«Калина» сменилась на «Ой, то не вечер да не вечер». Теперь к пению добавились взвизги и хохот. Пьяный женский голос настойчиво звал какого-то Петю, перемежая свои возгласы изощренной матерщиной. Окно распахнулось шире, в него высунулась рука в светлом пиджачном рукаве и выкинула на асфальт сигарету.

Лариса встала и понуро побрела в подъезд. Квартира выглядела сиротливо и неуютно: отклеившиеся повсюду обои, так и непросохшая окончательно мягкая мебель, запах сырости, витающий в комнатах.

Лариса сняла жакет, повесила его на вешалку, медленно прошла в гостиную. Взгляд ее сразу упал на телефон. Как она привыкла за эти дни бояться его, прямо-таки ужас испытывать при виде банального куска пластмассы, внутри которого скрывается низкий, угрожающий голос. Больше таинственный незнакомец никогда сюда не позвонит.

Она прослушала автоответчик. Два раза звонил Бугрименко, рассчитывал, видно, застать ее дома. На пленке оба раза: «Лариса Дмитриевна, позвоните мне на работу. Петр Данилович».

Затем еще какой-то звонок. Звонивший не оставил никаких сообщений.

Дальше, совсем недавно, примерно час назад, взволнованный голос Лепехова: «Лара, где ты? Срочно позвони, как придешь. Слышишь, срочно!»

И наконец, мама. Тон одновременно обиженный и заискивающий: «Доченька, ну как же можно так? Тебя не застать, сама не объявляешься. Я уж не знаю, что и думать. Целую, жду».

Лариса почувствовала, как сердце сжимается от жалости к матери и от стыда перед ней и отцом. Господи, живет в одном с ними городе, а не видит месяцами, не хочет видеть, тяготится их обществом. А ведь они абсолютно правы, особенно отец. Он много раз повторял, что ее работа не доведет до добра. Так оно и вышло. Именно на работе она встретила Глеба, втрескалась в него по уши и чуть не погибла из-за него. Хорошо, что ни мать, ни отец ничего не знают об этом и, надо полагать, не узнают.

Лариса поспешно набрала номер и почти сразу же услышала голос матери:

– Але, я вас слушаю.

– Мама, – Лариса сглотнула вставший в горле комок. – Мамочка! Это я.

– Ларочка! Милая! Наконец-то! Я вся извелась, два дня, как в Москве, позвонила тебе сразу, и ни слуху ни духу. Целыми днями трубку никто не берет. Все работаешь?

– Работаю. Как папа?

– Ничего, помаленьку. Помидоры давно собрали, недели две как. Я восемь банок закрыла да еще салат сделала, по новому рецепту. Мне Шура дала, очень оригинальный, и уксуса совсем немного надо. Отцу-то уксус нельзя.

Лариса слушала эту привычную речь о помидорах, салатах, уксусе, и ей становилось еще тоскливей. Наверное, мать права, и надо жить именно так. Варить борщи, закрывать банки, смотреть по вечерам любимые сериалы, отводить по утрам в сад малыша. Все остальное – от лукавого. Но почему же она, Лариса, не может так? Не может и никогда не сможет.

Мать, окончательно успокоившаяся, все продолжала свой простой, бесхитростный монолог, не замечая молчания дочери на другом конце провода, радуясь, что та объявилась и все хорошо.

– Погода хорошая, только ночи похолоднее стали. Чистяковы уже картошку копают, представляешь? – Она на секунду умолкла, потом нерешительно произнесла: – Тебе-то это все неинтересно, знаю. Ты расскажи… как там твой спектакль? Скоро готов будет?

– Уже готов, – Лариса предпочла бы, чтобы мать лучше продолжала говорить о картошке и помидорах.

Но та, видно желая сделать ей приятное, не унималась:

– Когда ж премьера? Я, может, Маковых приглашу, пусть на тебя посмотрят. Ты ведь там не совсем… – она запнулась, не решаясь сказать «совсем раздетая».

– Нет. У меня хороший костюм. Но премьера уже была.

– Давно? – разочарованно поинтересовалась мать.

– Сегодня.

– Так что ж ты молчишь? – всполошилась мать. – Все хорошо? Тебе хлопали? Ваш режиссер доволен?

– Да, все отлично, – Лариса устало прикрыла глаза, продолжая прижимать трубку к уху.

– Лара, ты вот что… – голос матери понизился, она явно опасалась, что ее услышит муж. Квартирка родительская была маленькая, комнаты смежными, слышимость стопроцентной. – Вот что., доченька, я давно все тебе сказать хочу. Ты на папу не обижайся. Он же не со зла, он добра тебе хочет, переживает. Ты ж у нас красавица, и соседи все так говорят, и знакомые. Семью надо… – она вдруг спохватилась, что снова говорит не о том, о чем хотела. – Ох, да не то! Не то я, дура, болтаю! Мы ведь понимаем, и я, и он, – ты не можешь без своего театра, без пения. И голосок у тебя чудный, есть в кого, в бабушку-покойницу, Веру Васильевну. Ее сколько раз из самодеятельности в музыкальное училище приглашали.

Не пошла. А ты – пой, никто тебя отговаривать не собирается. Лишь бы нам не ссориться да видеться почаще. Да, Ларочка? – Материн голос задрожал.

Лариса проглотила вновь, в который раз, подступившие слезы. ,;,.– Конечно, мам. Я приеду. Завтра, только не с утра.

– Еще бы с утра, – понимающе подхватила мать. – Тебе ж выспаться надо, шутка ли, такой спектакль отпеть! Ты ложись, детка, отдыхай. Мы тебя завтра будем ждать. Я пирогов напеку.

– Не перенапрягайся только чересчур, – попросила Лариса. – Папе привет передавай. Он спит?

– Где там спит! – сердито посетовала мать. – Телевизор смотрит. Там-то, на даче, не все программы показывают. Ну он и отводит душу. Все, не буду тебя больше мучить. Спокойной ночи!

– До завтра.

Лариса вернула трубку на рычаг. Села в кресло, устало вытянув ноги. Осторожно дотронулась до шеи. Болело еще сильней, чем два часа назад. Пожалуй, завтра надо будет сходить к врачу. А потом, глядишь, снова начнется прокуратура, только уже по другому делу. Скоро на пропускном пункте охранники начнут ее узнавать в лицо.

Позвонить Лепехову, что ли? Он, наверное, хотел узнать, как она, беспокоился. Что он теперь сделает с Глебом? Выгонит его? Или закроет на все глаза и оставит петь полный сезон? Понимает ли Мишка, что ему придется искать новую Джильду – она, Лариса, больше с Глебом на сцену не выйдет. Да и выйдет ли вообще, это тоже вопрос.

Лариса снова потянулась к телефону, но внезапно раздумала звонить Лепехову. Ну его в болото. Она сейчас ни с кем не хочет говорить. Спать! Принять горячий душ и в кровать. Может быть, удастся забыть хоть на несколько часов весь этот ужас! Удастся не думать о страшном голосе Богданова, о Глебе и его учителе, совратившем своего одаренного ученика и пристрастившем его к наркоте. О погибшей Леле Коптевой и ее маме. О том, каким пустым и бессмысленным будет завтрашний день…

Неожиданно и оглушительно зазвонил телефон. Лариса невольно вздрогнула. Лепехов? Значит, все-таки разговора с ним не избежать. Что ж, может, это и к лучшему – пусть прямо сегодня начнет думать о том, как спасти спектакль и где искать замену.

Лариса подняла трубку.

– Ты пришла? – подчеркнуто-безразличным голосом сказала ей в ухо Мила. – Хорошо. Я пыталась позвонить тебе на мобильный, но он, видимо, выключен.

– Не может быть, – возразила Лариса. – Он включен.

– Я не могла дозвониться.

– Погоди, я сейчас, – Лариса отложила трубку, сбегала в прихожую, вынула из сумочки позабытый там телефон. Действительно, тот был выключен. Видимо, после разговора с Бугрименко она машинально его выключила.

Она вернулась в комнату.

– Ты права, я выключила его, сама не помню когда.

– Ну вот видишь. Я беспокоилась. Как ты?

– Ничего, – подавленно проговорила Лариса.

Честно говоря, она ждала от подруги большего участия и сострадания. В тоне Милы, несмотря на ее слова о беспокойстве, не звучало ни волнения, ни жалости.

– Где была?

– Так, по делам.

– Снова секреты? – Мила усмехнулась. – Ладно, не хочешь – не говори. Главное, что ты в порядке. Я за этим и позвонила.

– Спасибо, – обиженно поблагодарила Лариса. Тоже подруга называется. Человека чуть не пришили, а она еле слова цедит сквозь зубы. Ладно, и это переживем.

– Я устала, – сухо сказала она Миле. – Если не возражаешь, поговорим подробней обо всем завтра. Хочу лечь пораньше.

– Да, я поняла, – совсем чужим, замороженным голосом произнесла Мила. – Хорошо, отдыхай, не буду тебе мешать.

В трубке послышался странный звук, похожий на всхлипывание. Лариса прислушалась с недоумением.

– Эй! – окликнула она подругу. – Ты что? Случилось что-нибудь?

В ответ снова раздался всхлип, уже отчетливый и громкий.

– Мила! – позвала встревоженная Лариса. – Ты слышишь меня? В чем дело, я спрашиваю?

– Ни в чем, – резко и хрипло проговорила Мила. – Артем… умирает.

– Что? – Лариса решила, что ослышалась.

– Что слышала, – грубо сказала Мила.

– От чего?! У него же просто перелом?

– Капельница. У него оказалась аллергия на лекарство.

– И что?!

– Удушье, шок. Он в реанимации сейчас. Я звоню из больницы.

– И ты молчишь? – крикнула Лариса и не узнала своего голоса.

– Я говорю, – пустым и ровным голосом возразила Мила. – Туда все равно никого не пускают.

– Какая больница?

– Семидесятая. От тебя близко. Я все ждала, что ты приедешь, но ты… – Мила не закончила фразы и замолчала.

Лариса, ни слова не говоря, швырнула трубку на рычаг.

Она не могла поверить до конца в то, что услышала. Артем умирает, умрет? Из-за какой-то чепуховой аллергии на лекарственный препарат? Да он никогда в жизни даже насморком завалящим не болел!

Лариса опрометью бросилась в прихожую, сорвала с вешалки жакет, лихорадочно шаря в карманах в поисках машинных ключей. Боже мой, а вдруг она не успеет? Вдруг он действительно умрет?

Ей вдруг стало так страшно, что она замерла на месте, не в силах сделать хотя бы шаг.

Все, что произошло до этого, показалось Ларисе смешной, нелепой чепухой, не заслуживающей ни малейшего внимания. Неужели может случиться такая чудовищная несправедливость и Артема больше не будет рядом с ней? Не будет самого лучшего, самого преданного и надежного друга!

Он всегда оказывался поблизости, когда ей было особенно тяжело, одиноко, когда более всего была необходима помощь и поддержка. И сегодня оказался в нужном месте в нужный момент. Если бы не он, ее, Ларисы, уже не было бы на свете. Как же она могла? Ни разу за прошедшие часы не вспомнила о нем, не побеспокоилась, в какую больницу его увезли, не съездила навестить! Полностью погрязала в своих страданиях, философствовала, копалась сама в себе. Зачем? Вот теперь она поплатится за все, лишившись самого хорошего, чтобы было в ее жизни!

Нет! Артем не должен умереть! Он просто не может так поступить с ней! Пускай она была дурой, мелочной, слепой идиоткой, пускай придумала себе сумасшедшую любовь к ничтожному и двуличному человеку, но Бог простит ей! Простит, потому что она будет молить его об этом.

Отчаяние вернуло ей силы. Они вернулись в троекратном количестве. Лариса рванула дверь и выбежала во двор, в темноту. Пикнула сигнализация, тревожно мигнули и погасли фары.

«Этого не случится, не случится!» – убежденно и твердо повторяла она про себя, выруливая из двора на ярко освещенную фонарями улицу. Ей казалось, что если она без конца будет произносить эти слова, то ничего плохого и страшного не произойдет и Артем останется жив.

Она гнала машину на предельной скорости, притормаживая лишь на светофорах, не чувствуя ни боли в шее, ни усталости. Только бы он выжил, а все остальное не важно.

Милино известие заставило Ларису взглянуть на свою жизнь по-другому, увидеть то, чего она раньше не замечала, чему не придавала значения. Самое уникальное из человеческих свойств – суметь по достоинству оценить только то, что теряешь. Лишь тогда, под угрозой утраты, привычное ранее становится дорогим и незаменимым. Теперь Лариса понимала, что в поисках счастья прошла, проскочила мимо чего-то очень важного для себя. Возможно, упустила само счастье.

Навстречу, слепя фарами, пронесся грузовик, едва не задев левый бок «ауди». Лариса сделала крутой вираж вправо и выжала газ. Мотор взвыл и загудел на одной ноте, точно включилась сирена.

Так в сопровождении этого зловещего гудения она въехала во двор больницы.

Милу она увидела сразу. Та стояла на широком больничном крыльце и курила. Лариса припарковала «ауди» в углу двора, выскочила навстречу Миле. «Курит, значит, ничего ужасного не произошло!» – мелькнула мысль.

Мила спокойно, даже отрешенно глядела на бегущую по двору Ларису.

– Ну? – Лариса пристально всмотрелась в лицо подруги. – Что?

– Ничего. Лучше. Откачали, кажется.

– Слава богу, – выдохнула Лариса. – К нему можно?

– Потом. Немного погодя. Знаешь что, – Мила швырнула окурок в урну около дверей и зябко поежилась, – пойдем посидим в твоей тачке, а то я задрыгла как бобик.

Не дожидаясь ответа, она направилась к машине. Лариса послушно двинулась за ней.

– Хорошо-то как, – устало пробормотала Мила, забираясь на переднее сиденье машины. Глаза ее почти слипались, плечи ссутулились, и выглядела она до предела вымотанной, словно постаревшей на десять лет. – Ну, подруга, – обратилась она к устроившейся рядом Ларисе, – что скажешь по поводу сегодняшних событий?

– Что скажу? – криво усмехнулась Лариса. – Скажу, что влипла по-крупному, – от только что пережитого страшного волнения и напряжения руки и ноги сделались ватными, в груди глухо стучало, виски сдавливала тупая боль. – Если бы не Артем, мне была бы крышка. Просто повезло, что он случайно раньше пришел.

– Он не случайно, – Мила извлекла из сумочки пачку сигарет, снова закурила.

– То есть как не случайно? – не поняла Лариса. – Что ты имеешь в виду?

– То, что слышала, – Мила глубоко затянулась, невозмутимо глядя на подругу. – Не случайно. Он знал.

– Что?!

– Что тебя хотят убить. Знал и бросился на помощь.

Ты с ума сошла! – Лариса почувствовала, что голова у нее сейчас просто лопнет. – Как он мог знать? Откуда?

– Понятия не имею, – пожала плечами Мила. – Ты никогда не задумывалась о том, почему он такой?

– Какой?

– Странный. Красивый, умный, нормально зарабатывающий – и совершенно одинокий. Так не бывает.

– Ну, у него наверняка кто-то был. Может, и сейчас есть, – неуверенно возразила Лариса. – Просто мы этого не знаем.

– Ты не знаешь, – отрезала Мила. – А я знаю наверняка. Никого, кроме случайных девок из хора, и тех он у себя больше трех дней не держит.

– Мало ли мужчин, которые предпочитают до определенного возраста жить в одиночестве, – Лариса пожала плечами. Ее действительно никогда раньше не удивляла замкнутость Артема. Может, потому, что с ней он не был замкнутым, просто никогда не говорил о себе, предпочитая обсуждать лишь ее проблемы.

– Нет, дело не в этом, – Мила удобно откинулась на спинку сиденья, прикрыла глаза. – Знаешь, я думаю, что-то с ним случилось такое много лет назад. Какая-то жуткая история. И воспоминания о ней его никак не отпускают.

– Плетешь черт знает что, – проговорила Лариса, но тем не менее подумала, что в словах Милы может быть доля истины.

– И ведь он не сразу стал певцом, – словно не обращая никакого внимания на замечание Ларисы, продолжила Мила. – Мне в отделе кадров говорили – он довольно поздно институт заканчивал, а до этого, кажется, учился где-то в другом месте. Может быть… в медицинском, – Мила пристально и внимательно поглядела на Ларису.

– С чего ты взяла? – удивилась та.

– Он много знает из медицины того, что обыкновенные люди, тем более музыканты, знать не должны.

Это было абсолютно верно, и Лариса тут же вспомнила, что познания в области анатомии и физиологии у Артема действительно были отменными. Кроме того, он не однажды давал Ларисе и другим очень дельные советы по поводу того, как лечить ту или иную хворь.

– Может быть, ты и права, – вздохнула Лариса, – но я все равно не понимаю, какая связь между тем, кем раньше был Артем и что когда-то случилось с ним, и тем, как он догадался, что меня хотят убить.

– Да очень простая связь, – Мила с ожесточением потерла виски. – Он что-то заметил в Женьке, что-то такое, не бросающееся сразу в глаза. Заметил благодаря тому, что когда-то раньше сталкивался с подобным. Когда перед финалом ты ушла, мы обсуждали, пойдет ли он на пьянку после премьеры. Я в шутку сказала, что если он пойдет, то избавится от своего дежа вю, – помнишь, ты сама так назвала его беспокойство по поводу того, что он не может вспомнить нечто важное. И еще я прибавила, что у меня такое тоже случается: будто я помню то, что было не в этой жизни, а в прошлой. И вот тут он как сумасшедший сорвался и помчался вниз. К тебе. Ему на сцену выходить, а он унесся, точно на пожар, – Мила, кончив массировать голову, провела руками по лицу, будто хотела стереть с него утомление. – Собственно, так оно и было. Он правильно спешил.

Лариса молча ошеломленно смотрела на подругу. Значит, Артем спас ее не случайно? Значит… он постоянно думал о ней, беспокоился за нее, пытался разгадать, что же творится в театре. И вот почему он так сильно и убежденно пел свою арию из второго действия! Он пел о себе самом и о ней, Ларисе, попавшей в страшную ловушку из-за своей любви к Глебу. Он все знал о Глебе к моменту премьеры, но ничего не сказал ей. Не хотел тревожить? Считал, что так будет лучше?

Из-за нее он чуть не погиб, лежит сейчас в реанимации, борется со смертью. Неужели она стоит таких жертв с его стороны? Просто друг на такие жертвы вряд ли пойдет.

– Я все-таки схожу туда, – Лариса решительно распахнула дверцу. – Они должны меня пустить. Их надо под суд отдать, этих врачей недоделанных, за то, что назначают лекарства, которые чуть на тот свет не отправляют! Я поговорю с ними, в глаза им посмотрю! Пустят как миленькие, пустят!

– Стой, – Мила цепко обхватила Ларису за плечи. – Подожди, говорю! Ты дура, да? Ты так и не поняла самого главного? – Она почти кричала, голос ее срывался, пальцы впивались Ларисе в плечо, причиняя боль.

– Пусти, – Лариса попыталась освободиться, но тщетно. – Ты что, бешеная? Чего ты от меня хочешь? Что еще я должна понять?

– Не надо ничего говорить врачам! – выкрикнула Мила Ларисе в лицо. – Не надо! Они не виноваты! Он не мог не знать про лекарство! Сам он, сам, понимаешь ты? Сам! – Руки ее разжались, губы задрожали, по щекам покатились слезы.

– Да? – растерянным шепотом переспросила Лариса, беспомощно моргая.

– Да, – Мила понурила голову, секунду помедлила и произнесла жестко, точно приговор прочла: – Из-за тебя.

Лариса широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрела на Милу. На ее осунувшееся, курносое лицо, на отчетливо обозначившиеся первые морщинки под глазами, на еле видную, крошечную седую прядку возле виска, на горько опущенные уголки губ.

– Любит он тебя, – без всяких эмоций проговорила Мила. – Давным-давно. Почему ничего не говорит, не знаю.

Вот, значит, что Мила хотела сказать ей! Много раз начинала и не досказывала. Что ей мешало поговорить начистоту? Только одно – теперь Лариса знала это наверняка.

– Ты… – Она вдруг обняла Милу, уткнулась ей в плечо, повторила глухо. – Ты…

– Да, я, – с вымученной усмешкой проговорила Мила. – Я люблю его. А ты – Ситникова, а он… У нас вместо классического треугольника получается какая-то арифметическая прогрессия, не находишь?

Вместо ответа Лариса заплакала. Впервые за весь этот ужасный, тяжкий день слезы вырвались наружу и текли по лицу нескончаемыми потоками, горько-соленые, безутешные. Но в то же время облегчающие. С ними, этими слезами, выходило все колоссальное напряжение последних дней, все муки совести прошедшего месяца, вся горечь постигшего ее разочарования, вся боль от утраты иллюзий.

Здесь, в машине, сжавшись в комок, на плече у Милы Лариса оплакивала не только свои, а общие страдания – страдания самой подруги, Артема и даже Глеба, изо всех сил скрывающего свой страх и неприкаянность под маской беспечности. Оплакивала, понимая, что у этих страданий один корень – непонимание друг друга, недосказанность, нерешительность, ложь перед самим собой. Теперь Лариса хорошо знала, что от этих безобидных на первый взгляд вещей можно умереть. Как сегодня днем чуть не умерла она. Как только что едва не погиб Артем.

Мила молчала, не утешая Ларису, но и не пытаясь отстраниться. Просто сидела неподвижно, ожидая, когда слезы подруги иссякнут. Ей самой так хотелось заплакать сейчас вместе с Ларисой, зарыдать, завыть, прислониться щекой к мокрой щеке, облегчить боль, которая сверлила ее изнутри.

Но она не могла. Видно, выплакала все слезы в тот день, когда говорила с Артемом. Значит, это был ее лимит, больше ей не отпущено.

Лариса всхлипывала все тише и реже и наконец, совсем затихла, так и не отрывая лица от Милиного плеча.

– Все? – Мила тихонько высвободила руку, взглянула на часы. – Полегчало?

Лариса кивнула и шмыгнула носом в последний раз.

– Пожалуй, сейчас уже стоит сходить туда. Самое время, – Мила вылезла из машины.

Лариса поспешно последовала ее примеру, хлопнула дверцей, вытащила из сумочки пудреницу и носовой платок.

– Я очень страшная? – Она слабо, неловко улыбнулась Миле, раскрывая зеркальце.

– В меру, – успокоила та. – Ладно, дорогая, ты приводи себя в порядок, и айда.

– А ты? – Лариса оторвалась от зеркальца, удивленно поглядела на Милу.

– А я домой поеду. Бог даст, с Артемом больше ничего не случится. Мне сказали, что состояние стабильное, хоть и тяжелое. Я свое отдежурила – с шести часов на ногах. Теперь твоя очередь, – Мила прищурила чуть удлиненные зеленоватые глаза, отчего сразу стала похожа на кошку. – Иди давай. Только учти, я тебе ничего такого не говорила. Ничего! Поняла?

– Поняла, – Лариса кивнула, продолжая неотрывно смотреть на подругу, не зная, как сказать ей то, что сейчас было у нее на сердце. Да и надо ли было что-то говорить?

– Тогда пока, – Мила улыбнулась. – Созвонимся завтра.

– Пока.

Мила круто повернулась и засеменила в сторону больничных ворот, звонко цокая по асфальту каблучками. Дойдя до ограды, она поглядела назад. Лариса уже спешила к крыльцу, на ходу обеими руками поправляя растрепавшиеся волосы.

Мила дождалась, пока она скроется за дверями корпуса, и зачем-то кивнула головой, будто самой себе подтверждая, что сделала все правильно. Да, благородство – вещь изжитая и старомодная, и она, Мила, могла бы ничего не говорить Ларисе. Ничего из того, что только что сказала. Но какая от этого радость? Никакой. Только что будет в этом мире еще двое несчастных людей, кроме нее самой, Милы. Пусть уж лучше получится наоборот.

Мила вздохнула, выпрямилась и бодро зашагала к шоссе ловить машину, чтоб поскорей добраться до дому.