Кто знает, как обернулись бы события, не случись непредвиденного: князь Трубецкой, мужчина вовсе не старый, внезапно оказался сражен страшной болезнью - так называемой "пляской святого Витта", лекарства от которого нет и по сей день. Через неделю страшных мучений Никита Юрьевич скончал-ся. Вместе с его душой отлетела и "душа" заговора. Мнимая княжна Владимирская осталась без поддержки в России, но не оставила внушенной ей мысли: занять российский престол. Бедняжка уже перестала отличать вымысел от правды, и, похоже, сама поверила в собственные фантазии.
      Это тем более вероятно, что и помощь Карла Радзивилла к этому времени стала чисто символической, ибо прекрасная авантюристка стоила ему целого состояния. А когда "всероссийская княжна" поняла, что поляк способен только произносить красивые речи за столом, она поставила на нем крест и решила действовать самостоятельно. И для этого удумала лично отправиться к турецкому султану. Но из-за сильного шторма корабль, на котором она плыла со свитой старых и новых поклонников, оказался в итальянском городе Рагузе. Однако ей повезло и тут.
      Маленький город Рагуза был оскорблен тем, что русская императрица заставила его поставить на рейд военные суда русской эскадры под командованием графа Орлова. Поэтому соперницу Екатерины в Рагузе приняли с восторгом и поистине королевскими почестями. Дело выходило на международный уровень, и Екатерина, только что усмирившая Пугачевский бунт и напуганная появлением самозванки,начaлa подумывать о том, как разделаться с авантюристкой.
      А та находилась в трудных обстоятельствах. Она надеялась, что глава римской церкви окажет ей настоящую помощь, ведь иезуиты настойчиво внушапи ей: первое, что она должна будет сделать, взойдя на престол, это подчинить русскую церковь Ватикану. Значит, папа римский кровно заинтересован в успехе её предприятия, рассуждала самозванка.
      Но добраться до папы было трудно, а окружавшие святой престол кардиналы вовсе не были склонны давать деньги на сомнительные предприятия. "Всероссийская княжна" начала испытывать настоящую нужду. И тут встречи с нею попросил граф Орлов-Чесменский, бывший в то время в Италии живой легендой.
      Мало того, что Алексей Орлов обладал непомерной физической силой: мог убить быка ударом кулака, разорвать пополам карточную колоду или завязать узлом кочергу. Он ещё был сказочно, невероятно богат, разбрасывал золото вокруг себя пригоршнями и ничего не жалел для собственного удовольствия. Женщины графа боготворили, но ни одной не удавалось привязать его к себе хоть на неделю. И вот такой человек просит о встрече. Можно ли было отказать?
      Правда, лже-Елизавета ещё колебалась. Ей было известно, что брат графа Орлова - Григорий - едва ли не тайный муж русской императрицы. Но вскоре выяснилось, что звезда Орловых при русском дворе закатывается и уже открыто называют имя нового фаворита Екатерины - Григория Потемкина. Значит, Алексей Орлов не враг, а союзник? Значит, ему можно довериться?
      Знала бы она, что свидания с нею Орлов добивается по прямому приказу императрицы! Но она видела только одно: нового друга, богатого и могущественного, который способен поддержать её проекты. И она выехала из Рима в Пизу, и была доставлена в такой роскошный дворец, что последние сомнения в искренности Орлова отпали: ни . один из её прежних покровителей и любовников не окружал её таким царским великолепием.
      А когда на пороге гостиной появился настоящий сказочный богатырь: в плечах именно косая сажень, рука, как молот, на лице боевой шрам, зубами хоть железо перекусит, "княжна" обомлела. Дар речи потеряла, так что первым - по-французски, разумеется, - заговорил он:
      - По слову вашего вел... императорского высочества я счел долгом своим явиться в ту же секунду, чтобы засвидетельствовать свои рабские чувства беспредельного почтения и то бесконечно преданное вашему императорскому высочеству сочувствие, на которое от всякого русского вы, по вашему высокому происхождению и вашим несчастьям, имеете неотъемлемое право.
      С этой секунды женщина стала рабой русского красавца. Она готова была пожертвовать ради него и своими мифическими правами на престол, и как бы принадлежавшим ей в России состоянием, и всеми поклонниками, да и самой жизнью, наконец. Но графу нужно было только исполнить приказ императрицы: привезти к ней "всклепавшую на себя имя" - живой или мертвой. Екатерина хотела надежно - раз и навсегда - обезвредить соперницу.
      Но зачем было Орлову убивать женщину, влюбленную в него до беспамятства? Она уже и корону-то соглашалась надеть, только если он "разделит вместе с нею бремя власти". На словах он и сам разделял с нею её мечты, ставшие уже просто бредовыми: тут был и союз с Францией, и освобождение крепостных крестьян, и присоединение к России Персии - тоже, оказывается, принадлежавшей "всероссийской княжне" по праву наследницы шахского трона. Орлов поддакивал и постепенно подвел свою жертву к мысли о том, что им нужно обвенчаться прямо тут, в Италии, и тогда уж он в качестве законного супруга будет сражаться за её интересы, "природной и истинной российской государыни", с удвоенным пылом. А что такого? Посадили же братья Орловы на престол Екатерину, отчего же теперь не устроить на царствование Елизавету II?
      Они обвенчались в Ливорно, на одном из кораблей русской эскадры. Мало кто знал, что роль православного священника исполнял переодетый матрос - за пять рублей серебром и стакан водки. А кто знал - помалкивал, ибо сразу после венчания "новобрачных" арестовали там же на корабле по приказу императрицы. Орлова арестовали для вида, а вот "Елизавету II" действительно. И эскадра двинулась в Санкт-Петербург, увозя с собой "всклепавшую на себя имя", полубезумную от горя и страха, с очевидными признаками чахотки беременную женщину, которая попала в ловушку только потому, что первый раз в жизни полюбила.
      И одна интересная деталь: короткий отрезок жизни, который оставалось прожить несчастной, она провела в том самом платье, в котором была при венчании: зеленом, бархатном, с золотыми кружевами. В нем она и умерла, но не от наводнения, а от родильной горячки и чахотки. Но это было позже.
      В Санкт-Петербурге вместо царских почестей, о которых она так мечтала вместе с Орловым, её ожидал каземат Петропавловской крепости, допросы, пытки - много больше того, что может выдержать человек, тем более слабая женщина.
      Впрочем, поначалу все выглядело не так уж и страшно. Не каземат, а скорее "гостиничный номер" из нескольких комнат, приличная еда с комендантской кухни, две служанки, личный врач. Получив приказ императрицы провести следствие по делу самозванки, фельдмаршал и санкт-петербургский генерал-губернатор князь Алексей Михайлович Голицын объяснял все эти послабления тем, что узница ещё ни в чем не обличена, да к тому же больна и ждет ребенка. Екатерина была не в восторге от такого проявления гуманизма, но не возражала, только настаивала на скорейшем проведении расследования.
      Узница умоляла о личной встрече с императрицей, но поскольку все письма, равно как и протоколы допросов, подписывала по-царски кратко "Елизавета", русская императрица категорически отказалась видеть "наглую лгунью" и приказала применить допрос с пристрастием. Но князь Голицын все ещё не мог решиться применить пытки к женщине. Вместо этого узницу перевели в подземный каземат на хлеб и воду, и караул находился с нею в одном помещении. Все эти меры привели лишь к тому, что рассудок несчастной помутился. Солдат из камеры убрали лишь накануне знаменитого петербургского наводнения...
      От смерти в воде узницу спасли чудом - в последнюю минуту выбили дверь камеры. Но то, что дни женщины сочтены, было ясно всем. Тогда Екатерина приказала устроить ей встречу... с Алексеем Орловым.
      Встреча происходила с глазу на глаз, свидетелей не было. Известно только, что продолжалось свидание недолго, Орлов выскочил из каземата бледный и с перекошенным лицом, а его жертва окончательно потеряла рассудок и уже никого не узнавала до своего смертного часа. Родив сына - Александра Алексеевича Чесменского, "дворянина неизвестного происхождения", "княжна Владимирская" скончалась от приступа кровотечения. Ее похоронили в крепости близ Алексеевского равелина, и посаженные кем-то над могилой кусты боярышника разрослись затем в небольшой садик...
      Но когда несколько дней спустя Екатерина, перечитывая допросные листы, пыталась разгадать загадку самозванки, ей доложили, что во дворец прибыла и почтительно просит об аудиенции... княжна Владимирская.
      - Мертвые, что ли, встают из гробов в этой стране? - воскликнула Екатерина. И приказала доставить во дворец карету "с крепким караулом", намереваясь достойно встретить очередную самозванку.
      Однако то была подлинная княжна Владимирская, Анастасия Андреевна, в замужестве - миссис Ли. Потеряв мужа и двух сыновей во время войны Америки с Англией за свою независимость, она решила вернуться на родину, вступить в права наследства. И с изумлением узнала, что она якобы "всклепала на себя" имя дочери императрицы Елизаветы и предъявляет свои права на российский престол. Да и вообще - сидит в тюрьме и её допрашивают палачи...
      Анастасия Андреевна поспешила к императрице, чтобы убедить ее: никакой иной княжны Владимирской, кроме нее, нет и быть не может, а сама она ни на что не претендует: получить спокойный уголок, вести размеренную, уединенную жизнь. После утраты мужа и сыновей светская жизнь для неё немыслима.
      Екатерина предложила Анастасии пожить в монастыре, на правах гостьи. Избран был Ивановский женский монастырь в самом центре Москвы. Там княжне Владимирской предоставили прекрасные покои с садом перед окнами, все её приказания выполнялись мгновенно. Она ни в чем не испытывала нужды. Создать такие условия для наследницы одного из самых значительных в России состояний было совсем нетрудно, тем более что после неё наследником всего становилась казна. То есть государыня-императрица. Она и позаботилась ускорить этот момент: сначала запретила Анастасии Андреевне покидать стены монастыря, а потом намекнула в личном письме, что Россия в тяжком положении, нужны деньги, и неужели же княжна Владимирская, обладая многомиллионным состоянием...
      Анастасия поняла все правильно: власти денег Екатерина боялась не меньше, чем политических интриг. Княжна Владимирская подписала бумаги о передаче всех своих капиталов, земель и доходов с них государству, а сама постриглась в монахини под именем Досифеи. На этом великосветском пострижении была, пожалуй, вся Москва. Не было только Алексея Орлова-Чесменского, который вообще объезжал Ивановский монастырь за версту с тех пор, как там поселилась княжна Владимирская. Орлов считал, что это обманутая им женщина, что слухи о её смерти - ложь, специально пущенная Екатериной, и панически боялся встречи со своей итальянской любовью.
      А монахиня Досифея прожила ещё почти сорок лет в монастыре. О ней говорили, что она может предсказать будущее, отвести беду, вылечить неизлечимую болезнь. Правда это или вымысел - трудно сказать. Похоронили её в Новоспасском монастыре, в усыпальнице бояр Романовых, как последнюю представительницу этого рода - боярского, не царского. На серой плите значились лишь монашеское имя и день кончины - 4 февраля 1810 года.
      Дотошные историки утверждают, что княжна Владимирская - это изощренная выдумка самой Екатерины, спрятавшей под этим "псевдонимом" подлинную дочь императрицы Елизаветы и её морганатического мужа, графа Алексея Разумовского. Потому и допрашивала она несчастную с таким пристрастием, что знала о существовании вполне законной наследницы Елизаветы. И успокоилась только тогда, когда возможная соперница сама явилась к ней, а затем позволила постричь себя в монахини и удалилась от мира.
      Возможно, это и так, потому что никаких князей Владимирских-Зацепиных, да ещё несметно богатых, в российской истории не было. Скорее всего, это "легенда", придуманная хитроумным князем Никитой Трубецким, дабы соперница Екатерины была, так сказать, материально заинтересована в возвращении в Россию. А потом уже было безразлично, какую сказку станет рассказывать в Европе её "дублерша", лишь бы хоть чуть-чуть походило на правду.
      Что же касается "княжны Таракановой", то такой женщины вообще не существовало нигде, кроме страниц литературных произведений. По сути дела это псевдоним дочери Елизаветы, которая могла бы так назваться, не сочти её опекуны более уместным титул княжны Владимирской. Но этот образ получил куда большую популярность, чем две живые женщины, послужившие его прототипами.
      История фантастическая, неправдоподобная, просто предназначенная для того, чтобы о ней писали романы. Но ведь это было на самом деле. Трудно только отделить вымысел от правды. Настолько трудно, что иногда приходит в голову: а что, если Алексей Орлов был прав, и монахиней Досифеей стала именно его возлюбленная, а не неведомая ему миссис Ли, в девичестве княжна Владимирская-Зацепина?
      Может быть, подлинной дочери Елизаветы на самом деле и не было? Просто на долю одной женщины выпало сразу три судьбы?
      ДЕВКА ГАМИЛЬТОН
      В 1783 году княгиня Екатерина Романовна Дашкова - президент Российской Академии наук, - просматривая счета, обнаружила, что ежегодно отпускается огромное количество спирта на нужды кунсткамеры, единственного в те времена музея. Выяснилось, что в кунсткамере в спирту хранились всевозможные "уродцы", которых обожал и собирал по всему свету Петр Первый. Но, помимо этих "уродцев", в подвале кунсткамеры, в особом сундуке под ключом хранились две головы - мужская и женская, обе прекрасно сохранившиеся и обе необыкновенной красоты.
      Императрица Екатерина Вторая приказала выяснить, кому принадлежали эти головы. Долго рылись в архивах, наконец, определили, что мужчина - это камергер Екатерины I Виллим Иванович Монс (по скандальным слухам, любовник своей госпожи), которому голову срубили по приказу Петра Великого. Несколько недель эта голова стояла прямо в кабинете Екатерины - "в назидание", а потом была передана в академию, в кунсткамеру. Судьба же хозяйки другой головы - женской - оказалась ещё более трагичной. Возможно, поэтому она была окружена всевозможными легендами и преданиями, некоторые из которых дожили и до наших дней.
      Считалось, например, что голова эта принадлежала Анне Монс - первой возлюбленной Петра Великого, которую он уличил в измене и едва ли не собственноручно обезглавил в Москве на Лобном месте. На эту тему Андреем Вознесенским была создана трогательная поэма, где подробно описываются и переживания Анны перед казнью, и вынужденная жестокость её царственного возлюбленного, и даже то, как он целовал отсеченную голову прямо на глазах у изумленной публики. Только этот эксцентрический момент и соответствует исторической действительности: Петр действительно присутствовал при казни и действительно поднял на руки мертвую голову. И не только поцеловал её, но и повелел всем остальным присутствовавшим восхищаться её красотою. Только была это не его возлюбленная, а чужая.
      Вторую легенду очень любили до революции рассказывать сторожа в кунсткамере.
      "При государе Петре I была необыкновенная красавица, которую как увидел государь, так и приказал отрубить ей голову и поставить в спирт на вечные времена, чтобы все могли видеть, какие красавицы родятся на Руси..."
      В какой-то степени и это правда, только голову красавице отрубили за совершенно конкретное преступление: детоубийство. Преступницу не спасло ни высокое происхождение, ни близость к императорскому двору, ни "смягчающие обстоятельства": она была незамужней, и рождение ребенка наложило бы на неё несмываемое клеймо...
      Красавицу звали Мария Даниловна Гамильтон, и принадлежала она к знатному шотландскому роду, один из представителен которого перебрался в Россию ещё при Иване Грозном - Мария приходилась внучкой ещё одному знатному русскому боярину - Артамону Сергеевичу Матвееву, воспитателю матери Петра 1. Так что "девка Гамильтон" (а девками в те времена. кстати, называли фрейлин императрицы) по своему рождению могла рассчитывать на самый блестящий брак и беспечную жизнь. Увы, судьба распорядилась иначе.
      А начиналось все совершенно замечательно. В тринадцатилетнем возрасте Мария была взята ко двору, состояла в свите императрицы Екатерины, пользовалась особым расположением Петра I. Первая красавица при дворе, она блистала на ассамблеях, привлекала к себе толпы поклонников и-на свое несчастье - в одного из них влюбилась без памяти. Избранник её был Иван Орлов - царский денщик и любимец, красавец, ну, и все прочее, что полагается в таких случаях. Орлов отвечал Марии полной взаимностью, но жениться почему-то не спешил. Во-первых, Петр не терпел никакой инициативы в сердечных делах у своих любимцев и предпочитал устраивать их личную жизнь по собственному усмотрению. А во-вторых, Мария по своему происхождению была выше Ивана Орлова, и её родственники наверняка не одобрили бы такой мезальянс. Впрочем, это все догадки.
      Совершенно очевидно одно: когда в начале 1716 года государь и государыня отправились за границу, Мария Гамильтон сопровождала их в качестве фрейлины двора императрицы, а Иван Орлов - как императорский адъютант. Именно тогда их роман получил логическое продолжение: они стали любовниками.
      Но Мария Гамильтон поплатилась жизнью, разумеется, не за внебрачную связь; в подобном случае едва ли не весь российский высший свет нужно было бы отправить на эшафот. Погубило её роковое стечение обстоятельств: у фонтана в Летнем саду дворца был найден труп новорожденного младенца, а Иван Орлов загулял с приятелями, и несколько дней его нс могли сыскать. И то, и другое событие одинаково скверно повлияло на настроение Петра, и без того склонного к вспышкам сокрушительного гнева. И когда Орлов, наконец, явился во дворец, чтобы выполнять свои непосредственные обязанности, он обнаружил, что государь вне себя от ярости.
      Единственная вина, которую ощущал за собою Орлов, была его связь с "Марьюшкой", "девкою Марьей Гаментовой",камер-фрейлиной её величества. В этом он с перепугу и повинился, не представляя себе, какие трагические последствия для Марьюшки будет иметь его признание:
      - Виноват, государь! Люблю Марьюшку!
      - Давно ль ты её любишь? - спросил его царь.
      - Третий год...
      Платонических воздыхании Петр не понимал и не признавал, к тому же прекрасю знал нравы своего двора. Потому, естественно, задал следующий вопрос:
      - Раз любишь, значит, она бывала беременною?
      - Бывала, государь.
      - Значит, рожала?
      - Два раза скидывала, один родила, да мертвого.
      Петр и на этом не остановился: "привычные выкидыши" тогда были делом редким, а рождение мертвого младенца тоже не являлось нормой, чаще при родах умирали роженицы. Потому допрос был продолжен:
      - А видел ли ты младенца мертвым?
      - Нет, - простодушно ответил Орлов, - не видел, а от неё узнал.
      Вот тут-то Петру и вспомнился найденыи в дворцовом саду мертвый младенец. И царь тотчас же приказал привести к себе Марию Гамильтон. Та сначала все отрицала, клялась в своей невинности, но Петр круто взялся за дело, и вскоре фрейлина созналась, что "она с Иваном Орловым жила блудно и была беременна трижды. И двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего задавила и отбросила".
      Орлов был посажен в крепость, "а над фрейлиною, - писал один из современников, - убийцею нераскаянною, государь повелел нарядить уголовный суд". Любовникам не повезло ещё и потому, чго их дело раскрылось как раз тогда, когда Петр находился в страшном нравственном возбуждении: это были те самые ни, когда шел суд над царевичем Алексеем Петровичем, кончившийся казнью царвича и его соучастников. Теряя старшего сына, не имея уверенности в том, что мпадший сын от Екатерины сможет дожить до совершеннолетия и царствовать, и вообще не слишком счастливый в свих детях, Петр не смог простить Марии Гамильтон такого легкомысленного огношения к "благословению Божьему" - детям. Именно в этом и было все дело, а не в том "блудно" или не "блудно" она жила с Иваном Орловым: сам Петр соизвоиил обвенчаться с Екатериной тогда, когда она родила ему уже пятерых (!) детей. но, с другой стороны, что позволено Юпитеру...
      О крайнем раздражении Петра против "детоубийцы" свидетельствует и тот факт, чтоo он приказал отправить Марию Гамильтон в застенок и подвергнуть пыткам, причем сам на них присутствовал. Ничего нового, впрочем, фрейлина под пытками не сказала, как, однако, не сказала ни слова в обвинение того, кого она любила и из-за кого попала в такое положение. Орлов же, панически боясь и пыток, и казни, писал из крепости, где его держали под стражей, одно письмо за другим, причем чернил в этих посланиях свою любовницу, как только мог. Он так заврался, что, справедливо опасаясь быть уличенным в клевете, начал каяться, ссылаясь на беспамятство: "Прошу себе милостивого помилования, что я в первом письме написал лишнее: когда мне приказали написать, и я со страху и в беспамятстве своем написал все лишнее... Клянусь живым Богом, что всего в письме не упомню, и ежели мне в этом не поверят, чтобы у иных спросить - того не было".
      О возлюбленной - ни слова. А её между тем приговорили к смертной казни и с подписанием приговора заковали в железо. Так она провела четыре месяца.
      Долгое заточение фрейлины, по-видимому, дало её покровительнице-императрице надежду на то, что Петр решил просто припугнуть несчастную девушку, а ни в коем случае не доводить дело до смертной казни. К тому же "дело Гамильтон", как сейчас сказали бы, всколыхнуло общественное мнение, и самые влиятельные придворные пытались убедить государя ограничиться пострижением виновной в монахини. Тоже, конечно, не подарок для молодой девушки, но все же лучше, чем смерть. Конечно, дело было не в особой гуманности придворных: восемнадцатый век был более чем жестоким временем, и смертные казни составляли неотъемлемую часть общественной жизни. Отрубание головы считалось ещё милостью, "в моде" были четвертование, колесование и прочие экзотические штучки. Так что сам по себе приговор императорской фрейлине никого особо не взволновал. А вот основание для этого приговора...
      Восемнадцатый век был столь же легкомыслен, сколь и жесток, и десятка полтора придворных красавиц почувствовали топор палача, занесенный над их шеей. Поэтому, хлопоча о помиловании Гамильтон, знатные персоны того времени хлопотали прежде всего об отмене прецедента. Тем более что у многих ещё были живы в памяти другие казни, одобренные Петром: женщин-мужеубийц, например, зарывали в землю живьем по шею и оставляли так на милость погоды и диких зверей. Причины преступления никого не волновали: одинаково наказывали и хладнокровную, расчетливую убийцу, и несчастную, обезумевшую от ежедневных побоев и издевательств мужа. Так что время, повторяю, было "веселое", и расставаться с жизнью из-за обострения у царя нравственности никому не хотелось.
      За Марию Гамильтон хлопотали сама императрица Екатерина I и невестка царя, вдовствующая царица Прасковья Федоровна, многие другие близкие к государю лица. Первоначально Петр не говорил ни "да", ни "нет". С одной стороны, он не любил менять единожды принятого решения, даже если принимал его под влиянием момента. С другой стороны, поговаривали (возможно, не без основания), что благосклонностью красавицы-фрейлины пользовался не один Иван Орлов, а и сам государь-император. Во всяком случае, когда, наконец, потребовалось решить, казнить или. миловать, Петр вышел из положения достаточно своеобразно - переложил ответственность на других. Точнее, на царицу Прасковью Федоровну, горячее всех хлопотавшую за "детоубийцу":
      - Чей закон есть на таковое злодеяние? - спросил Петр свою невестку.
      - Вначале Божеский, а потом государев, - отвечала царица.
      - Что же именно законы сии повелевают? Не то ли, что "проливая кровь человеческую, да прольется и его"?
      Царица вынуждена была согласиться с тем, что за смерть полагается смерть.
      - А когда так, - подвел итоги Петр, - порассуди, невестушка, ежели тяжко мне и закон отца или деда моего нарушить, то коль тягчее закон Божий уничтожить? Но ежели кто из вас имеет смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите, - я спорить не буду.
      Смельчаков, однако, не нашлось. Никто не желал ни брать на себя ответственность, ни делать то, на что у самого государя очевидной охоты не было. Хотя обычно Петр не боялся нарушать законы, в том числе и законы Божий, не говоря уже о тех, которые были установлены его отцом и дедом. А слабость, проявленная им по отношению к "Марьюшке", была едва ли не единственной в его жизни: "царь-плотник" не гнушался и лично голову отрубить, если считал сие за благо.
      Казнь состоялась 14 марта 1719 года на Троицкой площади близ Петропавловской крепости. Все, в том числе и приговоренная, были уверены, что в последнюю минуту государь дарует Марии Гамильтон свое помилование. Действительно, Петр был ласков с юной (ей ещё 19 лет не исполнилось!) женщиной, простился с нею, поцеловал её в лоб и даже, по некоторым свидетельствам, дал ей слово, что к ней не прикоснется нечистая рука палача. Но в заключение якобы сказал:
      - Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти... Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих. Помолись только ему с раскаянием и верой.
      Через несколько минут голова грешной красавицы скатилась с плахи на помост. Слово свое Петр сдержал - сам поднял её и показал толпе, хотя обычно это дело палача. Но царь пошел ещё дальше: поцеловал голову прямо в губы, подчеркивая, что по-прежнему восхищается красотою своей давней любимицы.
      Для людей, хорошо знавших Петра, в этом поступке не было, впрочем, ничего из ряда вон выходящего. Поскольку царь считал себя человеком, чрезвычайно сведущим в анатомии, то он к тому же воспользовался случаем, чтобы показать и объяснить присутствовавшим при казни различные жилы, "соединявшие тело с головою и важные для жизни". Закончив свою маленькую импровизированную лекцию, Петр вторично поцеловал мертвую голову, затем бросил её на землю, перекрестился и уехал с места казни.
      Как известно, Петр был человеком чрезвычайно практичным. Оставшшиеся после казненной драгоценные вещи он велел конфисковать в казну. А вместе с украшениями и безделушками приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что было у фрейлины: её прекрасную голову. Сей "экспонат" поместили в большую стеклянную банку со спиртом и целых шесть лет - до смерти Петра - хранили в особой комнате при кунсткамере. Последний год голова Марии Гамильтон провела в обществе ещё одной головы, также принадлежавшей при жизни любимцу императора и императрицы, безжалостно казценному по приказу Петра.
      До смерти Екагерины 1 головы находились в кунсткамере и их можно было видеть. Затем сочли за благо убрать их с глаз долой: все-таки консервация не входила в ритуал христианского погребения. Затем о них забыли. И не вспомнили бы, не обрати шестьдесят лет спустя дотошная президент Академии наук внимания на то, что слишком много денег уходит в кунсткамере на спирт.
      Екатерина II, налюбовавшись на головы. приказала все-таки предать их земле. И останки Марии Гамильтон и Виллима Монса были закопаны там же в кунсткамере, в подвале. Времена изменились, и былого интереса к "уродцам" и "монстрам", особенно таким, которые по рождению принадлежали к высшей российской знати, в обществе уже не испытывали.
      "Дело Гамильтон" продолжения не имело. Ни одна российская аристократка впоследствии не подвергалась обвинению в "блудной жизни" или "детоубийстве", хотя и супружеских измен, и выкидышей. и преждевременных родов при дворе случалось куда больше, чем в среднем по России. Просто остальных царей (и цариц) это интересовало куда меньше, чем Петра.
      О дальнейшей судьбе Ивана Орлова не известно ничего. Мужчина - он, естественно, остался в стороне. И это. кстати, тоже с веками не меняется...
      ДЕВИЦА МУЖСКОГО ПОЛА
      (ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЭОН)
      Полное имя этого человека эвучало так: Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андре-Тимоте де Эон и де Бомон. Ничего необычного такая гроздь имен в те времена в католических странах (а таковою была Франция) собою не представляла. Чем больше имен дано при крещении младенцу, тем больше у него будет святых заступников, считали добрые католики. И женское имя среди мужских тоже было в порядке вещей: святая заступница тоже не помешает.
      Неизвестно, почему ребенка наряжали то мальчиком, то девочкой. Возможно, потому, что мать его хотела дочку и потому приказывала наряжать мальчика в платьица и панталончики с кружевами. Но говорили также, что мальчик-то на самом деле был девочкой, а, поскольку его отец страстно хотел иметь сына и наследника, малышку наряжали в мужские костюмы.
      Как было на самом деле, трудно сказать. Достоверно одно: шевалье де Зон всю жизнь одинаково свободно чувствовал себя и в юбке с кринолином, и в военном мундире. Достоверно также, что "он" великолепно владел шпагой, а "она" танцевала лучше всех остальных дам при королевском дворе в Версале.
      В десятилетнем возрасте шевалье поместили в мужскую коллегию Мазарини, где ему дали приличное по тем временам образование, обильно приправленное розгами. У аббатов, кстати, не возникало ни малейшего сомнения в том, к какому полу принадлежал их резвый и смышленый питомец. Из коллегии шевалье вышел со званием "доктор гражданского и канонического права" и с репутацией самого опасного дуэлянта Франции.
      Молодой адвокат и пером владел столь же виртуозно, сколь и шпагой. За три года он успел выпустить в свет две книги: "Финансовое положение Франции при Людовике XIV в период Регентства" и "Политические рассуждения об администрации древних и новых народов". О новом "светлом разуме" заговорили в светских салонах, и, по слухам, сам великий Вольтер желал с ним познакомиться. Но знакомство состоялось позже, много позже...
      А пока одна из многочисленных любовниц (по слухам, только по слухам нет ни единого твердого доказательства близости шевалье с какой-либо женщиной), молоденькая графиня де Рошфор, решила подурачиться. Нарядив шевалье в свое платье, она повезла его на маскарад, где был и король Людовик XV. Пресыщенный пышными прелестями придворных красавиц, король отметил угловатую хрупкость незнакомки. И уединился с нею в саду...