Вечный жид

Простите, я не понял, совершенно, абсолютно, каким образом и на каком языке вы пытались объясниться с Иегошуа, товарищем вашего детства по Назарету: сначала, открыв рот, вы издали звук стрекочущей цикады, а после того, как он ответил вам тихой смиренной улыбкой, начали диалог взглядов, простых жестов, приподнятых бровей. А может быть, он отвечал вам рисунками или знаками, начертанными перстом на земле, в пыли у ног? Мне очень жаль, брат мой, изобразила его правая рука, что я говорю, а ты не слышишь. Глухой услышал, слепой увидел, немой начал пророчествовать, а ты нет. Я и есть, вывела закорючка пальца, тот немой, который молчал, а теперь заговорил: прошу тебя, открой уши своего сердца и услышь. Так-так-так, опять застрекотало в сухой траве или в покрытых прахом пыли придорожных кустах, уаах, ответила далеким плаксивым криком невидимая птица, эхо стремительно понеслось по оврагам и холмам, полям и лугам, горам и долам, чтобы успеть еще вернуться обратно, избегая забираться в густую траву, бурьян и купы деревьев, стараясь держаться ближе к скалистым выступам, большим валунам, глухим оврагам, ко всему, что так или иначе напоминает форму ушной раковины. Вы знаете, должен признаться, я всегда с почтением и, если угодно, с трепетом относился к явлению эха. Если помните, я вам уже, кажется, рассказывал о Симе, нашей экономке, отдававшей предпочтение блестящим шелковым материям и фиолетовым и лиловым тонам, у нее еще была привычка постоянно поправлять спадающую на лоб седую прядку, ярко выделявшуюся на фоне аспидно-черных волос, будто по ним мазнули кистью с серебряной краской; так вот, Сима, это было еще раньше, когда в нашем доме на горе и одновременно у меня на душе было спокойно, до того, как из комнаты на втором этаже пропала любимая мною женщина, и до того, как она появилась, задолго до, уверяю вас, прошу мне верить. Так вот Сима, гуляя под вечер в саду (а гуляла она в любую погоду: и в жару и в холод, и в дождь и в солнце, уж я за этим следил), заворачивая из глубины сада в аллею фиговых деревьев, что свешивали и протягивали ладони своих огромных листьев, почти касаясь волос, к самым головам идущих мимо (аллея как раз вела к самому дому), именно в этот момент Сима обычно, чаще всего, по пальцам можно перечесть случаи, когда этого не происходило, начинала тихонечко напевать. Только представьте себе, это очень естественно - идти в одиночестве по запущенному дикому саду, мимо древних морщинистых деревьев в два обхвата, не торопясь, нога за ногу, подняв, по прихоти души, с усыпанной красноватым песком аллеи несколько листиков сердцевидной формы с закорючкой черенка, задуматься о чем-то своем, возможно о своем усердном поклоннике, который ожидает, прижав лицо к прохладному стеклу, всматривается в густеющий сумрак вечера и, затаив дыхание, слышит, как его длинноногая приятельница, свернув на центральную аллею, совсем неожиданно для себя начинает негромко напевать себе под нос; что-то печальное и мелодичное, соответствующее погоде и обстановке, - очень мило, несравненно, признайтесь, в подобном пении есть своя прелесть, уверен, вы со мной согласитесь. Не правда ли, весьма естественно, что одетая в лиловое Сима, поправив по привычке свесившуюся на лоб седую прядку, так контрастирующую с ее молодым лицом, начинает тихо-тихо напевать, только ее стройная фигурка показывалась в глубине аллеи фиговых дерев, но, должен признаться, запевала она по моему приказу. Ничего не поделаешь, такова была моя прихоть, мой каприз, конечно, за дополнительную плату, но почти каждый вечер, когда сумрак развешивал меж ветвей свое муаровое покрывало, по моему настоянию Сима отправлялась на прогулку и в установленное время, в установленном месте начинала напевать негромко, очаровательно, почти про себя, но так, чтобы слышал я, стоящий у окна, в нетерпении комкая тяжелую гардину с кистями и вглядываясь в неясный женский силуэт, неторопливо следующий ко мне; слышал и представлял, что это та самая женщина, что была мне дороже всего на свете. Да, да, сударь, здесь нет ничего такого, не думаю, что это кощунственно - разыгрывать подобные сценки, ибо Сима, я этого и не скрываю, мне и нужна была только затем, чтобы быть отзвуком, слепком, эхом совсем другой женщины, мне недоступной, но незабвенной. Даже тона ее платьев и накидок: лиловый и фиолетовый, а иногда сиреневый с черными полосами, что так шло к ее точеному личику и волосам цвета воронова крыла, эти тона она тоже выбрала по моей указке, ибо именно эти оттенки больше других, некогда, вы понимаете когда, десять лет назад в Назарете, любила золотоволосая особа, чья смуглая кожа светилась в темноте, точно газовый шарф. Да, Сима была именно эхом, не более того, я не заблуждался: похожее, издалека или с закрытыми глазами (в свои духи, по моей просьбе, она капала горький сок полыни), но все-таки другое существо, хотя, уверяю вас, в этом был свой шарм; поймите меня правильно, я не могу об этом умолчать, но даже отдавалась Сима совсем не так, как та, другая. Она была неумеренной сребролюбкой (переводя каждый лишний поцелуй или поглаживание моей неистовой плоти на язык сестерциев и динариев), но при этом скромна, как ангел, в минуты страсти лаская меня только так, как указывал я (и как в моем воображении делала бы та, другая), упорно сдерживая стоны, несмотря на все мои старания, только бледнея лицом и стискивая зубы в преддверии последнего мгновения. И для большей достоверности иногда, ложась с ней, я надевал на глаза плотную атласную повязку, чтобы не быть так связанным с обедненной, если угодно, реальностью; к сожалению, ничего не попишешь, такова судьба нашего брата-идеалиста; но как мечта не совпадает с действительностью (впоследствии, как вы помните, мне удалось-таки сравнить, разочаровавшись еще более), так Сима была лишь более или менее ловкой копией неповторимого оригинала. Но, милостивый государь, простите, я не понял, не могу связать концов, кажется, вы хотите меня запутать, сбить с толку. Да, конечно, не могу не признать: вы очень выпукло изобразили эту молчаливую женщину в шелковом лиловом платье, с загадочной сединой в молодых волосах, очевидно, лет тридцати, не более, хотя, кто знает, возможна какая-нибудь таинственная история, из-за которой она так неравнодушна к звону серебра; например, будучи подкинутой и воспитываясь из милости в доме богатой квиритки, сухой, черствой и скрытной, сладострастной, молодая черноволосая девушка, заплетающая свои густые волосы в тугую косу, неожиданно для себя влюбилась в сына своей благодетельницы, он тоже к ней неравнодушен, заметив, в какое время дня она спускается в погреб за вином и зеленью, молодой римлянин выслеживает ее, спускается следом и, крепко сжимая в мускулистых ладонях ее маленькие упругие груди, уговаривает отдаться ему, уверяя, что любит и не покинет вовек; поколебавшись из-за страха перед хозяйкой пару дней, она соглашается, начинается страстная любовь, сначала в сыром погребе, где из соломы торчат змеиные головки бутылок, затянутые паутиной, затем в его комнате, отделанной алебастром под мрамор, в ее каморке под лестницей, где девичья постель узка, неудобна и скрипит, как новое седло; внезапно входит мать, старая, но сладострастная квиритка, вот так благодарность, нищенка, как ты посмела, вон из моего дома, благородный молодой юноша вступается за свою невинную подружку, которая на седьмом месяце, в припадке гнева хозяйка выгоняет их обоих на улицу, нищета, фунт лиха, ночлежка с беглыми рабами, чтобы как-то обеспечить свою молодую семью, молодой квирит решается на необдуманный поступок, ночью на проезжей дороге останавливает повозку, один торговец остается лежать на земле с кинжалом в горле, второго, из жалости, отпускает, неделя прекрасной жизни, утром завтрак в постели, вино и маслины, молодая жена в кружевной рубашке и чепчике, от нее пахнет смородиновой водой, локоток упирается ему в грудь, как тебе спалось, мой дорогой, дыбом задирает он ее ночную рубашку и страстно целует грудь, оставляя отпечатки зубов, послушай, милый, шепчет она и кладет его ладонь себе на чашу живота, кажется, он бьет ножкой, говорит она, имея в виду своего первенца, со слезами благодарности на глазах целует он ее плодоносящее чрево, затем, проголодавшись, ест маринованные маслины, запивая их вином, потом опять долгие супружеские ласки, что еще нужно для счастья, хоть сейчас умирай, внезапно стук в дверь, и, звеня зловещей медью, в комнату для двоих врывается толпа легионеров в кожаных шлемах и латах, острый запах соленого мужского пота, отпущенный торговец, отплатив черной неблагодарностью за дарованную жизнь, выследил молодого квирита и привел солдат, молодая еврейка, всхлипывая, закусывая прекрасные губки, смотрит затуманившимся взором, как легионеры уводят ее суженого и уносят награбленное, вино и маслины, все кончено, в отчаянье она отрезает себе косы под корень, осудив, ее мужа продают в гладиаторы, и каждый вечер на арене цирка, что расположен в западной части города, он сражается с дикими зверями и с другими себе подобными несчастными; однажды, накопив денег, она тоже идет в цирк и с ужасом следит, как ее муж, молодой квирит, сражается против выбритого наголо, голого и черного, как сапог, эфиопа с сетью и трезубцем; ее суженый побеждает, закалывая черную образину своим двуручным мечом; закрыв глаза, беззвучно шевеля губами, еврейка дает слово выкупить своего повелителя любым способом и, чтобы заработать необходимую огромную сумму, через посредника ищет старичка, который за ее скупые безлюбовные ласки согласится выкупить из неволи ее муженька; ей предлагают адрес, она идет по желтой пыльной дороге, минует трактир с навесом, озеро с белыми лилиями, ручей, прохладный и быстрый, еле передвигая ноги от усталости и страха, подходит к расположенному в глубине сада дому, что граничит с кладбищенской стеной, и, оказавшись Симой, поступает сначала в услужение к вашему больному отцу, а затем, показавшись вам похожей на совсем другую женщину с золотистыми волосами, начинает длительную борьбу с вами за каждый поцелуй, который она ловко переводит на язык сестерциев. А в самую первую ночь, когда она лежит в постели с вами или вашим отцом, это неважно, не имеет значения, кому какое дело, ее очаровательные жгучие черные волосы седеют одной прядкой, упрямо свешивающейся на лоб. Или то же самое, опять же богатая римлянка, к которой молодая еврейка из бедной семьи нанимается в услужение, но ее сын, не молодой, красивый и благородный, а толстый, угрюмый, с неопрятно-подозрительными пятнами на одежде, опять подвал, где хранится вино, окорока и зелень, опять ладони, но теперь не сильные и мускулистые, а липкие и потные, сжимают ее маленькие упругие груди, она отталкивает его противные руки, кажется покрытые паутиной, но он обманом и хитростью овладевает ею, начинается неистовая любовь, сначала в подвале, где пахнет плесенью и сыростью, затем в его комнате, отделанной алебастром под мрамор, потом на ее узкой девической постельке под лестницей, которая скрипит, как неразношенные сандалии; внезапно входит мать, сварливая старуха, вот она, благодарность, и ты здесь, негодяй, вон из моего дома, а она уже на седьмом месяце, первая ночь, проведенная неизвестно где, утро, она бредет куда глаза глядят, сплошной туман, споткнувшись где-то у обочины, она падает, плод поворачивается, начинаются преждевременные роды, ребенок рождается недоношенным, слабым, и, омыв его слезами, однажды в полдень, отчаявшись до предела, она подкидывает свое дитя на порог богатого дома, повесив ему на шею медальон; и тут же, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами, клянется, что любым способом накопит нужную сумму, чтобы забрать своего малыша и воспитывать его так, как он этого заслуживает; затем, конечно, желтая пыльная дорога, начавшаяся от городских ворот, придорожный трактир с широким навесом по левую руку, развилка, она сворачивает и идет вдоль берега уютного тихого озера, поросшего по мелководью щетиной коричневой травы, затем ручей, звонкий и прохладный, дорога поднимается в гору, жарко, пахнет полынью, где-то далеко плаксиво кричит невидимая птица, с трудом в глубине густого, как кисель, сада она находит дом, что почти примыкает к белой кладбищенской стене, и, договорившись об условиях, знакомится сначала с неопрятным стариком, живущим на первом этаже, который постоянно отхаркивает в маленькие, специально нарезанные бумажки, а затем с его сыном, черноволосым красавцем с несколько мелковатыми чертами лица и угрюмым остановившимся взглядом. Начинается работа, а в первую ночь, когда она проснулась рядом с черноволосым молодым хозяином, одна из прядок, спадавших на лоб, оказалась белой, точно серебряные сестерции, которые начиная с этого утра она стала складывать в шкатулку в своей маленькой комнатке. Прекрасно, милостивый государь, это действительно эхо, никак не меньше, ни-ни, хотя никак и не больше, должен признаться, теперь я готов поверить в силу и искренность вашего чувства к женщине с волосами леди Годивы, но, простите, какое это имеет отношение к разговору, состоявшемуся между вами и Иегошуа на пустыре за синагогой, к повествованию, которое вы так резко прервали, переключив мое внимание на совсем другое, будто хотели специально сбить меня с толку, запутать, увлечь другой историей, с первой никак не связанной. Нет, поймите меня правильно, если вам по каким-либо причинам неприятно, не хочется, не лежит душа говорить о продолжении вашей беседы в тот сумрачный день, когда солнце так и не выглянуло из-за свинцовых туч, беседы, происходившей или нет, я так и не понял, осталось до конца невыясненным, а если она и происходила, то на каком языке; но на нет, как говорится, и суда нет: что поделаешь, не могу настаивать, конечно, это ваше право. Хотя, должен признаться, мне кажется, я знаю, что именно мог бы ответить вам Иегошуа: не проси у меня то, что мне не принадлежит, сказал он или начертал сухим прутиком в пыли у ног, ибо что слова, как не знаки на земле, и добавил: грех искать то, что не потерял, и желать того, что не имеешь. Да, милый Маятник, мне кажется, именно так мог ответить товарищ вашего детства, пророк из Назарета, когда однажды, после очередной проповеди, вы застали его сидящим спиной к огромному камню, с наброшенным на плечи грязным бурнусом, и потребовали ответа: где женщина, так любившая его некогда и изменившая вам, только слух о его приближении через мальчишку-посыльного из придорожного трактира, его вы и наняли как прислугу и свидетеля вашей страсти, достиг ее ушей. И знаете, я заметил несколько параллелей, касающихся вас и вашего возвышенного чувства, с которым воистину трудно что-либо сравнить из-за его необычности, иначе говоря, вы, если позволите сравнение, были по отношению к Иегошуа тем же самым, что ваша таинственная лилово-фиолетовая Сима по отношению к Магде, то есть - эхом, не правда ли, мое сравнение не слишком смелое, оно вам не обидно, прошу вас, успокойте меня. И потом, это очень любопытно, вам удалось еще хоть однажды увидеть ее, женщину вашего вдоха и выдоха, раз Иегошуа, если я правильно понял, так или иначе, словом или жестом, не согласился, если можно так выразиться, на ваши притязания, хотя, как я полагаю, вы правильно поняли, что не без его влияния исчезла из вашего дома, из комнаты на втором этаже, что окнами выходила в сад и на белую кладбищенскую стену, исчезла та, чьим запахом для вас были полны поля и луга, земля и небо? Удалось ли вам, хотя бы еще раз в жизни, увидеть Магду, или как там ее еще называли, не все ли равно, не в имени дело, прошу вас, если не трудно, ответьте.
 
      Имярек спросит: неужели не было никакой надежды? Была. В том-то и дело. Падающая звезда. Загадывай желание. Прямой дуплет имени. Василий Васильевич. Звучит вполне по-русски. Но не ждите, имярек, розового имени писателя, который как раз в это время в келье Загорского монастыря через типографическое слово просит у читателя черствой горбушки помощи, ни больше ни меньше: больше - будет не так смешно, меньше - не стоит просить. У русского писателя легкая газообразная душа, но свинцовый зад. Ничего не поделаешь. Как ни жаль. Совсем другой семантический ряд, угловая шеренга огней. Точно ничего неизвестно. Подмоченные документы с подмоченной репутацией. Родился примерно в девятьсот восемьдесят пятом году, по одним данным - в Уфе, от чего никогда не отказывался; по другим - в Киеве; хотя, возможно, а почему нет - в Риге. Если в Киеве, то его родитель - какой-нибудь средней руки торговец, мануфактура или мебель, шерстяная тройка, подстриженные усики, круглые крахмальные воротнички, распространенная фамилия - Москвин. Если же в Риге, то в семье инженера, который дал сыну образование радиотехника, вполне современно, с прицелом на будущее. Тогда его фамилия Заринь. Простите, ничего не понимаю, удивится какой-нибудь имярек, Заринь, вы сказали - Заринь, это не ошибка, вы не обмолвились, я не ослышался? Может быть, вы имеете в виду не помощника бывшего императора, а секунданта нашего нынешнего шахматного короля? Нет, милый имярек, в том-то и дело, что Заринь был другой. Ничего не поделаешь. Ни-ни. Даже не родственник, совсем другая судьба. С легкой руки папы из Риги (хотя, возможно, из Киева, из Уфы и так далее) молодой человек описывает восьмерки, петляя, как игла в руках умелой швеи: завернув около первого наркома юстиции Штейнберга, он возвращается на тринадцать лет назад, чтобы вступить в партию эсеров и после неудачного восстания оказаться электротехником сначала в Германии, а затем в канадской провинции Саскачеван. Весной семнадцатого года делает крутой вираж вокруг фигуры Бориса Савинкова и леди от эсеров Марии Александровны Спиридоновой, стрелявшей по любой цели с закрытыми глазами, опять возвращается в прошлое, когда молодой человек, призванный во флот, благодаря своей специальности, со скрипом открывает дубовую дверь офицерской электротехнической школы в Свеаборге. Снова поворот, и уполномоченный ВЦИК, вместе с бывшим государем, которому был впервые представлен обергофмаршалом Бенкендорфом в Царскосельском дворце, чертит восьмерки на уральских железнодорожных путях, огибая платформы, заплеванные перроны; мелькает нотная грамота шпал, диезы стрелок, бемоли остановок, гамма восходящая и нисходящая, восходящая, нисходящая, подрагивают колеса на стыках рельсов, стучат каблуки, гуськом спускается процессия по нисходящей гамме вниз: голубоглазый прилизанный полковник в мундире без погон, но с субтильной супругой, которую поддерживает комнатная девушка Демидова, четыре высокие девушки в длинных юбках по щиколотку, с ридикюлями в руках, в двойных лифчиках под одинаковыми джемперами, доктор Боткин, недоуменно протирающий запотевшее чеховское пенсне, за ним не по времени преданный лакей Трупп и повар Харитонов, которые несут опять захворавшего престолонаследника, приступ гемофилии, сокрушается идущий сзади доктор Боткин, вспоминая о наследственности со стороны Габсбургов, хотя он только что прошел, но забыл об этом, идет еще раз в другой последовательности, каблук задумавшегося доктора подворачивается, трещат мелкие камешки, растираемые кожаной подошвой, и рука делает переход, заменяя гамму нисходящую гаммой восходящей. Стучат колеса, мелькают черные клавиши шпал и белых перламутровых ступеней, стучат каблуки тех, кого давно уже нет, кто давно расстрелян внизу, в подвале, раздет под рачьи и собачьи голоса, а принцессы-то обыкновенные бабы, сожжен и сброшен в шахту, или, напротив, сначала сброшен в шахту, а потом сожжен, или сначала сожжен, а потом каблук доктора Боткина подвернулся, из глазниц пенсне выскочили серебряные монетки стекол, на которые наступили - лопнули с треском - идущие следом по нисходящей гамме, перешагивая через просмоленные шпалы, диез напоминает лестничный пролет, открыта дверь: и опять вся процессия гуськом, в затылок, начинает ощупывать ногой ступени. А в это время, ничего не поделаешь, гражданин имярек, такова последовательность музыкальной темы: кто-то бродит вокруг да около дома на косогоре. Ночь, ломкий лунный свет. Чутко дремлет охрана, опустив лицо на грудь, в воду первого сна, где плавают ленивые рыбины сновидений, прислушиваясь к ночным звукам. Мало ли. Чтобы чего не случилось. Вздрагивает ставня, задул ветер, надавил, прижал. Трещат раздвигаемые кусты: кто-то бродит там и сям, вокруг да около, куда ни глянь, не разбирая дороги, в Зоне Особого Назначения, по пересеченной местности, оставляя следы на росе.

8

      Тот день, когда мне, сударь, в последний раз довелось увидеть женщину моего вдоха и выдоха, пришелся на конец недели, как сейчас помню, пятница, и жара истомила воздух уже с рассвета. Помню, проснулся я поздно, с гудящей от мигрени головой, что обычно предвещало полное изнеможение от жары к исходу дня, знаете, эту потерю последних сил, состояние, так сказать, выжатого лимона, когда раздражает любая мелочь и цепляешься ко всему, словно ветка шиповника, что вылезла невесть откуда однажды по весне, кажется, как раз в тот год, у входа в беседку (помните, где мы некогда устраивали второй завтрак с фруктами и вином в синем глиняном кувшине и где после всего нас ожидала вздыбленная перина разверстого ложа?). Да, милостивый государь, конечно, я помню, как же, вы обычно посещали эту беседку во второй половине вашей прогулки, начиная ее с усыпанной красноватым, всегда сырым (специально поливали) песком аллеи фиговых дерев, затем углублялись в дебри запутанного, точно морской салат, сада, доходя до меловой кладбищенской стены, сплошь увитой плющом и увенчанной переплескивающейся с той стороны зеленью; здесь обычно пахло тенью, сырой штукатуркой и совсем изысканно - плесенью, как пахнет все достопримечательное старье; а затем, повернув, поддерживая вашу спутницу под локоток (если вы оступались, она говорила: смотри под ноги, скобарь), направлялись к беседке. Несомненно, можете быть уверены, ваши призрачные идиллические прогулки навечно запечатлелись в моей памяти, но, милый Маятник, сейчас меня куда больше интересует другое: пожалуйста, если не трудно, опишите подробно, насколько это возможно, тот день, когда вы в последний раз увидели женщину вашей тоскующей души, и, так же подробно, саму встречу. Конечно, я вполне вас понимаю, сударь, я так и собирался, как иначе, это ваше право, да-да, знать все, не упуская ни одной детали, но, должен признаться, вынужден вас разочаровать, весь тот день я вижу сквозь пелену, полупрозрачную пелену, облачно-небесную дымку, напоминающую матовую папиросную закладку, которая в хороших, дорогих изданиях предшествует иллюстрациям. В том-то и дело, что ничем, кроме гнетущей, испепеляющей все желания жары и раскалывающей, как следствие, череп мигрени, тот день не был примечателен. Не одолей меня в то утро мигрень, мой единственный и поэтому мучительный недуг, все, возможно, сложилось бы иначе, а так, искренне, поверьте, желая вам услужить, я припоминаю только несколько бессмысленных часов, проведенных с мокрым полотенцем вокруг головы в постели; всему дому было приказано молчать, ступающая на цыпочках Сима каждые полчаса смачивала в уксусе головную повязку; помню блекло-фиолетовый рукав ее муслинового платья, плотно облегающий худенькую ручку, темноту в моей спальне (поверх плотных гардин были развешаны сырые простыни); потом вдруг выяснилось, что в кладовой кончился мускатный орех, обычно хорошо мне помогавший: оказывается, мой бедный больной отец, пристрастившись к нему, за неделю разворовал месячный запас. С досады сорвав с головы повязку, через этаж я заорал, что сверну шею этому старому идиоту, лишу сушеного чернослива, отчего его желудок, склонный к запору, окаменеет так же прочно, как его ослиные мозги; Сима, успокаивая, опять повязала уксусную повязку, уложила в постель, напоив из своих рук отваром смоковницы, и тотчас отправила кого-то за мускатным орехом в лавку придорожного трактира. Не помню, что-то запамятовал, не вполне уверен: описывал ли я вам эти приступы головной боли, случавшиеся отнюдь (сказала графиня) не часто, но тем не менее, несмотря на это, выводившие меня из себя; всего однажды, пока в комнате на втором этаже жила женщина, ходившая по утрам завернутая лишь в белую накидку с ало-лимонными аистами, конечно, не сомневаюсь, вы догадываетесь, о ком идет речь, у меня разболелась голова, и, конечно, в тот день ежемесячного очищения, когда ей требовалось обязательно соблюдать женский пост; несколько раз в течение дня прикатывала откуда-то волна свинцовой тяжести, сжимала тесным обручем надбровные дуги, свербило виски, но, прошу вас не смеяться, только она касалась меня своей благословенной рукой, я не говорю об ее драгоценных ласках, из которых я боялся расплескать даже каплю, а просто во время трапезы, передавая блюдо с фруктами или графин, случайно касалась пальцем, который я тут же, почти инстинктивно, прижимал в ответ (убери свою похотливую лапу, гад, кокетливо шутила она), но, вы меня поняли, уверен, это не трудно, ее прикосновение было целебным, снимающим всякое напряжение; а на следующий день о приступе не было и помину. Теперь же мне хотелось спрятаться в собственную мошонку: так напоминала голова гудящий котел или колокол, не знаю, все равно, не имеет значения, главное - гудящий; и если мой бедный больной отец на первом этаже шаркал своими трясущимися от старости ногами, направляясь в гальюн, мне казалось, что этот кретин шурует раскаленной кочергой в моем шарабане, головном камине; угли, ворча, разлетались, белка огня крутила свое колесо, из глаз сыпались искры; обложенный подушками, закрывая глаза, зашторивая веки, я старался представить что-либо приятное и заснуть; со скрипом открывалась калитка, освобождая путь извилисто текущей тропинке, справа штриховала кусты изгородь нашего дома в Назарете, желтое тело тропки уходило за околицу к плоской коричневой лужице кипарисовой рощицы на горизонте, прихлопнутой тугой синевой неба. Очевидно, так мне казалось, я лежал в траве, справа или слева от тропинки, неважно, точность не имеет значения, так-так-так, стрекотали вокруг меня невидимые насекомые, перебирая крыльями и надкрыльями; однажды в детстве мне в ухо влетела дурная бабочка, знаете, коричневое бархатное существо с вялыми, отороченными кружевами крылышками; даже не знаю, как она смогла залететь в столь небольшое отверстие: залететь она залетела, а вот выбраться обратно, видно, было не в ее силах; и она стала метаться, колошматя в истерике тряпками крыльев по моим барабанным перепонкам, отчего мне казалось, что кто-то хлещет по мозговым извилинам; вытащила дуру бабочку тетка Мария, мать Иегошуа, к ней всегда обращались за врачебной надобностью: вынуть сучок из глаза или перевязать царапину, она поднаторела в этих делах, ухаживая за своим болезненным сыном. Сначала тетка Мария залила мне в ухо воду с камфорой, а затем уже утопленницу подцепила тонкой вязальной спицей. Недаром мне вспомнился именно этот случай; представьте себе, я лежал обложенный со всех сторон мягкими подушками, а мне чудилось, будто по лабиринту моей ушной раковины, перебирая лапками, ползет какая-то чешуйчатокрылая гадость, отчего шум, усиленный стократ, отзывался в мозгу, словно несметная толпа крошечных барабанщиков, сжимая в кольцо мою мансарду, приближалась со всех сторон. Не имея сил терпеть, я скинул маленькую, вышитую Симой подушечку, что прикрывала правое ухо, и открыл глаза. Поверите ли: гул не исчез, а стал только отчетливей и богаче созвучиями. Казалось, что надвигающиеся, пока еще издалека, крошечные барабанщики не только стрекочут своими палочками по натянутой воловьей коже и топочут ногами сороконожек, а еще несут на плечах клетки с птицами, которые щебечут на разные голоса. Поверьте, это правда, так оно и было: именно голосами птиц, топотом не одной сотни ног, ложной человечьей беседой (торопливый говор щегла), тысячегрудым жарким на солнцепеке дыханием представился доносящийся до меня гул; прикидывая расстояние, я подумал, что гудящая масса сейчас, очевидно, прошла развилку, трактир с широким теневым навесом, завернула на дорогу, ведущую в гору, и медленно тянется к нам, минуя озерцо с одноглазыми белыми лилиями-балеринками, затем ручей, перебирающий камешки во рту, и через минут десять, самое долгое - пятнадцать, будут здесь. Простите, милостивый государь, что перебил, но я опять не понял: тот гул, что вы столь интересно разложили на барабанную дробь, топот тысячи ног, птичьи и человечьи вскрики и голоса, этот гул вам только мнился, это понятно, так бывает, из-за гудящей от мигрени головы, или же вы услышали его в действительности, если угодно, в натуре, а мигрень только наложилась, исказив те или иные тона? В том-то и дело, сударь, что сначала, как вы помните, я сам принял приближавшийся с каждой минутой шум за слуховую галлюцинацию, например, кухарка на первом этаже с помощью терки или мясорубки могла издавать похожие звуки, но, извольте тогда полюбопытствовать, отчего они нарастали; и к тому же в следующее мгновение дверь в мою спальню распахнулась, и обычно церемонная лилово-фиолетовая Сима ворвалась с испуганным криком: идут, идут, они идут. Резко вскочив, отчего в голове что-то перевернулось, будто игральные кости в костяном стаканчике, и, нацепив на себя что попалось под руку, я бросился вслед за ней по лестнице. Все мои домашние стояли уже внизу. Толпа, как я и ожидал, двигалась со стороны придорожного трактира, но далеко не сразу мне удалось охватить разномастную толпу единым взглядом - заполнив собой поперечник дороги, жужжа, как улей, на нас наползал весь восточный базар города, ибо только там можно найти такую карусель нарядов и лиц: зеркалами сверкали медные латы римских легионеров, источали покой белоснежные египетские хламиды, виднелись цветные набедренные повязки на маслянистых шоколадных телах эфиопов, полосатые халаты торговцев перемешивались со строгими тогами ученых и странническими бурнусами, яркой мозаикой алого, синего, изумрудного цвели женские туники и платья, ленты, вплетенные в волосы; тысяченогая толпа двигалась и шевелилась, жестикулировала, дышала, распространяя запахи пота и утроб, над нею сплошным зонтом стояло облако желтой пыли; и гул, напоминая сумасшедший гомон птичьего рынка, усиливался с каждым шагом ползущей толпы. Должен признаться, возможно, вам это интересно, я был настолько загипнотизирован невиданным зрелищем, что на несколько мгновений не только забыл о мучительной мигрени, но мне даже не пришло в голову задуматься, зачем и почему надвигается на меня тысячетелая толпа (мало ли, по мою душу?), и, кроме того, я настолько был увлечен красочным цветением шествия, что пропустил момент, когда из скорлупы размытых бледно-розовых пятен стали вылупляться отдельные лица. Первая проявившаяся физиономия (толпа была уже совсем рядом, волнуясь и растекаясь студнем) принадлежала багроволицему легионеру, солдату, увиденному однажды в белый жаркий полдень под трактирным навесом, когда я проходил мимо по желтой пыльной дороге и пахло полынью, а он сидел, положив рыжеватую голову с выгоревшими бровями и усиками на сомкнутые кулаки, а потом повернул в мою сторону лицо альбиноса с маленькими медвежьими глазками.