— Боже, — пробормотал он, — я ведь еще даже не проснулся.

Он застегнул ремень и надел любимый коричневый пуловер с короткими рукавами и открытым воротом. Носки, серые ботинки, красновато-коричневая нейлоновая куртка с вязаными манжетами и воротником. Все? Нет что-то еще.

Майкл в задумчивости стоял посреди комнаты, пока взгляд не упал на томик в черном кожаном переплете. Майкл взял книжицу, опустил в карман куртки и застегнул его на молнию. Порывшись в кармане брюк, извлек записку — она была аккуратно сложена и хранилась в футляре для ключа, — и еще раз посмотрел на часы. Двенадцать сорок пять.

Осталось пятнадцать минут.

Он осторожно спустился по лестнице, почти нигде не скрипнув ступенькой, и устремился к передней двери. В гостиной царила тьма. Светилось лишь цифровое табло видеомагнитофона. И показывало двенадцать сорок семь.

Майкл быстро отворил и затворил дверь и побежал по улице. Вместо уличных фонарей здесь горели газоразрядные натриевые лампы, заливая оранжевым светом траву и тротуар. Тень Майкла периодически вырастала до огромных размеров и исчезала в сиянии очередного светильника. Оранжевый цвет подчеркивал синеву полночного неба и скрадывал блеск звезд.

Четырьмя кварталами южнее появились обычные уличные фонари на бетонных столбах. Отец Майкла говорил, что оранжевые лампы были установлены при застройке этого района еще в двадцатые годы и стоили очень дорого. В те времена они освещали своеобразную загородную улицу, убежище кинозвезд и железнодорожных магнатов.

Ночью дома выглядели впечатляюще. Преобладали двухэтажные здания с белыми фасадами в испанском стиле и навесами над боковыми подъездами. Встречались и деревянные особняки со стенами, обшитыми декоративной рейкой, и узкими черными окнами спален. Ни в одном из домов не горел свет. Улица напоминала декорацию на съемочной площадке; казалось, за стенами ничего не было, только стрекотали сверчки.

Двенадцать пятьдесят восемь. Майкл миновал последний перекресток и наконец увидел нужное здание. На противоположной стороне улицы стоял оштукатуренный гипсом дом Дэвида Кларкхэма. Уже больше сорока лет этот дом пустовал, однако лужайки содержались в безупречном порядке, живую изгородь кто-то регулярно стриг, стены нисколько не потемнели и не замарались. Занавеси на высоких закругленных окнах скрывали лишь пустые помещения — по крайней мере, такое предположение выглядело вполне здравомысленным. Но вовсе не здравый смысл привел сюда Майкла.

Он догадывался, что в этом доме таится много необычайного, возможно, даже опасного.

Майкл остановился. Лунно-желтый фонарь освещал одну половину его тела, другая скрывалась в тени высокого клена с бурой листвой. Потная рука сворачивала и разворачивала бумажку в кармане брюк.

Час ночи. Майкл почувствовал, что не готов к настоящим приключениям, У него были инструкции, старинный медный ключ в кожаном футляре, — но не хватало решимости.

Не опрометчиво ли он поступает? Мир достаточно разумен, и возможность проникнуть в тайну не предоставляется ни с того ни с сего. Майкл достал бумажку и в сотый раз прочел:

«Отопри ключом переднюю дверь. Иди через дом и нигде не задерживайся. Через заднюю дверь и боковую калитку войди к соседнему, левому, если смотреть с улицы, зданию. Его передняя дверь будет приотворена. В этом здании также быстро отыщи задний выход. По пути тебе, вероятно, захочется что-то рассмотреть, но не останавливайся. Покинь дом, пересеки задний двор. Затем пройди через железные ворота и сверни налево. Ты окажешься на улочке с рядами калиток. Отсчитай шестую калитку слева и войди».

Майкл скомкал и убрал записку. Он стоял и размышлял, стоит ли входить в чужой дом. Что сказали бы по этому поводу родители?

«Рано или поздно, — говорил Арно Валтири, — наступает момент, время, когда человеку не стоит думать о мнении родителей или предостережениях стариков, когда лучше на время забыть о здравом смысле и следовать природному чутью — в общем, когда нужно положиться на самого себя».

Родители Майкла устраивали известные во всем городе вечеринки. На одной из них, в июне, Майкл познакомился с композитором Валтири и его женой Голдой. В тот день у Перринов праздновали Равноденствие («С опозданием, — пояснила хозяйка, — мы ведь всегда опаздываем».) Отец Майкла слыл превосходным мастером мебельных дел, его клиентами были многие богатые и известные жители Лос-Анджелеса. Среди них оказался и Валтири. Композитору понадобилась новая табуретка для старинного фортепьяно.

Начало вечеринки Майкл провел на первом этаже, бродил среди гостей и потягивал пиво. Некоторое время он слушал, как седобородый капитан океанского лайнера рассказывал молодой театральной актрисе о своих приключениях во Вторую мировую войну, о конвое в Атлантике. Внимание Майкла разделилось поровну между рассказчиком и слушательницей: его всегда интересовали корабли и моря, но и женщина была на редкость хорошенькая. Когда капитан положил руку на плечо актрисе и они сменили тему разговора, Майкл двинулся дальше. Потом он сел на складной стул возле шумной группы газетчиков.

Журналисты Майкла раздражали. Они являлись на вечеринки большими компаниями, вели себя развязно, много пили и говорили в основном о политике. Когда речь заходила о литературе (что случалось редко), казалось, эти люди читали только произведения Реймонда Чэндлера, Эрнеста Хэемингуэя и Ф. Скотта Фицджеральда. Майкл попытался вставить несколько слов о поэзии, но беседа сразу захирела, и он отправился дальше.

Остальные гости (советник муниципалитета и его свита, несколько бизнесменов и соседей) совсем не интересовали Майкла, поэтому он набрал в тарелку сластей и поднялся к себе в комнату.

Майкл затворил дверь и включил телевизор, потом сел за письменный стол, который уже считал слишком маленьким, и извлек из верхнего ящика кипу листов со своими стихами.

Снизу доносилась приглушенная музыка. Гости танцевали.

Майкл нашел стихотворение, написанное утром, перечитал и нахмурился. Очередное (уже которое по счету?) скверное подражание Йитсу. Старшеклассник пытался изобразить свои переживания в романтическом стихе, и ничего хорошего из этого не вышло.

Он с отвращением засунул листы обратно в стол, а потом переключал телеканалы, пока не нашел старый фильм с Хэмфри Богартом. Этот фильм Майкл уже смотрел, у Богарта была какая-то проблема с Барбарой Стенвик.

У Майкла тоже были проблемы с женщинами. Но они сводились к тому, что он подбрасывал одной девушке любовные стихи. Однажды она застала Майкла за этим занятием и подняла на смех.

В дверь тихо постучали.

— Майкл? — Это был отец.

— Да?

— К тебе можно?

— Конечно.

Майкл отворил дверь. Слегка захмелевший отец вошел первым и жестом пригласил в комнату пожилого человека с белой шевелюрой.

— Майк, это Арно Валтири, композитор. Арно, это мой сын, поэт.

Валтири торжественно пожал руку Майклу. У композитора были полные, совсем не стариковские, губы и прямой тонкий нос. Рукопожатие вышло крепкое, но не чересчур.

— Надеюсь, мы не помешали?

В его речи слышался легкий акцент, очевидно среднеевропейский, смягченный за годы жизни в Калифорнии.

— Нисколько, — заверил Майкл, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Он не застал в живых своих дедушек и бабушек и не привык общаться со стариками.

Валтири оглядел фотографии и плакаты на стенах. Перед снимком Сатурна он задержался, взглянул на Майкла и кивнул. Потом повернулся к рамке с журнальной иллюстрацией, где насекомоподобные существа плясали на скалистом побережье, и улыбнулся.

— Макс Эрнст. — Голос композитора звучал мягко и глухо. — Вас, похоже, привлекают диковинные края.

Майкл пробормотал, что вообще-то в диковинных краях никогда не бывал.

— Он хочет стать поэтом, — пояснил отец, кивая на книжные стеллажи. — Барахольщик. Хранит все, что прочел.

Валтири покосился на телеэкран, где Богарт пытался объясниться с Барбарой Стенвик.

— Я писал музыку для этого фильма, — сообщил композитор.

Майкл сразу оживился. Свои карманные деньги и летние заработки он тратил в основном на книги и потому смог приобрести лишь пять записей. Но в их числе, помимо альбома «Би-Джиз» и концерта Рики Ли Джоунса, были альбомы музыки к фильмам «Кинг-Конг», «Звездные войны» и «Гражданин Кейн».

— Правда? А когда?

— В сороковом, — ответил Валтири. — Теперь уже в далеком прошлом, а кажется, совсем недавно. Я написал музыку для двухсот с лишним фильмов, но всему приходит конец. — Валтири вздохнул и повернулся к отцу Майкла: — У вашего сына весьма разнообразные интересы.

Майкл заметил, что у композитора сильные руки с широкими пальцами, а костюм хорошо скроен и прост. Голубовато-серые глаза казались совсем молодыми. Но всего необычнее выглядели зубы, словно выточенные из сероватой слоновой кости.

— Рут хотела, чтобы он изучал право, — усмехнулся отец. — Говорят, поэты мало зарабатывают. Слава Богу, хоть в рок-звезды не собрался.

Валтири пожал плечами.

— Чем плохо быть рок-звездой? — Он положил руку на плечо Майклу. Майкл не любил фамильярности, но ничего не имел против Валтири. — Мне нравятся люди непрактичные, они предпочитают полагаться на самих себя. Когда я решил стать композитором, это было очень непрактично.

Он опустился на стул возле письменного стола, положил руки на колени и, глядя на экран телевизора, проговорил:

— Труднее всего оказалось найти исполнителей, особенно хороших. В конце концов мы со Штейнером перебрались в Калифорнию…

— Вы знали Макса Штейнера?

— Ну да. Вы непременно должны зайти к нам с Голдой. Посмотрите старые записи, может быть, кое-что заинтересует.

В этот момент в комнату вошла жена Валтири, стройная, златовласая, на несколько лет моложе его. Она напоминала Глорию Свенсон, не хватало лишь диковатого взгляда, как у Свенсон в «Бульваре Сансет».

Голда сразу понравилась Майклу.

Итак, все началось с музыки. Когда пришло время доставить клиенту готовую табуретку для фортепьяно, Майкл увязался за отцом. В дверях их встретила Голда, и десять минут спустя Арно показывал гостям первый этаж своего трехэтажного особняка.

— Арно обожает поговорить, — сказала Голда Майклу, когда они подошли к музыкальной комнате в дальнем конце дома. — Если вы любите слушать, вам понравится.

Валтири отпер дверь ключом и пропустил гостей вперед.

— В последнее время я тут редко бываю. Правда, Голда постоянно стирает пыль. А я теперь только читаю, иногда играю на фортепьяно в гостиной, комнате, а слушать больше не хожу, нет надобности.

Он показал на свою голову.

— Все уже здесь, до последней ноты.

Полки с записями занимали три стены. Валтири достал большие блестящие пластинки — оригиналы своих ранних работ, потом показал несколько дисков поменьше, выпущенных фирмами звукозаписи в конце семидесятых, и, наконец, знакомые Майклу долгоиграющие пластинки. В черных, белых и клетчатых коробках с аккуратными этикетками хранились кассеты с сочинениями пятидесятых и шестидесятых годов.

— Моя последняя работа в кино, — пояснил он, достав коробку побольше. — Полдюйма стерео с восемью дорожками. Для Уильяма Уайлера — в шестьдесят третьем он предложил мне написать звуковое сопровождение для «Назови это сном». Не лучший из моих опусов, но зато мой любимый фильм.

Майкл осторожно провел пальцем по этикеткам.

— Ого! Мистер Валтири…

— Лучше Арно. «Мистер Валтири» — это только для продюсеров. Они называют меня мистером Валтири.

— Вы написали музыку для Богарта в «Человеке, который хотел быть королем»!

— Конечно. Правда, вернее сказать, для Джона Хьюстона. Кажется, вышло неплохо.

— Это мой любимый фильм, — признался Майкл с восхищением.

У Валтири в глазах блеснули искорки.

Следующие два месяца Майкл почти все свободное время проводил в доме композитора. Валтири играл ему на фортепьяно или осторожно ставил хрупкие старые пластинки. Эти два чудесных месяца заметно изменили образ жизни Майкла. Прежде он редко общался с друзьями, предпочитал заниматься в уединении.

И вот он стоит на крыльце дома Кларкхэма.

Майкл взялся за ручку тяжелой деревянной двери: заперто, как и следовало ожидать. Тогда он достал из кармана ключ. В столь поздний час улицы были совершенно пусты, не слыхать даже самолетов вдали. Как будто старый район укутался толстым шерстяным одеялом.

Два месяца назад, душным августовским днем, Валтири привел Майкла в мансарду, где хранились разные достопамятные вещи сороковых годов. Майкл с восторгом рассматривал послания Кларка Гэйбла , переписку с Максом Штейнером и Эрихом Вольфгангом Корнгольдом , рукописный экземпляр оратории Стравинского.

— Здесь как будто еще живет та эпоха, — заметил он.

— Может , так оно и есть, — проговорил Валтири, глядя на полоски света, который проникал через щели в стене и падал на стеллаж с коробками. — Давай-ка спустимся и выпьем холодного чаю. И ты мне что-нибудь расскажешь — не все же мне болтать. Интересно, почему ты решил стать поэтом?

Вопрос оказался нелегким. Сидя на веранде, Майкл глотнул чаю и пожал плечами.

— Не знаю. Мама говорит, что я просто хочу быть сложным и необычным. Она смеется, но по-моему, так и думает. — Он поморщился. — Как будто моих родичей беспокоит, что я не такой, как все. Но ведь и их не назовешь обычными людьми. Может, конечно, она и права. Но есть и еще кое-что. Когда я пишу стихи, жизнь ощущается сильнее. Мне здесь нравится. У меня есть друзья. Только эта жизнь, по-моему, очень ограниченная. Я пытаюсь ощутить настоящий вкус, найти настоящее богатство — и не могу. Все-таки должно быть еще что-то.

Он потер щеку и взглянул на цветок магнолии, упавший на лужайку.

— Некоторые мои приятели не вылезают из кино. Для них это волшебная сказка, будто в другой мир переносишься. Я тоже люблю кино, но не могу жить в фильмах.

Композитор кивнул. Взгляд его голубовато-серых глаз был устремлен вдаль.

— Тебе кажется, существует некая сфера выше или ниже нашего мира, и хочется ее найти?

— Да, — кивнул Майкл.

— Ты хороший поэт?

— Не очень, — машинально ответил Майкл.

— Без ложной скромности. — Валтири пролил на брюки чай и принялся их отряхивать.

Майкл задумался, потом пробормотал:

— Я собираюсь…

— Собираешься?

— Стать хорошим поэтом.

— Отличная идея. Ну, теперь я об этом знаю и могу тебе помочь. Ты обязательно станешь хорошим поэтом.

Майкл грустно вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Большое спасибо.

— Не переживай. Каждому из нас нужен человек, способный помочь. Для меня таким человеком стал Густав Малер. Мы познакомились, когда мне было одиннадцать лет, и он задал тот же вопрос, что и я тебе. Я уже тогда был неплохим пианистом, как говорится, вундеркинд. Он послушал мою игру и спросил: «Ты будешь хорошим музыкантом?» Я хотел увильнуть от ответа — не тут-то было. Он опять спрашивает: «Так будешь или нет?» В общем, припер к стенке. Тогда я надуваю щеки и важно так говорю: «Да, я буду очень хорошим музыкантом». И он улыбнулся! Какое чудесное благословение! Какой момент! Ты знаешь Малера?

Он имел в виду музыку Малера, и Майкл ее не знал.

— Печальный немец… Он мое божество, я благоговею перед ним. Малер умер вскоре после нашей встречи, всего через несколько месяцев, но я всегда чувствовал, что он наблюдает за мной и будет разочарован, если у меня ничего не выйдет.

В начале сентября Валтири заговорил с Майклом еще откровеннее.

— Когда я начал писать музыку к фильмам, мне было немного стыдно, — признался он однажды вечером, когда Майкл пришел на обед. — Правда, первая картина вроде удалась — «Эшенден» с Тревором Ховардом.

Теперь я ни о чем не сожалею, а тогда думал: что сказали бы мои герои по поводу некоторых фильмов? Но иначе было почти невозможно прожить. В тридцатом мы с Голдой поженились, едва сводили концы с концами. В общем, тяжелое было время.

Но я всегда мечтал о серьезной музыке, о той, что звучит в концертных залах. Между делом кое-что писал: пьесы для фортепьяно, кантаты, — ничего общего с длинными музыкальными сопровождениями кинокартин. Недавно даже появились диски с некоторыми из этих вещей, поэтому как кинокомпозитор я известен. Но я мечтал об опере… О, как меня очаровывали либретто Гофмансталя и как я завидовал Рихарду Штраусу, в его времена все было гораздо проще! «Geht all’s sonst wie ein Traum dahin vor meinem Sinn…» Он рассмеялся и тряхнул головой. — Но я отвлекся.

У меня была последняя возможность заняться серьезной музыкой. И… — Валтири умолк, его взгляд опять устремился вдаль, на сей раз сквозь пейзаж в рамке, который висел над буфетом и освещался лишь свечами.

— Да, это была серьезная возможность. Однажды ко мне зашел человек по имени Дэвид Кларкхэм, примерно моих лет, может, постарше. Я помню, тогда шел дождь, но он был без плаща… в сером шерстяном костюме, и на нем — ни единого пятнышка влаги. Как с гуся вода, в буквальном смысле, понимаешь?

Майкл кивнул.

— Мы познакомились. Сначала я принял его за бездельника, их немало топчется на киностудиях. Ты, может быть, знаешь таких типов: шляются повсюду, норовят погреться в лучах чужой славы и покутить на дармовщинку. Кто-то их прозвал «ящерицами на солнцепеке». Но оказалось, что Кларкхэм действительно сведущ в музыке. Удивительный человек. Мы с ним почти дружили… некоторое время. Он излагал свои музыкальные теории — весьма необычные, если не сказать больше.

Валтири подошел к застекленному книжному шкафу, достал томик в потрепанной суперобложке и протянул Майклу. «Чарлз Форд, Дьявольская музыка», — прочел Майкл.

— Так вот, мы с Кларкхэмом работали вместе. Он предлагал темы для оркестровок и аранжировок, я сочинял.

Валтири помрачнел, а потом заговорил с горькой иронией:

— Однажды… Мы к тому времени уже совсем подружились, — он мне говорит: «Арно, другой такой музыки не будет. И не было до нас. Миллионы лет Земля не слышала подобных звуков». Я пошутил насчет песен динозавров, но он посмотрел на меня очень серьезно. «Когда-нибудь, — говорит, — ты поймешь, что я имею в виду». Это, конечно был чудак, каких поискать, но талантом его Бог не обделил, тут никаких сомнений. Он будил мою заветную мечту — стать вторым Стравинским. А я… был паразитом. Использовал в нашем творчестве теории Кларкхэма, его «психотронную структуру тона». Он говорил: «Это даст нам то, чего безуспешно добивался Скрябин».

Майкл не знал, кто такой Скрябин, и Валтири это заметил, но не пояснил. Казалось, он произносит хорошо отрепетированную речь.

— Мы написали пьесу — это был мой сорок пятый опус, концерт для фортепьяно с оркестром под названием «Бесконечность». — Он взял из рук Майкла книгу, нашел и показал отмеченное место. — И он принес дурную славу. Прочти, пожалуйста.

Майкл подчинился.

«Снова о странной музыке».

«Колдовская Песнь».

Что бы ни говорили о ней, истина такова. В ноябре 1939 года некий композитор создал несомненно гениальное произведение, и оно изменило судьбы нескольких весьма известных музыкантов. Этого композитора звали Арно Валтири, и его новый концерт, «Опус 45», вызвал нечто вроде катастрофы в музыке.

Вообразите: холодный вечер, Лос-Анджелес, театр «Пэндалл» на бульваре Сансет. Джентльмены в черных фетровых шляпах, белых фраках и при галстуках, леди в длинных платьях заполняют зал и томятся в ожидании. Прислушайтесь: оркестр настраивает инструменты. Глядите: Валтири торжественно поднимает дирижерскую палочку…

Говорят, музыка была странной, ни на что не похожей. Фразы вторгались в сознание, будоражили фантазию, порождали видения. Говорят, один именитый композитор удалился в негодовании. А неделю спустя вчинил иск Валтири! «Я теперь не способен ни слушать, ни сочинять музыку!»— заявил он в суде. И в чем же он видел корень зла? В творчестве Валтири!

Что побудило известного и уважаемого композитора выступить с таким невероятным обвинением? Врачи в один голос признали его совершенно беспочвенным, судьи отказались даже рассмотреть дело на предварительном слушании. И все же… как звучала эта музыка?

Сами подумайте: что, если Валтири нашел ответ на старинную загадку: «Какую песню пели сирены?»

Майкл закрыл книгу.

— Тут не все вздор, — заметил Валтири, возвращая ее на полку. — На самом деле примерно так и было. А через несколько месяцев исчезло двадцать человек. И связывало их всех только одно: они присутствовали на нашем концерте.

Он взглянул на Майкла и поднял брови.

— Мой юный друг, большинство из нас живет в реальном мире. Но Дэвид Кларкхэм… О нем ничего нельзя сказать с уверенностью. Впервые увидев, как он вышел из-под ливня сухим, я подумал: «Этот парень, наверно, проскакивает между каплями дождя». Последний раз мы виделись в июле сорок четвертого, и тогда тоже лил дождь. За два года до этого Кларкхэм купил дом неподалеку от моего. Но встречались мы нечасто. В тот непогожий летний день он поднялся ко мне на веранду и вручил ключ. «Я, — говорит, — отправляюсь в путешествие. Тебе это пригодится, может когда-нибудь захочешь составить мне компанию. О доме есть кому позаботиться.» Загадочные слова, верно? Вместе с ключом он оставил записку.

Валтири достал с верхней полки шкафа тиковую шкатулку, поставил перед Майклом и открыл. Внутри лежал частично завернутый в пожелтевшую бумажку старый латунный ключ.

— Я не пошел за ним. Конечно, любопытство мучило, но не хватило смелости. Да и Голду я не мог оставить. Но ты… ты ведь молод.

— А куда отправился Кларкхэм? — спросил Майкл.

— Не знаю. На прощанье он сказал: «Арно, если захочешь меня найти, сделай все, как сказано в записке. Приходи в мой дом между полуночью и двумя часами ночи. Я тебя встречу».

Валтири вынул записку с ключом и протянул Майклу.

— Я не бессмертный. И никогда не пойду туда. Может быть, ты…

Майкл усмехнулся.

— Все это слишком уж фантастично.

— Фантастично и даже глупо. Этот дом… Кларкхэм рассказывал, как он там проводил эксперименты с музыкой. Только я мало что понял. И вообще мы редко встречались после злополучной премьеры. Но однажды он сказал: «Видишь ли, музыка прижилась в этих стенах. Бродит здесь, как привидение».

Кларкхэм был удивительный человек, но он… как бы это сказать… не годился мне в друзья. Из-за концерта у меня начались неприятности. А он уехал на два года. Я судился… В конце концов все уладилось. Но мне пришлось нелегко. Кларкхэм заставил меня сочинять музыку, которая действует на психику почти как наркотик. С тех пор я ничего такого не писал.

— А что будет, если я туда пойду?

— Не знаю. — Валтири пристально посмотрел на Майкла. — Вдруг ты найдешь то, что существует за пределами известного нам мира?

— Я хотел спросить, что подумают родители, если со мной что-нибудь случится?

— Рано или поздно приходит время, когда лучше не думать, что скажут родители, не вспоминать предупреждения стариков, забыть осторожность и следовать природному чутью — короче, положиться на самого себя… Впрочем, обойдемся без нравоучений.

Он снова подошел к шкафу.

— А теперь, мой юный друг, я бы хотел дать тебе еще кое-что. Это одна из моих любимых книг. — Он снял с полки томик карманного формата в переплете из черной блестящей кожи и протянул Майклу.

— Симпатичная книжица, — заметил Майкл. — Наверное, старая.

— Не очень. Мне ее отец купил, когда я собрался в Калифорнию. Это превосходные стихи на английском языке, все мои любимые вещи. Начинающему поэту такая книга необходима. Тут довольно много Колриджа , ты ведь его читал?

Майкл кивнул.

— Ну, так перечти. Ради меня.

Спустя две недели, когда Майкл плавал в бассейне во внутреннем дворе, появилась его мать со странным выражением на лице. Она нервозно откинула со лба прядь рыжих волос и прикрыла глаза ладонью от яркого солнца. Майкл замер. На руке, которой он держался за край бассейна, выступили мурашки. Он уже догадался, что сейчас услышит.

— Позвонила Голда, — сказала мать. — Арно умер.

Похорон не было. Урну с Валтири поставили в колумбарии города Форест-Лон. В газетах появились заметки о смерти известного композитора.

С тех пор прошло шесть недель. В последний раз Майкл виделся с Голдой два дня назад. Она сидела за фортепьяно в гостиной. Костюм кремового цвета, золотистые волосы уложены в безупречную прическу. Акцент — заметней, чем у мужа. Голда не сутулилась, и глаза не были красны от слез.

— Он сидел тут, за фортепьяно, — рассказывала она, — а потом посмотрел на меня и говорит: «Голда, что я наделал! Я ведь отдал мальчику ключ Кларкхэма. Сейчас же позвони его родителям». Тут у него свело руку… Он пожаловался на сильную боль и вдруг упал.

Она пристально посмотрела на Майкла.

— Но я не позвонила твоим родителям. Он тебе доверял. Ты сам решишь, как поступить.

Помолчав немного, она проговорила:

— А через два дня в кабинет Арно, где сейчас библиотека, влетел воробышек. Сел на пианино и стал клевать ноты. Арно как-то пошутил, что птицы — это наши души. Я хотела прогнать воробья, но он не улетал. Целый час просидел на пюпитре. То и дело головку наклонит и на меня глянет… Потом улетел.

Глаза увлажнились.

— Хоть бы Арно иногда навещал меня, пусть даже в воробьином теле! Он такой прекрасный человек.

Голда вытерла слезы и крепко обняла Майкла, потом отпустила и оправила на нем куртку.

— Он тебе доверял, — повторила Голда, придерживая Майкла за лацкан. — Ты сам решишь, что лучше.

И вот, стоя перед домом Кларкхэма, Майкл если не успокоился, то по крайней мере смирился. На деревьях пообочь улицы пели ночные птицы, их трели всегда ободряли Майкла, казалось, они слегка рассеивают мрак.

Он сам толком не знал, зачем пришел сюда. Чтобы исполнить последнюю волю друга, которого потерял, едва успев обрести? Неужели Валтири действительно хотел, чтобы Майкл посетил этот дом? Все это было очень странно.

Майкл вставил ключ в замочную скважину.

«Найти то, что лежит за пределами».

Он повернул ключ.

«Теперь музыка бродит здесь, как привидение».

Дверь отворилась бесшумно.

Майкл вошел и плотно затворил ее за собой. Тихонько щелкнул замок. Идти по прямой в темноте оказалось непросто. Он задел плечом стену. «Бом!» — неожиданно зазвучала она, словно гигантский колокол. Майкл не знал, в прихожей он или в гостиной. Вскоре он наткнулся еще на одну дверь и ощупью нашел ручку. Дверь отворилась так же легко и бесшумно, как и входная. Слева от Майкла виднелся другой дверной проем, он вел в помещение меньших размеров. Лунный свет, проникая сквозь французские окна, молоком разливался на голом деревянном полу. Во всех комнатах отсутствовала мебель.

Французские окна отворялись на патио, окруженное садом и унылой кирпичной оградой. Оконные ручки были холодны, как льдинки.

Майкл вышел в патио, и дорожка из каменных плит повела его к калитке. Когда Майкл входил через переднюю дверь, он не видел луны, но теперь над изломами крыши за кирпичной оградой висел печальный зеленоватый диск. Он почти не светил — странно, ведь лунное сияние, струившееся в дом через французские окна, казалось очень ярким. Уличные фонари тоже скупились на неестественный, желтовато-зеленый свет.

Казалось, деревьев стало меньше. Голые, они напоминали скелеты. Пахло антисептиком, озоном и плесенью, как будто воздух долго хранился в стерильных условиях, а потом вдруг испортился. На совершенно черном небе не было ни звездочки. Окна соседних домов заливал неровный слабый свет, явно не от обычных ламп и не от телеэкранов.

Майкл повернул налево и приблизился к дому. Дверь, как и обещала записка, оказалась приотворена. В узкую щель падал уютный неяркий свет. Шагнув через порог, Майкл увидел изящный столик с кривыми ножками на полированном паркете. На столике в латунной чаше яблоки и апельсины отсвечивали и даже как будто отливали голубизной. Слева, примерно в восьми футах от входа, стрельчатая полированная дверь вела в гостиную. Майкл затворил переднюю дверь.

Воздух в доме оказался несвеж, запашок плесени от стен и пола незримым облаком висел в прихожей. Майкл поморщился и направился к стрельчатой двери. Судя по освещению, в доме кто-то жил, но, кроме собственных шагов, Майкл ничего не слышал.

Из мебели в гостиной было только кресло на большом круглом ковре перед темным камином. Ковер с узором из коричневых и черных концентрических кругов напоминал мишень. Кресло, обращенное спинкой к Майклу, медленно покачивалось взад-вперед, он не видел, кто там сидит. Но когда кресло перестало качаться и начало поворачиваться, он сообразил, что нарушает инструкцию.

У Майкла вдруг пропала охота смотреть по сторонам; его и самого могли увидеть. Он бегом пересек гостиную и попал в другую комнату, совершенно пустую. «Вероятно, тебе захочется на что-нибудь посмотреть, но не останавливайся», — требовала записка. «Я не останавливался, просто задержался», — сказал себе Майкл. Все же следовало быть поосторожней. Убедившись, что никто его не преследует, он вышел из дома через заднюю дверь и оказался на вымощенной кирпичом патио. Слева по шпалерам и навесу вились гледичии. По обе стороны от крыльца в кустах олеандра роились светлячки. За патио над клумбами и кустами висели бумажные фонарики.

Майкл вздрогнул, увидев, что под шпалерами с гледичией кто-то сидит за стеклянным, с металлическими ножками столом. В мерцании тусклых фонариков Майкл разглядел длинное платье с оборками и широкополую шляпу, отчасти скрытую в тени.

Майкл завороженно смотрел. Может быть, этот человек дожидается его здесь, чтобы проводить дальше? В записке ничего не говорилось о встрече с женщиной. Майкл пытался различить черты лица под шляпой.

Женщина (если это была женщина) медленно и неловко, точно автомат, поднялась со стула. От этого зрелища у Майкла по всему телу побежали мурашки. Он попятился, сорвался с патио и упал ничком. Несколько мгновений он лежал, боясь вздохнуть. Потом приподнял голову.

Женщина подошла к краю патио. Длинное платье скрадывало движения, но все же Майкл понял, что ее конечности сгибаются неправильно, не как у нормальных людей. Лица он по-прежнему не видел.