева-Гурского не имеет никакого смысла.

Люди, которым доводилось выпить накануне практически без закуски где-то около полутора литров водки, живо представят себе весь букет психофизиологических ощущений, включая панические и судорожно-паралитические потуги рассудка определить — кому он, собственно, принадлежит?

Людям же, которым не доводилось проводить таким образом свое свободное время, рассказывать что-либо об этом первом толчке нарождающегося дня, который нежной, но крепенькой ножкой, еще пребывая в утробе, бьет маменьку в под дых, и вовсе глупо.

Отметим лишь, что голова у него не болела.

Примечательным в данной ситуации было лишь то, что лежал он, свернувшись калачиком, не решаясь раскрыть глаз, и двумя руками прижимал к груди мокрую футболку.

Наконец что-то высшее подсказало ему, что звуки, разбудившие его, не были пульсацией горячей крови внутри головы, а являлись телефонными звонками.

Александр медленно переместил свое тело к телефонному аппарату, осторожно снял трубку и робко прислушался.

— Алло! Сашка! Алло! Ты меня слышишь? — Не отрывая трубки от уха, Адашев кивнул.

— Алло! Сашка! Ты там чего, помер, что ли? — Держа в одной руке влажную футболку, а другой все так же прижимая трубку к уху, он отрицательно помотал головой.

— Да что ты там, в самом-то деле!

— О-ох…— наконец выдохнул Гурский и спросил горячим, низким и хриплым шепотом: — Ты кто?

— Ну, слава Богу. Я — это Петр.

— Здравствуй… — Гурский судорожно сглотнул и добавил: — Петя.

— Ну, что ты там? Как?

— Трудно сказать…

— Слушай, бери тачку и езжай немедленно ко мне. Реанимировать буду. Я к тебе сейчас никак не могу, колесо пробил, а запаски нет. Должны подвезти. Стою, жду. Прямо возле дома.

— Петя, давай через пару часов, а? Сколько у нас сейчас?

— Да десять почти.

— Часам к двенадцати, ладно? Ты не волнуйся, все нормально.

— Ну давай…

Гурский повесил трубку, посмотрел на футболку, взял двумя руками за плечи и встряхнул.. Снизу, по самому ее краю, был оторван лоскуток. Скомкал и вытер ею лицо. Потом приложил ко лбу и пошел в ванную. Там открыл кран с холодной водой, намочил футболку, отжал и обвязал вокруг головы. Потом долго смотрел на себя в зеркало. Попытался дышать носом. Нос был заложен.

— Ничего, Петя. Успеем. Есть время.

Пошел на кухню.

На столе лежали две расплывшиеся от жары пачки пельменей. Взял их и засунул в морозильник. Потом долго смотрел на оставшуюся в литровой бутылке водку. Несколько раз вдохнул и выдохнул. Взял водку, выплеснул в стакан, выдохнул и быстро выпил тремя большими глотками. Запрокинул голову и, глубоко вдохнув, застыл с зажмуренными глазами. Потом шумно выдохнул. Поставил стакан.

Достал из холодильника визин и закапал в глаза.

Пошел в комнату, сел в кресло и закурил сигарету.

— Все успеем.

Такси остановилось возле дома Волкова где-то около часу пополудни. Из него вышел Ада-шев-Гурский с полиэтиленовым пакетом в руке и медленно вошел в парадную.

— Ну наконец-то, — сказал Петр, открывая дверь.

— Извини.

— Ты хоть ел что-нибудь?

Адашев отрицательно мотнул головой.

— Иди на кухню.

— Вот… — Александр подал пакет. Волков вынул футболку, расправил и принюхался:

— А чем воняет?

— Я дичего де чувствую. У бедя дасморк.

— А где была-то?

Гурский неопределенно взмахнул рукой и пошел на кухню.

Волков засунул футболку в пакет и положил на тумбочку.

— Ладно, — Петя открыл холодильник. — Давай я тебя чинить буду.

Он поставил на стол запотевший графинчик, банку с маленькими-маленькими маринованными огурчиками и, отойдя к плите, стал что-то жарить. Спустя короткое время на столе стояли две большие плоские тарелки с жареными купатами, горчица и миска с салатом. Отдельно пучками лежала зелень.

Адашев выпил вторую рюмку, обильно намазал купаты горчицей и стал есть, прихватывая маринованные огурчики и веточки кинзы с укропом, которые он складывал вдвое, а то и вчетверо, макал в солонку и отправлял в рот.

Потом он выпил третью рюмку, слизнул горчицу с ножа, улыбнулся и сказал:

— А салатные листья резать нельзя. Только ломать. И заправка, я тебе потом покажу, там — уксус, масло постное, немножко горчички, сачь, сахар… и вот так все перемешать.

— Ну? Где была-то?

— В морозилке.

— Где?

— Петя, я бардака не переношу. И свинства.

— Поэтому трусы должны лежать в холодильнике.

— Sure[3]. Это же естественно. Что я сделал, когда мы с тобой вчера ко мне пришли? Ты не помнишь, а я тебе скажу — поставил водку на стол и, поскольку было невыносимо жарко, снял футболку и тоже бросил на стол.

Потом мы прибрались, ты ушел, а я в кондицию входить начал. Ну и… постепенно вошел.

Потом, уже позже гораздо, когда ты от меня ушел, а я уже вполне соответствовал, еще добавил и чувствую — все. Но ведь не оставлять же бардак. Прибраться же надо. Со стола убрать и по местам все расставить. Я на поднос все поставил, а сам сплю уже, чисто механически заношу все на кухню, расставляю, расставляю и вдруг ловлю себя на том, что вместе с оставшейся водкой футболку со стола в холодильник сую. А? Тут я все и понял.

В тот-то раз, мне Берзин говорил, я все пельменей хотел и на том настаивал. Он мне и купил пачку в круглосуточном, я сам был уже не в состоянии. С этой пачкой он меня домой и доставил. Понимаешь?

Я вошел на кухню, положил пельмени на стол, снял потную футболку, бросил туда же, потом пошел дверь запирать за Серегой, но не мог же я пельмени на столе оставить… Вот я все туда и запихнул. А поскольку действовал я на автопилоте, утром — ноль информации.

Я еще удивлялся — откуда у меня вторая пачка?

Но она — в глубине, примерзла, вся в инее, отдирать-то ее лень. А футболка — за ней, в самом углу, тоже вся в инее, белым комком. И за пачкой ее и не видно совсем. Так бы она там и лежала. Я очень не люблю холодильник размораживать. До последнего жду. Пару месяцев точно бы пролежала. Если не до Нового года.

— Как же ты ее выколупал? И не порвал.

— Ну… так и выколупал. Только вот на этот раз все наоборот получилось. Ни футболки в морозилке на ночь, ни пельменей. Петь, я вздремну, а? А то ведь это не спанье было, а беспамятство.

— Ложись.

— Я — там, на диванчике, часок буквально.

— Давай.

— А ты говоришь, что поступки пьяного лишены логики, — бормотал Гурский, засыпая. — Есть логика. Только иная. Кто не знает — не поймет.

— И ничего я не говорю.

Адашев проснулся, взглянул на часы и сел на диване.

— Ничего себе! Десять…

— Нормально. Как раз с полчаса назад звонил некто Ольгерт.

— Ольгерт. Просто Пер Гюнт какой-то.

— Так он и говорил с акцентом. С небольшим таким.

— И что говорил, с акцентом?

— Что ждет в Москве.

— Ни фига себе…

— Да нет, — поправился Волков, — в гостинице «Москва».

— А я уж думал… Ну что, поехали?

— А надо тебе со мной ехать?

— Ну, знаешь! Во всех боевиках как раз в тот момент, когда товар против денег, самая стрельба и начинается. Куда ж ты без меня? Пропадешь.

— Ну, поехали, — Петр надел пиджак, взял пакет с футболкой и ключи.

— А парабеллум? — Александр заправлял рубашку в брюки.

— Нет резона. Если ждут нас, так все равно упредят. А не ждут — глупо волыну таскать. Мы же не к шпане едем.

— Слушай, а она у тебя здесь, дома?

— Имею право.

— Дашь пострелять как-нибудь? Очень люблю. Я же и многоборьем ради этого, в частности, занимался.

— Постреляем. Готов? Поехали. Они спустились вниз, вышли из парадной, сели в машину и не спеша поехали в сторону Каменноостровского проспекта. На часах было около одиннадцати вечера, но ощущалось это только по тому, как опустели улицы.

Оставив машину на стоянке у фасада, Волков и Гурский пошли к главному входу. Петр шел спокойно, а Гурский поглядывал по сторонам, будто бы высматривая знакомых.

— Бессмысленно, Саша. Если здесь засада, все равно не успеем ничего. Да и пока кто-нибудь из них не дернется, ты ничего и не заметишь. А дернутся — уже поздно будет. Так что дыши ровнее.

— Дай-ка мне пакет. Ко мне пришла, пусть от меня и уйдет. Хоть так, хоть эдак. Тебе-то чего подставляться.

— Держи.

Они вошли в просторный холл, подошли к лифтам и поднялись на четвертый этаж. Вышли из кабины лифта и, пройдя по пустому коридору полтора десятка шагов, подошли к нужному номеру.

Гурский собрался.

Волков расслабился и постучал в дверь.

— Да! — ответили из-за двери.

Волков открыл дверь номера и вошел первым, Александр — за ним.

В небольшом прохладном номере их встретил молодой мужчина среднего роста, худощавый, но жилистый. Светло-русые волосы его были зачесаны назад. Голубые глаза служили не для того, чтобы что-нибудь выражать, а для того, чтобы смотреть и оценивать расстояние до собеседника, взаимное расположение относительно окон и двери и многое другое, что отметил, в свою очередь, про себя и Петр Волков, сразу распознав и оценив по достоинству в посланце Валерия Алексеевича профессионала. Увидев, что в комнату вошли двое, тот чуть переместился в пространстве и встал так, что яркий еще свет из окна стал бить Волкову в глаза, а за спиной Адашева-Гурского оказалось кресло, развернутое к нему спинкой.

— Господин Волькофф? — глядя на Петра, мужчина стандартно улыбнулся, но руки не подал.

— Петр Сергеевич.

— Менья зовут Ольгерт, — мужчина коротко кивнул, не опуская глаз.

— Вот… — просто сказал Гурский и протянул пакет.

Ольгерт взял пакет, вынул футболку, не поворачиваясь спиной к присутствующим, что можно было расценить и как вежливость тоже, расстелил ее на столе, достал из кармана прозрачный пластиковый пакетик, вытряхнул из него оторванный лоскуток, приложил его к родному месту и, взяв в руки лупу, быстро и внимательно рассмотрел место отрыва.

— О'кей, — удовлетворенно сказал он наконец, достал сотовый телефон и, набрав длинный номер, стал говорить в микрофон по-немецки.

— О'кей, — еще раз произнес он, закончив говорить по телефону, и обратился к Петру:

— Господин Волькофф дольжен знать цифра. Это так?

— Так, — ответил Петр.

— Момент. — Мужчина, умудряясь все время быть лицом к собеседникам, открыл большой чемодан, вынул из него и с металлическим стуком положил на стол небольшого размера, обтянутый натуральной желтой кожей кейс. Потом вынул из кармана портмоне, а из него — два маленьких ключика, висящих на брелоке, и протянул Волкову:

— Битге.

Петр, повернув ребристые колесики замка, набрал четыре цифры, вставил ключик, повернул его и открыл кейс. В нем ровными рядами, как раз под размер, лежали банковские упаковки долларов. Гурский отметил, что купюры — сотенные.

— Все так?

— Все так, — Волков опустил крышку, запер замок, а ключи положил в карман пиджака. — Ауф видерзейн.

— Чюс.

— До свидания, — сказал Гурский. Выходя в коридор, Петр заметил, что дверь номера, расположенного напротив, плотно закрылась.

Они спокойно спустились на лифте, пересекли холл и при выходе из гостиницы стали свидетелями того, как упакованый в черные бронежилеты и вооруженный короткими автоматами доблестный ОМОН, помогая процессу прикладами, оперативно загружал в фургон явно свежепобитых «лиц кавказской национальности».

— А ведь на их месте должны были быть мы, — изрек Гурский.

— На чьем конкретно? — усмехнулся Петр.

Возле джипа Волков отдал кейс Адашеву, они забрались в машину и отъехали от гостиницы. В полном молчании проехали по набережной Невы, потом — мимо Смольного собора, потом опять выехали на набережную, переехали по Троицкому мосту, вблизи Петропавловской крепости, через Неву и покатились по Каменно-островскому проспекту.

— Поехали на острова? — предложил Гурский.

— Туда и едем.

Проехав станцию метро «Петроградская», Волков с визгом шин заложил в запрещенном месте левый поворот, пролетел на Чкаловском проспекте под два красных светофора, затормозил у круглосуточного магазина и вышел из машины. Гурский сидел и безучастно смотрел прямо перед собой. Петр вернулся с двумя большими пакетами, бросил их на заднее сиденье и сел за руль. Машина тронулась с места.

— А я все ждал, честно говоря, — задумчиво сказал Гурский, — когда же нас грохнут? Или арестуют. Или уж кинут, в конце концов.

— Нас, Саша, просто честно купили. Использовали и расплатились. Как с проституткой.

— Ну и как тебе?

— Да так… — Волков пожал одним плечом.

Через Большой Крестовский мост они попали на Крестовский остров, проехали прямо, повернули налево, пересекли трамвайные рельсы и покатили по парку вдоль воды. Потом сквозь какие-то кусты выехали прямо на пляж.

Остановив машину, Петр протянул руку назад, вынул из пакета бутылку водки, с треском отвинтил и вышвырнул пробку, запрокинул голову и, крутанув бутылку, влил в себя больше половины.

— На, — протянул он Адашеву-Гурскому. — Вот оно, настоящее лекарство от всего этого безумия. Истинное.

Гурский сделал несколько глотков и вернул бутылку.

— Пойду дровишек насобираю. Насобирав сухих палок, щепок и каких-то бумажек, Александр, демонстрируя определенные навыки, сложил все это определенным образом и щелкнул зажигалкой. Скоро, шарахаясь от ветерка бледно-желтым, почти прозрачным в свете белой ночи огнем, разгорелся небольшой костерок.

— Что у тебя там? — спросил он, заглядывая на заднее сиденье и открывая пакеты. — Ух ты! Прутиков бы нарезать…

— А сейчас. — Волков вышел из машины, открыл багажник и выташил из него сверток, завернутый в клеенку, в котором оказались четыре стальные рогульки, две перекладинки и пучок тонких шампуров.

— А солька-горчичка?

— А эва? — Петр показал две пластиковые упаковочки.

— И хлебушек черненький?

— Обижаешь…

Вскоре на шампурах у них, шкворча, жарились охотничьи колбаски, а на расстеленной клеенке лежали порезанный крупными ломтями черный хлеб, огурцы и помидоры.

Водку они налили в пластиковые стаканчики.

— Петя, а ведь радости нету.

— Так ведь нет счастья на свете. Но есть покой и воля.

— Разве что…

Петр Волков и Адашев-Гурский вылили, Петр, предварительно разрезав свежий огурчик вдоль на две половинки и посыпав крупной солью, потер их друг о друга и протянул одну Гурскому. Друзья с хрустом закусили.

— Хоть бы спер кто-нибудь эти деньги, на самом-то деле, что ли… Я специально машину не закрыл.

— Ага… Нас вон, вон смотри! Нас и менты-то за сто метров обходят. Сопрут, губы раскатал… Придется тратить. Не выбрасывать же.

Поспели колбаски.

Адашев, стараясь не заляпаться, аккуратно снял их ножом на картонные тарелки. На тарелки же выдавил и горчицу. Разлил по стаканам водку.

Волков хитро прищурился:

— А футболочка-то — ты говоришь, и на пляже ты в ней валялся, и в морозилке она у тебя комком. А как новенькая, а?

— Так я же, Петя, пока к тебе добирался, ее в химчистку сдавал, в срочную. Потому и опоздал. Уж извини.

— А я знаю.

— Откуда?

— Так от нее же химикатами несло, как… А у тебя же насморк после того, как ты с ней, заледеневшей, всю ночь в обнимку проспал, вот ты и не чувствовал.

— А этот, Ольгерт?

— А я ее, пока ты спал, в машине простирнул. «Омо», — Петр поднял палец, — с липосистемой. Очень хороший порошок. Все химикаты вместе с запахом… к Бениной маме!

— Они посмотрели друг на друга, взяли по помидору, чокнулись, выпили и закусили, брызгая соком.

— Слушай, Петь, а может, хоть пирамидон-то у них получится, а?

— Ай!.. — отмахнулся Волков. Они принялись за вареные колбаски, беря их прямо руками, обмакивая в горчицу, и, стараясь уберечься от капающего жирка, подносили ко ртам, держа над крупными ломтями свежего душистого ржаного хлеба, от которых немедленно и откусывали по большому куску.

Наконец, доев очередную колбаску, Адашев-Гурский тщательно вытер бумажной салфеткой руки. Он наполнил пластиковые стаканчики водкой и, подняв один из них как бы для тоста, склонился к Волкову, протянул в его сторону руку полураскрытой ладонью кверху, как на «Сотворении мира», и негромко напел:

— Чужой земли мы не хотим ни пяди…

— Но и своей, — в тон ему ответил Петр Волков, — вершка не отдадим. — Они чокнулись, выпили и закусили.

Потом переглянулись, и над пляжем Крестовского острова, разносясь далеко окрест, ревуще взметнулось:

— Гр-ремя огнем, свер-ркая блеском ста-а-ли!..

5 августа 1999 г. Санкт —Петербург

1

Кокс— кокаин

2

Скроить — утаить в свою пользу.

3

Sure — конечно