- А вы, Никита Иванович, давно не ходите корневать? - спросил я, хотя и так видно было, что долгие изнурительные походы ему не по силам.
      - Куда мне, уже не могу...
      - А Цыганков и Лемешко ходят?
      - Они помоложе, изредка ходят, правда, не от Заготконторы, а сами по себе.
      - Молодцы какие, тоже ведь люди в годах...
      - В годах! А меня ревматизмой по весне ужасно гнет. Нынче так согнуло, думал, конец, да отлежался. Собираюсь в Чугуевку к свояку на пасеку пчелками лечиться. - И засмеялся: - Только вряд ли они меня кусать-то будут, во мне никакого нектару не стало.
      Я вначале уже говорил, что нашему бригадиру, когда мы шли с ним в тайгу, перевалило за седьмой десяток, значит, нынче ему за девяносто, но не дашь ему столько, так еще выглядит бодро. Да и память сохранилась у него удивительно.
      Он стал вспоминать такие подробности нашего похода за женьшенем, которые я давно забыл.
      - А помнишь, паря, как я у тебя клеща из шеи выковыривал? Дело хотя и прошлое, а я-то подумал, что поразил он тебя, и в душе пожалел, что взял тебя с собой на смертушку.
      - Значит, не поразил, раз вот уже двадцать лет по белу свету ношусь!
      - Выходит, не успел... А помнишь, встретили мы в тайге корневщика Ферапонтова, думали, от простуды занемог, а оказалось - от клеща. А ведь таежник был дай бог каждому, тигров отлавливал, а от мелкой твари погиб, не про нас будь сказано. - И, сняв с полки экземпляр "Были о женьшене", переменил разговор: - Ну а все остальное в твоей книжке есть, вспоминать не буду.
      - А как, по-вашему, Никита Иванович, все правильно я в ней про женьшень написал?
      Он вскинул на меня глаза из-под седых бровей, коротко подумал и сказал:
      - Если бы все как есть правильно, мне бы твою книжку читать неинтересно было. В том-то и суть, паря, что ты своими глазами на наше буднее дело посмотрел, со стороны как бы...
      - Ну почему же, Никита Иванович, со стороны, я ведь, помните, у одного костра с вами спал, из одного котелка ушицу хлебал, из вашего кисета табак курил. Где же тут со стороны?
      - Вот уж и обиделся, паря, - сказал он с улыбкой. - А по моему разумению, чтобы книжку сотворить, надо именно своим собственным взором, со стороны как бы на предмет взглянуть, а иначе какой же ты творец, ежели увидишь поле - и скажешь "поле"! Ведь я так думаю: другой человек по сему полю пройдет - ничего особенного не заметит, а творец, живописец, скажем, это же самое поле так на свой холст кинет, что залюбуешься! - И крикнул жене: - Анфиса Трифоновна, а ведь у нас гость.
      - А я будто и забыла, - обиженно ответила из кухни хозяйка, погромыхивая посудой. - А вы еще мал-маля побеседуйте, пока тут у меня поспеет.
      Минут через двадцать она принесла яичницу с домашней колбасой, пирожки с ливером и разной другой снеди. Появилась бутылка медовушки, вся в капельках влаги, видно только что из подпола.
      - А мне, Анфисьюшка, моей стариковской настоечки дай, - попросил Никита Иванович.
      Она взяла с подоконника графин с густой, цвета темного янтаря настойкой, в котором, покачиваясь, стоял похожий на крохотного человечка "корень жизни".
      - Для аппетиту, - сказал Никита Иванович, наливая себе в маленькую, с наперсточек, рюмку. - На нем и держусь, паря.
      - Ладно тебе, отец, - сердито сказала Трифоновна. - Держишься, слава богу, и все тут! А вам я медовушки налью. - И плеснула в стакан холодной как лед медовухи. - Ешьте да закусывайте чем бог послал.
      - За встречу, Никита Иванович, - сказал я. - А я по дороге в Иман в долине реки наши зарубки на деревьях обнаружил.
      Старик оживился:
      - Выходит, они и привели тебя к нам?
      - Наверно, так!
      И тут, как бы поймав меня на слове, он сбросил со лба на глаза очки и с усмешкой посмотрел на меня.
      - Однако, паря, когда я тебе напервах понадобился, ты и без зарубок ко мне пожаловал.
      Ну и хитрец же старик, так и ловит!
      Чтобы как-то оправдаться, я вспомнил давнишний случай, впервые приведший меня в Иман к искателям женьшеня.
      Возвращаясь со станции Даубихэ, я встретился в поезде с Иваном Афанасьевичем Скибой - в то время он был капитаном, - которого знал по войне в Маньчжурии. Скиба и рассказал, как, вскоре после разгрома Квантунской армии, четверо маньчжурских крестьян, в прошлом искатели женьшеня, решив, что теперь можно беспрепятственно ходить на русскую сторону, однажды на рассвете перешли границу, углубились в тайгу и принялись выкапывать корни. Когда пограничный наряд привел их на заставу, они поклялись, что шли в тайгу без всякого злого умысла. Давно-давно, говорили они, когда "наши люди мало-мало ходи Россию панцуй искать", им посчастливилось найти большую, из десяти корней семью женьшеня. Но корни оказались молодыми, еще не достигли полной зрелости, и искатели оставили их, отметив распадок, где рос женьшень, специальными знаками хао-шу-хуа - на стволах деревьев. Шли годы, настала пора выкапывать панцуй, но на земле Маньчжурии хозяйничали оккупанты. Так я остался на целых пятнадцать лет женьшень нетронутым, с каждым годом набирая все больше сил и поднимаясь в цене. И вот, когда Советская Армия изгнала из их страны самураев и принесла свободу, искатели, сговорившись, решили отправиться к заветному месту.
      "Я долго объяснял им, - рассказывал мне Скиба, - что границу строго-настрого запрещено нарушать, но они, кажется, не поняли. "Берите корни и отправляйтесь домой". И предупредил, чтобы без разрешения не ходили в нашу тайгу. Обрадовались, что все обошлось тихо-мирно, взяли с собой только семь корней, а три оставили у нас. К слову сказать, один корень до сих пор лежит у меня, говорят, что к старости непременно сгодится. Ну как, интересный для вас эпизод?" - "Спасибо, товарищ капитан, интересный..."
      С этого, собственно, и возник замысел "Были о женьшене".
      Никита Иванович внимательно выслушал меня, подумал и сказал:
      - Что-то, паря, не припомню, вроде ты мне про это и не говорил.
      - Может, тогда и не говорил, а понадобились вы мне именно поэтому. Я и сошел с поезда в Имане, чтобы встретиться с корневщиками. Мне и указали на вас, Никита Иванович.
      - Ну и правильно указали, - оживился он. - Все-таки сходили с тобой в тайгу.
      - А я, грешным делом, думал, что просто из любезности взяли меня в свою бригаду, а в душе, вероятно, жалели, что увязался за вами неопытный новичок и хлопот от него не оберешься.
      - Ну и зря так худо думал, - ответил он строго, чуть ли не с обидой. - Не захотели бы взять - и не взяли бы! А раз взял - чего ж было сомневаться. Корней, помнишь, изрядно выкопали: два "сипие", три "упие" и пять корешков "тантаза". - И заключил не без упрека: - Прежде чем о людях что подумать, надо узнать, какие они, а не так, чтобы заблаговременно, недаром говорится - свет не без добрых людей. Так-то, паря!
      Тут вмешалась Анфиса Трифоновна:
      - Ну дай ты, отец, человеку поисть, соловья баснями не кормлют.
      - Ладно тебе, Анфисьюшка, не торопи, надо ведь и побеседовать!
      Потом разговор зашел о Супутинском заповеднике, где много лет на плантациях выращивают женьшень.
      - Наверно, Никита Иванович, слышали, что в Анучинском районе нынче целый совхоз создан по выращиванию корня и даже назвали его "Женьшень"?
      - Что-то мимо меня прошло, хоть и выписываю газетку. - И, отодвинув недопитый чай, спросил: - Раз говоришь, наверно, успел побывать в том совхозе?
      - Успел...
      - Что же ты от старика таишь?
      - И не думал от вас таить.
      - Тогда давай, паря, рассказывай, интересно, что-нибудь у них там получается? Овчинка выделки стоит или не стоит?
      - Говорят, стоит!
      Я знал, что старики, всю жизнь занимавшиеся поисками женьшеня, признают только дикий, таежный корень. Как ни тяжек их труд, как долго ни длятся скитания по лесным дебрям, зато если посчастливится найти и выкопать пяток взрослых "мужских" корней, такая удача с лихвою окупает все тяготы таежных походов.
      Но ведь в странах, где нет дикого женьшеня, скажем в Корее, с древнейших времен выращивают на плантациях полноценные корни, не уступающие по своей целебной силе дикорастущим.
      В начале тридцатых годов появились первые плантации женьшеня и в Супутинском заповеднике на горно-таежной станции Академии наук.
      Но редко кто из искателей проявлял к ним интерес, хотя случалось, что ученые из заповедника обращались к кое-кому из них и за советами, и с просьбой собирать молодые незрелые корешки для пересадки на опытные плантации и семена.
      Кто соглашался, а кто и нет.
      Если за дикий, полноценный корень высшего класса весом в сто граммов в ту пору платили искателям до пятисот рублей (по старым ценам), столько же давали за целый килограмм молодых корней-подростков и куда меньше за семена. Времени же и труда требовалось одинаково - что на поиски старого корня, что и на малолеток. Бывало, правда, что набредет искатель на целую семью женьшеня, где рядом с большим корнем обнаружит пяток недозрелых.
      Как правило, женьшень растет одиноко, в такой скрытности, что пройдешь мимо и не приметишь его среди хаотического сплетения таежной растительности.
      - Так что, паря, лично у меня никакого расчету не было размениваться на молодые корешки, тем более на семена. Поэтому и не интересовался я Супутинкой.
      Все-таки со вниманием он слушал мой рассказ и о совхозе "Женьшень", и о том, что предшествовало его созданию.
      2
      Я познакомился с Зинаидой Ивановной Гутниковой лет пятнадцать назад, когда больше всего времени она находилась в тайге, в Супутинском заповеднике, хотя обратный адрес на ее письмах значился: "Владивосток, Спортивная, 7".
      К сожалению, за все эти годы мне никак не удавалось отклониться от заранее намеченных маршрутов, особенно камчатских и курильских, где приходилось ловить каждый погожий день, чтобы передвигаться дальше и не застрять где-нибудь на побережье.
      Лишь в конце августа 1971 года, завершив свою поездку на Кунашир и Шикотан, попал я, и то случайно, во Владивосток.
      Я уже чуть было не улетел с Южного Сахалина в Хабаровск, но погода выдалась нелетная - небо обложили тучи, и лил дождь, - и, узнав, что из Корсакова отходит пароход, решил плыть морем.
      К счастью, удалось получить отдельную каюту, где можно было отдохнуть, выспаться и привести в порядок свои путевые заметки, сделанные наспех во время переездов с места на место.
      Прибыв на вторые сутки во Владивосток, я, по обыкновению, прямо со сходен отправился к моему давнишнему другу писателю Василию Кучерявенко, но вместо "Здравствуй, как поживаешь?" Василий Трофимович с привычной для него горячностью заявил:
      - Приехал, как угадал, в самое время! Звонила Гутникова Зинаида Ивановна, на днях уезжает в тайгу до самой зимы. Просила зайти. Но прежде махнем с тобой на остров Путятин.
      - Какой Путятин! - взмолился я. - У меня еще дрожь в коленках не прошла от морской качки. Так всю ночь кидало нас, что вытряхнуло всю душу. Дай хоть денек отдохнуть.
      - На этот раз отдыха тебе не будет. Кидай в угол свои причиндалы, и айда на пристань. Через полчаса уходит морской трамвай на Путятин.
      - Это снова болтаться на волнах?
      - Чудак человек! - не успокаивался Василий Трофимович. - Знаешь, что такое остров Путятин? Это трепанги! Это лотос! Это олень-цветок Хуа-лу!
      - Насмотрелся я в свое время на Хуа-лу и в Кедровой пади, и на Сидими...
      - Значит, ничего решительно не видал. На Путятине открыто пасется тысячное стадо пятнистых оленей. Как раз в эти дни начнут с них срезать рога-панты. А лотос? Скажешь, наверно, что видал и лотос на набережной у торговок цветами? А мы с тобой побываем на Гусином озере, где растет в натуре этот божественный цветок, овеянный легендами. - Он забегал по короткой комнате, опрокидывая стопки книг, которыми был уставлен пол, потом остановился, измерил меня взглядом. - Может, наберешься смелости и скажешь, что видал и трепангов?
      - Нет, трепангов не видел...
      - И нигде не увидишь, кроме как на Путятине. О, это древнейшее ремесло - добывать трепангов! - И стал читать мне лекцию о том, как в старину ловили трепангов. - Ты только вообрази себе: выводят два ловца шхунку на залив Стрелок. Пока один ловец управляет ею - с паруса переходит на весла, потом с весел обратно на парус, - другой ловец опускает в воду деревянный ящик со стеклянным дном. Перегнувшись через борт, просматривает сквозь стекло морскую глубь. Заметив в ракушечнике или в каменных россыпях трепанга, быстро накалывает его тонкой острогой или поддевает сачком из конского волоса. Когда ловцам удается добыть за день сотню трепангов большая удача! А коли в этой сотне попадется белый или голубой трепанг, за него платили втрое дороже, чем за всю сотню обыкновенных, темных или красных. Белого трепанга - "пейхан-сан" - отправляли прямо к столу самому маньчжурскому императору, ибо, подобно женьшеню, "пейхан-сан" возвращал старикам молодость, а больных исцелял. Теперь понятно тебе, что такое трепанг? - И уже более спокойно: - Конечно, нынче так не ловят, нынче промысел механизирован, ловцы в скафандрах бродят по морскому дну и за один заход вылавливают иногда сразу по нескольку сот.
      - И часто попадаются у них белые и голубые?
      - А куда им деваться, попадаются! - И, рассмеявшись, прибавил: Может, пока там будем, поймают для тебя белого, в крайнем случае голубого...
      - А мне никакого не нужно, будь я даже императором, в рот бы не брал. Предпочитаю кету семужьего посола или икорки...
      - Ну и примитивно ты мыслишь! - Подступив ко мне, он с напускной строгостью предупредил: - Одну минуту на размышление, сегодня или никогда!
      - Сперва сходим к Гутниковой, а после решим с Путятиным.
      Спору нашему, вероятно, не было бы конца, если бы в этот момент не позвонила Гутникова.
      Василий Трофимович уступил.
      Он снял с книжной полки свой заветный, в сафьяновом переплете, альбом и, полистав, передал мне:
      - Тогда давай пиши!
      - Здесь уже имеется не меньше пяти моих записей.
      - Раз приехал, пиши шестую. Не будешь же повторяться.
      И я записал: "Милый мой Василий Трофимович, спасибо тебе за дружбу и за все, что ты дарил моим книгам!"
      - Все же повторился! - буркнул он, глянув на меня лукаво.
      Как же было не повториться, если в каждый мой приезд во Владивосток, с самого первого, чуть ли не сорокалетней давности, я не обходился без помощи и советов Василия Кучерявенко. Стоило только переступить порог его квартиры, он, прежде чем поздороваться, уже кричал: "А ты, по-моему, еще не лазил на Орлиную сопку, где в свое время скрывался Сергей Лазо? Давай слазим, уверен, что напишешь стихи!" Или: "Недавно открыли у нас выставку Арсеньева, сходим в музей!" Или: "Съездим с тобой в Корфу на могилу Дерсу Узала, напишешь балладу!" Или наконец: "Недавно открыл я несколько новых мест, связанных с юностью Фадеева, пойдем, покажу!"
      И, отложив работу, весь день водил меня по Владивостоку, показывая то одно, то другое.
      Человек уже в годах, тяжело больной, но для него нет большей радости, чем помочь своему собрату по перу, выкладывая ему все, что знает о Дальнем Востоке, а знал он много. Связав свою судьбу с краем с юношеских комсомольских лет, он исходил его вдоль и поперек. Влюбившись в Тихий океан, он начал плавать на торговых судах рядовым матросом, а в годы Великой Отечественной войны ходил в далекие заграничные плавания в должности первого помощника капитана. Будучи два раза в Соединенных Штатах, пока пароход стоял под погрузкой, объездил места, связанные с жизнью Джека Лондона, и позднее написал небольшую и, кажется, единственную у нас книжку "На родине Джека Лондона". А его повести о героическом поведении советских моряков - "Перекоп" идет на юг", "Люди идут по льду" и "Пламя над океаном" - стали любимыми книгами советской молодежи.
      В его альбоме оставили свои автографы сотни людей, в разное время посетившие квартиру Василия Трофимовича: писатели, артисты, художники, ученые, геологи, капитаны дальнего плавания... Тут и Александр Фадеев и Петр Комаров, Дмитрий Нагишкин и Сергей Диковский, Евгений Долматовский и Павел Далецкий, Петр Павленко и Рувим Фраерман, Всеволод Азаров и Александр Твардовский; артисты МХАТ: Алла Тарасова и Ангелина Степанова, жена Фадеева...
      Александр Трифонович Твардовский назвал этот альбом в сафьяновом переплете "Кучерякула" в подражание "Чукоккале" Корнея Ивановича Чуковского.
      Свою седьмую запись я сделал осенью 1975 года, когда мы с поэтом Анатолием Чепуровым приехали во Владивосток и побывали в гостях у Кучерявенко. Записал и Анатолий Николаевич слова благодарности за более чем двухчасовую лекцию о Приморье, которую Василий Трофимович прочел ему, новичку...
      - Выходит, твоя взяла! - сказал Кучерявенко. - Едем к Гутниковой. Там и позавтракаем, как ты любишь, семужьего посола кетой и икоркой. У Зинаиды Ивановны без этого не бывает.
      Когда я подумал о встрече с Зинаидой Ивановной, мне вспомнилось письмо одного читателя, упрекнувшего меня в том, что герои большинства моих книг - женщины. "Складывается впечатление, - писал он, - что только на них и держится Дальний Восток".
      Конечно, не прав мой сердитый читатель!
      Так уж вышло у меня, и я ничуть не жалею, что в поездках по обширному краю мне встречались женщины с удивительными судьбами.
      Из всех моих сахалинских встреч, например, больше всего запомнилась встреча с агрономом Татьяной Вересовой, чьи фруктовые сады у студеного океана в долине Уэндомари - что в переводе с японского: "там, где всегда ветер" - буквально потрясли мое воображение. А ведь на это ушли годы кропотливого труда, упорства, поисков, раздумий, огорчений, доводивших до отчаяния.
      Чтобы выросла яблоня и стала плодоносить, нужно терпеливо ждать пять-шесть лет, и когда, казалось, все тяжкое позади и пышный розовый цвет на дереве сулил урожай, среди ночи ударял мороз, цвет опадал и к утру оставались одни голые, почерневшие от стужи ветки.
      Понятно было мое удивление, когда, после месяца болтанки на рыбачьем судне в Охотском море под хмурым небом, сыпавшим дождем пополам со снегом, я очутился в залитой солнцем долине, сплошь усаженной фруктовыми деревьями, кустами земляники и крыжовника, а на склонах сопок стлались мощные виноградные лозы с почти уже созревшими ягодами.
      А с чего, думаете, все это здесь началось?
      О том, как была возрождена заброшенная японцами долина Уэндомари, как поседела в свои тридцать пять лет в молодом саду Татьяна Вересова, невысокого роста миловидная брюнетка с задумчивыми, будто усталыми глазами, давно стоило написать целую повесть.
      Произошло это вскоре после освобождения Южного Сахалина.
      Похоронив мужа - он погиб в автомобильной катастрофе, - Татьяна Вересова почувствовала, что ее ничто уже не связывает с этим краем.
      Она шла, шатаясь от горя, с заплаканными глазами, в морское агентство, чтобы купить билет и первым же пароходом уехать из Корсакова на материк. Свернув в Переулочек, где в ряд стояли оставшиеся от японцев низенькие домики с раздвижными фанерными стенами, Вересова возле одного домика - о чудо! - увидела три небольших дерева с такими крупными, такими розовыми яблоками, что она, как от испуга, остановилась.
      Она вспомнила: когда собиралась из Краснодара на Сахалин, мысленно прощалась со своей профессией садовода. Пришли провожать родственники, и все они советовали захватить с собой побольше чеснока и лука, и она, послушавшись их, сдала в багаж целый пуд отличного лука, несколько килограммов чеснока, сушеного красного перца - словом, запаслась витаминами...
      И вдруг яблони - и на них розовые, с добрый кулак плоды в хрустальных капельках утренней росы!
      Может, это привиделось ей сквозь слезы? Она быстро вытерла платочком глаза и несколько минут глядела на яблоки, боясь к ним прикоснуться. И тут рука сама потянулась к дереву. Вересова сорвала яблоко, с хрустом надкусила, почувствовав во рту какой-то особенный аромат ранета и малиновки, - такой же сорт она выращивала дома.
      Не успела она съесть яблоко, как из домика, раздвинув легкую фанерную стенку, оклеенную цветной бумагой, вышел пожилой японец в черном кимоно, с седой, подстриженной "под бобрик" головой и в массивных роговых очках.
      После она говорила мне:
      - Конечно, плохо я поступила, что без спроса сорвала чужое яблоко, но меня, поверите ли, будто загипнотизировали, и когда, опомнившись, хотела извиниться, японец, к моему удивлению, отвесил низкий поклон и, как-то странно улыбнувшись, сказал: "Пожалуйста, очень хорошо!" - и, сорвав еще три крупных яблока, пригласил зайти в дом. Я, честно говоря, опешила. Время было, сами знаете, послевоенное, наших в городе мало, может быть, и не полагается заходить в гости к иностранцу, а откажешься - не только обидишь человека, но выставишь себя в дурном свете. Ладно, думаю, никто меня за это не осудит, зато расспрошу, каким чудом появились здесь эти удивительные яблоки.
      Господин Усида - так звали японца - усадил ее на циновку перед низеньким, расписанным хризантемами лакированным столиком, положил на блюдо яблоки и сам сел напротив.
      Целых два часа просидела Вересова в гостях у господина Усида, с пристрастием расспрашивала его, давно ли он посадил свои яблони, откуда взял черенки, как готовил почву, как растил эти молодые тонкие деревца, что они принесли такие чудесные плоды.
      - Уэндомари, Бересоба-сан. - И перевел это слово так: - Долина, где всегда дуют два ветра: с Охотского моря холодный, с Японского теплый Куро-Сиво!
      Он рассказал, что яблони плодоносят пятый год; нынешнее лето неурожайное, а в прошлом году эти три дерева были так густо усыпаны плодами, что пришлось подпереть ветки бамбуковыми палками.
      Когда Усида спросил, чем вызван ее интерес к его фруктовым деревьям, Вересова призналась, что она по специальности садовод и на юге России, где она прежде жила, выводила новые сорта яблок и груш.
      Выслушав ее, Усида сказал, что в свое время в долине Уэндомари были большие сады и горожане ездили туда за посадочным материалом, а в последние годы в Уэндомари перестали заниматься садоводством.
      В это время с пристани донеслись гудки парохода. Вересова встрепенулась, стала прощаться с Усида, Японец взял с блюда два яблока и, провожая гостью, сорвал с дерева еще три самых крупных и дал ей.
      - Пожалуйста, Бересоба-сан!
      Пока она добежала до гостиницы, где оставила чемодан, и потом в порт, пароход уже отчалил. В первую минуту ее охватил ужас. Шутка ли, пока придет в Корсаков другой, придется ждать самое малое две недели. Она поставила на пирсе чемодан, села на него и, провожая взглядом уходящее судно, почувствовала себя такой несчастной и одинокой, что ее снова стали душить слезы.
      Было свежо. Дул порывистый ветер, но Вересова не чувствовала холода. Все сидела на чемодане, и в ушах у нее звучало одно и то же слово: "Уэндомари! Уэндомари!"
      Когда белый пароход, все уменьшаясь, ушел далеко в море, она поднялась, взвалила на плечо чемодан и медленно побрела обратно в гостиницу.
      - И надо же было так случиться, что это чужое слово "Уэндомари" перевернуло всю мою душу! - рассказывала дальше Вересова. - Оно как-то сразу отодвинуло назад все мои печали и привязало на долгие годы к далекой, недавно только освобожденной земле. - И, помолчав, добавила: Все, что вы тут видите в нашей долине, началось с того яблока, которое я сорвала с дерева возле домика господина Усида... - Она откинула упавшую на глаза седую прядь и, перехватив мой удивленный взгляд, предупредила: - Не думайте, что это плодоносят наши первые посадки.
      - А какие они по счету?
      - Третьи!
      - А с прежними двумя что было?
      - Самые первые через три года пустили под топор вчистую, а вторые на три четверти...
      - Не выдержали суровую зиму?
      Она отрицательно покачала головой.
      - Прекрасно выдержали, хотя зимы были очень суровыми, с частыми пургами, которые длились иногда по нескольку дней.
      - Так что же все-таки им повредило?
      - Весна!
      - Шутите, Татьяна Григорьевна!
      - Я так и знала, что не поверите, - сказала она с грустной улыбкой. Май в том роковом году, когда пришла первая беда, как раз выдался ровный, тихий. Хотя в долине еще местами лежал снег, солнце грело сильно. На фоне белого сверкающего снега темные стволы яблонь так прогревались, что быстро пошли в рост, и на ветках набухли почки. Просто душа радовалась, думали, что наши труды тяжкие не пропали зря. И вот однажды ночью с Охотского моря подул ледяной ветер, ударил мороз. Нагретые за день почки замерзли, а на стволах остались ожоги. Все-таки решили подождать, надеялись, что, как только спадет холод, деревца отойдут, поправятся, но ничего не вышло. Жутко было смотреть, как сады наши иссохли, скрючились. Ничего не оставалось, как пустить их под топор и осенью произвести новые посадки. Однако беда повторилась, правда не на третий год, а на четвертый. Только тогда мы поняли, в чем тут дело. - Она помолчала, чувствовалось, что ей нелегко вспоминать пережитое, и, снова откинув со лба седую прядь, сказала: - Должно быть, тогда я и поседела...
      - Все-таки нашли средство от ожогов?
      - Нашли!
      - Какое?
      - Самое простое: белить стволы. Белый цвет не так сильно поглощает солнечные лучи. Но каким составом белить, чтобы его хватило и на осень, и на зиму, и особенно на весну, мы не знали. Пришлось обратиться за помощью в местный филиал Академии наук. Там нам и посоветовали белить стволы от основания и до макушек специальным составом, приготовленным на соевом молоке! Еще не легче! Где же раздобыть столько соевого молока, когда на всем Сахалине в то время его днем с огнем не сыщешь. Отправила моих помощников во Владивосток, и там, просто из жалости, отпустили нам несколько бидонов соевого молока. К счастью, хватило его нам. И все же тревога не покидала меня. Ведь беление стволов - полдела! Главное вывести такие сорта яблонь и груш, чтобы долина, где всегда ветер, стала им родным домом. - Татьяна Григорьевна остановилась, закурила. - Над этим мы и трудимся последние годы. Путем строгого отбора, гибридизации, правильного распределения посадок - наша долина, как оказалось, имеет различный микроклимат - нам удалось вывести совершенно новые сорта фруктов, великолепных на вкус, с различными сроками созревания. - Мы незаметно прошли в конец сада, Вересова остановилась, подумала, потом сорвала два яблока с одного дерева, затем подальше, с другого. Попробуйте, это "Папировка". Точно такой же сорт был когда-то у любезного Усида-сан, правда, помнится, он называл его иначе, по-своему...
      Был шестой час вечера. Из долины понемногу уходило солнце, и над лесистыми сопками заполыхал закат. Первая роса остудила землю, и воздух насытился тончайшим ароматом спелых плодов, хотя неподалеку приливало море, посылая на берег пахнущие йодом и водорослями волны. И еще соседствовали с садами леса, сплошь из горного дуба, северной корабельной сосны и каменной березы, а в распадках - густые, звенящие на ветру заросли бамбука.
      Я спросил Вересову:
      - Можно считать, что теперь все ваши тревоги позади?
      Она иронически улыбнулась:
      - Если бы так...
      Она рассказала, что прошлой, засушливой осенью в долине неожиданно вспыхнул пожар. Сперва загорелся бамбук. Ветер с моря подхватывал горящие стебли и кидал их на соседние горы. Пламя, сбегая по склонам, подожгло сухую траву, молодые деревья и подкрадывалось к садам. Нельзя было терять ни минуты, а людей в садоводстве всего пятеро. Схватили лопаты, цапки и кинулись рыть канавы, но это не помогло. Пожар бушевал. Тогда решили пустить встречный пал. Задыхаясь от дыма, обжигая лицо и руки, Вересова со своими помощниками пробились к зарослям бамбука, еще не занятым огнем, и подожгли. Пламя ринулось навстречу пламени, быстро выжгло все, что было на пути, и пал остановился.
      А к ночи, на счастье, полил первый за осень дождь, он лил долго, всю ночь, и сады были спасены!
      Назавтра спешно приступили к сбору урожая, он оказался самым обильным за последние несколько лет.
      Я пробыл у сахалинских садоводов неделю и надолго сохранил в душе светлое чувство к людям, возродившим долину Уэндомари, где почти никогда не утихает ветер...
      Вот так-то, мой дорогой читатель!..
      По дороге на Спортивную Василий Кучерявенко кое-что уже рассказал о Зинаиде Ивановне Гутниковой, и я подумал, что ее жизнь во многом похожа на жизнь Вересовой. Так же как Татьяна Вересова связала свою судьбу с долиной Уэндомари, Гутникова отдала свои лучшие годы Супутинскому заповеднику.
      ...Первую плантацию женьшеня заложила в Супутинке весной 1932 года молодой ботаник Скибицкая. Она купила на свои деньги у местных искателей около ста корней-малолеток и высадила их на специально подготовленных грядках среди кедрово-широколиственного с грабовым ярусом леса.
      Но в жизни Скибицкой произошли перемены, и ей пришлось уехать.
      Корни тем временем привились, пошли в рост, оставить их без призора нельзя было, и юные лаборантки Галина Куренцова и Зинаида Гутникова - она приехала сюда сразу после окончания средней школы - решили взять плантацию на свое попечение.
      До этого они занимались медоносами и уже много успели, накопив богатый материал, и переключаться целиком на женьшень они не думали. Но вскоре убедились, что "вполовинку" ничего не добьешься - женьшень растение трудное, прихотливое, во многом таинственное, требующее полной отдачи.
      В странах Азии, особенно в Китае, о "божественном корне" сложены тысячи легенд, и они настолько укоренились в сознании жителей страны, что в старину искатели, едва только заметив среди таежных зарослей стебелек женьшеня, становились перед ним на колени, произносили молитву и, прежде чем прикоснуться к нему, тщательно мыли руки в студеных лесных родниках.
      Однако ни за границей, ни у нас в стране, где "корень жизни" до последнего времени даже не числился в фармакопее, по-настоящему не были изучены ни лекарственная сила растения, ни его природа.
      Хотя культивированный корень, скажем, в том же Китае совершенно не признают, в Корее, например, женьшеневые плантации существуют с седой древности, около трех тысячелетий, и в наш просвещенный век этих плантаций там не только не убавилось, а стало больше, и доход от них составляет весомый процент в бюджете государства...