Обратные адреса

      Зато мать Ирэгу помнила она хорошо, помнила, как уводили ее под конвоем из стойбища к морскому берегу, где стояла на якоре голубая японская шхуна. Всю дорогу Орэко бежала за матерью, надрываясь от крика, цепляясь за полу ее халата, и уже приготовилась вбежать на сходню - в это время бабушка Марута схватила ее и увела.
      На Орэко был длинный халат из голубого японского шелка, похожий на кимоно, но с узкими рукавами, туго стянутый в талии широким поясом из выделанной нерпичьей кожи, с инкрустациями из мелкой ракушки; подол халата вкруговую украсили клювики топорков, а с поясной пряжки из китового уса свисал клюв филина - знак рода Чисима; на верхней губе у Орэко синей краской наведены усики, на подбородке - две короткие полоски, означавшие бородку; в ушах болтались длинные серьги из моржовой кости; на ногах полуоткрытые, из лоскутков замши сандалии, из них выглядывали пальцы с коротко подстриженными, выкрашенными синей краской ноготками.
      Прежде чем идти в стойбище, Нигоритомо спросил брата, не случилось ли у них во время плавания какого-нибудь происшествия, и, хотя море было спокойно, если не считать небольшой зыби, Нигоро тут же придумал одно происшествие.
      Он стал сбивчиво рассказывать, что, не успела байдара обогнуть Черные скалы, из волны вынырнул белый кит, он выдохнул такую высокую струю воды, что она чуть было не накрыла байдару, но он, Нигоро, успел бросить повелителю моря горсть священных стружек - инау и отвратил беду.
      В этой придуманной истории не было ни слова правды, как не было в ней ничего смешного, если бы она в действительности произошла, однако Нигоритомо, всплеснув от удивления руками, разразился смехом.
      Сразу же к нему присоединился рассказчик, потом гребцы, затем женщины, и несколько минут не умолкал раскатистый смех. Хохоча, гости все время поглядывали на главу общины, чтобы тотчас же, как он замолчит, перестать смеяться самим.
      Так уж принято у айнов - смеяться над всякой придуманной историей, а на выдумку они неистощимы.
      - Это хорошо, брат мой, что ты успел бросить камую моря инау, сказал Нигоритомо, вытирая рукавом влажные от веселых слез глаза, и добавил: - А то бы вам не миновать беды.
      Вверх по тропе поднимались цепочкой. Впереди шел глава общины, широко размахивая руками и часто оглядываясь через плечо. За ним - брат Нигоро, потом гребцы.
      Все, как один, бородатые, с заросшими до самых глаз лицами, с лубяными обручами на голове, державшими чуть не до плеч длинные волосы; все в узких брюках, слегка расклешенных книзу, в холстяных домотканых (ткацкие станки имелись у айнов с далекой древности) парках с разрезами на груди и коротких, по щиколотку, мягких олочах из оленьих камусов; из-за одинаковой одежды и особенно широких черных бород было трудно выделить, кто из них постарше и кто помоложе, хотя по возрасту они были, видимо, разные.
      К слову сказать, усы и особенно борода исключительно почитались у айнов, они ни разу за всю жизнь не подстригали ее, давая расти во всю грудь до самого пояса.
      Айнки для пущей красоты наводили на верхней губе усы и на подбородке - бороду: кто постарше - по две-три полоски, помоложе - по одной. В зависимости от возраста выбирали и цвет краски, у Орэко, например, усики и бородка наведены светло-синей.
      Женщины двигались позади мужчин и тоже цепочкой; они несли на головах высокие, плетенные из молодых стеблей бамбука коробы с подарками для камуй-медведя: сладкие коренья кипрея и сараны, дикий мед в сотах, венки из цветов бессмертника...
      Как ни трудно было подниматься в гору, шагали бодро, с песней, которую тут же на ходу складывали; пели обо всем, что попадалось на глаза: о красивом восходе солнца, о чайках, круживших над морской зыбью, об одинокой сосне на вершине скалы, исхлестанной морскими ветрами, и, конечно, об острове Шикотан, живописнейшем из всех островов Курильской гряды, по праву названном "лучшим местом".
      Если бы дорога в стойбище продолжалась целые сутки, столько бы, вероятно, длилась и песня, ибо пели ее без перерыва, то громко, то тихо, на один и тот же протяжно-тягучий мотив, хотя ничто в это утро не омрачало их души, наоборот, как никогда радовало.
      Айны были не только неистощимы на выдумку, но и все увиденное сильно преувеличивали. Скажем, выкатится из-под ног камушек и шлепнется в тихую воду залива - они начинают петь о том, что рушится скала, но дух гор не даст ей развалиться, пока по тропе поднимаются люди рода Чисима.
      С песней пришли в стойбище, где все уже было приготовлено к встрече гостей...
      3
      Семь - это число считается самым счастливым - девочек-подростков в голубых и алых халатах сидели на траве перед хижиной Нигоритомо и играли на муфтуках - айнских музыкальных инструментах.
      Они держали утонченные кверху грифы в зубах и большим пальцем правой руки ударяли по костяным пластинкам; муфтуки издавали тонкие мелодичные звуки, приглашая гостей к танцам.
      Танцевали в два круга. Один круг состоял из мужчин, другой - из женщин. Танцующие хлопали в такт музыке в ладоши, подпрыгивали, приседали, выбрасывая вперед правую ногу, потом, выпрямляясь, ставили левую ногу к правой. Неожиданно кто-то из молодых людей издавал ликующий крик, и, словно по сигналу, начинали кричать остальные, и эти гортанные бессвязные выкрики сливались в один общий гул, из-за которого не слышно было муфтуков.
      Однако девочек, державших в зубах инструменты, это ничуть не смущало, они продолжали неподвижно сидеть на лужайке, подобрав ноги, и, слегка раскачиваясь, ударяли по пластинкам.
      Этот праздничный танец в честь камуя длился, как и айнская песня, долго, и даже старые люди, несмотря на усталость, чтобы не нарушить его, старались не выходить из круга и к концу, совершенно выбившись из сил, задыхаясь, падали на траву.
      В это время в хижине главы общины шли последние приготовления к празднику.
      По правую сторону очага на чиреле - коврике, сплетенном из травы шеломайника, - сидел старый айно Сиракура и вырезал из ивовых веток крохотных божков. Лохматый, с длинными, до плеч, седыми космами, с густо заросшим лицом, он творил чудеса, превращая обыкновенные ветки ивы в почти живые фигурки. Взяв ветку, он начинал стругать ее коротким вогнутым ножом с середины, причем не срезал начисто стружки, а оставлял их висеть на конце, потом заплетал в косички вокруг стержня, вырезанного в виде человеческой головы, и непременно оставлял с обеих сторон сучки - руки.
      Но самое замечательное, что каждая такая фигурка имела свое выражение лица: то веселое, то грустное, то негодующее.
      И требовалось таких инау-богов - пятьдесят девять, по количеству айнов, присутствовавших на празднике, в том числе и малых детишек; сверх того, еще четырех инау-богов покрупнее - для украшения "лобного места", куда приведут убивать камуя.
      По левую сторону огня, напротив Сиракуры, заканчивала праздничную обновку для медведя - трехгранный пояс длиной в две сажени, плетенный из шеломайника, томленных на пару молодых стеблей бамбука и лоскутков красной материи, - бабушка Нифура, сгорбленная, похожая на древесный корень, со сморщенным, как грецкий орех, лицом и подслеповатыми слезящимися глазами; ей осталось плести немного, всего несколько локтей, и Нифура торопилась.
      Тем временем молодые айны, назначенные главой общины для борьбы с камуй-медведем, собирались на Острый мыс тренироваться в стрельбе из луков.
      Их было тоже семь, и все как на подбор - здоровые, прекрасно сложенные, настоящие атлеты. Любо было смотреть, как играли у них сильно развитые мускулы, распирая тесноватые куртки цвета хаки, застегнутые на множество металлических пуговиц.
      Особенно выделялся среди юношей своим высоким ростом, гордой статью, энергичной походкой старший внук главы общины Игорито Чисима. Ему недавно исполнилось двадцать лет, он уже отпустил густую бороду и усы, а длинные черные волосы собрал на затылке в тугую косу с костяным колечком на конце.
      Боясь отстать, следом за Игорито бежал Васирэ - худенький, голенастый, в коротких штанишках и распашной парке; он нес большой бересклетовый лук и колчан со стрелами.
      Когда юноши поднялись на мыс, откуда открывался вид на море, они разошлись в разные стороны, а Васирэ остался с Игорито.
      Мальчик подал брату лук и стрелу и, отбежав на несколько шагов, стал наблюдать за ним. Но Игорито почему-то не торопился. Став у самого обрыва, щурясь от солнца, он две-три минуты глядел на небо, где в яркой золотистой выси кружились чайки. Они казались до того крохотными и неприметными, что простым глазом их невозможно было разглядеть, и Васирэ, наблюдавший за братом, не ожидал, что тот нацеливается именно в эту высокую стайку птиц. К своему огорчению, он даже пропустил миг, когда Игорито оттянул на себя тетиву лука, быстро отпустил ее - и длинная с оперением стрела тоненько просвистела в воздухе.
      Через несколько секунд от стайки отделился белый комочек и, стремительно падая, шлепнулся о морскую волну.
      Васирэ ахнул от удивления.
      Он выдернул из колчана новую стрелу и, быстро передавая ее брату, закричал:
      - Стреляй еще, Игорито!
      Из пяти стрел - две Васирэ оставил для себя - только одна не попала в цель.
      Игорито передал мальчику лук, уступив ему место у обрыва, и Васирэ, как это делал брат, расставил ноги и насторожился. И только он прицелился в чайку и хотел было пустить стрелу, как из-за горного перевала вылетел орел и кругами стал набирать высоту. Васирэ от неожиданности вздрогнул, опустил лук, но Игорито перехватил его и выстрелил в хищника. Орел странно качнулся, потерял равновесие и на одном крыле начал медленно опускаться, но не упал в море, а дотянул до прибрежной скалы.
      - Напрасно истратил стрелу на орла, - с сожалением сказал Игорито. Дед Нигоритомо узнает - поругает меня. Бремя охоты на орлов еще не пришло.
      Охотились айны на орлов поздней осенью, когда после летней линьки у горных хищников отрастают красивые хвосты и крылья. Уходили в горы на целый месяц с большим запасом луков и стрел с костяными наконечниками, начиненными быстродействующим ядом борца, аконита и лютика. Молодых орлов выманивали из гнезд на голодную чайку, приносили живыми в стойбище и держали на привязи. Брали на орлиную охоту и свору собак, специально натренированных лазить по скалам и отыскивать подранков.
      Если за сезон удавалось убить десяток орлов, охота считалась счастливой. Орлиные хвосты и крылья сдавали японским скупщикам в обмен на продукты. Причем цена колебалась в зависимости от качества перьев: из крыльев перья шли по дорогой цене, из хвоста - по более низкой, остальные продавали без счета, пучками или оставляли для отделки женской одежды, то же самое и орлиные клювы - айнки украшали ими поясные пряжки на халатах...
      Нигоритомо водил брата по широкому двору, показывая, сколько охотничьих трофеев прибавилось здесь с прошлой осени. Увидав голову калана, надетую на высокую березовую жердь, Нигоро в изумлении остановился.
      - Почему ты убил его, брат мой?
      Айны никогда не охотились на каланов, считая этого грациозного морского зверя за его ум, красоту, почти что человеческие повадки священным. По древней айнской легенде, калан - тот же человек, которого духи моря почему-то превратили в животное.
      Чтобы успокоить брата, Нигоритомо рассказал, что калан, видимо, отстал от своих сородичей и его настигла в море стая косаток; смертельно раненный, он выбросился на берег; когда волна несла его на рифы, за ним по воде тянулся кровавый след.
      - Он очень мучился, брат мой, - печальным голосом произнес Нигоритомо, - так худо было ему, что он попросил меня облегчить ему смерть. Пришлось бежать в хижину за луком и стрелой, но уже было поздно. Когда я вернулся, калан уже испустил дух.
      Они подошли к клетке, где сидел медведь. Его еще не кормили - Марута готовила праздничный обед и долго не приходила с корытцем, - и зверь был зол, метался, рычал, хватал передними лапами решетку, раскачивал ее, хотел сломать, но она, к радости Нигоритомо, не поддавалась звериной силе; тогда медведь стал грызть ее, но подпиленные зубы только скользили по гладким прутьям.
      Ни Нигоритомо, ни Нигоро не обращали, казалось, никакого внимания на то, как камуй-медведь ярится и негодует. Они ходили вокруг клетки, проверяли, крепко ли стоят молодые елочки, посаженные здесь семь дней назад и украшенные разноцветными лоскутками материи и стружками-инау.
      Потом заглянули в берестяные чумашки, висевшие над входом в клетку, вчера Марута положила туда несколько кусочков вяленого оленьего мяса, вымоченной в морской воде брусники, семь угольков из остывшего очага.
      Рядом с чумашками висела на оленьей жилке пара крохотных, умещавшихся на ладони лыж, обтянутых нерпичьим мехом, и две палочки к ним. Нигоро потрогал их, полюбовался, как красиво они сделаны, и спросил:
      - Сиракура?
      - Сиракура, - ответил глава общины.
      - Вижу, брат мой, всего много приготовили камуй-медведю в дорогу к сородичам...
      Айны верили, что, после того как медведь будет убит, душа его останется жива и переселится в горы. И поскольку путь туда долгий и в пути может застигнуть зима, то без запаса еды и без лыж камую не обойтись.
      Походив вокруг клетки и убедившись, что все здесь в полном порядке, братья направились к лобному месту, куда в день камуй-осин-то - день выведения медведя, - когда солнце будет стоять в верхней точке неба, приведут убивать зверя.
      Это была довольно просторная полянка, усыпанная голубым морским песком и обрамленная крупной галькой.
      Во всех четырех углах тоже стояли небольшие, в рост человека елки, увитые лентами и стружками-инау; кроны елок предстояло увенчать фигурками богов воды, неба и гор...
      4
      - Пошли, брат Нигоро, там ждут нас, - сказал Нигоритомо, глянув на небо.
      Солнце уже прошло половину дневного пути, и тени от деревьев на высоком мысу стали короче. С открытого моря потянуло прохладой, небольшие волны с легким шумом накатывались на пологий берег и медленно отбегали назад, оставляя на голубом песке хлопья пены. Тонкие облака, бродившие с утра по краю небосвода, рассеялись и висели клочьями на горизонте. На птичьи базары понемногу стали садиться ипатки и урылки, а чайки неутомимо кружились в воздухе, и по тому, как они высоко держались, можно было судить, что перемены погоды не произойдет.
      Настал час первого большого пиршества...
      Гости расселись на траве тесным кругом и молчаливо ожидали, пока Марута принесет из хижины угощения.
      Прошло минут пять, и она появилась с сивучьим желудком, наполненным рисовой водкой сакэ, и поставила его в центре круга на обрубок дерева. Следом за ней три старые айнки принесли на деревянных блюдах гору закусок - жареное нерпичье мясо, строганину из горбуши, сваренных в морской воде крабов, гагачьи яйца, долгое время хранившиеся в земле и потому иссиня-черные, разные коренья и травы - от квашеных побегов бамбука до моченой брусники.
      Хотя гости изрядно проголодались, никто не притронулся к еде, ждали, пока глава общины разольет по деревянным чашкам сакэ. Но Нигоритомо не спешил. Оглядев сидящих вокруг долгим внимательным взглядом, он что-то пробормотал про себя, потом снял с обрубка сивучий желудок и принялся осторожно разливать вино по чашкам, начиная с брата Нигоро.
      Достав из кармана парки инкрустированную палочку для поддержания усов - икунаси, обмакнул ее в вине и стал стряхивать с нее капли, приговаривая: камуй-нубури - хозяину гор, камуй-атуи - хозяину моря, камуй-чифи - хозяину солнца, камуй-тисе - хозяину стойбища...
      Стряхнув с палочки все до последней капельки, Нигоритомо взял свою чашку и, чтобы не замочить в вине усы, пристроил под ними палочку-икунаси. То же самое сделали и другие бородачи, имевшие при себе такие же инкрустированные палочки.
      - Да славится наш древний род Чисима, - сказал торжественно глава общины. - И, глянув в сторону, где стояла клетка с медведем, добавил: - В честь великого камуя! - И залпом выпил вино.
      Когда на дне сивучьего желудка осталось совсем немного сакэ, Нигоритомо вылил его в отдельную высокую чашку, но пить из нее не стал.
      Эта последняя, прощальная чашка предназначалась для камуй-медведя, и удостаивался чести преподнести ее главному виновнику торжества тот, кто выиграет ее у главы общины.
      Делалось это так.
      Нигоритомо достал из кармана парки заранее приготовленный пучок трав, среди них была одна травка с узелком. Гости по очереди подходили, тянули из пучка по травке. Счастливая, с узелком, досталась Орэко. Она и получила прощальную чашу.
      Заиграли муфтуки.
      Гости поднялись и пошли за Орэко. Когда процессия подошла к клетке, медведь просунул морду сквозь прутья решетки - в это время Орэко вылила ему на голову сакэ. Зверь от неожиданности отпрянул, замотал головой, зарычал, но ликующие возгласы айнов заглушили рык.
      И вот наступил "час жалоб и просьб".
      Первой опустилась на колени бабушка Марута. Она провела ладонями по лицу и, глядя в упор на медведя, принялась изливать свою печаль. Из шести детей, которых она родила, трое умерли маленькими. Два взрослых сына четыре зимы назад погибли во время цунами. Они находились в открытом море на зверобойном промысле, и там их настигла большая волна. Оставшийся в живых младший сын Канторо - отец Игорито и Васирэ - вот уже четыре луны отбывает трудовую повинность на оборонных работах. Ждали, что его отпустят на праздник, но почему-то не отпустили.
      И Марута стала просить великого камуя, чтобы он позаботился о благополучии Канторо и в скором времени вернул бы его к родному очагу.
      Она произносила свои мольбы и жалобы тихим шепотом, как молитву, слегка раскачиваясь, простирая руки ладонями вверх, и слезы текли по ее темному морщинистому лицу.
      Айны стояли грустные, молчаливые, с сочувствием смотрели на бабушку, ведь горе ее было им хорошо известно.
      Маруту сменила Орэко.
      Она стала жаловаться на судьбу матери, рассказала, какая она, Ирэга, добрая, как она помогала людям в беде и вовсе не заслужила сурового наказания.
      - Будь милостив, великий камуй, сделай так, чтобы я поскорее увидала маму. - Голос Орэко задрожал, она закрыла рукавом халата лицо и залилась слезами.
      Затем к клетке подошла полная, лет сорока айнка в синем халате, отделанном мелкими ракушками. Щеки у нее до красноты натерты пемзой, а небольшой выпуклый лоб украшен татуировкой. Соответственно возрасту айнка нанесла себе две черные полоски на верхней губе и на подбородке; в мочках ушей болтались длинные серьги.
      Опустившись на колени и склонив голову, она во всеуслышание стала жаловаться на мужа, который ушел в хижину к другой женщине, оставив ее с двумя малыми детьми.
      Хотя ее жалобу слышали стоявшие в пяти шагах муж и его любовница, они даже не пошевелились, словно не о них шла речь.
      К радости жалобщицы, медведь неожиданно встрепенулся, стукнулся спиной о решетку, клетка дрогнула и закачалась. Значит, подумали айны, он внял жалобе несправедливо обиженной женщины и пришел в ярость.
      - Спасибо, великий камуй, что хорошо слушал меня, - поблагодарила она и, поднимаясь с колен, встретилась глаза в глаза со своим мужем.
      Такие измены случаются у айнов редко и не вызывают ненависти у супругов.
      Как утверждают русские путешественники, побывавшие в прошлом веке на Курильских островах, "айны высоконравственны, правдивы, не терпят лжи и с исключительным уважением относятся друг к другу, в супружеской жизни тоже постоянны. Когда же случается измена, никогда не мстят. "Рогатый" муж хотя и вызывает своего соперника на поединок, но делает это на глазах у всей общины, наносит ему несколько легких ударов и тут же мирится с ним. Не ссорятся и обиженная жена с соперницей, считая виноватым в измене мужчину".
      Еще не менее десяти айнов и айнок обращались к камую со своими жалобами и просьбами, и на это ушло порядочно времени.
      Последним подошел к клетке Нигоритомо. Поправил на голове обруч, спрятал в карман трубку, сел на траву, прижал ладони к глазам, потом медленно опустил их вдоль длинной, закрывающей грудь бороды и начал разговор с великим камуем.
      В его речи не было ни жалоб, ни просьб, он просто излагал историю рода Чисима с той давней поры, когда Нигоритомо помнил себя. А помнил он себя с пяти лет, когда айнов еще было много и большинство их обитало на северных островах.
      Из всех событий, произошедших в то время на Парамушире, больше всего запомнилось, как однажды темной осенней ночью отец его бежал во главе целой толпы людей, вооруженных пиками, ножами, луками, выручать главу общины, которого японские откупщики собирались увезти на шхуне.
      А все началось с того, что откупщики перегородили большими сетями реки, куда заходит красная рыба. Когда глава общины явился к откупщикам с просьбой освободить нерестовые реки, они избили его, связали по рукам и ногам и утащили на шхуну. Услышав об этом, айны, вооружившись чем попало, кинулись выручать своего вождя, досточтимого Нигоруко.
      Вместе с мужчинами бежали к берегу моря и женщины, они несли высокие факелы, и раздуваемое ветром пламя выхватывало из темноты перекошенные от ярости лица.
      Айны прибежали на берег в тот самый момент, когда на шхуне уже выбрали якоря и до отплытия остались считанные минуты. Отец Нигоритомо схватил факел, вскочил на шхуну и начал поджигать поднятые паруса, - в это время сородичи освобождали главу общины.
      Но на помощь откупщикам уже спешила другая шхуна с командой вооруженных солдат, и айны не стали ввязываться с ними в бой: против огнестрельного оружия их бересклетовые луки со стрелами, хоть и начиненными ядом, были бессильны.
      Сошедшие на берег солдаты учинили ужасное побоище, община потеряла половину своих воинов, а оставшихся в живых Нигоруко увел в горы.
      Не успевших скрыться стариков, женщин и детей самураи тут же на месте расстреливали, а хижины сжигали. На глазах Нигоритомо они убили его бабушку, мать и двух младших сестренок, а его самого сбросили в море.
      Целых два часа мальчик, ухватившись за бревно, качался на волнах, пока они не прибили его к птичьему базару. Здесь он и провел остаток ночи среди огромного скопища кайр и чаек, а когда стало светать, взобрался на вершину скалы, откуда открывался вид на бухту, но никаких признаков жилья там не нашел: вдоль берега стлался черный дым...
      Четверо суток провел он на птичьем базаре, и кайры так привыкли к нему, что перестали бояться. Вначале, когда он только появился, они, спасая своих птенцов, до положенного срока сталкивали их с каменистых выступов в море, и много их погибло.
      Хотя Нигоритомо все эти дни не испытывал голода - яиц на каменных карнизах было много, - тоска по дому, по родным не давала покоя. Он просиживал часами на вершине, ждал, когда спустятся с гор сородичи. И вот на исходе четвертых суток на пепелище появились люди, среди них он увидел своего отца.
      Вспомнив, что внизу много выкидного леса, Нигоритомо спустился со скалы, столкнул на воду бревно потолще, лег на него и, подгребая руками, поплыл через узкий пролив.
      На месте прежнего стойбища айны наскоро соорудили несколько тростниковых хижин, но прожили в них недолго, боялись, что опять явятся откупщики.
      Но те так и не появлялись, опасаясь, видимо, новых столкновений с непокорными бородатыми людьми.
      Нигоритомо уже перевалило за пятьдесят, он уже к тому времени стал дедом, когда небольшую общину Чисима, состоящую всего из шестидесяти человек, включая женщин и детей, японцы переселили с Парамушира на один из южных островов. Прошло несколько лет, пока айны по достоинству оценили его. Здесь на целых две луны дольше, чем на Парамушире, держится тепло, кругом много леса, обширные бамбуковые поля, десятки больших и малых рек, куда до поздней осени заходит нереститься красная рыба, не говоря уже о прекрасных бухтах, защищенных от морских ветров.
      И они назвали этот остров Шикотани, что значит на их языке "лучшее место".
      Не забыл глава общины выразить свое сожаление, что не мог, видимо из-за своей занятости, явиться на праздник медведя начальник гарнизона майор Кавамото, хотя Нигоритомо специально ездил к нему с приглашением.
      На этом и закончился "час жалоб и просьб"; он начался в полдень и завершился вечером, когда солнце ушло за горизонт так далеко, что красный круг его наполовину утонул в море.
      Впереди была ночь бодрствования; потом день выведения медведя из клетки: камуй-осин-то; за ним вторая ночь бодрствования, ставшая для айнов рода Чисима самой горестной ночью разлуки с "лучшим местом".
      5
      Море приливало сильно. Огромные волны бились о скалы, разбрасывая каскады светящихся, фосфоресцирующих брызг, и, откатываясь, громко шуршали галькой, а через минуту-другую снова с яростью кидались на берег.
      Никто из сидевших вокруг костров не обращал, казалось, внимания на морской прибой, ибо все это было в порядке вещей и повторялось всю жизнь из вечера в вечер и из ночи в ночь.
      Хотя эта ночь выдалась туманная и молодой месяц часто пропадал в облаках, обильная роса на растительности предвещала ясное солнечное утро.
      Бодрствовали все, за исключением малых детишек и совсем уже старенькой девяностолетней горбуньи Акурино; она, правда, часто просыпалась, вздрагивала как от озноба, протирала кулаками глаза и тут же снова засыпала.
      Васирэ, как ни трудно ему было бодрствовать, чтобы не казаться хуже взрослых - недавно мальчику исполнилось тринадцать, и он считался совершеннолетним, - не сидел на месте, все время искал какого-нибудь дела. Заметив, что Орэко сидит на мокрой от росы траве, он сбегал в хижину за чирелой. Постелив ее около костра, сказал:
      - Садись, Орэко, а то сыро...
      Она благодарно закивала головой, подобрала халат и села на краешек.
      - Садись и ты, Васирэ!
      - Пускай Игорито, а я побегаю...
      Худенький, шустрый, он был не по годам сильный и выносливый и постоянно чем-нибудь занят. Обычно проснувшись чуть свет, бежал к морю, где после отлива на береговой гальке оставалось много рыбы, крабов, морских звезд, скатов, и, забавы ради, Васирэ сбрасывал их в воду. Схватит за длинную клешню черного краба, покрутит над головой и с размаху кинет подальше.
      Однажды второпях схватил ската, и тот так обжег ему руку электрическим током, что Васирэ, скрючившись от боли, долго лежал на земле.
      Частенько тайком от деда он уплывал на малой байдаре к птичьему базару, ловил волосяными петельками чаек и держал их по целому месяцу в клетке, подкармливая мелкой рыбешкой и креветками. От долгого сидения в неволе чайки отвыкали летать, делались ручными, зато хорошо приманивали колонков и лисиц.
      У Васирэ не было в стойбище сверстников, и, куда бы ни собирались взрослые - на рыбную ли ловлю, на зверобойный ли промысел, на орлиную ли охоту, - мальчик ходил с ними как равный и в любом деле никому из них не уступал.
      Недаром дедушка однажды сказал, что, когда Васирэ станет взрослым, его изберут главой общины, и он, Нигоритомо, передаст ему на хранение родовой жезл.
      ...Старые люди, для которых эта ночь бодрствования была не первой, сидели поближе к костру, следили, чтобы он не потухал, и вели между собой тихую беседу, сопровождая разговор неторопливыми, степенными жестами.
      Когда Нигоро сказал, что на Плоском острове с каждым годом на лежбище все меньше тюленей и нет смысла держать пять семейств вдали от общины она и так слишком мала, - Нигоритомо не стал возражать. Он признался, что давно думал над этим, ибо лучших охотников и зверобоев японцы все чаще отправляют на северные острова отбывать трудовую повинность и на Шикотане остаются одни женщины и старики.
      - Пора, брат мой, собраться всем вместе, - твердо сказал он. - После праздника переедете с Плоского на Шикотан. Предстоит большая охота на морских птиц. Камуй-майор Кавамото говорил, чтобы заготовляли побольше пуха, будут хорошо платить.
      - Наверно, они собираются шить солдатам зимнюю одежду, что им понадобился пух морских птиц, - тихо, как бы подумав вслух, произнес Нигоро.
      Очень верно предсказала большая роса. Едва только стало светать, не затененное ни одним облачком показалось солнце.
      На мысу догорали костры, и никто о них уже не заботился, только ветер слегка раздувал остатки углей, разбрасывая искры, и тут же в воздухе гасил их.
      Нигоритомо встал, растер затекшие колени, огладил бороду, поправил на голове обруч и сказал брату:
      - Ну, Нигоро, солнце начинает свой дневной путь! Скоро будем выводить камуй-медведя на дорогу света.
      Приступили к утренней трапезе. Женщины принесли в мисках паровой рис, сдобренный подливкой из нерпичьего жира с черемшой. Глава общины взял из миски полную горсть риса, разбросал по сторонам, после чего все приступили к еде.
      Почуяв запах вареного риса с острой подливкой, медведь пришел в ярость. Отчаявшись вырваться на волю, он повалился на спину, начал хлестать себя лапами по морде, оглашая берег таким громким рычанием, что птицы с суматошным криком закружились в воздухе.
      Однако айны были немилосердны к мукам изголодавшегося зверя: чем больше у него накопится злости, тем отчаяннее будет с ним борьба и, значит, торжественнее пройдет главный день праздника - камуй-осин-то...
      6
      Примечания к рассказу Игорито
      В силу своей ужасной отсталости и главным образом потому, что они находились в условиях полнейшей отторгнутости от внешнего мира и совершенно не были посвящены даже в мало-мальски значительные события, в нем происходящие, айны, несмотря на свой пытливый ум, любознательность, исключительную стойкость перед дикими силами природы, за последние сто лет не продвинулись вперед в своем культурном развитии, хотя, как свидетельствуют некоторые исторические источники, в жизни "мохнатых курильцев" были времена, когда под влиянием русских они стали заниматься сельским хозяйством, завели домашний скот, а с принятием отдельными айнскими общинами христианства даже потянулись к грамоте.
      Например, по просьбе жителей острова Шумшу в 1747 году туда был прислан русский учитель Шергин - он был из забайкальских казаков, несших сторожевую службу на Курилах, и хорошо знал язык и обычаи айнов. Шергин открыл на острове первую школу, в которой учились пятнадцать айнских мальчиков с Шумшу и с соседнего острова Парамушир.