Обратные адреса

      - Здорово, Харитон, - обратился к нашему дядьке старый, с широкой седоватой бородой и с медной серьгой в ухе, цыган. - Фарта есть?
      - Спасибочки, Гордей, помалу!
      - Ну, давай тебе господь бог!
      - И вам пусть дает! - взаимно пожелал Харитон.
      Гордей принялся помогать Харитону выпрягать лошадей и, отведя каждую в сторону, мимоходом заглядывал ей в зубы, потом наматывал на руку хвост и дергал изо всех сил так, что лошадь вздрагивала всем крупом, после чего пускал ее пастись.
      - Мены не буде, Харитон?
      - Раненько еще, недавно куповал.
      Узнав, что Харитон, на ночь глядя, дальше не поедет, что придется ночевать с цыганами, пассажиры дилижанса встревожились, но ничего не могли поделать.
      А я был рад, что остановились тут на ночлег, и уже успел найти среди цыганят дружков, хотя обращались они ко мне с непривычной уважительностью: "панычек". Мама, понятно, была от этого вне себя, но забрать меня постеснялась. Позднее, когда стемнело, она увела меня и уложила спать.
      Ночью я проснулся от яркого света луны, разлившегося по всей лесной опушке. Я высунул голову из фургона, и меня обдало запахом дыма от тлеющего костра. Кругом была тишина, вповалку на своих кошмах и перинах спали цыгане. Наш дядька Харитон тоже лежал, вытянувшись около фургона, подложив под голову руки и с легким свистом похрапывая.
      В это время с кошмы поднялся молодой цыган и пошел блуждать по песчаным дюнам, причем шел он как-то странно, я бы даже сказал неестественно, вытянув перед собой руки, и будто не по твердой земле, а как бы переходил реку, причем не вброд, а слегка касаясь ногами воды и боясь замочить их. Он ушел далеко от лесной опушки, постоял, потом медленно повернулся и стал возвращаться к табору, не меняя положения тела и не опуская рук. Когда он проходил мимо фургона, я заметил, что у него плотно закрыты глаза, будто он еще не пробудился ото сна.
      Вернувшись на свое место около погасшего костра, лег, подобрал к животу ноги и уткнулся лицом в подушку.
      Назавтра, увидав молодого цыгана, я чуть было не спросил, почему он ночью, сонный, бродил по дюнам, но мама остановила меня, сказала, что нельзя спрашивать, потому что он лунатик и сам об этом не знает.
      - Как это не знает? - удивился я.
      - Прекрати разговоры, слышишь? - вспылила мама, шлепнув меня по руке. - Господи, что за путешествие такое с приключениями! Вы думаете, Харитон Иванович, ехать дальше, или нам оставаться тут на весь день с цыганами?
      Пока Харитон запрягал лошадей, я наблюдал за лунатиком, но ничего особенного в нем не обнаружил: высок, строен, быстр, с лица не сходит улыбка.
      Одновременно с нами собирались в дорогу и цыгане, правда, они ехали в противоположную сторону, в Городец. Я глядел вслед кибиткам, поднимавшим на дороге пыль, и думал, как порой несправедливо поступают с нами, детьми, взрослые, пугая нас цыганами, точно они не такие же люди, как все. Мне, например, они понравились. А старая цыганка Груня, гадая маме по руке и на картах, наговорила много ласковых, добрых слов и даже предсказала, что ожидает меня удача в казенном доме (то есть в гимназии) и что в жизни будет у меня много разных дорог, одна другой счастливей.
      Мама так расчувствовалась, что дала цыганке серебряный рубль, который Груня попробовала на зуб, не фальшивый ли он, и быстренько сунула в карман.
      Память, память...
      До того завладели мной воспоминания, что я даже не заметил, как стало садиться солнце. Над горным хребтом, покрытым густым лесом, зажглась вечерняя заря и, отразившись в Амуре, окрасила его в светло-малиновые тона.
      Избушка рыбаков оказалась снаружи запертой, легкую дверцу из кедровой коры подпирала толстая жердь.
      Я вернулся на Пивань, когда с противоположного берега уже отчалил трехтрубный паром. Его густые протяжные гудки огласили речную тишь.
      Спустя примерно час, переправившись через реку, он медленно подошел к месту своей стыковки и, остановившись рельс в рельс, с железнодорожным полотном, дал гудками знать, чтобы спустили с палубы почтовый поезд Хабаровск - Совгавань.
      Получив билет в купированном вагоне, я в восьмом часу вечера отправился на Турнин. Ехал всю ночь через горные перевалы, местами такие крутые, что поезд тащили наверх два паровоза, пыхтя и фыркая от натуги, а спускали под уклон на тормозах.
      Под утро на тихом полустанке, где поезд будто из милости остановился на одну минуту, я вышел из вагона и по одной-единственной улице, похожей на лесную просеку, направился в поселок. От тайги, напитанной ночной росой, веяло холодом, но уже блеснуло ранними лучами солнце, предвещая погожий денек.
      Вот в просветах между деревьями показалось белое двухэтажное здание школы, оно стояло среди леса на холмистом берегу протоки с узким горбатым мостиком из неошкуренных березовых хлыстов.
      Я не успел перейти его, как увидал в распадке могильный холмик, обложенный дерном, с цветником из алых саранок и пирамидой, увенчанной красной звездой. Я стал спускаться в распадок, и в глаза мне бросились слова на пирамиде: "Учитель истории А. М. Любан (1925 - 1972). Незабвенному. От жены и сыновей".
      И первое, о чем я подумал: как оправдаюсь перед Тыгриной Чандаровной, что так долго хранил у себя их новый адрес, и, когда наконец собрался съездить по нему, уже не застал в живых Аркадия Марковича!
      С горьким чувством пошел я к дому Любанов.
      - Тыгрина Чандаровна! - только и мог я произнести, застав ее в комнате.
      - Ничего, дорогой, ничего... - видя мое волнение, сказала она. Спасибо, что приехали поклониться ему. Он так часто вспоминал вас, так ждал. А однажды, узнав из газеты, что вы снова на Дальнем Востоке, стал готовиться к встрече. Но вы почему-то не заехали к нам.
      - Когда это с ним случилось?
      - В самом начале мая.
      - И здесь ему климат не подходил?
      - Что вы, как раз подходил. Он чувствовал себя прекрасно. - И, закурив, продолжала: - В апреле, когда еще никто не ожидал, что начнется ледоход - обычно Турнин у нас вскрывается в середине мая, - группа наших мальчиков отправилась ночью на подледный лов рыбы. Здесь любят ее ловить на свет. Зажгут под брезентом над лункой плошку и сидят с махалками. И надо же было подуть в эту ночь теплому ветру. Сразу вздулся лед на реке, треснул, и ребят унесло на льдине, а течение тут очень быстрое. Люди, разбуженные криком, побежали к реке. Побежал туда и Аркадий Маркович. Пока собирались спускать лодку, он, не думая долго, прыгнул с обрыва в ледяную воду и поплыл по разводьям догонять льдину. Догнав, взобрался на нее, чтобы быть вместе с ребятами, пока подоспеет помощь, и вдруг в нескольких местах льдина раскололась. Двое ребятишек угодили в реку. Аркадий Маркович кинулся их спасать. Одного вытащил сразу же, а другого потянуло уже на дно. Аркадий Маркович нырнул и вытолкнул его наружу. А сам он уже не мог выбраться на льдину. Только ухватится за кромку, она от тяжести обламывается, и так несколько раз, пока не подошли на лодке. Словом, ребят, к счастью, спасли. Я, конечно, знала, чем все это кончится для Аркадия Марковича, но что было делать? Разве мог он, учитель, поступить иначе, когда гибель грозила его ученикам!
      Назавтра он слег. Температура подскочила до тридцати девяти градусов. Задыхался. Приехал врач, послушал, постукал: крупозное воспаление легких. И предложил везти в больницу. Но Аркадий Маркович ни в какую. Сказал, что дома ему лучше. Да и я не очень настаивала, чтобы увезли его. Все-таки дома и воздуха больше, и уход. Короче говоря, воспаление легких, как и прежде, осложнилось астмой. Дней через пять ему стало полегче, и мы уже подумали, что миновал кризис и дело пойдет на поправку. Но ошиблись. На девятый день не стало Аркадия Марковича. - Голос Тыгрины Чандаровны дрогнул, она закрыла лицо и заплакала.
      Я не стал утешать ее, да и что ей мои утешения, когда в ста шагах от дома в зеленом распадке могила любимого человека!
      Я сидел у раскрытого окна, прислушивался к шуму протоки, что бежит сквозь таежные заросли. Быстрая, до дна пронизанная солнечными лучами, она где-то впадала в Турнин, который нес свои воды в море.
      Вот вам вкратце история моего друга, русского учителя Аркадия Любана. Помните, когда мы были с ним на голубой Никулке, он говорил: "Главное остаться человеком!"
      И он, как видите, остался им до конца...
      ЗАРУБКИ НА СТАРОМ ТИСЕ
      1
      В городе стояла такая жара, что даже ветер с залива Петра Великого не приносил прохлады и льющиеся с безоблачного раскаленного неба солнечные лучи плавили на улицах асфальт. Садиться в поезд, который отправляется из Владивостока в Хабаровск в полдень, было все равно что лезть из огня в полымя, и я поехал на попутной машине. Вещей у меня было всего: старая, оставшаяся еще с войны полевая сумка с путевыми блокнотами и трубочным табаком - в тайге, чтобы не так сильно донимали комары, я, по обыкновению, курил трубку - и пара совершенно редкостных оленьих рогов с семью ростинями на каждом стволе, сброшенных изюбром нынешним летом; временем теперь тоже располагал и попросил шофера остановиться в Имане, где жил, уйдя в отставку, мой старый фронтовой товарищ, подполковник Василий Петрович Таволгин.
      Мы подружились давно, еще в тридцатые годы, когда его только назначили начальником погранзаставы у Гремучего Ключа и Таволгин носил в петличках, как тогда говорили, всего три кубаря.
      А виделись мы в последний раз на Уссури осенью 1945 года в небольшом, раскинутом среди зеленых сопок маньчжурском городке Гряда Холмов, где Василий Петрович - уже майор - возглавлял одну из наших военных комендатур.
      В ту пору их было много в Северной Маньчжурии, почти в каждом мало-мальски населенном пункте, где жители, освобожденные от японской оккупации, впервые за много лет получившие свободу, нуждались в срочной помощи.
      В Гряду Холмов попал я уже в конце сентября, спасаясь от ночной грозы. Она была, помнится, последняя, но такая сильная, что, когда в аспидно-черном небе заметались молнии и загрохотал гром, раскаты в горных отрогах напоминали артиллерийскую пальбу, от которой мы понемногу уже начинали отвыкать.
      Дождь лил шумно и долго и до того размыл дорогу, что наш видавший виды "виллис" по ступицы увязал в липкой грязи и его приходилось вытаскивать на руках. Тогда мы решили свернуть в поле и по неубранному гаоляну добираться до какого-нибудь населенного пункта. К счастью, это оказался городок Гряда Холмов.
      Был уже третий час ночи, а в комендатуре еще горел свет. Только мы подъехали к приземистому кирпичному зданию с широкой, как на пагоде, отогнутой по краям черепичной крышей, нас окликнул часовой. Он потребовал пароль и пропуск, которых ни я, ни тем более шофер не знали.
      Он вызвал дежурного.
      Через несколько минут к нам подбежал старшина в плащ-палатке и, лихо козырнув, попросил предъявить документы. Засветив фонарик, он довольно долго разглядывал мой корреспондентский билет, потом кивнул в сторону шофера:
      - С вами?
      - Со мной.
      - Прошу пройти к коменданту.
      - Да стоит ли будить его среди ночи?
      - Майор еще не ложился.
      В узком, продолговатом кабинете за письменным столом, освещенным зеленой лампой, склонившись над бумагами, сидел молодой майор в расстегнутом кителе и курил.
      Я тут же узнал Таволгина.
      - Военный комендант города, - сказал он, вставая, и торопливо стал застегивать китель. - Чем могу служить?
      - Ну вот и встретились, Василий Петрович!
      Он две-три секунды пристально смотрел на меня, потом выбежал из-за стола и дружески обнял.
      - Что же ты не сообщил, что едешь?!
      - Если бы я только знал, что ты здесь, давно бы заехал повидаться. Мы уже трое суток кружимся вокруг да около, а нынче, сам видишь, что творится на улице. Вот и завернули на огонек.
      - Правильно, что завернули, я очень рад.
      В эту ночь мы не ложились спать.
      Когда стало светать, пришел старшина и доложил, что завтрак подан, и мы прошли через широкий, вымощенный булыжником двор в столовую.
      Таволгин уже не отпускал меня, пообещав выкроить денек-другой и поездить со мной по интересным местам, но с утра и до позднего вечера к нему приходили со своими просьбами и бедами десятки людей - многие приезжали верхом на мулах из окрестных селений, - и майор, кажется, позабыл о своем обещании, а я, видя, как он занят, не напоминал о себе.
      Так я застрял здесь на целых две недели и, признаться, ничуть не пожалел. За это время мне удалось отправить в "Тихоокеанскую зарю" корреспонденцию о работе нашей военной комендатуры.
      Позднее Таволгин дал мне сопровождающего, старшего сержанта Ивана Дроздова, и тот возил меня по местам недавних боев. Да и сам Дроздов, награжденный орденом Славы двух степеней, заслужил, чтобы о нем написали в газету.
      Дроздов находился в составе штурмовой группы пограничников, переправившихся темной августовской ночью через Уссури и в коротком бою разгромивших в Гряде Холмов полицейский пост, хотя подобраться к нему было не так-то просто. Он был огорожен глинобитной стеной, тремя рядами колючей проволоки, окопами в полный профиль, по краям которых стояли пулеметные вышки, а вдоль берега тянулся глубокий ров, наполненный водой, и охраняли его усиленные наряды солдат с базуками.
      Однако Ивану Дроздову с его группой прикрытия удалось преодолеть все препятствия, обнаружить в темноте телефонные провода, перерезать их, лишить пост связи с ближайшим воинским гарнизоном. Когда он уже полностью был блокирован и оставшиеся там в живых самураи взяты в плен, в Дроздова стреляла из засады жена начальника полицейского поста, но пуля только сбила пилотку с головы старшего сержанта.
      - Я, понятное дело, мог тут же прикончить Йошоки-сан - так звали смертницу, - рассказывал Дроздов, - да рука, поверите ли, не поднялась стрелять в женщину. Тогда я сделал крюк по кустам, подкрался и вышиб у нее винтовку в тот самый момент, когда Йошоки-сан прицелилась в нашего лейтенанта Барабаша. - И, помолчав, прибавил, смеясь: - Пока я ее держал, она мне искусала руки не хуже бешеной дворняги. Пришлось назавтра нашему лекпому для страховочки вкалывать мне промеж лопаток сыворотку, чтобы я, не дай боже, не стронулся умом. А я, поверите ли, хоть и стыдно признаться бывалому солдату, хуже смерти боюсь уколов, ну просто не переношу...
      Так со смешком, с иронией говорил Дроздов о Йошоки-сан, хотя, в сущности, ничего тут не было веселого, просто по счастливой случайности пуля миновала его.
      Как большинство вятичей, некрупный, с веснушчатым лицом и узкими серыми глазами, он очень располагал к себе и оказался отличным спутником.
      Время в Гряде Холмов шло быстро. Наступил октябрь, очень холодный, ветреный, по ночам стал выпадать иней, похоже было, что со дня на день на реке появится шуга, и тогда вовсе не выберешься отсюда, и я собрался уезжать, хотя Таволгин уговаривал меня остаться. В конце концов он уступил и переправил меня на сторожевом катере на наш берег.
      Прощаясь, мы пообещали друг другу писать и года два или три изредка переписывались. Василий Петрович сменил за это время несколько адресов. Последнее письмо я получил от него из Южно-Сахалинска. Таволгин сообщал, что сидит на чемоданах и первым же пароходом уйдет на один из Курильских островов, а на какой именно - сообщит после.
      На этом наша переписка прервалась.
      А недавно пришло коротенькое письмо из Имана, и было бы непростительно не заехать по пути к старому товарищу, с которым меня столько связывало.
      ...Уже стало смеркаться, когда мы свернули с шоссе в долину реки. В лесу уже было совсем сумеречно, и на узком горизонте, резко очерченном зубчатыми вершинами гор, густо пламенела заря.
      Несмотря на еще не поздний час, выпало много росы, она пунцово поблескивала на растительности, и издали казалось, что это растет не то рябина, не то созревший лимонник, а из папоротников будто невзначай выглянул и женьшень.
      Мы ехали берегом по бугристой колее, слишком узкой даже для нашего "газика", сквозь влажный, прохладный лес, сплошь наполненный переплетающимися тенями, и память возвращала меня к осени 1950 года, когда мне пришлось бродить этой же долиной с искателями корня жизни.
      Как только миновали городскую черту и углубились в тайгу, я, как советовали корневщики, оставлял на деревьях зарубки. Невольно подумалось, что их, может быть, еще не затянуло корой и они остались на стволах в прежнем виде.
      Интересно, живы-здоровы ли мои старики искатели. Ведь старшему из них, бригадиру Никите Ивановичу, было тогда уже за семьдесят, а Цыганкову и Лемешко перевалило за шестьдесят! Но я едва поспевал за ними, особенно в местах, где навалило целые горы бурелома, или там, где рокотали на перекатах речки, а ведь их нужно было переходить вброд.
      Помнится, я плелся за искателями, как говорится, высунув язык и в отчаянии думал, что совершенно зря увязался за ними, а они просто из любезности то и дело останавливались и поджидали меня, и наверно, в душе были бы рады, случись оказия, отправить меня обратно в Иман: ведь я, чего доброго, испорчу им все дело, а у них план и соцобязательства - выкопать и сдать в срок на приемочный пункт столько-то килограммов корней высшего сорта.
      Но я не стал им помехой и скоро совершенно освоился и даже получил от бригадира ответственное, как мне казалось, задание: оставлять на деревьях памятные зарубки. И я, рад стараться, надрубал топориком на стволах кору поглубже, хотя в мыслях у меня не было, что когда-нибудь придется еще побывать в этих местах.
      Но я точно помню, что это не чьи-нибудь зарубки на стволе могучего тиса, что стоит на пригорке, а давнишние мои: три поперечные на уровне плеча и две пониже продольные.
      Ну, а Таволгин?
      Впервые я приехал к нему летом 1935 года и около двух недель жил у него в доме под мшистой скалой, невесть кем и когда названной Соколиной, хотя никто ни разу не видел, чтобы на ее щербатой вершине когда-нибудь появлялся сокол.
      И не по Соколиной скале называли заставу, а, как я уже говорил, по Гремучему Ключу - чистой, как хрусталь, говорливой речке, бегущей по камням и не замерзающей даже в лютую зиму.
      Хотя мы с Таволгиным ровесники, я тогда уже смотрел на него почти с умилением и в душе, признаться, завидовал ему - так он преуспел в свои двадцать пять лет.
      Командуя одной из самых тревожных в ту пору пограничных застав, он нес ответственность чуть ли не за всю страну, ибо о любом, даже самом, казалось, незначительном происшествии на вверенном ему участке тотчас же становилось известно в Москве.
      Но зависть моя была добра, бескорыстна, просто мне хотелось когда-нибудь стать таким же, как он, Таволгин, или хоть немного походить на него, ведь, в сущности, на Дальнем Востоке я как бы заново начинал свою жизнь и пока еще ничем решительно не проявил себя.
      Мое обращение к нему по-военному как к старшему по званию - я в то время считался рядовым - или по имени-отчеству смущало Таволгина и особенно его жену Алевтину Сергеевну, Алю, девятнадцатилетнюю, светловолосую, с тонким розовым лицом и смешливыми синими глазами. Она только тем летом окончила среднюю школу, кажется в Орше, и, несмотря на протесты родителей, отважилась поехать к своему будущему мужу в далекую тайгу, где, по слухам, средь белого дня табунами бродят медведи.
      Они и поженились здесь, у Гремучего Ключа, зарегистрировав свой брак в сельсовете, куда молодые добирались полдня лесными тропами верхом на конях под охраной двух вооруженных пограничников.
      Впервые попав на заставу, я с неделю, помнится, ничего не мог написать - так все здесь было для меня ново и необычно, а в редакции ждали моего очерка, и, когда я сказал об этом Таволгину, он и сам встревожился, подумав, что мне у него не понравилось или он плохо принял меня.
      А когда однажды ночью застава была поднята по тревоге, я по своей тогдашней наивности почему-то подумал, что начальник устроил это специально для меня, и почувствовал себя неловко.
      Тревога оказалась настоящей, и начальник предложил мне отправиться по следу нарушителя с проводником служебной овчарки старшиной Федором Бочаровым, который, как мне показалось, не слишком был от этого в восторге, потому что идти, вернее, бежать нужно было по пересеченной местности, а следы нарушителя вели к самой границе и дорога была каждая минута.
      Почти час или больше бежал я вслед за Бочаровым, перепрыгивал в темноте с кочки на кочку, шлепая сапогами по лужам, чувствуя, что вот-вот выдохнусь и испорчу старшине погоню - ведь он не был вправе бросить меня одного.
      И мысль о том, что из-за меня, в сущности человека постороннего, чего доброго, сорвется важное государственное дело - нарушитель уйдет безнаказанно в Маньчжурию, и на прославленную заставу по моей вине ляжет тень, - приводила меня в отчаяние и в то же время придавала силы не отставать от проводника, который уже с трудом сдерживал рвущегося с поводка Гранита.
      А перейти вброд Жилку - неширокую, но очень бурную таежную речку Бочаров мне не разрешил. Он боялся, что течение собьет с ног и унесет, а спасать меня у него нет времени. И он приказал, чтобы я притаился на берегу в кустах, ничем не выдавая себя, и ждал его возвращения.
      Теперь я уже не помню, сколько времени просидел на берегу в свесившихся над водой ивах. В темноте надо мной шумела тайга, где-то на дереве тоскливо кричала сова, а неподалеку громоздилась гора бурелома, где, казалось мне, кто-то притаился и вот-вот выйдет оттуда...
      Были минуты, когда я чувствовал себя до крайности униженным оттого, что Бочаров не разрешил мне перейти Жилку, но, оставив меня на берегу, он развязал себе руки, и ничто не мешало ему гнаться за нарушителем, чтобы поскорее настигнуть его.
      "Хоть бы все у него там ладно было, - с тревогой подумал я. - Случись с ним беда, разве я смогу прийти на помощь, да и что ему от моей помощи, если я еще ни разу в жизни не держал в руках боевой винтовки. Даже из нагана, что дал мне Таволгин, не приходилось стрелять".
      Лезли в голову и другие, до странности наивные мысли, и, выскажи я их вслух, надо мной бы тут посмеялись.
      Во всяком случае, я был готов к любым неожиданностям, от которых здесь никто не избавлен...
      Едва в лесу забрезжил рассвет, я сквозь разноголосый гомон пробудившихся птиц услышал далекие хлюпающие по лужам шаги и не сразу догадался, что это Бочаров ведет нарушителя.
      Прошло с четверть часа, я высунулся из зарослей и увидал, что старшина в самом деле идет не один. Впереди него, прихрамывая, двигался высокий бородатый детина в изодранном лыжном костюме и в резиновых кедах. Руки у него были завязаны за спиной бочаровским ременным поясом. В стороне, стряхивая росу, бежала овчарка, уши у нее стояли торчком, длинный хвост опущен, и она часто дышала.
      Увидев меня, нарушитель испуганно передернул плечами и опустил глаза.
      - Ну вот и лазутчик, полюбуйтесь, товарищ корреспондент! - сказал Бочаров с усталой улыбкой. - Задержись я с вами в погоне, он бы ушел за рубеж. Гранит настиг его в пятидесяти шагах от границы. - И переложил наган из правой, затекшей руки в левую.
      По дороге на заставу старшина спросил:
      - А вы как ночь провели в кустах?
      - Точно как приказали...
      - Наверно, начальник не одобрит, - сказал Бочаров тихо, будто подумал вслух.
      Я не понял.
      - Все-таки нельзя было оставлять вас одного. - И тут же, как бы в оправдание, прибавил: - Только вы, честное мое слово, не одолели бы Жилку, течение очень уж у нее коварное, с ног так и сбивает.
      - А я и плавать не умею, - откровенно признался я.
      - Неужели? - удивленно посмотрел на меня старшина. - Выходит, я правильно поступил.
      Таволгину я ничего об этом не говорил, но оказалось, что сам Бочаров доложил ему все как было, а одобрил ли начальник заставы действия старшины или нет, я так и не выяснил.
      Должно быть, все-таки одобрил, потому что назавтра, когда мы сидели с Таволгиным в канцелярии, он сказал:
      - Раз уж ты побывал с Бочаровым в деле, выбери свободный часик и поговори со старшиной, он тебе кое-что еще расскажет.
      Я, понятно, не замедлил воспользоваться советом и под вечер отправился к Бочарову в его комнатку-каморку, отделенную от казармы фанерными щитами. Не успел я шагнуть через порог, как овчарка кинулась мне навстречу, но Бочаров успел крикнуть "свой!", и она отскочила, пропустив меня.
      Только я присел, она улеглась у моих ног, положив на вытянутые лапы свою длинную морду.
      Гранит - вторая служебная собака Бочарова. Первая - Кама - во время боевых учений случайно попала под копыта скачущей лошади, получила сильнейший удар в голову и через сутки околела.
      Когда Бочарову сообщили, что в питомнике ощенилась знаменитая Пума чистейших кровей, необычайной силы и почти что волчьей хватки, - старшина быстро оседлал коня и, на ночь глядя, поскакал в комендатуру.
      Оказалось, что щенков от Пумы ждали и другие проводники, и к приезду Бочарова на дне варейки, устланной сеном, копошился один-единственный трех щенят уже успели забрать - хиленький, тщедушный щеночек, одним словом, поскребыш.
      Бочаров, грустный, постоял над варейкой, потом взял оттуда щенка, подержал в руках, раздумывая, брать или не брать.
      - Ну что, воин, берешь? - спросил дежурный по питомнику. - А то придется его утопить в реке, чтобы не мучился.
      Бочарова будто обожгло.
      - Да ты что это, шутишь? Живое существо топить в реке! - вскрикнул Бочаров. - Дай малость подумаю.
      - Думай не думай, лучше, чем он есть, не придумаешь, - все тем же равнодушным голосом ответил дежурный.
      А думал Бочаров, что от Пумы не может быть худого щенка: ну хиленький, слабый, а если поухаживать за ним да подправить, со временем из него выйдет толк. Во всяком случае, утопить щенка он не даст!
      - Ладно, беру! - твердо заявил Бочаров, к немалому удивлению дежурного, и, завернув щенка в тряпицу, сунул его за борт шинели.
      Старшина рассказал, как он покупал на свои солдатские деньги в соседнем колхозе парное молоко, как поил из бутылочки через соску щенка и как тот буквально на глазах день ото дня менялся, становился живым и бодрым. Сколько было у Бочарова радости, когда Гранит - он уже тогда назвал его так - стал крепко на ноги и, смешно разбрасывая их, прошелся по зеленому двору.
      Гранит вырос здоровым, рослым кобелем светло-серой, как у волка, масти, с острыми ушами, сильно разбитой грудью и изумительно тонким чутьем. Когда Бочаров выводил его на старые, пяти-, семичасовой давности следы, которые он загодя прокладывал по пересеченной местности, Гранит брал их почти сразу и вел по ним не сбиваясь. Он смело кидался с обрыва в реку, легко преодолевая стремительное течение, и, выскочив из воды, снова брал след.
      - Вскоре, - продолжал Бочаров, - пришлось испытать моего Гранита в боевой обстановке, Случилось это темной зимней ночью при невыгодной, как мы говорим, погоде. Дул порывами ветер, сильно мела поземка. И вот мы с Гранитом по тревоге выехали на границу. Оказалось, что наряд задержал на дозорной тропе нарушителя, а вот место нарушения и след установить не мог. Это должен был сделать Гранит. По тому, как он слишком долго шарил по кустам, принюхивался, волновался, я понял, что лазутчик перешел границу давно. Или, возможно, ветер уже успел сдуть нележалый снег, и овчарке, как мы говорим, не за что уцепиться. Однако вскоре все прояснилось. Лазутчик из бывалых, применил хитрость. При переходе через границу он воспользовался ранее проложенными следами, которые по оплошности прежний наряд не устранил. Изучив их, я, однако, не сразу установил, что именно по ним прошел лазутчик, так как отпечатки были затвердевшими, подмороженными и сохранились в прежней форме, будто по ним никто вторично и не ступал. И вот стала перед нами задача, и решить ее, повторяю, мог только Гранит. Пустил его по следам, он прошел по ним два раза туда и обратно - никакого эффекта. Но я был твердо уверен, что именно здесь шел нарушитель. Снова пустил овчарку, дал ей ободряющую команду и смотрел, как она себя поведет. И что бы вы думали? Вдруг возбудилась, забеспокоилась и, рванув поводок, повела к нарушителю. Значит, догадки мои подтвердились!
      Овчарка, насторожив уши, слегка вздрагивала, приподнимала морду и смотрела то на Бочарова, то на меня. Должно быть, понимала, что речь идет о ней, и по-своему отзывалась на слова проводника.
      - Иди-ка ты, дружочек, на волю, - сказал, вставая, Бочаров. - А то торчишь тут у меня весь день. - И, открыв дверь, выпустил овчарку на двор.
      Несколько минут мы сидели молча, потом Бочаров сказал:
      - Или вот этот случай. Нарушитель, перейдя вброд нашу Жилку, двинулся по тропе, не думая, видимо, что оставляет на траве след. Решил, что в такую темную ночь никто его не хватится. Но вскоре, должно быть, опомнился и пошел петлять по кустам. Пройдет немного вперед, потом по своим же следам вернется назад, очертит круг, потопчется на месте и уйдет вправо. Словом, до того запутал следы, такую сплел паутину, что сам черт ногу сломит. Но как только мы с Гранитом переправились через Жилку, овчарка тут же взяла след и стала рваться с поводка. И как только я дал ей волю, она рванулась в темноту, и я тут же потерял ее из виду. В это время из-за облака показался краешек луны, и хоть света от нее было не ахти как много, мне его вполне хватило, чтобы сориентироваться на местности. Примерно через час я услышал, что на пригорке, где густо растет шиповник, кто-то завозился. Оказалось, что это Гранит настиг нарушителя и между ними завязалась борьба. Кинулся я туда, раздвинул кусты и вижу: лазутчик отбивается от овчарки топором и уже занес его, чтобы ударить. Однако, отлично натренированная, собака в один момент подкатилась к ногам лазутчика, сбила его, впилась клыками в кисть руки, и топор выпал. Тогда овчарка прижала лазутчика к земле и уже вот-вот, казалось, вцепится ему в горло. Хорошо, что я подоспел. - Бочаров затянулся папиросой, слегка улыбнулся и прибавил: - Сами понимаете, он интересен был живой, тем более, как после выяснилось, шел он на связь, имея при себе тайные шифры...
      Гранит так никуда и не ушел, стоял за порогом, скулил, ожидая, что Бочаров впустит его, и, не дождавшись, приоткрыл дверь, просунул морду и уставился на него жалостливыми глазами.