2
      Поезд остановился на станции Слюдянка. Тимкин схватил свой медный чайник и как был, в одной сорочке и тапочках, выбежал на мороз к кипятильнику. Минут через пять он вернулся раскрасневшийся, очень довольный и сразу же принялся заваривать чай.
      - Здесь водичка так водичка, - сказал он, - байкальская...
      - Смотрите, Елизар Власович, так ведь и простудиться можно.
      - Разве для нас, северян, это холод? В тундре до сорока градусов морозы, и то налегке бегаем. - И, закутав чайник махровым полотенцем, сунул его под подушку. - За горяченьким и разговор у нас пойдет бойчее.
      Я все еще был под впечатлением истории с Тырдой и сказал Тимкину:
      - Все-таки, Елизар Власович, вам тогда здорово повезло. Не удалось бы положить на обе лопатки шамана, все могло для вас обернуться иначе.
      Он глянул на меня косовато поверх очков:
      - Да что там Тырда! По сравнению с Купчиком Тырда просто не в счет.
      - Кто же он, Купчик?
      - Палач из "поезда смерти". - И, заметив мое удивление, спросил: Наверно, слышали или читали, что в годы гражданской войны на Амурской железной дороге курсировал "поезд смерти" есаула Калмыкова?
      - Где-то, помнится, читал... Это желтый поезд?..
      - Вот-вот, - оживился Тимкин, - тюрьма на колесах. В вагонах, выкрашенных в желтый цвет, совершались дикие расправы над революционными рабочими. Не успевших вовремя скрыться беляки арестовывали, сажали в желтые вагоны, где их перед казнью зверски истязали.
      - Разве и вам довелось побывать там?
      - Пришлось...
      - Сколько же вам было лет?
      - Тринадцать.
      - И все же удалось вам вырваться из желтого вагона?
      - Как видите, - усмехнулся Тимкин.
      - Везучий вы человек, Елизар Власович!
      Он глянул на ручные часы, потом достал из-под подушки чайник, раскутал его и налил сперва мне в стакан, затем себе в алюминиевую кружку.
      - Прежде чем поведать вам и эту историю, - произнес он, отпивая чай, - придется совершить небольшой экскурс в прошлое. Но ведь спешить нам некуда, так что слушайте.
      И вот что он рассказал...
      Родина Тимкина - Бочкарево, небольшой пристанционный поселок, где большинство жителей были деповские рабочие: паровозные машинисты, кочегары, слесари-сборщики, стрелочники, сцепщики вагонов - словом, что ни на есть трудовой люд, пролетарии.
      В годы гражданской войны большинство деповцев влились в революционные отряды, сражались против белогвардейцев, отстаивали молодую советскую власть. Ушли в отряд и два брата Тимкины, Николай и Влас. В одном из боев с превосходящими силами беляков отряд понес потери и вынужден был отступить: кто ушел в тайгу, а кто тайком под покровом ночи вернулся домой.
      Захваченных в плен калмыковцы помещали в желтые вагоны "поезда смерти", нещадно пытали и, расстреляв, сбрасывали на ходу прямо на железнодорожную насыпь.
      Во время облавы были захвачены Влас Иванович Тимкин с сыном Елизаркой. На глазах у мальчика палачи допрашивали отца, Били шомполами по голой спине, выкручивали руки, выдергивали щипцами волосы на голове, требовали сведений о численности революционного отряда и кто им командует.
      Ничего не добившись от Власа Ивановича, взялись за Елизарку. Хлестали его плетьми по лицу, кидали на пол и били носками сапог в живот, потом один из палачей, по кличке Купчик, схватил Елизара за шиворот и с такой силой швырнул к стене, что мальчик, ударившись головой, залился кровью.
      - Батя, - кричал Елизарка, сплевывая кровь, - ты за меня не бойся, батя! Пусть до смерти забьют меня, ничего им не скажу!
      Поиздевавшись над мальчишкой, снова взялись за отца. Чтобы не ронять себя в глазах сына, Влас Иванович и на этот раз держался стойко. Ночью его вывели из вагона и тут же на путях расстреляли.
      "Поезд смерти" шел в сторону Хабаровска, усеяв дорогу телами казненных. Но вагоны не пустели. Почти на каждой остановке приводили туда новых узников, в том числе стариков, женщин и детей.
      Страшная молва по всему краю разнеслась о желтом поезде, и люди, завидя его издали, покидали свои дома и убегали в тайгу и сопки.
      Елизарку, точно о нем позабыли, больше на допросы не вызывали. Возили с собой в арестантском вагоне как заложника.
      Насмотревшись за эти дни, как издеваются палачи над мирными людьми, Елизарка понимал, что долго его здесь держать не будут, что не сегодня завтра покончат и с ним, и, поскольку терять ему нечего, стал думать о побеге.
      С этой мыслью он уже не расставался, искал случай, чтобы как-нибудь выскользнуть из желтого вагона.
      - Забыл сказать, - продолжал Елизар Власович, - что самыми жестокими среди палачей в "поезде смерти" были трое: Степан Рыскулов, по кличке Купчик, - тот, что пытал меня с батей, здоровенный, с темным скуластым лицом и шрамом поперек узкого лба, блудливые, красноватые, как у кролика, глаза его, налитые злобой, так и пронизывали тебя насквозь; потом подъесаул Шорников, высокий, сухопарый, с длинными руками и узким, изрытым оспой лицом, за что и носил кличку Рябой; третьим был Михайла Есименко, среднего роста, полный, короткошеий, с отвислыми мясистыми щеками, по кличке Кабан. Этого, спасибо, бог прибрал.
      На станции Завитая раздобыли палачи четверть самогону. При дележке сивухи заспорили между собой, дело чуть не дошло до драки. Тогда Кабан и говорит:
      - Чтобы спору не было, я всю четверть выпью!
      - А не брешешь? - усомнился Купчик.
      - Вот те крест! - поклялся Кабан.
      Тогда Купчик говорит Рябому:
      - Нехай его пьет, а мы поглядим!
      Кабан взял бутыль и стал пить сивуху из горлышка. Отпил до половины, передохнул и, оглядевшись вокруг, стал пить дальше. Рябой и Купчик, следившие с любопытством за Кабаном, вдруг увидали, что лицо его стало белым как мел, глаза вроде на лоб полезли, а из ушей и носа струйками потекла кровь. Рябой испуганно кинулся к нему отнимать бутыль, но уже было поздно. Выронив ее из рук, Кабан дико, по-звериному заорал и грохнулся на землю.
      Поднялся шум. Из вагонов повыскакивали беляки, побежали к месту происшествия.
      Наблюдавший за всей этой сценой Елизарка, воспользовавшись замешательством, шмыгнул в тамбур, выпрыгнул из вагона, побежал в пристанционный садик и спрятался в кустах сирени.
      Уже стало смеркаться, когда "поезд смерти" двинулся дальше на восток...
      Тимкин налил в кружку свежего чая и, держа ее на ладони, стал медленно отпивать.
      - Наверно, вы правы, что я везучий, - сказал он после краткого молчания. - Если бы не случай с Кабаном, погиб бы в свои тринадцать годков, не повидав жизни. Подождал я в кустах, пока затихнет вдали стук колес, вылез из своего укрытия и пошел искать, где бы меня приютили. Так я в сумерках пришел к стрелочнику Егорову. Жил он со своей старушкой Марфой Никитичной в казенном домике за станцией. Когда постучался к ним, старушка отперла дверь, впустила меня, и, не успела она спросить, кто я и как очутился здесь, закричал: "Бабуленька, сховайте меня, я из "поезда смерти" убег!" И тут же у порога свалился. Добрые люди подняли меня, уложили на топчан, укрыли овчиной, и я забылся крепким сном. Около двух недель прожил у них, а когда оправился от побоев, старик Егоров усадил меня в товарный вагон и отправил обратно в Бочкарево.
      Шли годы.
      Окончив семилетку, Елизарка, чтобы помогать семье, устроился в депо слесарем-ремонтником. Там же вступил в комсомол, а в 1930 году по комсомольской мобилизации уехал в Приморье, где и начал работать избачом в таежном селе.
      Однако годы не стерли в памяти пережитого. Нет-нет да и вспомнит Елизар Тимкин желтый "поезд смерти", гибель отца, перенесенные на допросах пытки, и перед глазами встают палачи, особенно Купчик.
      Но мысль о том, что разбитые наголову беляки выметены с дальневосточной земли и получили сполна за все их зверства и издевательства над народом, утешала Елизара. Должно быть, думал он, справедливая кара настигла и Рябого, и Купчика, и самого атамана Калмыкова.
      - Худо только, - грустно вздохнув, сказал Елизар Власович, - что с тех пор мучаюсь я с глазами. Когда Купчик швырнул меня к стене и я ударился головой, должно быть, повредился у меня зрительный нерв. Ведь у нас сроду никого близорукого не было. Дед наш Иван до девяноста трех лет прожил и ни разу не пользовался очками. - Тимкин помолчал, раскурил папиросу и продолжал: - И надо же было так случиться, что спустя шестнадцать лет встретился мне Купчик. Удалось мерзавцу скрыться от справедливой кары - затерся среди честных людей и процветал. - Докурив папиросу, Тимкин посмотрел на меня и спросил: - Не уморил я вас своим рассказом?
      - Да что вы, Елизар Власович, рассказывайте, ведь впереди самое интересное...
      И вот что он рассказал дальше.
      Как-то зимой в разговоре с Тимкиным Халида пожаловался, что в магазине "Интегралсоюза" в стойбище Атой нехороший человек сидит. Дорогие меха уценивает чуть ли не вполовину. Сдашь ему десять отличных хвостов лисиц-огневок, а получишь за них так мало, что едва хватает прожить с семьей от луны до луны. В прежнее время, говорил Халида, скупщики и то больше платили.
      - Ты бы, Елизарка, съездил к тому человеку в "Интегралку", узнал бы, почему он наших людей обижает.
      - Ладно, Халида, как-нибудь выберу время и съезжу в Атой, - пообещал Тимкин и, чтобы тот не сомневался, тут же взял себе это на заметку.
      Спустя примерно месяц, в конце марта, возвращаясь с дальней кочевки, Тимкин не пожалел сделать крюк в добрых пятьдесят километров и заехал в Атой. Заметив издали, что магазин открыт, поспешил туда. Это было довольно старое, оставшееся от прежней фактории здание амбарной постройки под плоской крышей из белой жести, местами уже изрядно проржавевшей от частых дождей и туманов.
      Спешившись и привязав оленя, Елизар Власович растер затекшие от долгой езды на укчаке колени и вошел в магазин. Продавец, в малице из оленьего меха, без шапки, дымя папироской, сидел за прилавком, занятый какими-то подсчетами. Он даже не заметил появления Тимкина, лишь после того, как тот поздоровался, оторвался от накладных и глянул на него.
      - Как торгуем? - спросил Тимкин.
      - Слава богу, не жалимся! - ответил продавец. - Что-нибудь купить желаете?
      - Посмотрю, что есть, может, что и куплю...
      - Только мы на деньги не продаем!
      - И папиросы тоже?
      - Само собой...
      - Худо, - произнес Тимкин, - а я искурился в пути.
      - Курящему как не посочувствовать, - сказал продавец и, поднявшись, прошел в дальний угол магазина и принес Тимкину три пачки "Пушки". Берите, как-нибудь сочтемся...
      - Тогда мне одной пачки хватит, - сказал Тимкин.
      Но продавец сунул ему в руки все три и опять сказал:
      - Чего там, берите, - и посмотрел в упор на Тимкина.
      Как только взгляды их встретились, Елизару Власовичу показалось, что он где-то видел этого человека. Он стал напрягать память, вглядываясь в лицо продавца с поперечным шрамом на узком выпуклом лбу, и все не мог припомнить. Не торопясь разорвал пачку, выудил оттуда папиросу, и, только продавец поднес ему зажженную спичку, Тимкин, закуривая, посмотрел в его бегающие красноватые глаза и невольно подумал: "Точно как у Купчика". Но тут же отогнал эту мысль, сочтя ее чуть ли не обидной по отношению к советскому гражданину, служившему в "Интегралке".
      - Давно по торговой части? - спросил Елизар Власович, затягиваясь душистым дымком.
      - Десятый годок пошел, - ответил продавец. - Сперва в фактории служил, государству пушнину заготовлял, а с открытием "Интегралки" сюда назначили.
      Тут Тимкин решил спросить имя и фамилию продавца, и тот ответил:
      - Соколов, Анисим Петрович Соколов. А вас, извините, как величают?
      И Тимкин решил не называть ни своего настоящего имени, ни фамилии:
      - Спиридонов Тимофей Степанович! - И добавил: - Заведую Краской ярангой.
      Елизар Власович поинтересовался, довольны ли люди "Интегралкой" и какие больше всего берут товары, на что продавец сказал:
      - А что им недовольными быть? Они ведь сроду не видели того, что даем им в обмен на пушнину. Пожалуйста, бери, что душа пожелает! - И, помолчав, с иронической улыбкой произнес: - Сами знаете, какой тут народец. На моей памяти время, когда они сахар покупать боялись, уговаривать приходилось...
      - Ну, это вы зря так говорите, - возразил Тимкин. - Что было, то уж давно быльем поросло. Нас и послали сюда, чтобы мы их выводили к свету новой жизни.
      Поняв, что перехлестнул, продавец погасил улыбку и сказал как можно сдержанней:
      - А что, разве не выводим на новый путь? - И вскинул глаза на Елизара Власовича.
      Тимкин перехватил их блудливый, с затаенной хитростью взгляд и опять подумал: "Точно как у Купчика, и глаза, и шрам поперек лба, а то, что отпустил себе длинные, как у Тараса Бульбы, усы, мало что изменило. Но голос какой-то другой, не Купчика". А когда они снова заговорили, Елизару показалось, что и голос тоже его.
      И с этой минуты уже не мог отделаться от мысли, что перед ним ненавистный палач из "поезда смерти" Рыскулов-Купчик.
      Однако нужно было обладать выдержкой и силой воли Елизара Власовича, чтобы не выдать своего волнения, хотя все внутри у него напряглось, натянулось как струна, и вот-вот, казалось, она лопнет и с губ у него сорвется: "Купчик!"
      Только теперь Тимкин приметил, что на стене висит двустволка, и решил выяснить, нет ли в магазине еще других ружей.
      - Ружья для охотников регулярно поступают к вам?
      - Поступают...
      - Вижу, только одно-единственное висит для продажи.
      - Было десять штук, разобрали охотники. Только одно и осталось, но не залежится. Не сегодня-завтра заберут и его.
      - Надо бы и мне ружьишко приобрести, - как можно спокойней сказал Тимкин. - А то мотаешься по тундре с кочевки в кочевку, а голыми руками при случае что сделаешь? Пока ехал в Атой, волки дважды дорогу перебегали. Было бы с собой ружье, чувствовал бы себя уверенней. Ладно хоть волки дальше ушли, а ведь могли и напасть! - И поинтересовался: - Сколько такое ружье стоит?
      - На деньги не продаем...
      - Это я понимаю, а сколько, скажем, хвостов чернобурки за него отдать нужно?
      - Десять высшего сорта. - И пояснил: - Чтобы покровный волос у шкурки был черный, блестящий; подпушь - темно-аспидного цвета; белые кольца на ости - широкие, с черными длинными концами и стлались бы равномерно по зеркалу шкурки; правильное расположение серебра должно дать ярко выраженный рисунок, покрытый, будто тончайшей сеточкой, нежнейшей вуалью; длина шкурки от кончика носа лисицы и до репицы хвоста не должна превышать восемьдесят сантиметров. Первостепенное значение имеет и так называемый ремень: он должен быть черным, плотным, шириной в два пальца и тянуться по пушистому хвосту не расплываясь... - И спросил: - Как, найдутся у вас такие шкурки?
      "Вот подлец, все до тонкости изучил", - отметил про себя Тимкин и сделал над собой еще большее усилие, чтобы не дать лопнуть струне.
      - Придется уж в другой раз, - сказал тихо Елизар Власович.
      - Пожалуйста, оставлю для вас ружьецо. Нигде такого не купите. Настоящая тульская шестнадцатого калибра, двухкурковая.
      - А можно взглянуть?
      - Отчего ж, можно, - сказал продавец и, сняв со стены ружье, передал Тимкину.
      Елизар, подержав ружье, переломил его, открыл каналы стволов и заглянул сперва в один, потом во второй; взвел курки, проверил силу пружин. Занятый осмотром ружья, искоса, незаметно поглядывал на продавца, который тоже с интересом наблюдал за Тимкиным. Елизару даже показалось, что тот узнаёт его, и стал мысленно сравнивать, как он выглядел, когда мальчишкой попал в "поезд смерти", и как выглядит теперь, да еще в очках, и убедился, что узнать его, Тимкина, невозможно. Зато сам он с каждой минутой все более убеждался, что перед ним действительно Степан Рыскулов, по кличке Купчик.
      - Отличное ружьецо, - сказал он наконец, прервав томительное молчание. - Не худо бы пострелять, узнать, каков у него бой. Нет ли готовых патронов?
      - Найдутся, - ответил тот и достал из ящика стола четыре патрона. Выйдите на крыльцо, испробуйте бон.
      Взяв у него патроны, два Тимкин сунул себе в карман, а двумя зарядил двустволку и захлопнул каналы стволов.
      Вышел на крыльцо, сделал один выстрел в воздух, выбросил стреляную гильзу и на ее место вложил новый патрон; постоял, подумал, вернулся в магазин и, не дав продавцу опомниться, в упор наставил на него ружье.
      - Ни с места, Купчик! Руки вверх! При малейшей попытке к сопротивлению буду стрелять!
      Купчик от неожиданности вздрогнул, хотел попятиться, но Тимкин повторил:
      - Ни с места! Стреляю! - И уже чуть было не нажал на спусковой крючок, но Купчик поднял руки.
      - Так вот где ты, палач, сховал свою шкуру! А ну-ка вспомни, как ты в "поезде смерти" отца моего сгубил, вспомни, как ты меня, мальчишку, кидал на пол и бил ногами в живот! - Елизар еще многое другое хотел напомнить Купчику, но не стал. - Доставлю тебя куда нужно, там во всем разберутся. И прикрикнул: - А ну-ка выходи из магазина!
      И Купчик подчинился.
      Тут из стойбища стали сбегаться люди. Заметив среди бегущих старого пастуха Тулдона, Тимкин подозвал его:
      - Тулдон, запри, пожалуйста, магазин, там на дверях замок с ключом висит.
      Тулдон, не говоря ни слова, побежал к магазину, запер дверь на большой висячий замок и ключ передал Тимкину.
      - Тулдон, оседлай оленя и приведи сюда!
      Минут через десять эвенк привел в поводу оседланного оленя.
      - Садись, Купчик, на укчака, быстро! Езжай вперед, не оглядывайся!
      Когда Купчик выехал на дорогу, за ним тронулся на своем укчаке Тимкин.
      - Друзья мои, - сказал он эвенкам. - Дня через три-четыре вернусь и обо всем расскажу вам. - И к Тулдону: - И оленя твоего пригоню обратно.
      Предстоял неблизкий путь. Только к вечеру Елизар Власович рассчитывал добраться до поселкового Совета, однако Тимкина это не страшило. У него в руках было заряженное двумя патронами ружье и один патрон в запасе, и при малейшей попытке Купчика к бегству Тимкин не станет гнаться за ним.
      Но ему хотелось доставить Купчика живым, чтобы над ним состоялся, как положено, советский суд, а на суде он уж расскажет все, что ему известно об этом негодяе, которому не иначе как хитростью удалось избежать кары.
      Погода, на счастье, выдалась отличная. Ярко светило мартовское солнце, ветра совершенно не было. Тимкин ехал позади Купчика на расстоянии двадцати шагов, положив перед собой на седло двустволку, и от волнения беспрерывно курил.
      На все четыре стороны до самого дальнего горизонта простиралась снежная тундра, и в этом сверкающем под солнцем белом безмолвии их было только двое: он, Тимкин, и Купчик.
      Местами тундра была в высоких сугробах, и едва видимая тропинка петляла между ними, но олень Купчика не останавливался, а шел вперед, отбрасывая кривые ветвистые тени от рогов. Тимкин понял, что Тулдон дал старого, опытного оленя.
      Следом неотступно, сохраняя интервал, двигался Тимкин. Они уже проехали больше двух часов, и Купчик, чувствуя, что ему в спину направлено ружье, ни разу не оглянулся назад, а покорно сидел в седле, слегка склонив голову.
      Вот впереди показались довольно густые заросли стланика, должно быть, ветер выдул из-под них весь снег, и они стояли густым рыжим гребнем, совершенно голые. Тимкин подумал, что олень Купчика обойдет стланик стороной, но он вошел в заросли, и, как только они скрыли его, Купчик в одно мгновение соскользнул с седла и на несколько секунд пропал.
      - Стой, подлец, стрелять буду! - закричал Тимкин, и, как только Купчик метнулся вправо, Елизар выстрелил, но промахнулся.
      - Стой, гад, стой! - опять закричал Тимкин, однако тратить новый патрон не стал.
      Он разогнал своего оленя, и, только Купчик, продравшись сквозь стланик, побежал к высокому сугробу, Тимкин сдернул с седла чаут, размахнулся и пустил его вслед убегавшему; аркан, длинно просвистев в воздухе, упал прямо на плечи Купчику; Елизар сильно рванул к себе ремень, и петля туго затянулась.
      - Не хотел, подлец, ехать на укчаке, - сказал Тимкин, - пойдешь пешим!
      Часа три гнал перед собой Елизар Власович через снежную тундру заарканенного чаутом Купчика и, когда, совершенно выбившись из сил, тот стал христом-богом молить, чтобы Тимкин позволил ему сесть на оленя, не позволил.
      Только в седьмом часу вечера Елизар Власович устроил короткий привал. Пока олени паслись, добывая из-под снега ягель, Тимкин достал из сумы краюху хлеба, вяленую горбушу, часть оставил себе, а часть бросил Купчику, и тот, на лету перехватив хлеб и рыбу, с жадностью стал есть.
      Тем временем стало смеркаться. Со стороны морского побережья ветер пригнал густую лохматую тучу, посыпал крупными хлопьями снег.
      По расчетам Елизара Власовича, до поселка осталось еще добрых три-четыре часа езды, и, чтобы в пути не застала темнота, разрешил Купчику сесть на оленя, предупредив, что если он снова попытается улизнуть, то пусть пощады не ждет.
      Подобрал чаут, свернул его в круги, но не повесил на седло, а держал наготове, чтобы в случае надобности без промедления пустить в дело.
      К вечеру погода стала портиться. Небо сплошь заволокло. Порывами задул ветер, сметая с наста снежную пыль и кружа в воздухе. Похоже, что начиналась пурга. Временами так залепляло снегом у Елизара очки, что он на минуту-другую терял Купчика из виду, но тот, к радости Тимкина, не делал попытки к бегству, ссутулившись, покорно сидел в седле. Да и бежать, собственно, теперь было некуда, до поселка осталось совсем немного...
      - Короче, - заключил свой рассказ Елизар Власович, - в полночь доставил негодяя в поселок, а назавтра чуть свет, прихватив с собой двух вооруженных эвенков, привез на упряжке в райцентр.
      - Там и суд состоялся? - спросил я.
      - Там. Судила его выездная коллегия краевого суда.
      - Какой вынесла приговор?
      - Высшая мера! - И, посмотрев на меня поверх очков, спросил: - А не выпить ли нам горяченького? - И стал раскутывать чайник.
      Мне давно хотелось спросить Елизара Власовича, при каких обстоятельствах потерял он правую руку, и все как-то не решался, думал, задену больное место, а тут, разливая чай, он не справился одной левой и, неловко повернувшись, уронил на пол чашку.
      - Худо однорукому, - сказал он и грустно улыбнулся.
      - Когда это с вами случилось?
      - В прошлом году спасал свою Нинку и грохнулся в темноте со скалы на морские рифы, раздробил кисть, и пришлось руку отнять.
      - Да, не балует вас судьба, Елизар Власович.
      - Что поделать, от судьбы ведь не уйдешь, однако не жалуюсь, с обязанностями своими пока справляюсь. Жаль только, что охотиться не могу, а я страстный был охотник и чаут метал не хуже пастуха.
      - А Нинку свою все же спасли?
      - А как же, спас! - радостно воскликнул Тимкин.
      ...Из райздрава пришло указание всем поголовно - и старым и малым привить оспу. Не дождавшись возвращения мужа с кочевки, Нина Ивановна, взяв с собой все, что полагалось для прививок, отправилась в путь. Больше месяца ездила она верхом на олене из стойбища в стойбище, а когда вернулась домой, Тимкина все еще не было. Они уже привыкли к столь частым разлукам - у каждого свои дела - и редко когда заставали друг друга дома. На этот раз она решила дождаться Елизара и принялась за свои домашние дела.
      И вот поздним вечером ее вызвали в дальнее стойбище к больному ребенку. Вскоре вернулся с кочевки Елизар и, не застав жены, не на шутку встревожился. Дорога в стойбище, куда вызвали Нину, шла через горы, у самого моря, а тут, как на грех, стала портиться погода - пошел мокрый снег.
      Забежав в чум к Халиде - они жили по соседству, - Елизар спросил, уехала ли Нинка с проводником или одна, и Пайпитка сказала, что одна. Как она ни уговаривала старого Чехарту сопровождать ее, тот не согласился ехать на ночь глядя и потребовал, чтобы Нинка подождала до утра.
      - Нельзя ждать до утра, пойми, Чехарта, - говорила она. - Если ребенок опасно заболел, нужно спешить на помощь. Пока мы будем ждать, он умереть может.
      Тогда старик вышел во двор, дал Нинке из своей упряжки вожака Тоя, рослого, лохматого кобеля, сказав при этом:
      - Пустишь его вперед, он дорогу тебе покажет. А если какая беда приключится, Той обратно прибежит, узнаем...
      Чехарте не прикажешь, он при медпункте не служил - проводника по штату не положено, - просто из милости иногда возил Нинку на своей упряжке. Да и стар уж Чехарта, восьмой десяток пошел, глаза у него и при дневном свете недалеко увидят, а ночью все равно что слепой.
      И Тимкин, не теряя ни минуты, сел на своего оленя и поехал следом за Ниной в надежде, что в пути нагонит ее.
      - Чтобы вы имели мало-мальское представление о дороге, вообразите себе узкую тропинку, карнизом опоясывающую горную цепь, - сказал Елизар Власович. - Справа - сплошная каменная стена, слева - море, очень-бурное, особенно в ночное время, когда прилив достигает полной силы. Чем выше к перевалу - гляди да оглядывайся, чтобы не оступиться и не сорваться в пропасть. Приходится вести оленя в поводу, потому что сидеть в седле, да еще в наклон, довольно опасно.
      Все больше смеркалось. Снег валил и валил, залепляя стекла очков, и Елизар только и делал, что протирал их, чтобы видеть тропу, ведущую на вершину горного перевала.
      Внизу все сильнее грохотали волны. Ударяясь о скалы, они медленно откатывались, затихая, но через минуту набегали с еще большей яростью.
      Елизар вспомнил, как прошлой осенью ехали они здесь с Ниной - он впереди, она сзади - и он строго-настрого приказал ей, чтобы она не смотрела с обрыва на море. Но Нина не утерпела, глянула вниз - и так у нее закружилась голова, что чуть из седла не выпала. "Может быть, и нынче забыла мой наказ?" - с тревогой думал Елизар.
      Не успевший отдохнуть олень - с кочевки он отмахал по тундре добрую полсотню километров - с трудом одолевал крутую тропу, и Тимкин слез с седла и пошел вперед.
      Вдруг он услышал, что кто-то бежит навстречу. Наверно, Той? От одной этой мысли у Елизара заколотилось сердце и по спине пробежала дрожь. Он стал окликать Тоя, и через две-три минуты пес кинулся к нему и, скуля, стал ластиться к ногам.
      - Той, где Нина? - тревожным шепотом спросил Елизар, и пес, еще жалобнее заскулив, начал тыкаться мордой ему в колени. - Пошли, Тойка, покажи, где Нина...
      Несколько минут он бежал за Тоем, но тот слишком далеко ушел вперед, и Елизар потерял его из виду. Когда наконец догнал его, отстегнул поясной ремень и привязал к ошейнику. Через полчаса примерно Той привел его на вершину горного перевала, потом сбежал вниз и остановился у самого обрыва. Как ни понукал его Елизар, как ни гнал вперед, собака не двинулась с места, и он понял, что здесь Нина сорвалась в море.
      Елизар отпустил поводок, лег на тропу, свесился по грудь над обрывом и стал прислушиваться. Тут волны не так сильно колотились о берег, и Елизар догадался, что внизу полоса рифов.
      Не теряя ни минуты, он стал спускаться. Нащупав мягкими подошвами торбасов небольшой выступ, уперся в него, но торбаса соскользнули, и Елизар повис на руках. Нащупав выступ пошире, сделал движение, чтобы опереться ногой, но в этот момент руки сорвались с обледенелого края и Елизар покатился вниз.
      Упав на рифы, он сильно ушиб правую руку, и острая боль прожгла его насквозь. Пересилив ее, хотел встать, но огромная ледяная волна сбила его, накрыв с головой. Как только она схлынула, Елизар поднялся, но перед глазами выросла черная, непроницаемая стена. Только теперь он обнаружил, что, падая, уронил очки. И Тимкин почувствовал себя беспомощным.
      Как слепой, на ощупь он пошел блуждать между рифами, то и дело натыкаясь на острые камни. Неожиданно он наступил на что-то мягкое, податливое и испуганно отшатнулся. Сперва он подумал, что это выброшенный прибоем тюлень застрял на рифах, а когда наклонился и стал ощупывать тушу, понял, что это лежит, издыхая, Нинин олень.
      Значит, неподалеку должна быть и Нина, но, как ни кричал Елизар, как ни звал ее, она не откликалась.
      ...Он нашел ее в километре от того места, где лежал олень. Он помог ей встать, но идти Нина не могла - она ушибла колено. И Елизар нес ее на спине, ничего решительно не видя перед собой, спотыкаясь и падая, и каждый раз, когда их настигала волна, прижимался к скале, принимая удар пенистого вала на себя.
      Когда он снова оступился и упал, Елизар признался Нине, что потерял очки и идет просто наугад.
      - Я поведу тебя, Елизарушка, - сказала она.
      Он долго не соглашался, видя, как ей трудно идти, но Нина и слушать ничего не хотела, и, как только ухватилась за его правую руку, чтобы повести за собой, Елизар вскрикнул от боли.
      - Ой, Нинка, не трогай!
      - Что с ней, Елизарушка?
      - Кажется, перелом...
      Они шли долго, часа три, несколько раз их сбивали волны, и, когда стало светать. Нина увидела, что двое эвенков спешат им навстречу. Она сразу узнала Халиду и Таймаку.
      Халида рассказал, что, как только Той прибежал в стойбище, Чехарта понял, что с Нинкой приключилась беда, и кинулся будить его, Халиду. Тогда он постучался к Таймаке, а тот к Тырде. Быстро собрали упряжку и втроем поскакали на помощь.
      - Пошли, - сказал Таймака, - там на сопке Тырда с нартами поджидает.
      - ...Тогда я и потерял руку, - сказал Елизар Власович. - Кисть оказалась раздробленной, и пришлось ее ампутировать. После и с глазами стало хуже. У меня и до этого было минус тринадцать, а нынче, говорят, и поболее. В крае стекол для очков не подобрать, и вот еду в Москву к окулистам.
      Поезд подходил к станции Зима...
      3
      Чем ближе подъезжали к Москве, тем больше занимала меня мысль о встрече с Иосифом Уткиным. Хотя мы были знакомы, вряд ли, думал я, он помнит меня. С тех пор как он заходил с Михаилом Светловым в редакцию "Звезды", прошло уже пять лет.
      В "Звезду" за авансом "под задуманное" Светлов забегал в каждый свой приезд в Ленинград. Помнится, я спросил Михаила Аркадьевича: