21.

Стоя на верхних ступенях лестницы, Борис и Оля могли видеть весь обширный подвал целиком. Внизу тянулся ряд круглых колодцев без воды, с низкими каменными ограждениями-барьерами. Диаметр каждого колодца составлял метров пять, глубина, если судить по ближайшему, была примерно такой же. Через барьеры были перекинуты металлические лесенки с перилами, ведшие вглубь колодцев.

— Интересно, — пробормотал Борис. — Это зачем?

— Может, это вроде бассейнов? — предположила Оля.

— В подвале? Да ладно, давай обследуем второй колодец.

Они спустились в подвал, а потом по металлической лестнице на дно второго колодца. Дно и стены были вымощены булыжником, видимость оставляла желать лучшего в оранжево-багровом полумраке.

— Мы не можем выворачивать каждый камень, — сказала Оля.

Борис достал из саквояжа инструменты, ударил молотком по одному булыжнику, по второму и третьему.

— И простукивать бесполезно, — заявил он, — эти булыжники любой звук погасят.

— К тому же тайник, наверно, глубоко упрятан… Если он тут есть.

— Должен быть…

— Осмотрим все камни?

— К утру закончим… Да и что ты хотела найти? Надпись «долбить здесь»?

— Ну, скажем, булыжник, немного отличающийся по цвету. Если знать, что искать…

— Вот именно, если знать. А у нас инструкция в трех частях — стихи, мозаика с Апокалипсисом, стена с узором. Других вроде бы нет.

— Тогда, значит, точное указание содержится в какой-то из трех. Не рано ли мы пришли сюда?

— Подожди, давай все по порядку. Для чего понадобились стихи? Чтобы зашифровать местонахождение шурфа в стене, только для этого. А шурф указывает место на плане. По логике вещей, он должен указывать точно, а не приблизительно, ведь план — это как бы последняя инстанция?

— Если мы не прозевали еще одну. Крестом отмечен весь колодец, а не отдельный камень…

— Стоп. А почему крестом, а не чем-нибудь другим?

— Что ты хочешь сказать?

— Могли что угодно нарисовать. Хоть круг, хоть квадрат, хоть змейку какую-нибудь… А там крест. Почему?

— Ну, знаешь… Это же просто… — начала Оля и вдруг хлопнула в ладоши. — Конечно! Крест! Там и здесь — посмотри!

Борис взглянул под ноги, на дно колодца, куда она показывала. Действительно, ряды более светлых булыжников пересекали дно крестом, сходясь в центре круга.

— Будем надеяться, — сказал он. — В самом деле, это может быть указанием. Но только для того, кто разгадал загадку! А для остальных — просто так, для красоты. Тогда, наверное, и в других колодцах то же самое, чтобы этот не отличался. Очень может быть…

Молотком он вогнал лезвие ножа в стык между центральными булыжниками. Приложив немалые усилия, он вывернул один камень, Оля помогла ему вынуть несколько других, что было уже легче. Они разрыхлили молотком и ножом влажную землю под камнями, принялись выгребать ее ладонями, закатав рукава.

— Эх, саперную лопатку бы, — вздохнул Борис, когда через полчаса работы вырытая яма начала заполняться грунтовой водой. — И насос.

— Хотя бы ведро, — поддержала его Оля. — Эх, мы… Кладоискатели! Пошли наверх, вернемся во всеоружии.

— Постой… Кажется, я что-то нащупал…

— Что?

— Что-то твердое… Камень, или…

Выпрямляясь, Борис вытащил из воды запаянный цинковый футляр прямоугольной формы. Оля прикоснулась к этому футляру опасливо, чуть ли не благоговейно.

— Ты думаешь, там книга?

— Хм… Никто, собственно, нам не обещал… Да сейчас увидим.

Борис положил инструменты и находку в саквояж, и они выбрались из колодца. Наверху было светлее, и Борис уже намеревался приступить к вскрытию футляра ножом, но Оля остановила его.

— Не умыться ли сперва землекопам?

— Да, но где?

— Ты же владелец замка.

— И поэтому должен все тут знать?

— Спросите своего управляющего, ваша милость. Вы же как бы память потеряли?

— Хотелось бы поменьше мелькать на глазах здешней публики… Вот что это там за каменные чаши у стены?

Чаши оказались наполненными чистейшей прохладной водой (по замыслу, она требовалась многим из участниц развлечений в колодцах). Теперь эта вода пришлась весьма кстати. Потом Борис извлек из саквояжа футляр.

Пайка была проведена настолько тщательно и аккуратно, что Борис долго искал зазор, куда можно было бы вставить нож. Наконец, он нашел такой зазор.

— Здесь пайка разошлась, — озабоченно сказал он. — Если внутрь попала вода…

Раскачивая лезвие в зазоре, продвигая его дальше и дальше, он постепенно отделил крышку футляра. То, что лежало внутри, было завернуто в вощеную бумагу, влажную, но без капель воды на поверхности. Борис развернул бумагу с превеликой осторожностью.

Там была книга в кожаном переплете. Название было выдавлено на черной коже глубоким тиснением, первоначально золотым (кое-где поблескивали уцелевшие золотые крупинки). Три замка, которыми застегивался переплет, также отливали золотом в свете факелов.

Борис наклонил книгу так, чтобы падающие тени тисненых букв позволили разобрать название.

— «Зерцало магистериума», — прочел он вслух. — Подержи-ка ее… Здесь есть еще и письмо.

Оля взяла книгу, как взяла бы незапертый ящик с ядовитыми змеями. В руках у Бориса остался запечатанный сургучом почтовый конверт. На нем было что-то написано, но чернила расплылись от влаги. Борис сломал сургучную печать, достал лист из конверта, развернул.

— Плохо, — сказал он.

— Ни слова не различить?

— Посмотри сама, — он показал Оле то, что некогда было письмом. Текст не только размылся, но и отпечатался фиолетовыми кляксами на половинках сложенного листа. — Ничего…

— Да… Буквы «зю» и «зю бемоль». Но, знаешь…

— Что?

— Есть ведь специальная техника. Когда мы вернемся… В нашем времени мы могли бы найти кого-нибудь, кто…

— Но мы пока еще не вернулись. И в любом времени я не стал бы вмешивать посторонних.

И сразу, точно опасаясь передумать и спеша отринуть искушение, Борис изорвал письмо на мелкие клочки, смял их в кулаке и бросил в угол.

— А книга? — Оля с сожалением проследила взглядом полет влажного комка бумаги. — Не пострадала ли книга?

— Откроем и посмотрим?

— Ну уж нет!

— Я пошутил… И не собираюсь открывать до тех пор, пока мы не выясним, что это такое! Дай-ка ее сюда…

Он внимательно осмотрел книгу со всех сторон.

— Нет, — вынес он свое заключение. — Переплет кожаный, а страницы так плотно сжаты замками, что влага не могла проникнуть внутрь. Эта книга и в худших условиях уцелела бы.

— Очень хорошо… А может, и очень плохо. Знаешь, я бы не так уж и расстроилась, если бы выяснилось, что ей пришел конец…

— Но она уцелела, и она у нас. Придется исходить из этого.

— Да. Поэтому клади ее в саквояж, и поехали на станцию.

Уложив книгу, Борис защелкнул замок саквояжа.

— Оля… Я как бы и могу сообразить, почему ты хочешь попасть в «Олимпию», а не куда-нибудь еще. Но… Я ведь ничего не знаю! Уверена ли ты?

— Уверена ли? — переспросила она. — Нет, не уверена. Совсем не уверена! «Олимпия» — это дверь… Но мне и подумать страшно, что будет с нами, если эта дверь открывается только в одну сторону. А ведь Кремин предупреждал!

— О чем?

— О том, что ничего не повторяется.

— Оля! — взмолился Борис.

— Пошли, я все расскажу по дороге.

Управляющий, согласно полученному распоряжению, находился неподалеку. Он сидел в комнате с открытой дверью, откуда мог видеть коридор. Борис позвал его.

— Павел Петрович, мы едем на станцию. Нам нужно в город.

— Но, ваша милость… Ваш костюм…

— Что такое? — Борис осмотрел свою одежду. — А, немного испачкан… Пустяки. Переодеваться некогда, нам нужно торопиться.

— Да, ваша милость! Если опоздаете на вечерний поезд, то ведь ночного сегодня нет, по новому расписанию.

Сиверский быстро вышел и вернулся со слугой, который принялся охаживать костюм Бориса двумя щетками. Одежда Оли совсем не нуждалась в чистке. Борис давал последние указания.

— Поспешите с экипажем, и вот еще что. Там в подвале… И в спальне… Словом, прикажите, чтобы заделали все как было.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость. Когда ожидать вашего возвращения?

— Не знаю. Вас известят.

Они едва успели на поезд. В продолжение всего пути до города они разговаривали, и говорила в основном Оля, Борис мог добавить немногое к уже известному ей. Он слушал — и поражался вовсе не тому, что с ней случилось. Что бы там ни происходило — это происходит, вот и все. Его до глубины души трогало, как спокойно и буднично относится она к своим поступкам. Она рассказывала так, словно не видела в них ничего особенного. Любая на моем месте, читалось в ее обыденных интонациях, поступила бы так же.

Нет, не любая, думал Борис — но ведь любая и не могла оказаться на ее месте.

22.

Сеанс в синематографе «Олимпия» начинался поздно вечером. Шел фильм под названием «Мосты Парижа». Огромные афиши возвещали о «грандиозной постановке», «колоссальных затратах» и «роскошных, богатейших туалетах последних парижских мод», а также об участии «стремительно восходящей в Европе звезды», некоей госпожи Чернавинской. Все было так, как представлял Борис, когда они с Олей пришли в Dream Theater на фильм «Все грехи мира». Были кареты и коляски у подъезда, залитые желтым электрическим светом фонарей, и пела на эстраде в фойе певица в атласном платье… Но не романс, как воображалось тогда Борису, а что-то расслабленно-декадентское. «А мир потихоньку вращался, не ведая нашей судьбы…» Такие слова были в ее песне с изломанной, болезненной мелодией.

Билеты продавались не из окошка, а за деревянным барьером в кассе. Там сидел внушительный персонаж, напоминавший почтенного швейцара в солидной гостинице. Если он и удивился тому, что прекрасно одетый молодой барин покупает для себя и своей дамы места в дешевом первом ряду, да еще с краю, то вида не подал. Он любезно предложил Борису сдать саквояж в специальное отделение гардероба, но когда тот отказался, не стал настаивать.

Зал постепенно заполнялся нарядной публикой, но в первый ряд сели только Оля и Борис. Во втором ряду также никого не было. Разве это не странно, думалось Борису, что заняты сплошь дорогие места, а публики попроще совсем нет? И если уж на то пошло, это была не единственная странность. Что-то еще было… Какое-то неясное воспоминание или ощущение, затаившееся в памяти и не спешившее проявиться… Но очень важное.

— Не так что-то с этим кинотеатром, — шепнул Борис Оле, когда медленно, секторами, начали гасить свет.

— Ты о чем?

— Сам не знаю. Пытаюсь вспомнить что-то и не могу.

— Оставь это… Просто будь со мной.

— Я с тобой.

— Мысленно будь со мной… Как можно теснее. Отвлекись от всего другого, не позволяй ничему увести тебя.

Борис сосредоточенно кивнул. Раздвинулся занавес. На белом квадрате экрана замелькали первые кадры фильма.

Показывали городские кварталы, долженствующие изображать Париж — но с первого взгляда было ясно, что фильм снимался не в столице Франции и даже не в Санкт-Петербурге, а где-то в российской провинции. О достоверности и не особенно заботились, разве что украсили фасады домов вывесками на французском языке. Интерьеры, в которых разворачивалось действие немой мелодрамы, также смотрелись слабовато для обещанной грандиозной постановки с колоссальными затратами. Под ленивое бренчание тапера на усталом фортепьяно какая-то пышно разодетая дама (видимо, госпожа Чернавинская) заламывала руки и металась по комнатам с профессионально-трагическим выражением лица.

Борис мало смотрел на экран, он больше смотрел на Олю. Она же не отрывала от экрана глаз… Камерные эпизоды фильма периодически перемежались кадрами фальшивого Парижа. По бледным улицам скользили, как тени, кареты, коляски и пролетки.

Внезапно Борис едва не вскрикнул. Там, на экране… Обгоняя неторопливые экипажи, промчался автомобиль. И не какой-нибудь «Даймлер-Бенц» девятнадцатого века… Он промелькнул как молния, но он был! Там был автомобиль из далекого будущего этой эпохи карет!

Пока Борис все же спрашивал и переспрашивал себя, не померещилось ли ему, на экране появились и другие автомобили — «Лады» и «Нивы», «Фольксвагены» и «Форды». Они были цветными и как будто даже объемными, они заполняли улицу, вытесняя безмолвные тени минувшего. Шум двигателей заглушал унылые жалобы фортепьяно. Изменились и люди на экране. Теперь там шли юные меломаны в наушниках плееров, девушки в джинсах, говорящие на ходу по мобильным телефонам, катались на скейтбордах школьники, прохаживались у дверей банка невозмутимые охранники. Панорама раздавалась вглубь и в стороны, все заливали краски и звуки Будущего.

Борис оглянулся. Лица зрителей синематографа «Олимпия» выражали лишь те эмоции, какие и должна была вызывать мелодрама «Мосты Парижа».

— Идем, — сказала Оля.

Она взяла Бориса за руку. Вдвоем они поднялись на подмостки перед экраном, но не оказались еще в своей реальности. Это по-прежнему был только фильм, хотя и совсем другой. Борис остановился в растерянности.

— Идем, — повторила Оля.

Они сделали несколько шагов. За секунду до того, как экран преградил бы им путь, Борис ощутил нарастающую волну тепла… Потом яркая белая вспышка на мгновение ослепила его.

Еще шаг. Они не поворачивались, не меняли направления движения, но теперь они не входили в экран, а выходили из него на те же подмостки.

Пошатнувшись, теряя равновесие от головокружения, Борис крепче стиснул руку Оли и бросил взгляд назад. Ничего; никаких фильмов, никаких городов. Борис и Оля стояли рядом, в темноте и тишине.

Часть четвертая

Острие меча