Медуза открыла глаза и не сразу поняла, что такое проревело в пелене дождя. Она не успела разглядеть пронесшегося над ней Бенедикта – метла пролетела на такой скорости, что даже при свете разглядеть пассажира было бы проблематично, а уж здесь, среди дождя, и подавно. Девушка шевельнулась и застонала. Она подняла руку и ощупала голову – на затылке выросла большая шишка. Медуза с трудом встала, опираясь рукой о стену, и не сразу сообразила, что все-таки нашла башню отшельника Амината. Когда же она осознала, что дошла до цели, почувствовала прилив сил. Медуза обошла башню, продолжая держаться за стену рукой. Она боялась, что если перестанет ощущать кожей шершавый, поросший мхом камень, то уже больше не сможет отыскать башню. Наконец ее пальцы нащупали косяк, и девушка вошла внутрь.
      В башне оказалось светло, и промокшая насквозь Медуза обрадовалась этому теплому свету, перестала дрожать и быстрым шагом направилась к лестнице.
      Спуск был долгим. Несколько раз девушка упала, поскользнувшись на седых прядях, что устилали ступени и вились по перилам. Она удивилась такому странному покрытию, совершенно ненужному здесь и непонятному. Она неуверенно ставила ногу, боясь снова оступиться. И звуки, похожие на рычание льва, тоже уверенности не добавляли. По мере спуска звуки эти становились все громче и громче и скоро превратились в совершенно невероятный рев. Горгона остановилась. Она понимала, что ей придется войти в логово страшного чудовища и что заставить себя сделать несколько шагов будет невероятно сложно. Страх завладел ее маленьким сердечком, вытеснив из него все другие чувства. Если бы сейчас кто-нибудь хлопнул в ладоши над ее ухом, Медуза, скорее всего, кинулась бы бежать. Совершенно инстинктивно – как животное, которое спасает свою жизнь. Но никто не хлопнул, и Медуза справилась со страхом. Перед внутренним взором появилось любимое лицо, а губы вспомнили нежность поцелуя – единственного в жизни. И девушка смело вступила в логово рычащего зверя.
      Оказалось, что бояться было нечего. Звуки, что так напугали Медузу, были всего-навсего храпом. В кресле-качалке спал старик. Любопытная Медуза обошла заросший волосом ком, чтобы посмотреть, кто же так не любит парикмахеров, что позволил волосам расползтись по всей башне.
      – Еще один нарушитель моего спокойствия! – взревел старик, разбуженный на самом интересном моменте сновидения.
      – Извините, пожалуйста, – пролепетала Медуза, но было уже поздно – старик открыл глаз и обдал девушку черным взглядом.
      Потом он открыл второй глаз и… и все равно ничего не произошло. Девчонка стояла жива-живехонька и каменеть совершенно не собиралась. Она вытаращила на Василиска огромные, в пол-лица, глазищи, и совершенно не боялась его.
      – Ты чего это… – начал было Василиск, но вдруг воскликнул: – А! Вон оно что! Ну здравствуй, внученька!
      – Здравствуйте, дедушка, – поздоровалась Медуза, сочтя обращение «внученька» формальностью.
      – Как спалось, внучка? – спросил Василиск.
      – Это как вам спалось? – поправила его девушка.
      – Да я не о том, я о сне в пещере, в гробу хрустальном! Пролежней не было?
      – В каком смысле? – удивилась Медуза.
      – В прямом. – И странный старик рассмеялся, посчитав шутку удачной.
      – Нет, вроде бы, – краснея, сказала девушка и вдруг, запоздало подумав о том, как старик это узнал, воскликнула: – А вы знаете, как я туда попала?
      – Конечно. Я сам тебе тот будуарчик и устроил! – ответил Василиск и рассказал следующее: – Когда твоя мамка на свет тебя произвести собиралась, а она, мамка твоя, мне внучатой племянницей приходится, так вот не послушалась она меня. Я ей еще раньше, до свадьбы, говорил, чтобы не ходила за морского царя замуж. У того что ни ребенок – то страшилище. Там когда-то железная лодка появилась и огнем взорвалась. Так вода грибом из моря выплеснулась и так же в море опала, а у царя тамошнего дети стали рождаться аномальные – то гидра какая-нибудь, то вот как ты – со змеями на голове. Кстати, ты что, сбрила волосы?
      – Нет, я с Гризеллой поменялась, – прошептала Горгона. Она напряженно слушала рассказ, стараясь ничего не упустить.
      – Сменяла шило на мыло, – проворчал старик, – у Гризеллы, помню, волосенки плохонькие были. Это ведь она тебя на пару тысяч лет спать в гроб отправила. Когда ты родилась, ее, видите ли, не пригласили на праздник, устроенный в честь твоего рождения. Обиделась старая и знаешь, что удумала? Она проклятие наложила. Мол, исполнится тебе шестнадцать лет, уколешь ты руку веретеном, когда прясть будешь, и уснешь мертвым сном. Вот тут мне Гризеллу пришлось не раз вспомнить. И не добрым словом, не добрым! У нас ведь ни прялок, ни веретен отродясь не бывало. Так мне пришлось по всем мирам помотаться, пока нашел.
      – Зачем же ты его принес, если мне от этого пришлось покинуть семью?! – Горгона топнула ножкой и гневно сжала кулачки.
      – Какую семью?! От семьи к тому времени с гулькин нос осталось! А что, скажи, мне было делать? Ты же как только родилась и глазищи свои огромные открыла – так все, кто рядом с колыбелью стоял, окаменели. Не знали, что с тобой делать прямо! Страна к твоему шестнадцатилетию так обезлюдела, что я поспешил принять меры. Смотался в Небесную Канцелярию и полчаса танцевал перед достопочтенным Авпраксием, чтоб этот зануда профессор провалился! У нас с ним взаимная неприязнь еще с тех пор, как я был начальником отдела изучения магии. В конце концов он сменил гнев на милость и дал адресок одного техногенного мира, где этих прялок больше, чем капусты в огороде королевы Марты. Трудно, конечно, было, но я все ж достал этот предмет. Ну и махина, скажу тебе! Я через такой ад прошел, пока нашел его. Шум, стук, стоят эти прялки ровными рядами, метров пять в длину и три в высоту. Ну я у тамошнего человека спросил, где именно прялка находится. А он рассмеялся и сказал мне, что вся эта громада прялка и есть. Это, говорит не совсем прялка, а машина прядильная. И веретен на ней, оказывается, двести штук. Ну, думаю, не знаю, научишься ты прясть на этой прялке или нет, но я тебя к ней за шкирку притащу. А веретено, по заклятию ведьмы, само уколет. Короче, прялка так внизу и стоит, во дворце. Сам удивляюсь, как эту громадину сквозь башню протащил!
      – Так вот как я в пещере оказалась! – воскликнула Горгона. – А родители мои живы?
      – Ну царь морской на пенсии давно, а матушка твоя его любимой женой была. Ты-то не могла под водой жить, у тебя почему-то жабры отсутствовали, вот она и отдала тебя нам на воспитание.
      – Понятно. – Медузе Горгоне интересно было бы познакомиться с родителями, но не более. Она вдруг поняла простую вещь – невозможно тосковать по тому, с чем никогда не сталкивался, чего не видел и не пробовал. Но любопытная девчонка не могла удержаться от следующего вопроса: – А Гризеллу вы откуда знаете?
      – Так она мне снохой приходится, – ответил Василиск. – Я-то сначала простым колдуном был. Это потом уже василисковый взгляд себе наколдовал, и то нечаянно.
      – Как так?!
      – Очень просто. Я плохо во всей этой магии разбирался. Перепутал заклинание, а может, подсознание такую скверную штуку выдало. В общем, я тогда одному вору оберег ставил, чтобы, значит, от него взгляд отводили, а тут она под руку. Гризелла! Ну и язва, скажу тебе, а не девка. Так я, помню, тогда сильно захотел, чтобы она молчала как камень, а оно вон как вывернулось! И тебе вон по наследству передалось. Поэтому я тебя к себе и забрал. Все-таки внучка. Кстати, как там сынок мой поживает? Я его пару тысяч лет не видел.
      – А кто ваш сын, дедушка?
      – Да Аминат. Как только он в силу вошел, я ему с рук на руки хозяйство сдал, потом этот уровень перекрыл заглушкой – и на отдых, как мой дедушка когда-то в свое время сделал. Я решил выспаться, а то ведь с людьми как? Не дают покоя ни днем, ни ночью – то приворожи, то отвороти, то скотину вылечи, то удачу примани. Утомился я и решил, что пора на пенсию. Здесь-то людей отродясь не видели, только родня наша и живет. Точнее – жила. Да ты, если хочешь, сходи, посмотришь на дом своего детства. Как из башни выйдешь, так вниз спустись по склону и направо, через лес. Кстати, если настроение будет, то привези как-нибудь мертвой и живой водички, чтобы оживить всех, кто от твоего взгляда пострадал. Если, конечно, захочешь. Она в Мутных колодцах плещется. Кстати, а зачем сюда-то пожаловала?
      – Я ищу прекрасного каменного юношу, – сказала Горгона, думая о том, как она будет доставлять статую к Мутным колодцам.
      – Был тут один красавец, под башней, наверное, валяется, – сказал Василиск. – И каменный, как заказывали. Спустись вниз, подбери.
      – Так он все-таки здесь?! – радостно воскликнула Медуза.
      – Конечно. Кому он нужен?
      – Спасибо, дедушка! – Девушка обняла старика и поцеловала.
      – Иди уже, Медуза, а я сон досмотрю наконец. И, кстати, когда назад будешь этого проходимца волочить, чтоб не смела будить меня!
      Медуза на цыпочках подошла к винтовой лестнице. Она прошла еще несколько пролетов и попала на площадку, заселенную гарпиями. Те устроили жуткий скандал, стараясь не подпустить девушку к прекрасной статуе, но она, кинувшись было к истукану, вдруг узнала Бельведерского нахала, остановилась и, всплеснув руками, воскликнула:
      – И тут ты! Вот и стой, тут тебе самое место!
      Медуза расстроилась. Да что же это такое?! Почему судьба каждый раз подсовывает ей этого бессердечного парня? Она ищет прекрасного юношу, а здесь этот, каменный! Медуза заплакала и продолжила путь. Чтобы хоть как-то утешиться, она решила посмотреть на мир своего детства.
      Выйдя из башни, девушка едва не задохнулась. Ее будто накрыло волной невероятной вони. Пахло морем, рыбой и почему-то курятником. Девушка вспомнила гарпий и поняла, откуда несет таким сельскохозяйственным ароматом.
      Кудыкина гора была совсем голой. Ни травинки, ни кустика нельзя найти на ее каменистых склонах. Зато внизу, у подножия, буйная зелень старалась поглотить белоснежные строения. Даже с вершины горы девушке было видно, что город давно брошен. Она на минуту задумалась, а стоит ли ей вообще туда идти, потом сжала кулачки и с какой-то отчаянной решимостью шагнула вперед.
      И споткнулась. Медуза охнула, взмахнула руками и рухнула на что-то мягкое и теплое.
      Она опустила взгляд, янтарные глаза удивленно округлились, став похожими на небольшие блюдца. Девушка осторожно встала, отошла на два шага назад и, затаив дыхание, залюбовалась. А полюбоваться было на что – перед ней, на сорванной с петель двери, чинно скрестив руки на груди, лежал тот самый человек, что пробудил ее от долгого сна. Оживил поцелуем, чистым и страстным. Нежным поцелуем.
      Горгона подошла ближе, но красавец не шевелился.
      – Просыпайся, – несмело произнесла девушка.
      Никакого ответа.
      – Ты должен открыть глаза.
      Медуза опустилась на колени и подняла с земли маленькую шапочку с фазаньим пером. Осторожно поправила кудри, надела головной убор на голову пострадавшему и снова, уже громче, сказала:
      – Я нашла тебя, ты просто обязан открыть глаза и посмотреть на меня.
      Прекрасный юноша не шевелился, лицо его было бледным, на лбу синела большая шишка.
      – Да что же это?! – вскричала девушка и, испугавшись, вдруг он умер, заплакала навзрыд от такой несправедливой насмешки судьбы – найти любимого и потерять одновременно!
      – И что же делать? Могилу копать?
      Она посмотрела – вокруг ни одного подходящего инструмента не наблюдалось, да и каменистая почва исключала любую возможность землеройных работ.
      – Или поцеловать? – выдвинула альтернативное решение проблемы Медуза. – Он же меня оживил поцелуем! Может, и у меня получится? Конечно, если бы он был каменным, я бы за водичкой к Мутным колодцам сбегала, но не знаю, действует ли она на живых людей? Или поцеловать?
      – Да целуй уже! – произнес Бенедикт, приходя в сознание. – Целуй, не то точно могилу придется копать!
      – Почему?
      – Потому что я умру без твоего поцелуя.
      – Смотрите, – сказала одна из гарпий, по пояс свесившись из окна.
      Птицебабы роем вылетели из курятника и опустились к подножию башни. Плотным кольцом окружив влюбленных, они рыдали от умиления, наблюдая за целующимися. Гарпии были на удивление романтичны, страсть к мелодрамам была у них в крови. Это качество немного скрашивало их повседневную скандальность.
      – Как романтично! Как романтично! – клекотали они, но молодые люди не слышали их, поглощенные друг другом.
      Медуза и не вспомнила о том, что хотела прогуляться по миру своего детства. Она прижалась к груди Бенедикта и мысленно благодарила Мексику за то, что та подсказала ей, как избавиться от страшного взгляда. Она бы не смогла находиться рядом с любимым и не смотреть на него. Все равно бы не удержалась и взглянула – и этого было бы достаточно, чтобы превратить его в камень. А Бенедикт вообще ни о чем не думал – любимая рядом, и это уже счастье. А пережитого недавно потрясения, вызванного предстоящей разлукой, пусть воображаемой, было достаточно, чтобы заново оценить и присутствие любимой в своей жизни, и саму эту жизнь.
      – Как романтично, – продолжали умиляться гарпии, когда парочка прошла мимо их гнездовья, поднимаясь по винтовой лестнице.
      – Нашла своего? – спросил старый Василиск, когда они миновали верхнюю площадку.
      – Только не открывайте глаза, дедушка, – испуганно воскликнула Медуза. – Он не каменный.
      – Да я и так вижу, – ответил старик, не поднимая век.
      – Как это вы видите, – удивилась Медуза, – если глаза закрыты?
      – Внутренним взором вижу. Не муж у тебя будет, а ангел.
      – Я не считаю это недостатком, – пробормотал Бенедикт.
      – Ну это с какой стороны посмотреть. Кстати, будешь в Канцелярии – Большому Боссу привет передай.
      – Хорошо, – ответил Бенедикт и удивленно воскликнул: – А вы откуда его знаете?
      – Да оттуда же, откуда и ты, – продребезжал Василиск и скрипуче рассмеялся.
      Кресло-качалка в ответ на этот смех покачнулось и протестующе скрипнуло, предупреждая о своем преклонном возрасте и долгой амортизации.
      – Вы тоже его племянник? – выдвинул предположение ангел.
      – Нет, я его бывший советник по мирам в стиле фэнтези, – ответил старик и рассмеялся еще громче, вспомнив что-то свое, давнее, что-то из прошлой жизни в Небесной Канцелярии.
      – Вы шутите?
      – Конечно, шучу, но… в каждой шутке есть доля шутки. Ты никогда не задумывался, откуда берутся в параллельных измерениях волшебники, ведьмы, колдуны, маги, великие ученые, гениальные поэты и художники? А также прочие певцы и, так сказать, герои?
      – Нет.
      – Подумай на досуге. – Василиск хитро улыбнулся и захрапел.
      Парочка пошла дальше. Бенедикт вовсю старался произвести впечатление на невесту. Он рассказывал ей разные истории, пересыпая их стихами. Девушка слушала его и смеялась звонко, словно хрустальный колокольчик.
      Когда они вышли из башни отшельника Амината, дождь почему-то кончился.
      Взявшись за руки, влюбленные пошли к зачарованному лесу Акавы, а башня вдруг сорвалась с места и отправилась следом.
      – Иди назад, домик, – топнула ножкой Горгона. – Кому сказала! Ты же весь лес перетопчешь.
      Башня послушалась и вдруг исчезла, наверное, нашла новое дождливое место.

      Хасан вел ковер-самолет не просто хорошо, а прямо-таки виртуозно. Не каждый таксист рискнул бы перелететь через перевал. Были случаи, когда воздушные потоки просто переворачивали летающие половики. Но у Хасана была врожденная способность к воздухоплаванию, и чутье ни разу не подводило толстяка. Вот и сейчас он сидел, свернув ноги калачиком, и только успевал командовать:
      – Вира! Вира, вира, сказал… Майна… мал-мала майна… Многа вира! Вах, шайтан половик, кому киричал – вира!
      Акава стояла на самой кромке ковра и напряженно смотрела вперед. Белое платье плотно облегало стан, зеленый плащ развевался на ветру, словно флаг, волосы взлетали над головой зеленым облаком. Ветер свистел в ушах, бил в лицо, но Акава, казалось, не замечала этого. Она думала. Ей казалось, что, вернув свой настоящий облик, она будто вернулась в далекое детство, когда все в жизни было просто и понятно. Может, поэтому и увлеклась развлечениями, забыв о супруге? Еще женщина подумала о том, что по инерции послушалась тестя. Сказал Барон лететь на ковре-самолете, она и полетела. Нет бы в птицу перекинуться – быстрее бы было. Королева оборотней хотела было осуществить превращение, но вдруг подумала о том, как отнесутся жители Рубельштадта, которые никогда ранее с оборотнями не сталкивались, к такому представлению. Да и Самсон, если она на глазах у него превратится из птицы в королеву, может вспомнить ее последнюю выходку со змеями.
      Акава вздохнула и посмотрела вниз – ковер стремительно несся вдоль склона. Уже виднелась избушка отшельника Амината, очередь просителей и покупателей у жилища старика казалась тонкой ниткой. Квадратики торговых лотков промелькнули и остались позади – ковер-самолет летел над лесом.
      Королева оборотней вдруг задумалась: что же тогда произошло у Мутных колодцев? Что-то важное, что-то, что еще только предстояло осмыслить и понять. Ведь до этого Самсон не раз целовал ее, но она все равно оставалась огромной, скользкой, покрытой бородавками жабой. Акава попыталась представить, как она целует подобное существо, – и не смогла этого сделать. Воображение впервые отказало ей. Она вдруг поняла, что надо очень сильно любить, чтобы вот так, от всего сердца, принять в объятия лягушку. Что надо чувствовать, чтобы от всей души, не задумываясь над ее внешностью, поцеловать? По щекам Акавы потекли слезы. До нее только сейчас дошло, как велика любовь Самсона. Он будет любить ее всегда – в любом обличье и в любом возрасте. Даже когда она станет очень и очень древней, но все равно останется молодой. Он будет любить ее, даже когда узнает, что она бессмертна. Что ему предстоит покинуть этот мир, а она останется.
      Она останется без него. И Акава поняла, что именно по этой причине, а вовсе не по легкомыслию она так вела себя. Она боялась полюбить до конца, она всегда оставляла дистанцию между собой и настоящей любовью. Он уйдет, а она останется – без него. Именно поэтому она воспринимала супруга как партнера по веселым играм – только потому, что боялась бесконечного страдания. И сейчас, глядя на зеленое море деревьев внизу, она осознала, что ей предстоит сделать выбор. Именно сейчас. Стоят ли несколько веков счастья бесконечного страдания потом?
      Акава вспомнила, как Самсон улыбается – широко, заразительно. Как приглаживает непослушные рыжие вихры, когда чем-то смущен. Как бесшабашно ввязывается в авантюры – и выходит победителем. Как любит ее…
      И поняла, что выбор свой сделала давным-давно, еще тогда, на поляне в Забытых Землях, когда впервые взглянула в разноцветные глаза рыжего вора.
      На душе у королевы оборотней вдруг стало тихо-тихо, так тихо, что она услышала стук сердца. Оно билось все быстрее и быстрее, как-то по-особенному быстро, будто любовь подгоняла его. И Акава сорвалась с ковра, превратившись в большую белую птицу с зеленым хохолком и крыльями.
      Хасан только рот открыл, но удивленный возглас таксиста Акава уже не услышала. Ковер-самолет остался далеко позади.
      Оказалось, что она зря боялась перепугать жителей Рубельштадта превращением – у дворца стоял такой переполох, что никто и не заметил, как большая птица опустилась на крыльцо и превратилась в королеву оборотней. Самсона Акава застала за странным занятием – он раздавал наворованное добро. Потерпевшие низко кланялись и говорили спасибо.
      – Не, в натуре, он чокнулся, – сказал Полухайкин, наклоняясь к Гуче, – друзья следили за происходящим, высунувшись по пояс из окна на втором этаже. – Чтоб карманник бабло без конфискации терпилам сливал! Может он, это, типа заболел?
      – Да, друг Полухайкин, заболел, и заболел неизлечимо, – вздохнул Гуча. Они с Альбертом уже два часа наблюдали за тем, как вор отдает вещи, деньги, продукты. – А знаешь, чем заболел?
      – Не, в натуре, не знаю!
      – Женщиной заболел, Альберт, женщиной. Все дело в женщине!
      – Это как? – С головы Полухайкина упала корона, но он успел на лету подхватить ее.
      – А так, что они сначала подстраиваются, а потом строят! – Гуча переменил позу – уселся на широкий подоконник и подтянул одну ногу к груди. Второй ногой черт упирался в пол. Обняв колено рукой, брюнет вздохнул и добавил: – И ведь как хорошо строят!
      – В смысле?
      – В смысле сначала думают о тебе, потом – вместе с тобой, а потом – за тебя. Вот посмотри на нашего воришку – да у него руки трясутся, когда он назад ворованное отдает! Его ломает, как наркомана, а он терпит. А знаешь почему?
      – Почему?
      – Потому что, видите ли, супруге не нравится его работа. Вот он и нашел компромиссное решение.
      – Не, у меня Марточка не такая!
      – А что Марточка? – вдруг вспылил Чингачгук. – Что Марточка?! На рыбалку-то ты так и не ходишь, а любил ведь раньше с удочкой посидеть.
      – Я это… типа расстраивать ее не хочу, – ответил Альберт, провожая взглядом супругу.
      Та собралась пройтись по лавкам и в связи с этим немного принарядилась. На королеве было синее платье, пышный подол делал широкие бедра Марты совсем уж необъятными. Следом за Мартой вприпрыжку бежала Мексика. Она увидела отца и Гучу и весело помахала им. Полухайкин улыбнулся в ответ. Он подумал, что тепло и ласка, внимание и забота, которыми окружила его жена, гораздо важнее, чем такая мелочь, как рыбалка.
      – Тут рыба чокнутая. Пока к реке иду, одни рыбьи хвосты, в натуре, мелькают, – зачем-то начал оправдываться король. – Как только снасти закину – высовываются из воды и спорят, кто первый на удочку попадет. Не, не смейся, в натуре, очередь занимают. И глазки мне строят! Ну на фига мне это надо? Весь кайф пропадает. Это так же стремно, как охотиться на кабанчика на этой, как ее… типа свиноферме. Да и Марточка меня к рыбам ревнует.
      – Вот об этом я и говорю. – Гуча помрачнел, нахмурился и продолжил развивать тему: – Ты на рыбалку не ходишь, Самсон уже не вор, а так, спортсмен. Да я сам такой! Питаюсь подошвами, которые Бруня почему-то отбивными называет, и не жужжу.
      – Так они точно отбивные, в натуре! Ими почки спокойно отбить можно. – Альберт как-то раз пообедал в Крепости. После этого без своих припасов он зарекся появляться в соседнем государстве.
      – Хорошо поесть доводится, только когда платок-самобранка рядом или когда к тебе вот приеду, – пожаловался Гуча.
      Самсон между тем закончил раздачу добра, посмотрел по сторонам и, увидев Акаву, расцвел всеми веснушками. Он запустил руку в волосы, тщетно пытаясь привести в порядок рыжие космы. У Акавы этот жест вызвал такой прилив нежности, что она не выдержала и кинулась в объятия супруга. Самсон, счастливый как никогда, обнял жену и подумал, что больше ее от себя не отпустит и сам никуда не уйдет. Тем более что так хорошо устроилось с работой – и воровать можно, и супруге упрекнуть не в чем. Он посмотрел в изумрудные глаза Акавы и потянулся к ней. Акава наклонилась – их губы соединились в поцелуе.
      – Смотри, в натуре, помирились уже. – Альберт кивнул в сторону целующейся парочки. – Он все этот, типа французский, репетирует. А мы на блондина наезжали, когда тот учить принялся!
      – Ну этот еще за себя постоять сможет, а вот ангелок что будет делать, ума не приложу! – Гуча скривил губы. – Ты видел, какую малышку он подцепил?
      – Да я не рассмотрел толком, дочкой любовался. Только и видел, что змей на голове нет, а то в одной кроватке спят, типа дочку покусают.
      – Вот! – вскричал Гуча. – Она в детской кроватке спокойно помещается!
      – А что в этом плохого, в натуре? – Альберт пожал могучими плечами и водрузил корону на квадратную макушку. – Не, я че-то не въезжаю, при чем тут этот… типа размер?
      – А при том, что чем мельче девица, тем она зловреднее, – прошипел черт.
      – Не, все равно не въезжаю, амиго, объясни – почему?
      – Да потому, что чем мельче человечек, тем крупнее у него желания. Так сказать, обратно пропорциональны росту. В каком-то из измерений эту сторону характера «комплексом Наполеона» обозвали. А если к маленькому росту еще и социальное ничтожество прилагается по праву рождения в виде отсутствия перспектив, наличия бедности, уродства и прочих факторов, то тут вообще атас! Вот ты. Ты почему в Зелепупинске самым крутым стал?
      – Да надоело, что в детдоме все по голове долбили. Хотел отомстить. – Альберт не стал особо распространяться – вспоминать то время не хотелось. С тех пор, как он попал в Иномирье и женился на королеве Марте, Полухайкин жил одним днем, радуясь каждой минуте.
      – Вот! Так чем ничтожнее человечек, чем недоступнее для него то самое светлое будущее, о котором утописты толкуют…
      – Это что за звери? – спросил бывший новый русский.
      Гуча поискал подходящий пример и, вспомнив, в каком измерении раньше жил Альберт и в какую эпоху, привел пример:
      – Ну типа Ленин, Маркс и…
      – И лиса Алиса, – продолжил ряд Полухайкин, радуясь, что тоже может блеснуть интеллектом. – Она с котом в паре работала, тоже халяву всем предлагали типа деревья с золотыми червонцами вместо листьев.
      – Точно, хорошая метафора, – одобрил Гуча. – Так вот, у женщин эта пропорция настолько больше и настолько чаще встречается, что они нам фору в сто очков дадут, и то не догоним!
      – Почему, в натуре?
      – Потому что у нее не только маленький рост и хрупкое сложение, у нее еще и слабость, и такая ранимость, что удивительно, как она дожила до совершеннолетия. А еще и нежность, и беззащитность полнейшая. И все это на фоне обратной пропорции. То есть желания у нее такие большие, что выполнять их замучаешься. Сама-то она по причине маленького роста и большого ума напрягаться не будет. А зачем ей? Кругом столько тупых мужиков, которые все ее капризы исполнят! И исполняют, чувствуя себя на ее фоне такими крутыми мачо, что сначала на руках ее носят, а потом на шею позволяют сесть.
      – Не, амиго, ты этот… как его… феминист, в натуре!
      – Чего?!
      – Ну который женщин не любит, не помню, каким словом обозвать.
      – Женоненавистник, что ли?
      – Ну в натуре, такие наезды… Вот у меня Марта тоже роста небольшого, а ничего, послушная.
      – Марта из себя никогда беспомощное создание не строила. Да и маленькой ее не назовешь – вон формы какие! И социум ее не обидел – королевская дочка, так что желания ей подавлять не пришлось. Желания, они, только когда их подавляешь, до гигантских размеров вырастают. Вот ты, Альберт. Ты не имел совсем ничего – одежда и та казенная, детдомовская. А желал ведь!
      – Конечно. Я думал: вот вырасту – и у меня будет все! Я, братан, мороженое первый раз попробовал, когда с зоны освободился. Помню, пацаном когда был, все мечтал поесть. А попробовал – и оно мне не понравилось, в натуре! Но купил сразу много.
      – Сколько?
      – Ну этот… гормолзавод… – Альберт Иванович подождал, пока друг просмеется, потом добавил: – Так и деньги с него потом пошли, типа дальше раскручиваться стал.
      – Вот, а если бы ты с детства это мороженое ел, ты стал бы покупать завод?
      – Да на фига он мне сдался?
      – Вот об этом и толкую! Потому твоя Марта самостоятельная, что у нее сразу все было. И дородная она женщина, и хозяйственная. Ты спокойно два королевства на нее оставишь. А моя Бруня, та вообще любого мужика ударом в челюсть свалит. Да что мужика, Тыгдын один раз пошутил – неделю отхаживали потом. Так что ее тоже беззащитной не назовешь.
      – Не, Гуча, че заладил? Ну в натуре, если где поколбаситься, то, может, кошчонка какая и это… эстетичнее будет… но в постели чем больше – тем лучше. Я свою Марту ни на кого не променяю!
      – Правильно, потому что она у тебя кровь с молоком. С первой попытки целиком не обнимешь! У меня Брунгильда тоже девушка крупная, ее, как мачту корабельную, издалека видно. Она когда идет, все дорогу уступают, а кто не успел отскочить – сам виноват – наступит Бруня и не заметит. И не надо ей ручку целовать, под локоток поддерживать. Она этим локотком так под дых заехать может – не продышишься, особенно если учесть, что он у нее в железо закован. И мечом машет так, что диву даешься. А маленькая да хрупкая взмахнет ресничками, ты на ручки ее тоненькие посмотришь – и идешь пахать сам. И за себя, и за нее. И не понимаешь, что она ручонками этими так тебя за глотку схватила, что не вздохнуть.
      – Оторвать бы эти ручонки шаловливые, в натуре! – озвучил свое отношение к проблеме король Полухайкин.
      – Ну зачем же так строго! – Гуча рассмеялся. – Подумаешь – ангелок подкаблучником станет.
      – Может, обойдется? – произнес вслух Альберт Иванович, но в душе он понимал, что черт прав. Такого растяпу, как Бенедикт, еще поискать надо. Только и будет делать, что смотреть на жену, вздыхать и петь серенады. Он посмотрел на Самсона – тот что-то говорил Акаве, и король догадался – речь идет о любви, той, которая на всю жизнь. Альберт отошел от окна и вдруг сказал: – Горгона, в натуре, в сандальках ходит, типа… без каблуков. Может, и обойдется, если без каблуков…
      Гуча не стал разочаровывать друга, объясняя, что такое метафора. Он согласился с предположением Альберта, но с таким скептическим выражением на лице, что было ясно – не видать Бенедикту счастья как своих ушей.
      – Хасан! – крикнул он и снова высунулся по пояс в окно, внезапно приняв решение.
      – Слюшаю, Гуча-джан! – Глава рь пустынных таксистов был последним в очереди и еще не успел улететь со двора.
      – Ты ангела нашего сизокрылого не видел?
      – Видел. Она метла сел, шайтан на ручка поставил и арет так, что у такси два аварий слючилась. Ему Кашмар Апа этот шайтан дал. Милисейскай мигалк называется!
      – Да что ты мне его транспорт описываешь! Ты скажи, куда он направился? – рявкнул Гуча, зная по опыту, как далеко от темы может увести разговор толстяк.
      – Совсем мелький-мелький эльфик сказала, что он с невестой в замок Акавы-макавы идут, – четко отрапортовал Хасан, с испуга акцент в певучей восточной речи стал еще сильнее. – Говорит, жениться они собрались – лубов-морков там и висе дела другие.