А что же стало с моей человеческой природой? Я вернулся в комнату, взял кинжал, который вместе с другим оружием каждое утро лежал у моей постели, и провел лезвием по левой руке. Я почти ничего не почувствовал. Кровь потекла из пореза, но скоро замедлила свой бег. К тому времени, когда я нашел полотенце, чтобы зажать рану, она почти затянулась. Значит, если я останусь таким, какой я теперь, то буду жить очень долго с громадными желаниями и невозможностью их осуществить. Опасное сочетание.

Где, по мнению Каспариана, я могу получить совет? Точно не у Ниеля, который только смутит меня. Не от самого полного горечи Каспариана, не от молчаливых слуг. Если я не могу преодолеть стену, значит, не могу посоветоваться с живущими за ней рей-киррахами, которые и сами стали жертвой силы, не могу отправиться в гамарандовый лес, о котором твердили мне видения и умирающий Криддон. Не из истории ли? Есть ли какие-нибудь записи, способные подсказать мне, кем я стал и как исправить то, что я успел натворить? Ноги несли меня к библиотеке, анфиладе комнат, где хранились тысячи книг и свитков, карты и рисунки. Но несколько часов поиска в книгах и хрупких свитках принесли мне только новую порцию заклинаний, которые я не мог использовать, и описания приключений, в которых я не мог участвовать. Чтение вызвало во мне такую жажду мелидды, что я не мог дышать. Я был пуст. Истощен. Угольки пульсировали во мне, обещая дать тепло и свет. С момента моего пленения прошло всего несколько часов, а я уже готов сдаться.

— Безвольный убийца! — Я смахнул перевязанные лентами свитки на пол и прежде чем успели осесть хлопья пыли и клочки пергаментов, уже спускался по широким ступеням к дверям, стараясь решить, по каким дорожкам удобнее бегать. Может быть, физические упражнения пробудят во мне голод. Интересно, это затянется на тысячу лет или больше?

Я побежал к стене, выбрав самый долгий маршрут вокруг сада и наверх, в гору. По мере приближения к стене все во мне переворачивалось. Теперь я понимал, откуда взялась тошнота в ночь после битвы в Ган-Хиффире и почему Ниель никогда не гулял под стеной. «Заклинания, охраняющие тюрьму», как назвал их Каспариан, созданы, чтобы не подпускать мадонеев к стене. Но я продолжал бежать вдоль стены и сделал три круга, прежде чем упал на сырую траву рядом с ней.

— Давай. — Я прислонился спиной к камню. — Действуй!

Готовясь ощутить всю тяжесть заклятий, я коснулся спиной и головой камня стены. И действительно, ноющая боль пронзила все мои мышцы, в глазах запрыгали красные огни, заслоняя от меня дневной свет. Когда я закрыл глаза, чтобы прогнать неприятные ощущения, то вновь увидел Двенадцать Друзей, которые каким-то образом продолжали жить в заклятиях. Их образы в который раз заставили меня задуматься, как и зачем они возвели эту тюрьму. Я обязан узнать. Когда-то давно все они были моими друзьями. Не исключено, что я помогал создавать эти заклинания, которые теперь угрожали разорвать меня на клочки. По горькой иронии я уничтожил ту часть себя, которая была способна вспомнить, как прорваться через них.

Подобные размышления напомнили мне о Фионе и ее открытии, башне в гамарандовом лесу, где Двенадцать чертили планы крепости. Как описывала Фиона башню без дверей? «Гладкая и теплая… камень, кажущийся живым…» Эту стену можно описать такими же словами. «Я мягко толкнула ее, — рассказывала Фиона. — Вошла внутрь, используя открывающие и пропускающие заклинания».

Я вскочил на ноги и уставился на стену. Положив ладони на камень я мягко толкнул, и мне показалось, что камень обволакивает мои руки. Но когда я попытался произнести слова, открывающие проход, тошнота переросла в нестерпимую боль. Я держался, пока мог, убеждая себя, будто ощущаю что-то мягкое под пальцами, какое-то движение, что-то поддается, но скоро я уже упал на колени, корчась от боли. Опустошенный и совсем больной, я схватился за край трещины, чтобы оттолкнуться от стены, бормоча:

— Простите меня, Госпожа. Все вы, простите… — И камень окутал мои руки и потащил меня внутрь…

Абсолютная серость… дневной свет пробивается сквозь поры камня. Прохлада, безвоздушная прочность, словно находишься в могиле. Тепло стены шло от тех, кто здесь обитал, сами же они испытывали постоянный холод. Я зашарил руками, словно слепой, и ощутил их мягкие прикосновения, словно крылышки мотыльков коснулись меня в темноте. «Скажите, кто вы, — спрашивал я, пробиваясь сквозь них. — Я не помню. Вы можете показаться? Скажите, что мне делать». Я попробовал ощутить их сознания, но вокруг меня был только живой камень. Как много лет прошло. Какая ужасная обязанность. Давно умолкшие голоса. Но в холодной и серой темноте я не чувствовал ненависти. Ни ко мне, ни к другим обитателям крепости, ни к миру, забывшему об их жертве. Последнее прикосновение к спине, я мог бы поклясться, что до меня донеслось эхо смеха Викса, последнего из пришедших сюда…

…и я открыл глаза в небольшой, аккуратно прибранной комнатке. Простые стены, окна, сквозь которые видны деревья с желтыми стволами, по ним прыгают маленькие птички. Гамарандовый лес, а за ним громада Тиррад-Нора. Это башня Фионы.

— Есть кто живой? — спросил я, чтобы соблюсти приличия. Было ясно, что здесь никого нет.

Стол из светлого дерева возвышался в центре комнаты, вокруг него стояли пятнадцать табуреток. На столе перья и чернила, кувшин, до половины налитый красным вином, пятнадцать бокалов, свитки, которые описывала Фиона, с чертежами крепости и манускрипт. Язык больше не был загадкой. Беглый взгляд на лист не рассказал мне ничего нового: размеры Тиррад-Нора, схематический план крепости, охранные заклинания. Черный камень был более загадочным. Я открыл деревянную коробочку и прочитал надпись на камне: Керован. В отличие от Фионы, когда я закрывал глаза или отводил их от камня, надпись не забывалась. В раздумье я провел по камню пальцем, потом положил его в карман. Если найду кого-нибудь, кто сможет ответить на мои вопросы, задам ему и этот.

Я спустился по винтовой лестнице. Что, если в лесу никого нет? Всю ночь промучившись под стеной замка, мечтая уйти, теперь, на свободе, я не знал, куда направиться. Наверное, надо искать дорогу к воротам. Или выяснить, остался ли тут кто-нибудь из рей-киррахов. А вдруг, мое новое тело не позволит мне жить в мире людей?

Открыв дверь башни, я положил руки на ее стену и закрыл глаза. Мягкий камень прогнулся от прикосновения. «Одинокий пост, — подумалось мне, когда я увидел перед собой лицо пожилой женщины. — Ты не получила даже того утешения, которое осталось другим. Но птицы все еще здесь». Кто бы она ни была, птиц она любила больше людей. Я поклонился ей, поблагодарил и вышел в золотистый лес.

Чудо. Я коснулся пары сплетенных стволов, один шершавый и один гладкий, единое дерево от корня до кроны, но разделенное надвое. На гладком стволе росли ветви с молодыми зелеными листочками, некоторые начали по-осеннему желтеть, рядом с ними свисали гроздья весенних цветов. Шершавый ствол обвивался вокруг гладкого, оберегая его, доставляя первому воду, солнечный свет, отдавая ему всего себя, чтобы напитать корни и крону. Ветви этого ствола стояли голые, золотистые листья и цветы ковром лежали у меня под ногами. За стволами виднелся кусок серого камня, высоко надо мной нависала громада замка. Разглядеть его из-за слишком густого леса и низко висящих облаков было невозможно. Вот и прекрасно. Я не хочу его видеть, никогда.

Когда я вышел из башни, в лесу стояла тишина. Ни птичьего щебета, ни стрекотания кузнечиков. Воздух холодил лицо, пахло опавшими листьями и сырой землей. Но было что-то еще… чье-то присутствие наполняло лес, я ясно ощущал его. В воздухе висела угроза, но исходила она не от людей и не от мадонеев, и я точно знал, от кого.

— Он любил тебя, да? — Мой голос нарушил тишину. — Это же ты. — Смертная, избранная богом.

Никто не отозвался, я пошел дальше по тропе, вьющейся между деревьями. Хотя мои инстинкты приказывали мне свернуть, я шел по оставленному для меня пути, другие тропинки перегораживали упавшие ветви или поваленные стволы. Я перелезал через них только для того, чтобы снова оказаться на знакомой дорожке, ведущей вверх, к крепости.

— Отпусти меня, Госпожа, — обратился я к лесу. — Или же ответь на мои вопросы. — Ветер растрепал мне волосы и мягко коснулся щеки. — Я не могу горевать. Я больше не знаю как. — Почему-то я верил, что она слышит. — Это оттого, что я не тот и не другой? Ниель мадоней, а все еще чувствует. Он любит меня и тоскует по мне, как солнце тоскует по земле, которой не может коснуться. Почему? Я позволил ему ослепить себя, изуродовать себя, сделать меня тем, что я ненавижу, но я не могу ненавидеть его. Если я не пойму, как же я узнаю, как мне поступить?

Молчание. Я развернулся и пошел обратно, ругаясь вполголоса. Натолкнувшись на очередное препятствие, я поднял руки, собрал мелидду и тут же ощутил такой мощный толчок в спину, что покатился кубарем. Выброс силы, источника которой я не заметил, был невероятен. Я снова выругался, убеждаясь, что мои руки еще при мне.

— Ладно, ладно. — Поднявшись, я побрел по оставленному для меня пути.

Теперь с каждым новым шагом к свежему запаху леса примешивался запах золы, недавно горевшего леса и опаленной травы. Еще несколько шагов, и я вышел из-под деревьев. Госпожа сидела на валуне и смотрела на обгорелые стволы гамарандовых деревьев. Поверхность валуна, стоящего посреди пустоши, была в темно-красных пятнах, словно на нем приносили кровавые жертвы. Между деревьями кое-где поднимались дымки, ветер шевелил золу, осыпая зеленое платье Госпожи и ее темные волосы серыми хлопьями.

Когда она посмотрела на меня, я опустился на одно колено и склонил голову.

— Моя Госпожа, — прошептал я. Почему я так долго не понимал, кто она, та самая смертная жена Вердона, девушка из лесов, которой тоже было даровано бессмертие? Не богиня, а простая женщина, связь между светом и тьмой. Она тоже пыталась защитить людей и рекконарре. Проведя день внутри дуба, я узнал, что лес бессмертен, если только его не сжечь, чтобы погибли и семена, и корни, если огонь не уничтожит все живое внутри земли. — Прости мою слепоту, Госпожа. Помоги мне найти путь.

— Разве я могу приказать тебе быть не таким, какой ты есть? — Она положила подбородок на руки, и ее голос походил на шорох листьев, обычный звук леса. — Наверное, все стало бы гораздо проще, если бы я перестала заботиться о тебе. Я так долго верила, что, если ты сумеешь прийти сюда, мы вместе найдем способ помочь ему. Но я никогда не думала, что твое возвращение будет таким мучительным. Разве я могу просить большего? — Она поднялась и пошла ко мне. Подойдя, коснулась меня рукой, поднимая с земли, потом тронула мой подбородок, заставляя посмотреть на нее. У нее была бронзовая кожа и высокие скулы, блестящие волосы и тонкие черты лица, но едва заметные морщинки около глаз говорили о многовековой мудрости. Она напоминала мне Элинор, только была намного, гораздо старше приемной матери моего сына. — Ах, радость моя, что я могу тебе сказать?

— Я останусь в этой тюрьме, если нужно. Или пройду через ворота и буду жить отшельником в пустыне. Займу свое место в стене, если в этом есть необходимость. Но я не могу идти тем путем, который он мне предлагает. Это сводит меня с ума. — И я сойду с ума. Я знаю. — Помоги мне понять, Госпожа. Прикажи мне. — Я так долго сам выбирал себе будущее. Что бы ни предлагали мне жизнь и судьба, каким бы болезненным ни был выбор, я всегда требовал самостоятельного выбора. Теперь я устал выбирать. Хватит.

Она взяла меня за руку, и мы пошли по краю выгоревшего леса.

— У нас очень мало времени. Достаточно один раз качнуть Древо Мира, и его корни не выдержат! — Внезапно остановившись, она смела золу с молодого гамаранда. Вытерев пальцы о накидку и снова взяв меня за руку, она двинулась дальше, прокричав в сторону Тиррад-Нора: — Пусть его ствол размозжит твою упрямую голову, мадоней! — Ее пальцы впились мне в ладонь. Я вздрогнул и взглянул на нее.

Она улыбнулась немного смущенно. — Что такое? Разве вы больше не клянетесь Древом Мира? Клятвы… Я усмехнулся:

— Госпожа, мы клянемся именем Вердона. Изумление отразилось на ее лице.

— Полагаю, в этом не больше смысла, чем поминать дерево. Те силы, которые действительно правят миром, привыкли носить странные маски.

Ее слова вернули меня к реальности, ведь эззарийцы божатся и именем ее сына… тюремщика. Я снова заговорил:

— Прошу тебя, Госпожа, расскажи мне…

— Сначала посмотри сюда. — Она указала на стену. — Смотри внимательно.

Первый раз за долгое время я пользовался умением Смотрителя видеть и слышать то, что скрыто. Это умение не имело ничего общего с заклятиями, оно достигалось долгой практикой. Вся поверхность стены крошилась, словно кто-то бил по ней молотом.

— Три дня назад стена стала почти монолитной, — сказала она. — Это казалось невероятным, потому что много лет наши заклятия стали приходить в негодность. Даже когда явился Виксагалланши и занял свое место в стене, его дар, последнего из Двенадцати, был быстро использован. Но в последние месяцы стена перестала разрушаться, трещины исчезали сами собой, стена залечивала себя. — Она замолчала и внимательно посмотрела на меня. — Ты не знаешь почему?

Я покачал головой.

— Из-за тебя. Из-за его любви к тебе. И может быть, из-за твоей любви к нему.

Освещение изменилось, будто солнце вдруг заморгало.

— Но теперь она опять разрушается, — произнес я, пытаясь вернуть на место возмущенный желудок. — Что заставляет ее почти распадаться на куски?

— Ты лучше меня знаком с событиями, — ответила она, идя дальше, увлекая меня за собой. — В день нашей свадьбы мой муж подарил мне часть своего сердца мадонея, я чувствую его радости и печали, причину которых редко понимаю. Я знаю, что он путешествует в снах, знаю, что он научился делать с ними. Боюсь, это моя вина, ведь именно я предложила оставить ему такую возможность. Я знакома с видениями, которые он создает, так я узнала о тебе, причине его великой радости. Пыталась найти тебя, предупредить, но у меня, конечно же, нет его силы, пусть даже его нынешней силы…

— …а я не стал слушать ни тебя, ни рей-кирраха внутри меня. Я заткнул ему рот, заставил, его умолкнуть раньше, чем он успел вспомнить. — Я убил его оружием, созданным из моих вечных страхов, из потребности самому выбирать свою судьбу, из нежелания открыть душу кому бы то ни было: моей жене, друзьям и особенно могущественному демону.

Ее щеки залил румянец, порыв ветра принес в лес печаль, от которой зашевелились опавшие листья.

— Ты не должен винить себя. Никогда, никогда не делай этого. Некоторые вещи слишком сложны, чтобы с ними мог совладать один человек. Каждый наш поступок, каждое происшествие, даже наши мысли и чувства по поводу наших поступков, все занимает свое место в хитросплетенной ткани мира. Поведай мне, что произошло за последние дни, может быть, я смогу объяснить больше. Чтобы понять, что делать дальше, ты должен узнать о прошлом. Если ты не можешь вспомнить сам, я помогу тебе.

И мы шли дальше по лесным тропинкам между деревьями, вновь выходили на выжженное место, пока я рассказывал о своей договоренности с Ниелем и печальных последствиях нашего соглашения, о своей вере в чистоту его намерений, о своем нелепом убеждении, что если я не смогу излечить его, то тогда смогу убить.

— Теперь я понимаю, что это невозможно. Я никогда не смогу поднять против него оружие, даже если бы я знал, что может его убить. Я опасаюсь за свою душу, Госпожа. Если я потеряю ее, мир будет страдать. — Удивительно, как простой разговор о подобных вещах снимает груз с души смертного. Хотя, возможно, дело было в уверенности Госпожи и моей собственной уверенности, что она простит мне все, даже уничтожение людей.

Мы подошли к медленно текущей реке, ленте живого золота, и сели на усыпанный листьями берег. Она обхватила руками колени.

— Он уверен, что ты откажешься. Вот что случилось со стеной. Все его надежды и на добро и на зло, потому что он и в самом деле безумен и не видит разницы, связаны с тобой. А без надежды он снова будет потерян, все мы в опасности. Стена не выдержит.

— Я был так наивен. Позволил ему сделать со мной такое…

Она положила ладонь мне на плечо и придвинулась ближе.

— Нет, нет! Не сомневайся в себе, дорогой мой. То, что ты видел в нем, та доброта, которую ты чувствовал, — все это правда. Когда однажды я проснулась у костра моего отца и увидела того, кто приходил ко мне во снах, его глаза сияли восторгом и любопытством, в них не было ничего, похожего на вожделение, я поняла, что такое настоящая красота, доброта и любовь. Двадцать лет я не видела от него ничего, кроме добра. Да, мы ссорились и спорили. Об этом знает каждый. Он обладал сильной волей и был очень гордым. Я была единственной дочерью своего отца и тоже не отличалась покладистым характером. Но наши споры всегда были полны юмора, а наше восхищение друг другом помогало сгладить острые углы. Все, кто его знал, — мадонеи, люди, рекконарре, — чувствовали симпатию к нему. Никого другого не любили так во всех трех мирах, как любили того, кто живет в Тиррад-Норе.

Госпожа убрала руку и положила себе на колено, внимательно разглядывая кисть, будто она принадлежала кому-то другому.

— Даже когда его родичи начали умирать, наши отношения не менялись долгие годы. Он приходил ко мне, клал голову мне на колени, когда я сидела у костра, и рассказывал, кто заболел в этот день, кто умер, и о своих постоянных поисках причины болезни. Я утирала его слезы и рассказывала ему о детях. Семнадцать рекконарре бывали у моего костра днем. Он всегда приходил по ночам, но иногда засиживался до утра, чтобы пообщаться с нашим сыном.

Сын. Слово пришло вместе со вспышкой молнии над дальними холмами, признаком надвигающейся грозы.

— Дети были той радостью, которая как-то компенсировала обрушившееся на него горе, — продолжала она. — Представь его ужас, когда мадонеи начали умирать. Вспомни ощущения, когда смерть настигает девушек и юношей, такое воспринимается гораздо тяжелее, чем смерть маленького ребенка, ведь человек, достигший пятнадцати лет, уже начал путь, принес радость в семью, отдал свою силу в помощь другим, но еще не исполнил таящегося в нем обещания. Так много всего не сделано, не испытано, не узнано. То же происходило и с его народом, потому что мадонеи, прожившие несколько сотен лет, на самом деле еще подростки. Представь чуму, которая уносит людей твоего народа, одного за другим, начиная с самых прекрасных, самых жизнерадостных, а именно такими были те мадонеи, которые начали заключать браки с людьми. Когда молодые погибли, мадонеи постарше тоже стали порождать детей, тогда начали умирать и они. Все произошло слишком быстро для их невероятно долгих жизней. Почему мой возлюбленный не умер вместе с ними? Он не знал. Может быть, потому, что был первым? Или самым сильным? Потому что приходил ко мне через сны и никогда не ступал в этот мир во плоти? Он оставался в нашем мире все дольше и дольше, заставляя себя искать причины и лекарство. Когда он перестал приходить, я пыталась послать ему весточку. Но он больше не видел ни меня, ни нашего сына, потому что нашел ответ и не смог вынести его тяжести. Я оттолкнул от берега корягу, которая задерживала плывущие по реке листья. Скопившаяся масса закружилась, распалась на части и утекла вместе с золотистым потоком.

— Он говорил мне, что хотел разрушить ворота, — произнес я. — Но тогда рекконарре, не имеющие возможности жить в двух мирах, сошли бы с ума и другие назвали его детоубийцей.

— Ему было очень плохо. Не знаю, что он помнит из тех времен теперь. Мой муж действительно собирался разрушить ворота. Это правда. Угроза его народу по-прежнему существовала. Он не мог разрушить заклятие, виетто, которое позволило мадонеям прийти в наш мир, ведь правда, не мог? Однажды ночью он пришел ко мне, — продолжала Госпожа. — Лег со мной, чего не делал уже год, и рыдал все время, пока доставлял мне неведомое смертным наслаждение. Когда мы уже просто сидели у костра обнявшись, он дотянулся до своего плаща и достал из кармана драгоценный камень, бриллиант, который мог бы быть звездой, снятой с неба его руками. Тело моего возлюбленного светилось золотистым свечением. В ту ночь драгоценный камень тоже светился золотом, отражаясь в каплях его слез, и я спросила, что так расстраивает его. «Вот ответ», — сказал он, когда над лесом раздались вопли, сначала с одной стороны, потом с другой. Небо потемнело от этих звуков, словно облака закрыли звезды. Ночь истекала кровью. Он лежал в моих объятиях со своим камнем и своими слезами, а крики доносились из окрестных поселений.

«Что за ужас породила эта ночь? — спросила я его. — Почему ты лежишь здесь и ничего не делаешь?» Он всегда помогал людям. Но в эту ночь он сидел рядом со мной, гладил мои волосы, плакал и повторял, что никто из них не страдает. Я чувствовала, как он дрожит, как холодный пот стекает по его лицу и груди. Вскоре он со стонами перекатился на бок, все еще сжимая камень, я видела, что ему невыносимо больно. «Любовь моя, что с тобой? — спросила я. — Прекрати это».

«Не могу, — отвечал он. — Я пытался найти другой способ. В самом деле пытался. Но мадонеи — мой народ. Если я не сделаю этого, они все погибнут». Но губил-то он сейчас людей и рекконарре… Убивал и вбирал в себя их боль и страхи, чтобы облегчить им переход в царство смерти.

— Кто же его остановил? — спросил я, зная ответ.

— Ты, дорогой мой, сын, которого он любил больше жизни. Когда я разбудила тебя и ты вызвал его на бой, чтобы прекратить убийства, он не смог убить тебя. Из любви к тебе он разбил тот камень. А когда он остановил уничтожающее заклятие, чувство вины за гибель родичей, боль и страх десяти тысяч погибших людей разорвали его разум на части.