Соло для влюбленных. Певица

– Что с вами? – Артем наклонился над лежащим. – Вам плохо?

– Да, – тот облизнул губы и застонал, тихо и сдавленно.

– Сердце?

– Кажется, – в глазах бедолаги читалась настоящая запредельная боль. – Скрутило не на шутку, – он еле говорил, с трудом шевеля ужасными, спекшимися губами.

– Что-нибудь есть у вас, нитроглицерин, валидол?

– Ничего.

– Как же вы так? – укорил Артем. – Если у вас проблемы с сердцем, надо носить с собой…

– Мне пить совсем нельзя, – прошептал мужчина. – А я с похорон… Посидели, за упокой души по двести граммов пришлось принять, неудобно же… Тут недалеко, – он сделал слабую попытку кивнуть головой вперед, где за рассеивающимися деревьями начинался жилой микрорайон. – Думал, дойду без проблем, а не вышло.

– Как же вы! – повторил Артем, присел на корточки и стал считать пульс. Удары частили, почти наскакивая один на другой.

– Это может быть стенокардия, – робко подсказала Аня. – У дедушки такое случается.

Сердечник перевел взгляд на стоящую рядом с Артемом девушку, губы его покривились в подобии улыбки.

– Хорошо, что вы оказались поблизости. А то бы помер, прости господи.

– Надо вам вызвать «скорую помощь», – Артем встал. – Сбегай, Ань. Тут таксофон возле остановки.

Набери ноль три, скажи, сердечный приступ. Или лучше здесь постой, я сбегаю. Я быстрее.

– Давай вместе, – Аня пугливо глядела на распростертое на песке тело, – я боюсь, вдруг с ним что-нибудь…

– Нет. Кто-то должен остаться, – возразил Артем, – человеку плохо. Мало ли что?

– Останьтесь, – мужчина умоляюще посмотрел на Аню. – Вы такая красивая. На вас смотришь, и легче становится.

Артем увидел, как краснеет ее лицо. По-настоящему свободно она себя чувствовала лишь с ним, Артемом, наедине и по-прежнему заливалась румянцем от внимания к себе посторонних.

– Хорошо, я останусь, – тихо сказала Аня.

Темные, запавшие глаза сердечника заблестели.

Он благодарно кивнул.

– Если вдруг ему станет хуже – крикни, – на всякий случай велел Артем. – Тут хорошо слышно.

Аня кивнула. Он бросился по тропинке в лес, и в это время дождю, видно, надоело капать. Он решил заявить о себе всерьез. С неба на землю обрушилась целая лавина воды, словно прорвало долго и нудно капающий кран.

«Надо было его в лес перетащить!» – досадливо подумал Артем. Теперь Аня промокнет до нитки на открытом пляже под холодными струями. Но делать нечего. Там, позади, на песке остался лежать человек, нуждающийся в помощи, и они, будущие врачи, которым предстоит дать клятву Гиппократа, не имеют права бросить его на произвол судьбы.

Он прибавил шагу и выскочил на шоссе, аккурат к остановке. Схватил трубку таксофона, собираясь набрать номер «скорой».

И в это время из пелены дождя раздался крик. Артем явственно различал его, хотя он был приглушен шумом падающей с неба воды. Кричала Аня.

Кричала как-то странно. Артем не разобрал, что именно, просто услышал звук ее голоса, и у него невесть с чего по коже пробежали мурашки.

Сердечник умирает? Потерял сознание? Он ведь сам велел Ане кричать, если что.

Артем засуетился. Начал набирать номер, не набрал, бросил трубку на рычаг. Крик повторился, но тише. Артем снова повернул диск и внезапно замер. Он вдруг осознал, что во всей ситуации, которая сейчас разыгрывается здесь, под проливным дождем на безлюдном пятачке между пляжем и шоссе, есть какая-то деталь. Деталь необъяснимая и потому дикая и странная. Что-то не соответствовало одно другому, дисгармонировало, выпадало из общего ряда фактов.

В следующее мгновение он понял. Запах алкоголя! Должен был быть запах. Даже если человек выпивает пару кружек пива, его дыхание выдает его. Человек на пляже сказал, что пил на поминках водку. Но Артем мог поклясться, что от него не исходило ни малейшего запаха спиртного!

Он вспомнил это с неумолимой отчетливостью, вспомнил, как наклонялся, щупал ему пульс и ничего не чувствовал.

Значит, тот соврал! Зачем?!

Криков больше не было. Артем огромными прыжками понесся обратно в лес. С каждым шагом, с каждой секундой приближения к берегу ему становилось все ясней, что случился кошмар. Какой именно, он не знал, знал только, что виноват во всем сам. Как он мог оставить Аню одну с незнакомым человеком, как посмел не заметить, что тот вовсе не пьян?!

Мокрые ветки наотмашь били по лицу, в кроссовках хлюпало. Он крикнул:

– Аня!

И еще раз, и еще. Ответом была тишина. Ему казалось, что до остановки он бежал втрое быстрей, хотя на самом деле на весь путь обратно у него ушло меньше пяти минут.

Край неба уже высветлился, и там, на этом краю, висела половинка расписной, сияющей радуги. Рядом с ней мрачно лиловело небо, извергая дождевые потоки. А у берега в воде лежала Аня. Волосы ее стелились по песку, смешиваясь с ним. Она лежала на боку, уютно поджав ноги к животу, сложив руки на груди, будто устроилась на ночлег или отдых. Рядом было пусто. «Сердечник» исчез.

У Артема еще теплилась слабая надежда. Может быть, просто испугалась, шок, потеря сознания?

Он подошел, опустился рядом на темный песок. Анины глаза были открыты и смотрели на радугу. На ее часть, повисшую над каналом. Смотрели неотрывно, зачарованно, будто на невиданное чудо.

Артем тронул артерию на шее – пульса не было. Дыхания тоже. Он осторожно перевернул Аню на спину. Одна ее рука сползла в сторону, и Артем увидел торчащую в груди рукоятку ножа. Само лезвие до упора вошло в сердце.

Дальнейшее помнилось плохо, отдельными, несвязанными друг с другом картинами, выполненными сплошь в сером цвете. Серая стена дождя, серый песок. Потом выглянувшее солнце, тоже серое. Испуганные лица двух женщин, шедших берегом к стоящим вдалеке домам. В руках они держали босоножки, их волосы и платья были мокрыми до нитки. Кажется, они что-то говорили, даже кричали, но Артем не понимал ни одного сказанного ими слова. Потом одна женщина ушла и вернулась уже с целой компанией мужчин.

Приехала машина «скорой помощи». Аню погрузили внутрь и увезли. Толпа, собравшаяся на берегу, стала постепенно редеть, а Артем все продолжал сидеть на песке, безмолвно и неподвижно, точно обратившись в камень. Перед глазами у него стояло неотступное видение: заломленная за спину рука, вытянутые ноги в черном, лихорадочно блестящие глаза.

Подошло несколько оперативников. Они задавали какие-то вопросы, требовали что-то вспомнить, объяснить, но Артем плохо понимал смысл сказанных ими слов. Наконец, оперы, отчаявшись выжать из него нечто вразумительное, отвели его в машину и доставили на Петровку. Только там Артем смутно понял, что его подозревают виновным в Аниной гибели, но это не вызвало у него никаких эмоций. Ему было все равно, что о нем думают, главное, самое страшное уже произошло, и ничего ужасней быть уже не могло.

На Петровке он просидел до вечера, и его отпустили: на рукоятке ножа хорошо отпечатались пальцы «сердечника», в то время как отпечатков пальцев Артема не было вовсе.

Один из милиционеров, пожилой, грузный мужик с блестящей лысиной и толстыми, вывернутыми, как у негра, губами, оказался неожиданно жалостливым: увидев, что парень пребывает в состоянии ступора, он, по окончании дежурства, посадил его в свою старенькую «Волгу», благополучно довез до самого дома и там сдал на руки матери.

К вечеру у Артема поднялась температура под сорок. Перепуганная мать отвезла его в больницу, где ему поставили диагноз – крупозное воспаление легких плюс шок.

Способности видеть, слышать и говорить вернулись к нему лишь спустя неделю. До этого он лежал, точно бревно, в жару и полубреду и не понимал, где находится. Ему все еще казалось, что он там, на пляже, рядом с Аней, и надо что-то делать, куда-то бежать, звать на помощь. Он пытался бежать и кричать, но не мог даже пальцем шевельнуть, а изо рта вылетал только еле слышный стон.

В день, когда температура наконец спала и его уши стали различать окружающие звуки, Артем услышал разговор двух медсестер в палате.

– Говорят, маньяка поймали, – сказала одна с прокуренным, хрипловатым голосом.

– Да? – с пугливым любопытством тоненько переспросила другая. – А что он делал? Насиловал?

– Убивал, – коротко, словно рубанула, ответила низкоголосая и пояснила: – Девушек с длинными волосами и обязательно блондинок.

– Ужас какой! – боязливо пискнула ее подруга. – Где его поймали?

– В районе Ховрино. Говорят, он четверых укокошил. Ножом в сердце. Я его вчера вечером по телевизору видела, аж в дрожь бросает! Плюгавенький такой, вид жалкий, весь трясется. Больным прикидывался, будто у него сердечный приступ. Выродок!

– Я б таких усыпляла! – убежденно сказала пискля. – Насмерть усыпляла, чтоб не лечить и всякое там! – Она сердито загремела какими-то инструментами и быстрыми шагами вышла из палаты.

Через день пришел следователь, принес фотографии «сердечника» в фас и профиль. Его поймали в тот же вечер, через несколько часов после Аниного убийства. Она действительно была четвертой жертвой параноика, в течение двух недель терроризировавшего районы Ховрино и смежный с ним Железнодорожный.

Артем долго не шел на поправку, несмотря на интенсивный курс лечения, температура то падала, то вновь подскакивала до критической отметки. Он оклемался лишь через полтора месяца и то с огромным трудом. Вернулся домой, глянул на себя в зеркало – там стоял обтянутый кожей скелет с пустым, равнодушным лицом. Резко упало зрение, но его это не особо волновало – он не хотел ничего вокруг себя видеть.

Учебный семестр начался, нужно было идти в институт, но Артем не мог. Сидел дома и даже на улицу не показывался. Мать сначала ходила на цыпочках, не трогала его, носила в комнату еду, к которой Артем не притрагивался. Потом спустя месяц стала пилить: дескать, нельзя так, нужно жить, мертвых не воротишь, вины его в том, что случилось, нет.

Он слушал ее и не слышал. Ему казалось, что виноват в Аниной смерти он один, и вина его непростительна, чудовищна. Ведь она не хотела оставаться на берегу, он, по сути, заставил ее сделать это. Почему-то вспоминались ее слова, сказанные в воде: «Русалки мертвые, а я живая». Как будто она предчувствовала, что произойдет всего через час, в безобидном сравнении увидела неприятный для себя смысл.

В институте Артему оформили академотпуск – врач районной поликлиники, едва взглянув на него, без „слов выдал справку о том, что он нуждается в периоде реабилитации после тяжелой болезни и нервного стресса.

Через полгода был суд. «Сердечника» признали вменяемым и приговорили к высшей мере. Там на суде Артем впервые после Аниной гибели увидел ее бабку и деда. Старуха, вся в черном, молча прошла мимо, кажется даже не узнав его. Враз постаревшее, заострившееся лицо деда точно окаменело. Он глянул на Артема в упор, и в глазах старика тот прочел такую испепеляющую ненависть, что невольно отшатнулся.

– Ты! – Дед брезгливо поджал и без того тонкие губы, словно видел перед собою ползучую гадину. – Ты всему виной. Как чувствовал я… не хотел ехать в этот чертов профилакторий! Хорош гусь! Оставил ее этому выродку, а сам… – он поперхнулся, схватился за кадык, отвернулся резко, отошел.

Слова старика не показались Артему чрезмерно жестокими. Он лишь повторил то, что Артем твердил сам себе днями и ночами. Особенно ночами, потому что спать он почти перестал. По ночам его посещала одна и та же мысль: несправедливо, что Ани нет, а он живет, дышит воздухом, ест, пьет, будет учиться, встретит другую девушку, женится, станет растить ребенка. Эта несправедливость доводила его до ручки, иногда ему даже казалось, что еще чуть-чуть, и он просто тронется.

Видно, матери стало казаться то же самое, потому что она засуетилась, стала тайком за закрытой дверью названивать кому-то, думая, что Артем ее не слышит. Он слышал, но ему было плевать.

Наконец мать сказала, что им нужно серьезно поговорить.

– Больше так продолжаться не может, – она старалась быть сдержанной, но голос ее предательски звенел, а глаза то и дело наполнялись слезами. – Времени прошло достаточно, чтобы прийти в себя. Если ты болен, надо лечиться, если здоров, вести себя, как подобает мужчине. Мне тут посоветовали… один человек… – она замялась на секунду, потом слегка понизила голос. – Ну, в общем, он этот, как его… вроде колдуна, только с образованием. Кандидат наук.

Каких наук кандидатом был колдун, мать толком не разобралась. Рассказала лишь, что тот, выслушав ее историю о несчастье, произошедшем с сыном, посоветовал Артему попытаться полностью изменить жизнь. Начисто распрощаться с прошлым, со всеми привычками, окружением, прежней учебой и даже внешним видом.

Артема слова матери даже развеселили. Что-то было во всем этом киношное, шпионское – герой бреет бороду, наклеивает усы, надевает парик, учит иностранный язык и переправляется в тыл врага. Он высказал все, что думает по поводу колдунов с учеными степенями, и вышел с кухни, где происходила их беседа, хлопнув дверью и оставив мать в слезах.

Однако где-то в мозгу колдовской совет все же засел. Попросту говоря, другого выхода и не оставалось – заставить себя идти в институт, туда, где теперь никогда не будет Ани, Артем не мог. И надо было чем-то заняться, чтобы не раскалывалась голова от безжалостных, ярких, как луч прожектора, воспоминаний.

Через пару недель он решился, и первое, что сделал, позвонил приятелю, у которого отец работал в клинике Федорова. Запись там была на годы вперед, но друг постарался. Артема прооперировали через месяц. Еще полгода ему нельзя было сильно напрягаться и носить тяжести, потом все нормализовалось, только не стало больше очков. Зрение восстановилось почти стопроцентно.

Выждав положенный срок, Артем пришел в тренажерный зал, который раньше практически не посещал. Теперь он доводил себя до полного изнеможения многочасовыми упражнениями на всевозможных снарядах. Другие посетители спорткомплекса и сам тренер смотрели на него с плохо скрытым недоумением, но Артем не обращал на них никакого внимания. Тренажеры помогали – после них не оставалось сил ни на какие размышления, только принять душ и лечь спать. Ему и надо было именно это.

В институт он так и не вернулся, а через год сдал экзамены на вокальное отделение ГИТИСа и был зачислен на первый курс. Занятия в спортзале продолжались, а первые результаты были налицо: вместо худого, долговязого очкарика возник высокий, широкоплечий молодой человек с приличными бицепсами и вечно серьезным лицом.

Первыми эту перемену отфиксировали девушки. Если Королька любили лишь в узком кругу однокашников, и то за определенные заслуги, то теперь, идя по улице или стоя в вагоне метро, Артем ловил на себе заинтересованные взгляды представительниц прекрасного пола. Институтские девчонки откровенно клеились, он видел: многие из них на все готовы и согласны. Пальцем помани – и слов не надо.

Раньше наверняка такие успехи привели бы его в восторг. Но сейчас женское внимание оставляло Артема равнодушным. Он был лишь оболочкой, притягательной, симпатичной оболочкой, внутри которой по-прежнему жили отчаяние, ужас, пустота. Другое дело, что он научился как-то справляться с этим, запрятывать боль глубоко в себя, существовать, общаться с людьми, постигать новую профессию.

Примерно тогда же ему впервые приснился этот сон. Дело было в августе. Сон был таким ярким и реальным, что Артем проснулся от своего собственного крика. Ему показалось, что все происходило наяву, он вновь видел перекошенное болью лицо «сердечника», слышал Анин голос, полный ужаса и мольбы, ощущал под руками мокрый песок. После этого Артем неделю не мог петь и не ходил на занятия.

С тех пор сон продолжал преследовать его ежегодно, всегда именно в августе. Сюжет его всегда был одинаков: берег, человек у самой воды, желание уничтожить его и невозможность сделать это по причине полного паралича, сковавшего руки и ноги. Дальше человек начинал медленно высовывать руку из-за спины, Артем во сне точно знал, что в ладони у него нож, но не мог пошевелиться. В этот момент он просыпался, иногда чуть раньше, иногда – позже, и тогда успевал увидеть Анино лицо, неподвижное, мертвое, с удивленным взглядом.

Он даже к врачу ходил, тот прописал какие-то таблетки. От них кружилась голова, хотелось спать, но сон продолжал сниться с ужасающей регулярностью, иногда даже дважды за август. В конце концов таблетки Артем выбросил и стал успокаивать нервы на следующее утро с помощью коньяка.

Природа все же взяла верх, и в жизни Артема стали появляться женщины. Ни с одной из них он подолгу не встречался, просто прекращал отношения, если замечал, что привязанность со стороны дамы начинала превышать некую установленную им самим норму.

Ему казалось, что наличие у него каких-либо чувств к противоположному полу равносильно предательству Ани и является преступлением перед ее памятью.

Поэтому он строго-настрого запретил себе все чувства, кроме разве что благодарности за доставленное удовольствие, и старался общаться преимущественно с теми девушками, для которых быстрый, не обремененный обязательствами секс был делом легким и привычным. Таких было много в хоре, где он стал подрабатывать со второго курса. Они все были хорошенькие, фигуристые, неприхотливые и, как правило, инициативу в отношениях проявляли сами.

В «Оперу-Модерн» по окончании учебы Артема взяли охотно. Все эти годы он ни на неделю не прерывал спортивные тренировки и отличался теперь завидным телосложением. Лепехов прикинул, как колоритно будет смотреться со сцены атлетическая Артемова фигура, и закрыл глаза на некоторый недостаток профессионального опыта.

Работа затянула Артема с головой. Он почувствовал себя в какой-то мере удовлетворенным жизнью, стал немного разговорчивее, завел щенка ротвейлера, Стешу. Сольных партий Лепехов Артему почти не давал, да их и немного было написано для баритона, но второстепенные роли Артем пел часто, и они ему нравились.

Через пару лет Лепехов, более всего любивший ставить итальянские оперы, предложил ему спеть Марселя в «Богеме» Пуччини. Это была крупная роль, одна из главных. Было чем гордиться и над чем работать. Тогда же труппа пополнилась новой солисткой, сопрано, вместо ушедшей в декрет Анжелы Суховей. Ей предстояло петь в «Богеме» партию Мими.

Сезон давно начался. Шла первая неделя декабря. На улице крупными хлопьями падал снег, покрывая пушистыми шапками деревья и крыши киосков. Новенькая сопрано стояла в холле «Оперы-Модерн», тогда еще не полностью перестроенном, лишенном зеркал во всю стену и шикарных чешских люстр. Высокая светловолосая девушка с румяными от мороза щеками. Она напоминала Снегурочку – короткая серая дубленка, вышитая по подолу, белая вязаная шапочка, Снегуркины сапожки, остроносые, на тонком каблучке. Даже сумочка у нее была наподобие мешка с подарками, затягивающаяся сверху шнуром.

– Лариса, – девушка поочередно протянула узкую ладошку Медведеву, Косте Саприненко и Артему, первым, кого встретила в театральном вестибюле. На безымянном пальце блестело тоненькое колечко с маленьким бриллиантом в середине.

«Замужем», – мелькнуло в голове Артема, и он удивился, что мысль эта вызвала у него досаду.

Девушка вдруг напомнила ему Аню, хотя, по правде сказать, похожего в них было мало. Разве что высокий рост и длинные, светлые волосы, которые, когда новенькая сняла шапочку, тут же волной рассыпались ей по плечам. Она была гораздо красивее Ани, красивее и уверенней, и улыбалась не грустно и смущенно," а весело, открыто, приветливо.

И все же что-то было: в повороте головы, во взгляде, даже в голосе, негромком, но нежном и мелодичном. Артему хотелось смотреть на нее, долго, не отрывая взгляда, но он осторожно пожал ее тонкие пальчики своей огромной ладонью и отошел. В сердце оживала боль, словно отходил многолетний наркоз, таяла заморозка. Ему стало страшно и одновременно радостно.

Вечером, после репетиции, девчонки сбегали в ближайший магазинчик, купили торт, шампанское, коньяк, все на Ларисины деньги. Она хотела отпраздновать свой первый день работы в театре.

Составили столы в зале, устроили посиделки.

Обычно Артем в таких мероприятиях не участвовал или, побыв для приличия совсем чуть-чуть, уходил. Сейчас он остался, сидел напротив Ларисы, рядом с Богдановым и Костей, слушал вполуха саприненковские комментарии в адрес новенькой, а сам все глядел на ее смеющееся лицо, на прядь пепельных волос, спускающихся на щеку, на золотое колечко с блестящим камешком.

Девчонки хихикали кучкой, о чем-то шептались, мужики одну за другой опустошали бутылки с коньяком. Расходиться никто не спешил.

– А это Павлик! – Лариса достала из сумочки несколько фотографий, продемонстрировала их обнимающим ее за плечи Зине и Ирочке Смакиной. – Вот, это мы в Вене, прошлым летом. А это – на Волге, у приятелей.

– Павлик? – гаркнул басом Саприненко, взметнув брови домиком. – Кто такой?

– Муж. – По тону, каким она это произнесла, по тому, как заблестели ее глаза, ясно было, что в Мужа Лариса влюблена.

Артема больно кольнуло, он почувствовал, как внутри растет глухое раздражение против ее мужа, против всего этого красивого, хорошо видимого невооруженным взглядом благополучия, против колечка с бриллиантом.

– Муж объелся груш, – помимо воли сердито зарифмовал он. Голос прозвучал неожиданно громко, враз покрыв застольный гомон.

Лариса подняла лицо от фотографии, удивленно уставилась на Артема.

– Кажется, я перебрал слегка, – он усмехнулся, пытаясь скрыть охватившую его неловкость. – Очень милая карточка, не обижайся.

– Я и не думаю обижаться, – она улыбнулась, приоткрыв красивые, ровные зубы, спрятала фотографию обратно в сумку и почему-то больше за вечер о муже не упоминала.

Они как-то незаметно и быстро стали друзьями. Лариса обладала легким характером, держалась на новом месте свободно и естественно, работать с ней на сцене было приятно. Лепехова она буквально очаровала, так что тот и думать забыл про ушедшую Суховей, бывшую основной театральной примой.

Для Артема же немногочисленные выходные стали самыми ненавистными днями недели. Его тянуло на репетиции точно магнитом. Только там он мог снова увидеть Ларису, посидеть с ней в буфете во время перерыва, поболтать. С ней он будто заново учился разговаривать, улыбаться, смеяться.

После работы она убегала первой, никого не дожидаясь, – у дверей театра ее ждал муж, тот самый, что, по словам Артема, объелся груш. Бежала она к своему Павлу счастливая, сияющая, будто с тех пор, как они расстались, прошло не пять-шесть часов, а несколько недель.

Очень скоро Артему довелось увидеть ее мужа воочию, а не на фотографии. Репетиция закончилась раньше обычного, и они с Ларисой вместе спустились вниз, на первый этаж, увлеченно обсуждая очередную сценическую хохму, придуманную Лепеховым. Артем распахнул дверь, Лариса вышла на крыльцо и тут обнаружила, что на одном из ее остроносых сапожек разошлась молния. Она наклонилась застегнуть, но молнию заело, и язычок не двигался ни взад, ни вперед.

– Держи-ка, – она, недолго думая, пристроила свою Снегурочкину сумку-мешок на плечо Артему, нагнулась ниже, едва не поскользнулась на обледенелых ступеньках. Он удержал ее за локоть и не отпускал все то время, пока она боролась с непослушной застежкой.

– Пора на помойку, – имея в виду сапоги, сказала Лариса и выпрямилась, но локоть не убрала. На секунду Артему показалось, что она прижалась к его боку. Ее пушистая вязаная шапочка, легонько щекоча, касалась его щеки. Оба, точно по команде, замолчали.

И в это время темноту впереди прорезал свет фар.

– Ой, это Павлик! – Лариса подалась вперед, высвободила руку, схватила сумку, спрыгнула со ступеней вниз. – Приехал уже! Как знал, что мы раньше закончим.

Артем молча смотрел, как она подбегает навстречу вышедшему из новенькой иномарки рослому парню в черной кожаной куртке на меху. Тот был без шапки, в густой, темной шевелюре сразу застряли многочисленные белые звездочки – во дворе тихо падал снег. Он обнял ее, поцеловал, что-то тихо сказал. Артем не расслышал что. Лариса обернулась, помахала рукой:

– Садись, подвезем.

– Спасибо, – он покачал головой. – Мне еще нужно зайти здесь кое-куда, по делам. До завтра.

– До завтра, – крикнула Лариса, снова махнула на прощание и скрылась за блестящей дверцей автомобиля.

По дороге домой Артем поймал себя на мысли, что был бы не против, если бы идиллия Ларисы с мужем внезапно закончилась неким неведомым, волшебным образом. Мысль эта вызвала у него презрение к самому-себе. Он прекрасно знал, что, если мужчина хочет обратить на себя внимание женщины, он сделает это и никакой муж не будет ему помехой.

Беда была в том, что Артем не был уверен, так ли он хочет Ларисиного внимания. Она отличалась от хористок и тех девчонок, которые были у него до сих пор, отличалась, как небо и земля. Она была нужна ему, необходима, желанна, и в то же время он опасался нарушить самим установленное табу на серьезные отношения с женщиной. Ее неуловимая похожесть на Аню одновременно манила Артема и отталкивала. Кроме того, он отчаянно боялся своего сна. Пожалуй, сон страшил его больше всего.

Можно ли вклиниться в чужое счастье, разбить его, чтобы потом близкий человек стал свидетелем кошмаров, являющихся к тебе из прошлого?

Артем ответил на этот вопрос отрицательно. На некоторое время после того вечера между Ларисой и ним возникла неловкость, которая потом постепенно прошла. И все стало как обычно.

Они спели в «Богеме», в «Чио-Чио-сан», еще в пяти-шести спектаклях, из которых совершенно потрясающим получилась «Аида». Так прошло два года, и неожиданно тайное желание Артема начало осуществляться.

Как-то, вскоре после «Аиды», Лариса явилась на репетицию непривычно мрачная и молчаливая, с припухшими глазами. Это заметила сразу почти вся труппа, для которой Лариса была олицетворением выдержанности и неизменного оптимизма.

Партию она пропела, как всегда, профессионально, но вяло и отстраненно, в перерыве молча курила, хмуро глядя мимо Артема, в сторону.

Он спросил, что случилось. Она ответила, что ничего, просто голова с ночи разболелась, и Артем прекрасно видел, что это ложь. Никогда у нее не болела голова, она была сильной и выносливой и, когда другие падали от усталости, могла запросто продолжать петь, отрабатывать нужные движения, ни словом, ни жестом не выдавая своей усталости.

Нет, головная боль тут была ни при чем. Тем более такие Ларисины приходы в театр начали повторяться, сначала редко, потом все чаще. Она даже стала опаздывать, а после репетиций почему-то уже не так торопилась выбежать на крыльцо первой. Улыбалась теперь она гораздо реже, и некогда сияющие ее глаза оставались во время улыбки печальными и обиженными.

Девочки узнали первыми и растрезвонили всей труппе причину возникших в Ларисе перемен. Оказывается, на «Аиду» приходили мужнины друзья и партнеры по бизнесу, и спектакль им резко не понравился. Вернее, не сам спектакль, а жена их приятеля, в трех картинах появляющаяся на сцене практически без одежды. Павел давно и сам не был в восторге от работы Ларисы в «Опере-Модерн», а тут слова коллег и вовсе настроили его решительно и непреклонно. Одним словом, он устроил Ларисе скандал, заявив, что с пением у Лепехова пора завязывать. Сколько та ни пыталась доказать, что работа – это работа и никакого отношения к личной жизни она не имеет, Павел был непробиваем. В семье начались непрерывные ссоры, он упрекал Ларису во всех смертных грехах, пеняя ей на то, что обнаженка на сцене для нее главнее их совместного счастья и любви.

Надо сказать, Ларисины неприятности были довольно типичными для работающих в труппе Лепехова. Среди солистов лишь очень малая часть имела семьи – близкие люди плохо выдерживали специфику пения в «Опере-Модерн», начинали ревновать, стыдиться, и дело кончалось разводом.

Лариса держалась долго, больше года. Тщетно боролась за свое право быть свободной и одновременно любимой. Иногда она обсуждала свои проблемы с Артемом, но что он мог ей посоветовать? Бросить мужа, обречь себя на богемную, безалаберную, шумную жизнь, какую вело большинство в труппе? Он, как никто другой, знал, что кроется за этой блестящей, яркой суетой, видимым успехом, веселой свободой: тоска и одиночество вечерами, случайная, хмельная любовь, горькое пробуждение по утрам рядом с чужими тебе людьми.

Правда… правда, все могло быть не так. Если бы только он решился, смог бы снова заставить себя жить, чувствовать, надеяться на будущее.

Решиться Артем не мог и оттого молчал, сочувственно кивая головой в ответ на ее жалобы.

Через год все пришло к логическому концу. Они с Ларисой сидели в буфете во время перерыва, разговор шел о каких-то пустяках. Она рассеянно помешивала ложечкой в чашке кофе, кивала на слова Артема, улыбалась краешками губ. И вдруг сказала просто, буднично и безо всякого перехода:

– Знаешь, Павел уходит.

– Откуда уходит? С работы? – переспросил Артем на всякий случай, хотя у него не было ни капли сомнений в смысле сказанного.

– От меня, – она отложила ложечку, подняла на Артема глаза. В них блестели слезы. – Или я сегодня же напишу заявление об уходе из театра, или завтра он уедет и подаст на развод, – она усмехнулась, слегка запрокинув лицо вверх. – Что скажешь?

– Не знаю, – пожал плечами Артем. – Если бы на моем месте был Мишка, он бы точно посоветовал разводиться. А я…

Он понимал, что это шанс, уникальный шанс, который благосклонно дает ему судьба. Когда, как не сейчас, в эти минуты, он мог начистоту поговорить с Ларисой, сказать, что понимает ее и принимает такой, как есть, что с ним она может беспрепятственно продолжать заниматься любимым делом. Пусть разводится, потому что любовь, отказывающая в доверии, это не любовь.

Он был уже готов повторить эти мысли вслух, но внезапно сказал:

– Я думаю иначе. Ты не должна расставаться с мужем.

Это говорил не он, не Артем. Кто-то запуганный, раздавленный внутри него, кто-то жалкий, с кем трудно было себя отождествить. И все-таки это был именно он.

– Я знала, что ты так скажешь, – она спокойно смотрела на него, и глаза ее уже были абсолютно сухими. – Но вообще-то я все решила. Я остаюсь, – она коротко, твердо пристукнула ладонью по столику, точно накладывая невидимую резолюцию на свое решение, и Артем заметил то, что почему-то не замечал весь сегодняшний день: ее безымянный палец был пуст, колечко с бриллиантом исчезло.