Н. Тамарченко: "…роман Михаила Берга, будучи по всем признакам «ироническим дискурсом», одновременно рассчитан и на безусловно серьезное восприятие. Так же, как, например, серьезности проблем, обсуждавшихся в «Евгении Онегине», ничуть не препятствовало то обстоятельство, что роман о героях был у Пушкина одновременно и «романом о романе».
      …в романе «Вечный жид», как свидетельствуют и эпиграф из Тертуллиана, и название, в первую очередь ставится и художественно разрешается не вопрос о достоверности художественного вымысла, а вопрос о реальности Христа и его значении для человека и человечества".

      …не знаю, не уверен, боюсь напутать: на чем я кончил в прошлый раз? На каком-нибудь знаке препинания, что я поставил либо нет, не помню, поставил, конечно, в смысле фигуральном, переносном, да, да, только в переносном, и, уж вероятно, не точку, которая только расплывается в корявую географическую кляксу в виде Мертвого моря, если притиснуть промокашкой, ворсистой, теплой и шершавой, пахнущей новой ученической тетрадью, понедельником или круглым животиком пресс-папье с приятной холодящей мраморной рукояткой, увенчанной шлемом, промокнуть чернильную точку вытертой от употребления фланелью и поставить пресс-папье на место, ощутив на минутку его приятную тяжесть. О, я не рассказал тебе еще и десятой, сотой доли того, что хотел и о чем ты так и не узнал, о женщинах, блондинках и брюнетках, тонких и пухленьких, о мягких местах и жестких словах, о мучениях любви и как они умеют расчесывать волосы на ночь, свешивая волнистую гриву, шелковистую тяжелую массу, набок, на одно плечо, и расческа с сухим треском ходит туда-сюда, плавными рывками, по кругу, а свет от моргающего на ветру фонаря сеется сквозь узкую щелку в тяжелых гардинах, подрагивает, пританцовывает в тысячах бликах-близнецах на худенькой быстрой ручке, а когда на мгновение гаснет, то видна пыль, осевшая на настенном и косо висящем зеркале в деревянной раме. А сколько я знаю разных историй, нравоучительных и занятных, смешных и грустных, трагических и нелепых, о конвертах с синей печатью, о книге, что открывалась только на одной странице, о девушке из Гренобля, которую украли, а потом ее родители каждое утро получали коричневые бандероли, пахнущие сургучом и бечевкой, - ну, ты уже догадался, что было в этих бандеролях; и многое, многое другое, только слушай, Нюма, мальчик мой! А чем, скажи, не тема: тайна Пизанской башни? Да, а сколько игр и их секретов я смогу тебе открыть: игр для двоих, троих и четверых, карточных, настольных, - требущих только листка бумаги и карандаша, твердого или мягкого, фабрики Сакко и Ванцетти или любой другой, а если есть шариковая ручка, то подойдет и она, только я, ты знаешь, предпочитаю традиционное перо - пикет, американский покер, безик, преферанс классический, который хорош в поезде и на пляже, если компания мужская и нечем заняться, а для дам - бридж с цветными фишками и металлическими жетончиками, которыми, кстати, можно звонить в телефоне-автомате, если, как назло, куда-то запропастились все двухкопеечные монеты, а звонить надо позарез. А игры для одного, если ты сидишь в печали, поздний вечер, один, лампочка на дачной веранде, обернутая пожелтевшей газетой, светит тускло, стакан с недопитым чаем оставил на клеенке несколько мокрых пересекающихся кругов: чем, скажи, в таком настроении плох пасьянс Маргариты Наваррской, этой лучшей писательницы среди всех принцесс и превосходной собеседницы? Тайну этого пасьянса она открыла мне однажды, в укромной галерее, с глазу на глаз. Когда к моему соседу еще приходила на свидание испуганная жена его, то как удивлен я был ее поразительным сходством с моей приятельницей Маргаритой: та же аристократическая неправильность черт - вытянутое треугольное лицо, высокомерно высокие скулы, припухлые бледные щечки, глаза под геометрически прямыми бровями, выпуклые, точно у ночной птицы, с искорками затаенной грусти либо порочности, я не разглядел, но главное - нос, как ребро, пересекающий личико биссектрисой пополам, нос римского патриция, только острей и длинней, нет, не гоголевский нос, не орган коллежского асессора Ковалева, а нос ученой библиотекарши, что почти цепляется за крепко сжатый девический рот с несколько опущенной нижней губой, а дальше - остренький подбородок с ямочкой, говорящей об обидчивости женской натуры. А если отсечь от этого имени последнюю букву, как другой королеве отсекли голову, пока она стояла на карачках? То останется просто Маргарит - или жемчужина, если вспомнить греческую речь, - как назвал свои поучения Иоанн Златоуст (ок. 347-407); ты только не путай Маргарит с Маргерит: одна буква делает перекресток, на котором, переминаясь с ноги на ногу, будто хотят «пи-пи», стоят под дырявым зонтиком одной фамилии два брата, бездарные писатели Поль и Виктор, не По и Вирджиния и не Поль и Виргиния, а Поль и Виктор, стоят и читают по очереди друг другу свои идиотические книжки: сначала читает Поль, а Виктор слушает, прикрыв глаза, потом читает Виктор, а Поль ему внимает; а помнишь ту забавную эротическую пьеску про дурачка Маргита, древнегреческого автора, пародирующего Гомера, кучерявый эпос и дактилический гекзаметр (а может, это и сам Гомер - неизвестно), что я когда-то поставил: одно действие - брачная ночь, множество смешных положений, связанных с различными сексуальными позами и топорным юмором древних? О, сколь прекрасно чтение на воздухе: где-нибудь на берегу тихой реки, у озера, по зеркальной поверхности которого скользят жуки-плавуны, хрупкий недлинный камыш напоминает небритую щетину, в полях, в пампасах, или просто поставить раскладное парусиновое кресло посреди лесной полянки, втиснуть в его мягкие объятия свои телеса, возложить неуемные локти на удобные подлокотники и листать страницу за страницей, страницу за страницей, - сколь благословенно, Нюма, сословие читателей: кто свободней, партикулярней, независимей этих скромных граждан, сидящих в парусиновых раскладных креслах с книжкой в руках посреди лесной полянки среднерусской полосы: возмущенная ветром трава-мурава волнами ходит под ногами, стволы дерев плотной толпой теснятся вокруг, и кроны сливаются, как мужчина и женщина в любовном объятии; меж могучих ветвей ближайшей ели, выступившей на два шага вперед, кое-где поблескивает серебряная паутина, словно некая шустрая старушенция быстро мельтешит спицами, кончая вязание; скрипит или, я бы даже сказал, стонет, если это не покажется тебе слишком сильно сказанным: но именно стонет трещина старой дуплистой березы с отломанной вершиной и почерневшими от старости кистями ветвей, стонет, как старый человек от болей в пояснице, как стонал твой дедушка, поднимаясь по лестнице своего дома в Могилеве, шепчет что-то в ответ ветру всей своей поределой кроной; но вот ветер потух - замерло, еще чуть-чуть позвенев, монисто листвы, трава по-собачьи прилегла у ног - и сиди, читай себе дальше, строчку за строчкой, страницу за страницей, - кто тебя свободней? А коли надоест, я не утверждаю, что обязательно надоест, но можно просто устать, автор потребует некоторой передышки, раздумия, то всегда есть отвлечение: как хорош бадминтон в лесу, особенно если нет ветра, а есть хороший напарник, - без всякой сетки, мы не пижоны, выбрать площадку поровнее, шагов так семь-восемь, и перебрасывать перистый воланчик с круглым резиновым носом, ударяя туго натянутой ракеткой, отчего в теле - в ответ - тоже задрожит какая-то приятная струнка; а нет напарника - тоже не беда, можно играть и одному: встать против дуновения воздуха, которое есть всегда, и посылать блаженную тяжесть воланчика вверх, стараясь, чтобы он летел красиво и вертикально, разрезая воздушный пирог углом падения и отражения, опять ловить упругой сетчатой поверхностью, подставляя ее перпендикулярно, и снова смотреть, как оперенный, точно рифма, воланчик уходит от тебя в небо; скажу заранее - когда играешь в бадминтон один, удовольствие тем больше, чем реже воланчик упадет на землю мимо твоих ротозейских рук! А помнишь, как один незадачливый воспитатель учил свою малолетнюю питомицу, используемую им не по назначению, приемам лаун-тенниса на кортах Среднего Запада; не знаю, как ты, но я до сих пор иногда выезжаю на левую сторону дороги, не снижая скорости, мчусь на поток машин, которые, испуганно сигналя, сворачивают в сторону, обалдело машут сквозь ветровое стекло руками, крутят указательным пальцем около виска, но я жму на акселератор, а когда колеса, как рыба в тесте, увязают в земле, сижу, зная, что больше не шевельнусь ни ногой, ни рукой, ни пальчиком, пусть несут на руках до машины, втискивают на заднее сиденье, а перед глазами стоит заплаканное личико этой стыдливой сиротки, ведь она плакала каждую ночь, если думала, что я сплю, или та гримаса, которую я подглядел у нее в ванной, трудный, трудный путь к освобождению своему выбирает иногда тварь человеческая, не ведает, что творит, как сказал бы Ивушка Плакучая. Вот бы с кем тебе - а, вон Прозерпина, дежурная сестричка, с уткой к Столбняку прошла, который, вероятно, и сегодня не встанет, а так и будет, как истукан, сидеть в своей буддийской позе, пока Гиппократ из института Сербского обход не закончит, грядки пропалывая и сорняки выкорчевывая; не помню, боюсь напутать, запамятовал - рассказал ли я тебе, что этого монаха так и привезли с Малой Садовой - ступни, скрепленные судорогой, ловко на бедра выворочены, чтобы лотос получился, и лик немой и бесстрастный, в себя обращенный. Постой, скажешь ты, а разве у нас есть буддийские монахи? У нас есть все, отвечу я. И все они живут на Малой Садовой? Да, буддийские монахи живут на Малой Садовой, просто Садовой, но не только - одного буддийского монаха мне показали в переулке Ильича, дом восемь, квартира семнадцать: одиннадцатый день сидел он посреди коммунальной кухни в позе безмолвия, погруженный в собственные медитативные видения, как ведро в колодец с водой, с лицом и телом, позеленевшим от напряжения (а может, наоборот, расслабления, как правильно - я не знаю), словно от кислорода медный памятник; голодный как собака, ибо, конечно, не ел все это время, а его то и дело проверяли на бесчувственность - кололи иголками и булавками, значками, которые специально для этого отцепляли от лацканов пиджаков и кофточек, синтетических курток с олимпийской символикой и без оной, одна девушка вынула из уха золотую клипсу в виде подковы и попыталась закончить фигуру умолчания с ее помощью, но тщетно; монаху подносили к ноздрям ватку, обильно смоченную нашатырем, ставили на спину дымящие огнем банки, отчего спина стала напоминать шкуру леопарда, и квартирная кошка от ужаса выгибала спину Львиным мостиком; за оттопыренный палец ему цепляли веревку для сушки белья - монах был безучастен: говорили, что он готовился к этой медитации семь лет и собирался выяснить свои отношения с Конфуцием. Но наш собственный буддийский монах Петр Семенович Столбов, или Столбняк в просторечии, был совсем другим: он стал буддийским монахом внезапно, по велению сердца и открытой всем сквознякам души, за пятнадцать минут до обращения он еще не знал, во что обратится: руки вдруг скрестились на груди, словно букву «х» изображая, и ноги сами эту же букву повторили. А вот и Изобретатель наш проснуться изволили, вывернул из-под одеяла свое лицо, помятое, точно обод велосипедного колеса, проехавшего по гравию, хотя лицо значения не имеет, ибо имеются еще и уши, отбрасывающие тень, словно листья платанов, так что не виден затылок, скошенный, как каблук; уши, должен заметить, живут самостоятельной жизнью, ибо, если позволено будет сравнение, так сказать, гипербола, выдают любое стремление души, как хвост, не желая его, впрочем, унизить, собачий. У тебя не составилось впечатления, ты желаешь пространней? Пожалуйста. Представь себе тогда Мичмана Изи с шестиклассным образованием, выгнанного за неуспеваемость из ремесленного училища, полуденный, если угодно, возраст, то бишь что-то между сорока и пятьюдесятью, маленькие медвежьи глазки, спадающая на лоб челочка, огромные, как ты понял, уши, и присовокупи к услышанному перечню космогоническую теорию бесконечно малых и бесконечно больших инфрадвижений и роль главаря банды космического шпионажа, вот как раз встретился с ним взглядом - ишь, смотрит, жидомор-мухомор, жидомасон проклятый, взглядом излучает, надо гиппократу иванычу пожалиться, чтобы личность оградили, ибо невозможно творчески мыслить, когда разные жидоморы взглядом вербуют, нет, думаю, смотреть нельзя, ни-ни, и не буду, сделаю вид, что взгляда евонного не замечаю, мол, меня это не касается, а то скажут, чего это ты так разволновался, тем, у кого совесть чиста, бояться нечего, ни-ни, и смотреть не буду, накроюсь простыней с головой, вот так, ага, выкусил, на, выкуси, вот только дышать тяжело, душно как-то, воздуха мало, простыня горячая и ко рту прилипает, ага, а мы струечку сделаем, воздухопровод проведем, вот так сюда пальцем подыму, и воздух чистый побежал, другое дело, ишь, слово-то какое придумал - воздухопровод, само получилось, смотри-ка, заковыристое словцо-то, а, вот водопровод был, его кто-то другой придумал, а воздухопровод - его и не было, его я придумал, а что - слова новые тоже, поди, не каждый день изобретаются, это, может, и пошибче будет, изобретатель воздухопровода илья кузьмич ухов, звучит, а, вроде ничего, слова тоже, будь здоров, принадлежат народу, и мы не позволим, да, да, и что-нибудь такое завернуть, а что, могут и в центральной печати поместить, так, мол, и так, изобретено новое слово, пользуйтесь им по праву, применяйте по назначению, не жалко, а изобретатель этого слова такой-то и такой-то, и пусть фотографию пришлепнут, небольшую, будьте любезны, мы не гордые, пусть хоть как на паспорте, да, и обязательно подзаголовок - мол, так и так, университет на дому, нет, как-то нехорошо, не так звучит, не очень подходяще, лаборатория мозга - это уже лучше, научного больше и попроще, но тоже не то, как-нибудь иначе, вроде - изобретатель шутит, или - размышляя на досуге, а то подумают, будто он только сидит и слова разные выковыривает, как изюм из булки, а вот он не только, не только, вот это и надо подчеркнуть - то есть главное дело, мол, пока главная теория создается, напал на новое слово, по этому поводу и статейка тиснута, вот только подзаголовок надо бы половчей составить, а то они, конечно, у них одни свои, а как голос новый, никому не известный, - так ему преграды и препоны всякие, мол, так и так, нет, милые товарищи, извини и подвинься, этак у нас дело не пойдет, этак мы с вами знаете куда заедем, мы с вами, и тут что-нибудь такое хлесткое, тут можно, мол, так и так, что-нибудь такое эдакое, ну-ну-ну, нет, что-то голова сегодня не то, не варит и дышать трудно, душно, ах ты - воздухопровод засорился, так-так-так, сейчас мы его прочистим, вот так, вот так получше, но голову все равно чего-то не того, будто влияет кто-то, ага, это наверняка жидомор проклятый взглядом своим излучает, надо бы посмотреть - глядит или нет, жалко, я щелочки никакой не оставил, глазочек бы такой потайной, а то совсем с головой накрылся, ай-я-яй, как же так, как же я так сделал, какой козырь я им дал, да, дал я маху, ведь они теперь скажут - ага, накрылся, спрятался, значит, испугался, значит, совесть не чиста, у кого совесть чиста, бояться нечего, а тут взял с головой накрылся, это меня все мухомор запутал, взглядом смутил, масон проклятый, вот я простыней и накрылся, будто сплю, а если и вправду вид сделать - будто я сплю, а по нечайке простыней с головой и накрылся, будто так, будто ничего, а потом душно стало - я и воздухопровод сделал, да, да, постой, а вдруг они заметили, как я пальцем-то по простыне со своей стороны водил, струйку сооружая, воздухопровод, будь он проклят, делая, ай-я-яй, наверняка заметили, жидомор этот, конечно, первым заметил, как же, скажут, ты спал, если пальцем с обратной стороны водил и воздухопровод делал, ну и влип, ну и вляпался, как же быть-то теперь, а может, я со сна пальцем по простыне водил, сплю себе, вдруг, глядь, вижу, то есть во сне вижу - муха сидит, я ее отгонял, мол, кыш, кыш, лети отсюдова, и пальцем ее, да, вот, значит, гоню ее пальцем, это во сне, конечно, а им со стороны кажется, будто я воздухопровод какой-то делал, а ничего подобного, никакого вашего воздухопровода и в глаза не видел, нет и нет, категорически, и слова такого не слыхал, ни разочка, так что отдохни подвинься, а воздухопровод тю-тю, это ты его сам придумал, чтобы на меня наклепать, а на меня так просто не наклепаешь, я еще ого, я сам наклепаю, так что, может, ничего страшного и не получилось, я, мол, спал, а со сна и так далее, спал, спал, а теперь проснулся, ага, надо вид сделать, что я спал и сейчас сплю, а сейчас просыпаюсь, ага, а как я просыпаюсь, мне антонина, жена то есть, всегда говорила, ты как паровоз храпишь, особенно если на боку завалишься, я тебя так и так толкаю, и локтем и коленом подвигаю, а ты храпишь и храпишь, как телега несмазанная, ладно, завела карусель, на себя сперва погляди, вот, и объяснять нечего, будто специально, храплю-не храплю, лишь бы прицепиться к чему было, а тут дело природное, понимать надо, это кому как положено, ну да тебе не понять, не твоего ума дело, да, да, не по сеньке шапка, вот так, ага, извини за грубость, ага, не суй свой нос, да, да, это тебе не выточки-цветочки, это тебе не пропуска на своей вертушке просматривать, это понимать надо, я и говорю, что, что, я и не зарываюсь, это ты зарываешься, ты смотри, ага, или иначе, вот, а на каком я боку лежу, а я на спине, значит, могу и не храпеть, так, теперь просыпаюсь, а чего просыпаться, чего делать-то буду, на жидомора смотреть, так удовольствие маленькое, а мне чего, лежу на спине, простынка вот сама сползла, дышать можно, все равно ведь сплю, вот и буду спать, пусть так и думают, ага, если что, то так и скажу, спал себе и спал, а мыслью можно и во сне заниматься, интересно, а глядит он на меня сейчас или не глядит, а, нет, надо отсюдова выбираться, из болота этого, каждый день взглядом излучают, в масона вербуют, я не для себя стараюсь, я, будьте любезны, теорию главную делаю, а мне мешают, вот, прошу оградить, они меня сюда специально засадили, масоны проклятые, а теорию тем временем и прикарманят, ишь, хитро задумали, нет, надо к общественности обращаться, мол, так и так, ага, прямо сейчас и сочиню, будьте любезны, засадили, прямо к главному врачу, в связи с тем, что во вверенном вам учреждении невозможно, хорошо, хорошо, невозможно, и тут что-нибудь такое подпустить, чтобы поняли, с кем дело имеют, ого, в то время как, да, категорически, ну да это ерунда, это я потом на бумаге еще лучше накатаю, ага, мол, так и так, поместили куда, вот, что за компания у вас здесь обитается, надо разобраться, да, и тут что-нибудь такое высокое, про материю какую-нибудь, короче - возражаю, да, это что же такое получается, уж про жидомора не говорю, тут вообще разговор особый, в другом месте и в другое время, а взять хотя бы престолонаследника, так ведь это монархист матерый, едрена вошь, чистой воды, он мне и воззвания читал, еще слова там такие наверчены, мол, так и так, император такой-сякой и все такое прочее, я ему, конечно, поддакивал, ибо вижу, что человек не в себе, но сразу скажу: я не согласен, а то, что кивал, так это для отводу глаз, потому что я-то его сразу раскусил, да, да, будьте любезны, это вы с ним цацкаетесь, потому что без понимания, я, конечно, извиняюсь, да, я-то сразу понял, что он это только так, прикрывается, мол, да, я не в себе, чтобы вы поверили, а он тем временем пропаганду свою гундосит, что хочу, мол, то и говорю, так и получается, а скрипачишка этот бывший, если в таком разрезе брать, к нему еще жена его, пиликалка тоже, ходила, цаца расфуфыренная, глаза еще такие испуганные, как блюдца, бледненькая такая, даже хвостом с испугу не вертит, даже как зовут - запамятовал, иван павлович, что ли, его еще ивушкой плакучей кличут, за то, что худой, как хлыст, не знаю, шепчет еще все время, шептун вертлявый, про своего елеем помазанного, шепчет и шепчет, ага, мол, бичует, каким он был, непотребства разные рассказывает, мол, кается теперь, такой я и сякой-разэтакий, а ты не блуди и каяться нечем будет, ишь, нашли манеру - так и так, будьте любезны, этак каждый может: сперва нагадить, а потом языком лизать, а ты сперва не делай, ты вежливые понятия имей, вот я и говорю, вы куда же меня поместили, да и ванечку взять, эники-бэники-си-колеса, это, эники-бэники-ба, черт знает что получается, просто совсем дебил натуральный, ага, ухо вертит, рожи разные строит, хорошо - тихий еще, а так не знаю прямо, как и быть, обстановочку прикиньте, товарищи дорогие, а у меня контакты важные, космические, можно сказать, информацию, будьте любезны, из первых рук получаю, такое дело, все ниточки к себе прибираю, ибо они (но это не вашего ума дело) меня за своего считают, мне молоко натуральное выдавать можно, за вредность полагая, ибо, получается, я как на спецзадании нахожусь, хотя и против своей воли, так как не подготовлен, но паутину их вражескую, происки и так далее, как пить дать, но это как бы дело общественное, которое я поневоле на себя взял, так как сам выхода пока не вижу и о нем не все сообщаю, а так просто думаю, это я знаю, кому отпишу, это, будьте любезны, штуковина тонкая и государственная, а вам, чтоб понятие имели, что поставлен в невозможные обстоятельства, перед видом, так сказать, а мне еще труд мой закончить надо, хотя это опять профиль не ваш, это в академию сообщать надо, мол, так и так, находясь на вынужденном спецзадании государственной важности и необходимости, отлучен от книг, проясняющих философское содержание, и документов, не имею сил продолжать начатое ранее, о чем сообщал, и вообще существую вперемежку, да, да, да, как коллеги по призванию, так и так, все понимаю и рассчитываю, наука требует жертв, мол, путь познания и так далее и т. д. и т. п., но, дорогие товарищи ученые, друзья мои научные и коллеги, рассмотрите текущую ситуацию, когда я, как известно, двигаю теорию инфрадвижений, мол, с которых все началось, и причино-следствия, вынужден находиться, прошу понять меня правильно, заходит эта засранка, сестричка в своем халате, заходит в самый творческий процесс, а под халатом натурально ничего нет, я опыт специально ставил, ничего не просвечивает, кроме ейного бесстыдства, у меня естественное возмущение, а она: я не к вам, я больному утку принесла, а больной - это тот, кто в позе восседает, столбняк который, а сама как спичка, кабзда худая, мол, здесь температура такая, что жарко, и я задыхаюсь, я и врачу, гиппократу иванычу, жаловался, как почти коллега и входя в его положение, но он тоже говорит, температура и задыхается, а когда попросил его книги как необходимое подсобье представить, он только, что вы переутомились, вам надо отдохнуть и все пройдет, короче, мозги пудрит, а с маятником, что жидомор-мухомор, да и с ивушкой плакучей на ты и за руку, что вызывает размышление, и сыну царскому что-то на ухо шептал, код какой-то, энтерсептол да энтерсептол, отчего возникло подозрение в его соучастии, ибо их, конечно, намного больше, чем можно вообразить и чем вы, через стекло, можете разглядеть, лично я прямо физически ощущаю, как опутывают с ног до головы в свои масонские связи, желая сбить с толку, а то, что кто-то может возразить, как же это он ничего не чувствует, то такое недомыслие понятно, ибо они тоже не дураки и их интересует самая передовая мысль, которую они хотят использовать и завладеть, вот они на меня как на ученого и накинулись, тут нюх, будь здоров, что еще раз доказывает важность сделанного открытия и необходимость его сохранения, ибо потомки наши не простят беспечности, да, да, да, ибо - и тут еще что-нибудь мощное, мол, так и так, даешь науку и, слушай, приятель, потише нельзя, на полтона, что, я говорю потише, пожалуйста, тут еще спят даже, да я разве, ай-я-яй, опять маху дал, как же так, получается, я сплю, а во сне вслух разговариваю, ну, вляпался, ой-е-ей, теперь жидомор, маятник проклятый, скажет, мол, он только вид делал, что спал, а на самом деле совсем и не спал, а сначала воздухопровод делал, ибо испугался, так как совесть не чиста, у кого совесть чиста - бояться нечего, а потом и вовсе стал вслух орать, так как его сюда не просто доставили, а за дело, значит, теперь давай и на нас работай, сообщай все сведения, которые знаешь, а если вид сделать, что я со сна говорил, ванечка тоже, будьте любезны, как зарядит иногда со сна, ре-ре-ре, стоит домик на горе, что даже вскидываются, бывало, да, да, да, мало ли что вслух, со сна не очнувшись, наговорить можно, а теперь проснулся и молчу, как все лежу, и ничего, а маятник скажет чего, а ему, а ты чего здесь лежишь, так что неизвестно - кто и кого, а лежу и молчу, лежу себе и молчу, и все, и молчу, да.

      Ивушка, Ивушка Плакучая: слышу, как говоришь и повторяешь ты имя. Губы, губы твои, предназначенные для лепета и шепота, робкие и нежные, разлепляются и шепчут, шелестя как лепестки: Ивушка, Ивушка Плакучая, вернись, вернись, если можешь, Ивушка. Не могу, не могу, не могу, не могу; Ивушка, вернись, Ивушка, опять просят губы твои, глаза твои, испуганные и большие, как блюдца: грустно возвращаться мне одной после работы в кинотеатре нашем, где сижу теперь одна, рядом с пустым стулом, обтянутым клеенкой, мутной и потрескавшейся, как зеркало от времени, и не слышать скрипки твоей в пиликающем оркестрике нашем, не слышать шуток твоих, когда Олимпиада Васильевна, ты помнишь ее, в черном платье, обшитом мелким бисером и блестками, пробирается между коленкоровых стульев со зрителями и слушателями нашими, пряча в руках фисташковое фруктовое мороженое в бумажном стаканчике. О, Олимпиада Васильевна, говорил ты, о, голос души моей. Горько, горько и грустно звучит скрипка моя в пиликающем хоре бедных мелодий, над которыми так смеялся ты, Ивушка, Ивушка Плакучая, а потом, после послед-него сеанса, в одиночестве возвращаться домой, в дом наш, состоящий из одной комнатки, самой стаскивать с себя плащик, скидывать туфли, цепляя носком за задник, пачкая при этом чулки, ибо некому меня корить за это, а затем брести по коридору в одних чулках, прижимая к груди пахнущий канифолью и дерматином футляр, брести в комнату нашу, в дом наш. Ивушка, Ивушка, Ивушка Плакучая: зовут, распускаются губы, как речная лилия. Ивушка. Шепчут, бормочут, тянутся вперед, будто произносят и просят: пить, пить. Ивушка. А как грустно и одиноко звучала однажды скрипка моя, когда я как-то вечером взяла футляр с полки, вынула из футляра скрипку, протерла синей фланелью и вызвала смычком своим первые звуки: как тихо и безысходно запел Шуберт, завертелась, зашумела мельница, стоящая у пруда, закапала вода, ветер сломя голову побежал по траве, и окошко на втором этаже погасло, зажглось на минутку и погасло опять. Только раз, говорю тебе, звучала скрипка моя, нарушая ночную тишину и покой усталых соседей наших: тружеников и тунеядцев, встающих рано, чуть свет, и поднимающихся поздно, когда встанется, алкоголиков и язвенников, подъездных старушек и женщин в интересном положении, чего-то ждущих девушек и дождавшихся молодых матерей, водопроводчика жэка и персонального пенсионера с красной книжицей, всех многочисленных соседей наших, которые спали либо нет, а если спали, то в испуге приподнялись на домкрате локтя, прислушались к тихо звучащей скрипке, ругнулись про себя и повернулись на другой бок. Только раз смычок, побежав, как огонь по хворосту, попытался перепилить пустоту души моей, но споткнулся о порог тишины, замер, повис в воздухе. Шуберт растаял, растворился без осадка, как в кипятке сахар, который я кидала тебе каждое утро в чашку, Ивушка, и опять стало тихо. Вернись, вернись, Ивушка, просит голос твой, словно ухо прислоняется к морской раковине, губы твои почти касаются ушной перепонки, шепчут, шепчут губы твои. Не проси, не проси, Лигейя души моей, другой говорит через меня, другое зовет меня теперь, не заставляй повторять, что домашние - враги твои, ибо нет у меня домашних, а есть ты, Лигейя слуха моего. Ивушка, Ивушка Плакучая, опять звучит эхо просьбы твоей, как одиноко стынет узкое тело мое в ночи одиночества моего, и нет рядом тебя, и нет рук твоих, и дыхания не слышу твоего. Как велика, как просторна постель наша, как одиноко, неуютно в ней одной: и простыня скручивается винтом вокруг лодыжки, и одеяло к середине ночи сползает на пол, и угол подушки пышет жаром, как угол печи. А раз, вернувшись после последнего сеанса в кинотеатре нашем, не включая света, стояла посреди комнаты и потом, положив футляр на стул, стала раздеваться для тебя перед зеркалом: платье сошло с меня, как кожа, которая шелушится, нижняя юбка упала на пол, отстегнутые чулки собрались в гармошку под коленками, и я вышагнула из матерчатого круга, и узкая, известковая женщина, качнув бедрами, появилась на поверхности зеркального стекла. Шпилька металлическая застыла в руке, волосы для тебя рассыпались по плечам моим. Посмотрела. Как белеет молочное тело мое, как набухли сосцы: без рук, без губ твоих, Ивушка, муж мой. Вернись, вернись, Ивушка, Ивушка Плакучая, или ты не видишь меня. Вижу, вижу тебя, Лигейя зрения моего, облик твой навсегда отпечатался на сетчатке моего глаза, хочу и не могу сморгнуть абрис твой, как ресничку, прилипшую к глазному яблоку. Слеза выступила от механического раздражения, но все равно контуры известкового тела твоего проступают фотоснимком из проявителя; смычок чертит по воздуху воображаемые контуры твои, обтекаемые, точно береговая линия; но не искушай меня, не говори ничего больше. Ивушка Плакучая. Не надо, говорю я тебе, не проси, Лигейя моя, лучше послушай, какой я однажды, уже здесь, видел сон: ты знаешь, как плохо я засыпаю и как странно действует на меня снотворное, прописанное Гиппократом Ивановичем. В тот раз мне казалось, что я опять стал мальчиком, представь себе, эдакий стриженый мальчик в синих трикотажных трусиках, которые, как обычно, замяты в паху и растянуты у бедер. Будто мальчик, то есть я, сидит на корточках на берегу какого-то пруда или тихой речки, а может быть, покинутого озера, которое затерялось в лесу, или даже морского лимана, где вода пресная и желтая из-за глины, имеющей какие-нибудь полезные лечебные свойства, и если пить воду этого морского лимана из эмалированной кружки с трафаретной клубничкой или двумя вишнями посередине, то на дне и стенках этой эмалированной кружки останется ржаво-рыжеватый оттенок, безвредный, а скорее даже - полезный, но мальчик, вероятнее всего, сидит на корточках на берегу тихой лесной речки, рядом с ним куст, растущий буквально