Еще раз Сталин продемонстрировал стремление сохранить доверительные отношения с Черчиллем в конце декабря 1944 года. В это время английские и американские войска попали в очень тяжелое положение в Арденнах. Немцы крупными силами контратаковали, отбросив союзников на Запад. Создалась опасность прорыва фронта и разгрома частей, которыми командовал генерал Эйзенхауэр. Черчилль взывал о помощи. Он направил в Москву главного маршала авиации Теддера, с тем чтобы тот обрисовал советским руководителям отчаянное положение, в котором оказались союзники, и выяснил, не может ли Красная Армия начать зимнее наступление раньше, чем намечалось. "На Западе идут тяжелые бои, - сообщал Черчилль Сталину. - Можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление в районе Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января?.. Я считаю дело срочным".
      Советское командование еще не закончило все необходимые приготовления. Погода стояла крайне неблагоприятная. Передвижка наступления на более ранний срок могла вызвать дополнительные трудности и потери. Но Сталин решил продемонстрировать союзникам "добрую волю", а заодно напомнить им, что, когда Красная Армия была в трудном положении летом 1942 года, Англия и США не поспешили ей на помощь. "Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, - телеграфировал он британскому премьеру, - Ставка Верховного главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать, для того чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам".
      Обещание это было выполнено. 12-15 января Красная Армия широким фронтом протяженностью в 700 километров двинулась на Запад. К 1 февраля в направлении главного удара советские войска прошли 500 километров, освободили Варшаву и вышли на реку Одер, то есть на новую границу Германии. К 4 февраля - дню открытия Ялтинской конференции - советские войска находились в 60 километрах от Берлина. Союзников отделяли от него 500 километров.
      На первом же пленарном заседании в Ливадии Черчилль поблагодарил Сталина за готовность помочь Эйзенхауэру и сообщил, что положение в Арденнах выправилось. Но дальнейший ход обсуждения важнейших проблем на Ялтинской конференции показал, что надежды Сталина на "взаимопонимание" с английским лидером оказались тщетны. По вопросу о репарациях с Германии, по польской проблеме, по проекту Устава ООН возникали споры и конфронтации. Сталину было гораздо легче иметь дело с Рузвельтом, чем с упрямым лидером консерваторов.
      Уже накануне разгрома Германии ситуация омрачилась закулисными переговорами англичан и американцев в Берне с эмиссаром Гиммлера генералом СС Вольфом.
      По этому поводу, как уже сказано выше, произошло резкое столкновение в переписке между Сталиным и Рузвельтом. Но в Кремле считали, что в действительности все это дело затеяли англичане и что Черчилль не случайно отмалчивается.
      На Потсдамской конференции Сталин почувствовал, что президент Трумэн, враждебное отношение которого к Советскому Союзу не составляло секрета, нашел в Черчилле верного единомышленника. Особенно тревожила Сталина предпринятая в Потсдаме попытка шантажировать Москву атомной бомбой. На эту угрозу Сталин ответил усилением давления на восточноевропейские страны, что, в свою очередь, вызвало ответную резкую реакцию западных держав. Речь Черчилля в Фултоне, которой аплодировал Трумэн, показала, что надежды Сталина на "сотрудничество" с Черчиллем были иллюзией.
      Смертный приговор Литвинову
      Поначалу меня удивило, что по мидовскому реестру китайская провинция Синьцзян выделена в особую единицу и ее курирует замнаркома Деканозов. Однако вскоре узнал, что эта провинция фактически управляется Москвой. В том, что так сложилось, важную роль сыграл советский генконсул в Урумчи Апресян (Апресов). Он установил дружеские отношения с правителем Синьцзяна "дубанем" Шэнь Шицаем, добившись того, что тот превратил эту китайскую провинцию в советский район. Приезжая со всей семьей на лечение и отдых в СССР, Шэнь Шицай неоднократно встречался с "вождем народов". Однажды "дубань" попросил принять его в члены ВКП(б).
      - Можете считать себя членом Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, - великодушно объявил Сталин. - Однако сейчас, по политическим соображениям, об этом говорить не следует...
      И "дубань" действительно считал себя советским человеком, был дисциплинированным членом партии, беспрекословно выполнял указания Москвы, передал в распоряжение Кремля природные ресурсы своего богатого края. Сделка держалась тогда в строжайшей тайне.
      Сталин высоко ценил деятельность генконсула Апресяна в Синьцзяне, осыпал его почестями, хвалил за то, что тот сумел привить в широких массах этой провинции "любовь" к Советскому Союзу. Позднее мне рассказал Микоян, что, когда наши отношения с гоминьдановским Китаем изменились и Синьцзян пришлось вернуть Чунцину, Сталин заметил в узком кругу: "Апресян слишком много знает". То был сигнал: заслуженный генконсул стал опальным. Его участь была решена. Но на сей раз "хозяин" хотел избежать излишнего шума. Он решил тихо убрать Апресяна. Дальше события развивались по отработанной схеме.
      Приехав из Урумчи в очередной отпуск, Апресян отправился отдыхать в Абхазию. Там, на горной дороге, произошла автомобильная катастрофа, и Апресян погиб. Ни у кого из окружения "вождя" не было сомнения, что катастрофа подстроена самим Сталиным. Они ведь слышали приговор: "Слишком много знает!.."
      В первые годы войны Деканозов несколько раз ездил к "дубаню" в Урумчи, где уже находился новый советский генконсул Бакулин, типичный аппаратный работник. Отношения при нем с Шэнь Шицаем стали ухудшаться, и поездки заместителя наркома ничего не могли изменить.
      Вскоре Чан Кайши по-своему расправился с "дубанем", приказав обезглавить его, и окончательно вернул Синьцзян Китаю.
      Впоследствии у меня было несколько доверительных бесед с Анастасом Ивановичем Микояном. Они происходили как бы случайно, когда я приходил к нему по какому-нибудь конкретному делу. После того как интересовавший меня вопрос был решен, он обычно предлагал мне задержаться, посидеть, вспомнить старое. Заказывал чай с сушками. Мы располагались в креслах друг против друга, и он начинал рассказывать какую-либо захватывающую историю, связанную со Сталиным. Когда Микоян в 60-е годы занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, его секретарь меня предупреждал, что у Анастаса Ивановича для меня имеется не более пяти минут. Поэтому я старался укладываться в отведенное мне время и тут же собирался ретироваться. А когда Анастас Иванович задерживал меня, я ссылался на предупреждение его секретаря. А он с хитрой улыбкой говорил:
      - Ничего там не случится, могут и подождать, - как бы подчеркивая этим, что хорошо понимает церемониальность своего поста.
      Когда я в конце концов выходил из кабинета, на меня зверем смотрели собравшиеся в приемной посетители.
      Беседа, о которой хочу здесь рассказать, была особенно длинной и предельно откровенной. Это произошло в 1972 году, когда Микояна освободили от председательского поста, но оставили членом Президиума Верховного Совета СССР. В это время журнал "США - экономика, политика, идеология", где я был главным редактором, готовил к опубликованию статью с воспоминаниями Микояна о его командировке в Соединенные Штаты в середине 30-х годов. Я пришел к Анастасу Ивановичу обсудить некоторые уточнения, предлагавшиеся редакцией. Когда со статьей было покончено, Микоян по обыкновению предложил посидеть, "поговорить о прошлом". На этот раз он поделился воспоминаниями о Литвинове и Чичерине.
      - Литвинов, - начал свой рассказ Микоян, - был умным и тонким дипломатом, и Сталин к нему хорошо относился, правда, до определенного времени. Зато Молотов терпеть не мог Литвинова, ревновал, когда того хвалил Сталин, и, собственно, добился того, что Литвинова в конце 30-х годов убрали, хотя он мог еще принести много пользы стране, партии. Не любил Молотов и Чичерина. Именно он убедил Сталина убрать Чичерина. Да и самого Сталина Чичерин не устраивал. Жаль, что опыт и знания этого человека не были полностью использованы. Он мог бы остаться хотя бы заместителем наркома или консультантом при Наркоминделе. Вместо этого Чичерин в одиночестве сидел на даче на Клязьме, играл на рояле и преждевременно умер от меланхолии и бездеятельности. Но все-таки умер своей смертью. Литвинова же постигла худшая участь...
      Меня это последнее замечание насторожило. Что значит "худшая участь"? Ведь согласно официальной версии он скончался от болезней у себя на даче. Между тем Микоян продолжал:
      - Верно, что Литвинова решили заменить, когда наметился пакт с Гитлером. Литвинов, как еврей, да еще человек, олицетворявший нашу борьбу против гитлеровской Германии в Лиге Наций и вообще на международной арене, был, конечно, неподходящей фигурой на посту наркома иностранных дел в такой момент. Однако он мог остаться замнаркома. Его опыт можно было бы использовать. Но Молотов добился того, чтобы его отстранили вовсе. Молотов слабо разбирался в международных делах и не хотел иметь рядом человека, который был в этом отношении более опытен и сведущ. В итоге Литвинов оставался до осени 1941 года не у дел. Только тогда, когда наши дела стали катастрофически плохи, когда Сталин был готов хвататься за любую соломинку, он решил снова использовать опыт Литвинова и направил его послом в Вашингтон. И Литвинов проделал там огромную полезную работу. Можно сказать, что он спас нас в тот тяжелейший момент, добившись распространения на Советский Союз ленд-лиза и займа в миллиард долларов. Теперь легко говорить, что ленд-лиз ничего не значил. Он перестал иметь большое значение много позднее. Но осенью 1941 года мы все потеряли, и, если бы не ленд-лиз, не оружие, продовольствие, теплые вещи для армии и другое снабжение, еще вопрос, как обернулось бы дело. И в этом заслуга Литвинова, который использовал личные к нему симпатии Рузвельта и других американских деятелей и помог наладить военное снабжение так же, как в свое время он сумел добиться признания Соединенными. Штатами Советского Союза и установления советско-американских дипломатических отношений. Но как только дела наладились, Молотов снова повел интриги. против Литвинова, и его отозвали из Вашингтона. Думаю, что этого не надо было делать. Литвинов еще мог быть полезным, и его не следовало заменять посредственным, безынициативным человеком. Вернувшись в Москву, Литвинов, хотя и получил формально ;пост заместителя министра иностранных дел, фактически оказался не у дел, а потом и вовсе был уволен в отставку. А кончил он жизнь вообще трагично. Автомобильная катастрофа, в которой он погиб, была не случайной, она была подстроена Сталиным.
      Меня настолько потрясло заявление об автомобильной катастрофе, о чем я никогда не слышал, что я невольно воскликнул:
      - Анастас Иванович, не может быть, я просто не в состоянии поверить этому... - и тут же извинился, что. прервал его.
      Микоян невозмутимо продолжал:
      - Я хорошо знаю это место, неподалеку от дачи Литвинова. Там крутой поворот, и когда машина Литвинова завернула, поперек дороги оказался грузовик... Все это было подстроено. Сталин был мастером на такие дела. Он вызывал к себе людей из НКВД, давал им задание лично, с глазу на глаз, а потом происходила автомобильная катастрофа, и человек, от которого. Сталин хотел избавиться, погибал. Подобных случаев было немало. Такая катастрофа произошла и с известным актером еврейского театра Михоэлсом, с советским генконсулом в Урумчи Апресовым и с другими.
      - У Сталина была причина расправиться с Литвиновым, - продолжал Микоян. В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы.
      В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова у всех нас вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело. Но не забыл о нем. Он вообще не забывал таких вещей. И много лет спустя решил привести в исполнение свой приговор, но без излишнего шума, тихо. И Литвинов погиб в автомобильной катастрофе...
      Учитывая важность всего того, что Микоян тогда мне поведал, я спросил, могу ли я, разумеется, со ссылкой на него, использовать этот рассказ в одной из моих работ.
      - Надеюсь, - ответил Анастас Иванович, - что я сам, когда подойду к этому периоду, все расскажу. Но если не успею, то вы можете, в зависимости от обстановки и по здравому суждению, воспользоваться данной информацией.
      Вернувшись в редакцию, я сразу же записал беседу с Микояном самым подробнейшим образом, и все эти годы хранил запись в надежном месте. Микоян не успел выполнить свое намерение. Предавая теперь гласности эту беседу, я не нарушаю воли Анастаса Ивановича.
      Что касается существа дела, то, думаю, нет оснований сомневаться в достоверности сказанного мне Микояном. Если это так, то к кровавому сталинскому мартирологу добавляется еще одна жертва, раскрывается еще одно чудовищное преступление.
      Хочу добавить, что имеется и несколько другая версия причин освобождения Литвинова с поста посла СССР в США. Суть ее в следующем: во время поездки Молотова весной 1942 года в Лондон и Вашингтон западные державы, как уже сказано выше, дали обещание в том же году открыть второй фронт в Европе, но затем отказались осуществить вторжение. Это вызвало волну возмущения в общественных кругах Англии и США. В Америке проходили митинги протеста, выступить на которых приглашали и Литвинова. Естественно, что он критиковал поведение правительства США. В одной из бесед со Сталиным посол США Гарриман дал понять, что президент Рузвельт недоволен подобными выступлениями советского посла. Посол, добавил Гарриман, не должен допускать нападок на правительство, при котором он аккредитован.
      Это выглядело как объявление Литвинова персоной нон грата. Для Сталина, недолюбливавшего Литвинова, нашелся повод отозвать его в Москву. Возможно, тут сыграли роль и интриги Молотова, на что указывает Микоян. Вместе с тем Сталин ощутил себя уязвленным тем, что его послу американцы указали на дверь. Видимо, в Вашингтоне полагали, что взамен Литвинова им пришлют из Москвы какого-либо высокопоставленного деятеля. Но тут Сталин решил щелкнуть Америку по носу и пошел на беспрецедентную акцию: попросту передвинул на кресло Литвинова советника посольства Андрея Громыко.
      Проверено - мин нет!
      6 ноября 1943 г. Красная Армия освободила столицу Украины. Узнав об этом, я сразу же попросил у Молотова разрешения слетать в Киев, чтобы выяснить судьбу родителей, о которых не имел сведений с момента оккупации города гитлеровцами.
      - Поезжайте, - сказал Молотов. - Пусть Козырев выяснит, когда обстановка позволит это сделать, и договорится с военными, чтобы вас взяли на попутный транспорт. Вы, конечно, поступили легкомысленно, не приняв в 1941 году мер к своевременной их эвакуации.
      Ранее я уже объяснял Вячеславу Михайловичу, почему так получилось. Вернувшись из Германии, я сразу же дал родителям знать о себе, и потом мы регулярно переписывались. В первые недели войны никто не ожидал, что немцы захватят Киев. В письмах отца тоже чувствовалась уверенность, что столицу Украины ни в коем случае не сдадут. Генерал Тупиков, вместе с которым мы выбирались из Берлина, получил назначение на Юго-Западный фронт и стал начальником штаба фронта, оборонявшего город Киев. Я просил его позаботиться, в случае необходимости, о моих родителях. В единственной весточке, которую я от него получил, сообщалось, что у них все в порядке и чтобы я не волновался, поскольку оборона Киева надежна и неприступна. То была непростительная самонадеянность. События развивались быстрее, чем можно было предположить. Танковые корпуса Гудериана стремительно обходили Киев с двух сторон. В какой-то момент еще оставалась возможность вывести армию из котла. Быть может, в последнем транспорте Тупиков пристроил бы и моих родных. Командовавший войсками генерал Кирпонос умолял Ставку разрешить упорядоченную эвакуацию столицы Украины. Но Сталин запретил отход и потребовал, чтобы войска стояли насмерть. Сотни тысяч солдат и офицеров оказались в окружении, погибли или попали в плен, вместо того чтобы, отступив, продолжать борьбу на других фронтах. Когда гитлеровские танки ворвались в расположение штаба фронта, Кирпонос и Тупиков застрелились. Оборвалась и моя связь с родными.
      11 ноября 1943 г. в Киев отправлялся военный транспортный самолет, в котором нашлось место и для меня. Я припас кое-какие продукты - булку, масло, сало, колбасу, уложил все в небольшой чемоданчик, полагая, что часть пути, возможно, придется проделать пешком. Мне выдали удостоверение, подписанное первым заместителем наркома иностранных дел Вышинским и заместителем начальника Генерального штаба армии Антоновым. Военным и гражданским властям предписывалось оказывать помощнику наркома иностранных дел Бережкову всяческое содействие во время его командировки в город Киев.
      В Москве к ноябрю уже основательно похолодало, и я решил надеть шубу, которую приобрел в комиссионном магазине сразу же по возвращении из Германии, ведь вся моя теплая одежда осталась в Берлине. Шуба была роскошная - такие носили в дореволюционной России только состоятельные люди: из черного плотного драпа, подбитая соболями, с огромным бобровым воротником. Вместе с ней продавалась и шапка из бобрового меха с черным бархатным донышком. Весь комплект, точно такой, как на знаменитом кустодиевском портрете Шаляпина, стоил очень дешево - всего 1100 рублей, при моей месячной зарплате в 1800. И что интересно, московские комиссионки были тогда буквально забиты такими шубами и дамскими меховыми манто. Те, кто заранее эвакуировались из столицы, распродавали все, что не смогли взять с собой. Оказалось, что в Москве после революции, гражданской войны и голода начала 30-х годов у жителей все еще оставалось немало имущества.
      Но я совершил ошибку, взяв с собой столь роскошную одежду. После того как самолет приземлился в Броварах, на левом берегу Днепра, мне пришлось добираться дальше на попутных грузовиках, повозках и пешком в потоке беженцев, разрозненных групп раненых солдат, вышедших из лесов партизан и вообще каких-то отчаявшихся, оборванных людей, которых война сделала кочевниками. Мой подозрительный вид нувориша, обогатившегося на народном бедствии, вызывал враждебность, и любой солдат с автоматом или партизан в украшенной красной ленточкой папахе и ватнике, перетянутом крест-накрест пулеметными лентами, считал своим долгом остановить меня и потребовать документы. Имевшееся у меня удостоверение в большинстве случаев производило нужное впечатление. Но кое-кто сомневался в его подлинности и тащил меня к "старшему" для дополнительной проверки. Должен сказать, что многие с большим пиететом относились к моему шефу. Взглянув на удостоверение, спрашивали:
      - Вы действительно помощник Вячеслава Михайловича? - и старались, чем могли, помочь.
      Все же бесконечные проверки отняли много времени. Часам к десяти вечера подошел я к Днепру. Здесь на песчаной отмели валялась разбитая, искореженная техника - немецкая и наша, дымились обуглившиеся остовы домов, в воздухе пахло гарью. Полная луна освещала эту скорбную панораму недавней жестокой битвы. Знаменитый киевский Цепной мост беспомощно поник. Его стальные пролеты рухнули в реку. Кирпичные быки стояли одиноко, словно геодезические отметки, уходя к противоположному берегу и теряясь в тумане...
      Я вспоминал, как в 1920 году мы. с отцом и матерью в этом же месте в лютый декабрьский мороз вглядывались в торчавшие из ледяного покрова фермы Цепного моста, взорванного поляками. Киев был целью нашего долгого и тяжелого пути по вздыбленной гражданской войной стране из голодного Петрограда, где я родился, на казавшуюся благословенной Украину. Мне было тогда четыре года, но многие эпизоды тех мытарств, как и картина взорванного моста, так врезались мне в память, что и сейчас явственно стоят передо мной. С трудом мы перебрались по льду, карабкались на обледеневшие металлические балки. Когда после новых скитаний мы в 1923 году снова вернулись в Киев, начиналось восстановление Цепного моста. В нем принял участие и мой отец. Фермы моста соединяли закрепками на заводе "Большевик", где отец стал главным инженером. И вот теперь, двадцать три года спустя, я снова стою у руин Цепного моста. Сколько же нашему народу пришлось вынести, сколько раз пришлось вновь и вновь восстанавливать разрушенное!
      Спрашиваю проходящего мимо солдата, как перебраться на другую сторону?
      - Дальше вниз, километра через два, понтонная переправа...
      Вот наконец и укатанный тракт, ведущий к переправе. Беспрерывной лентой тянутся машины. На берегу их скопилось уже немало. Ждут своей очереди. Понтоны покачиваются на волне и хрипло стонут под тяжестью груженных доверху "студебеккеров". Пристраиваюсь на одном из них.
      Вот и правый берег Днепра, по существу, я в Киеве. Колонна машин поворачивает налево. Я выпрыгиваю из кузова и иду направо. Где-то здесь поблизости должны быть "закругления" - извилистое шоссе, поднимающееся к Лаврскому монастырю.
      Теплая ночь, вокруг запахи влажных листьев и коры деревьев. Меня поражают тишина и абсолютная безлюдность. Как будто все тут вымерло. В шубе становится жарко, и я снимаю ее. Поднявшись на гору, иду вдоль Мариинского сада. На траве толстый покров неубранных листьев. Вдоль тротуара - чуть привядшие хризантемы. Кто-то высадил их в оккупированном городе. Это Липки, некогда аристократический район Киева. Не видно никаких разрушений.
      Прохожу мимо завода "Арсенал". Отсюда в 1938 году я ушел на Тихоокеанский флот. Справа - постамент памятника жертвам наговора Мазепы - Искре и Кочубею, оставшимся верными Петру Великому. После революции сам памятник был сброшен и отправлен на переплавку, и на постамент водрузили пулемет "максим" в память о восстании арсенальцев. Пулемет немцы оставили нетронутым. Все такие знакомые места! Сколько раз я ходил тут на работу в "Арсенал"! Вот Дом Красной Армии, бывшее офицерское собрание, дальше изящный, весь белый, словно сахарная голова, особняк сахарозаводчика Зайцева. В 30-е годы тут жил секретарь ЦК компартии Украины Посты-шев, старый большевик, расстрелянный незадолго до начала войны по приказу Сталина.
      На углу Левашовской (переименованной в улицу Карла Либкнехта) здание бывшего генерального консульства Польши. Мне еще предстоит вспомнить о нем, отвечая на вопрос Молотова по поводу докладной записки Берии Сталину. Поворачиваю налево и иду в сторону Институтской. Там, у перекрестка, наш дом. Что меня ждет? От волнения перехватывает дыхание. В призрачном свете луны такая знакомая мне улица кажется чужой и даже враждебной. Несколько дней назад по этому тротуару ходили нацисты. Теперь их и след простыл.
      Электричества в городе нет, но я надеялся, что хоть в каком-то окне нашей квартиры, расположенной на первом этаже, мерцает свеча. Однако за стеклами царит кромешный мрак. Я останавливаюсь у парадного. Дверь настежь распахнута. Рядом, на стене, размашистая надпись: "Проверено - мин нет!" Дрожащими пальцами стучу по стеклу окна - наш старый условный знак: три-три-два. Молчание. Подхожу ко второму окну - там спальня родителей. Снова стучу по стеклу. И снова ни звука. Вхожу внутрь дома. Небольшой коридор, две ступеньки вверх и слева дверь, обитая дерматином. Машинально нажимаю кнопку звонка. Колокольчик молчит - нет тока. Стучу по двери, но под дерматином толстый слой ваты. Стучу по раме двери сперва потихоньку, потом сильнее. Никакого ответа. Дергаю за ручку - и дверь открывается. Я зову мать, отца. Никто не откликается. Прохожу в переднюю - у меня с собой карманный фонарик. Вхожу в гостиную, освещаю стены, пол. Луч выхватывает следы вандализма: отломанная от пианино крышка валяется в углу, расколотые рамы картин без полотен, в буфете выбиты стекла, повсюду экскременты - уже высохшие. Значит, по крайней мере несколько недель, как жильцы покинули квартиру, и здесь, перед бегством, буйствовали солдаты верхмата или, в короткий период безвластия, одичавшие бандиты.
      Захожу в спальню - там такой же разгром. В моей комнате не лучше. Книги, которые я с такой любовью собирал, вывалены из шкафа на пол. Их тут совсем немного - большая часть исчезла.
      Расчищаю метлой часть пола, раскладываю обрывки газет, стелю сверху свою роскошную шубу, чтобы лечь. Я прямо-таки выбился из сил. Но сон не приходит. Слишком сильно потрясение последних часов. Ясно одно - родителей уже давно здесь нет. Неужели они погибли? Отец давно плохо себя чувствовал, болело сердце. Он мог не перенести новых лишений, обрушившихся на него в период нацистской оккупации. Но мама еще далеко не старая, энергичная. Она-то должна была уцелеть. Если ее выгнали из квартиры, оставила бы мне весточку. Утром, когда рассвело, внимательно осматриваю все кругом, шарю под кроватями и мебелью, обследую рамы окон и входной двери. Быть может, там нацарапано что-то, что даст мне ключ к разгадке. Ничего на обнаруживаю и отправляюсь на поиски в город. Обхожу всех знакомых, оставшихся в Киеве. Кто-то видел отца, кто-то маму. Но это было несколько месяцев назад. Значит, они живы. От сердца отлегло. Но где они?
      Постепенно растет уверенность, что родителей в городе нет, что их вообще нет на нашей стороне фронта. Были ли они депортированы немцами или же сами решили уйти на Запад, понимая, что после пребывания на оккупированной территории их ждут новые неприятности по возвращении советской власти? В сущности, это уже не имело особого значения. Так или иначе, подо мной мина замедленного действия. Зная наши порядки, не приходилось сомневаться, что рано или поздно меня в лучшем случае уволят из Наркоминдела и трудоустроят в какой-либо незаметной конторе, а в худшем - сошлют подальше, а то и "пришьют дело" и вообще ликвидируют, поскольку я уже "слишком много знаю". Таким Сталин не позволял разгуливать по белу свету.
      Потом, много позже, я узнал, что отец и мать, не желая подвергать меня риску, сменили фамилию, зарегистрировавшись под девичьим именем матери. При всем своем непростом жизненном опыте они тут проявили поразительную наивность. Вокруг них оказалось достаточно информаторов, без труда раскрывших их хитрость. В дальнейшем эта "предосторожность" родителей лишь подзадорила Берию.
      Что я могу сказать о судьбе родителей? Только одно: их жизнь была полна страданий. Отец, выбившийся из приюта и ставший талантливым инженером-кораблестроителем, только на протяжении немногих лет мог отдаться своей любимой профессии. Потом революция, гражданская война, голод и скитания по разоренной стране, нужда, заставившая варить мыло и тачать сапоги. Несколько счастливых лет в 20-е годы и причастность к строительству судостроительной верфи в Киеве. Затем унижения в застенке ГПУ, а после освобождения - переход на маленький заводик "Манометр". Снова страшный голод на Украине, заботы о недоедающей семье. Наконец, война. И когда представился случай уйти на Запад, они им воспользовались. Были ли они там счастливы? Отец умер на чужбине в начале 50-х годов. Через несколько лет ушла из жизни и мама.
      Поняв, что родителей не найду, я не ощущал боязни за себя. Всякий раз, попадая в "зону риска", я почему-то оставался совершенно спокоен. Впервые заметил это, когда еще совсем маленьким остался один на перроне какого-то полустанка и наблюдал, как облепленные беженцами вагоны мелькали мимо, унося в неизвестность родителей, от которых меня оттеснила на платформу толпа. Потом, когда уже подрос, задыхаясь от огромного нарыва в горле, так же спокойно воспринял чьи-то слова, обращенные к родителям: "Мужайтесь, до утра он не доживет..." Под утро нарыв сам прорвался, и я выжил.
      Но на сердце оставалась тяжесть. Тут было и беспокойство за судьбу родителей, и понимание необходимости без промедления сказать обо всем Молотову. Но оказалось, что не так просто выбраться из Киева. Регулярный транспорт отсутствовал, и надо было ждать оказии.
      Помогла имевшаяся у меня справка. Военный комендант дал "виллис", на котором меня доставили на Левобережье, в Бровары, в расположение военно-воздушной части под командованием Героя Советского Союза генерала Лакеева. У него был транспортный самолет, поддерживавший нерегулярную связь с Москвой. Но погода стояла нелетная: низкая облачность, сильный туман. Даже истребители прекратили боевые вылеты.
      Лакеев пригласил меня остановиться в хате, которую занимал. Мы до поздней ночи играли с ним в шахматы, потягивая самогон, изготовленный хозяйкой дома из свеклы, а потом укладывались спать на лавках в большой горнице.
      Так прошла целая неделя. Меня эта вынужденная задержка никак не устраивала. Я знал, что предстоит встреча "большой тройки" в Тегеране и Молотов мог уехать из Москвы до моего возвращения. Между тем. я понимал, что чем скорее обо всем доложу, тем лучше. Если что-то станет известно со стороны, то получится, будто я хотел все скрыть. А это, по нашим канонам, величайший грех.
      Погода не улучшалась, но поступили сведения, что в районе Курска облачность рассеялась. Я, конечно, не мог сказать Лакееву, почему мне так важно вернуться в Москву не позже определенной даты, когда наша делегация выедет в Тегеран. Но он почувствовал, что дело действительно срочное. Дал, на свой страх и риск, истребитель, который и доставил меня на военный аэродром под Курском. Оттуда на следующий день я смог вылететь в Москву.