Как я стал переводчиком Сталина

      - Мне никогда не приходилось преподавать, но, если прикажете, попробую.
      - Это уже другой разговор. Существует порядок, согласно которому главнокомандующий, начальник штаба и начальник инженерного отдела должны изучать английский язык - по ту сторону океана находятся Соединенные Штаты. Понятно?
      - Понятно, товарищ капитан третьего ранга.
      - Мы хотим, чтобы вы преподавали нам английский язык.
      - Слушаюсь, - ответил я.
      - Давайте обговорим детали, - сказал Воронцов.
      Мне тут же сообщили, что каждый урок должен занимать два академических часа и что занятия будут проводиться дважды в неделю. За каждый академический час мне будут платить 25 рублей. Моему непосредственному начальству дадут указание освобождать меня для работы в городской библиотеке, если у меня возникнет необходимость дополнительно готовиться к урокам.
      Словно на крыльях вылетел я из штаба. Несомненно, в моей жизни произошло невероятное событие, размышлял я на ходу. Теперь я больше не завишу целиком только от старшины и к тому же немного подзаработаю: 400 целковых в дополнение к моим краснофлотским 12 рублям в месяц - совсем неплохо!
      Готовиться к урокам я стал со всей серьезностью. Конечно, помогло хорошее знание языка и то, что я не успел забыть, как обучали меня. К тому же и ученики мои оказались прилежными. Дело пошло на лад. Вскоре я приобрел фотоаппарат "ФЭД", изготавливавшийся в колонии заключенных имени Дзержинского по германской лицензии фирмы "Лейка". Это сразу сделало меня популярнейшим человеком. Жизнь прекрасна и удивительна, повторял я. Ни о чем лучшем нельзя было и мечтать. Но, увы, ничто не вечно под луной!
      Вскоре адмирал Кузнецов был назначен наркомом Военно-Морского Флота СССР и отбыл в Москву. Некоторое время спустя за ним последовали Богденко и Воронцов. Новому начальству пока что было, видимо, не до изучения языка. Во всяком случае, мною оно не заинтересовалось.
      Я снова полностью перешел во власть старшины, который, конечно, не преминул на мне отыграться, давая наряды вне очереди. Потекли прежние будни, разнообразившиеся лишь редкими поездками по служебным делам на Русский остров, неизменно пленявший своей живописной природой. Иногда в выходные дни удавалось съездить на "19-й километр", в залив Петра Великого, где с наступлением тепла начались морские купания.
      Международная обстановка быстро ухудшалась. На Дальнем Востоке не прекращались японские провокации. Был издан Указ Верховного Совета СССР о новых сроках обязательной военной службы. Льготы для лиц с высшим образованием отменялись. К тому же удлинялся срок службы на флоте. Это означало, что нам придется оставаться краснофлотцами пять лет. Меня охватило уныние. Беляев и Эрлихман подали заявления о зачислении в кадры. В этом случае им сразу присваивалось командирское звание со всеми вытекающими материальными последствиями. Но меня что-то останавливало. Я чего-то ждал...
      В самом конце августа пришла телеграмма. Меня срочно вызывали в Москву, в Главный морской штаб.
      Рекомендация полякам
      Польская проблема занимала важное место во взаимоотношениях Сталина, Рузвельта и Черчилля.
      Позиция Советского Союза, как она тогда истолковывалась Москвой, выглядела в целом разумной. Сталин заявлял, что желает видеть возрожденную Польшу сильным, независимым, демократическим государством, дружественным СССР. Одновременно он настаивал на признании новой советско-польской границы 1939 года, шедшей примерно по "линии Керзона", предложенной Антантой в 1919 году. На этих условиях Москва соглашалась восстановить отношения с эмигрантским польским правительством, находившимся в Лондоне. Сходным было и предложение, внесенное Черчиллем в Тегеране. Он представил на рассмотрение Сталина и Рузвельта следующую формулу: "В принципе было принято, что очаг польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линией Керзона и линией реки Одер, с включением в состав Польши Восточной Пруссии и Оппельнской провинции".
      Советская сторона поддержала предложение Черчилля. Что касается Рузвельта, то он в принципе согласился с указанной линией, хотя и предупредил, что до предстоящих в 1944 году президентских выборов воздержится от публичных высказываний из-за возможной реакции избирателей польского происхождения. Оба западных лидера также с пониманием отнеслись к желанию советского правительства иметь своим соседом дружественную Польшу.
      На протяжении последующего периода из-за негативной позиции эмигрантского польского правительства дело не сдвинулось с места. Однако к лету 1944 года появилась возможность прийти к согласию. В одной из бесед с послом США Гарриманом Молотов выдвинул новые компромиссные предложения, открывшие путь к приемлемому решению. Речь шла о формировании правительства из поляков, живущих в Англии, Соединенных Штатах и Советском Союзе, - лиц, лишенных фашистской окраски (а такие действительно были в лондонском эмигрантском кабинете), дружественно настроенных в отношении СССР. В качестве возможных членов такого реорганизованного правительства назывались доктор Ланге, экономист, читавший лекции в Чикагском университете, профсоюзный лидер Кржицкий, возглавлявший Американский славянский конгресс, и др. Премьером этого правительства мог бы остаться Миколайчик. Спустя некоторое время правительство США выдало Оскару Ланге паспорт для поездки в СССР, где он должен был участвовать в обсуждении польской проблемы, которое было приурочено к приезду в Москву Черчилля и Миколайчика.
      Однако, прежде чем прибыть в СССР, Миколайчик решил нанести визит в Вашингтон. Встретившись с Рузвельтом, он спросил, следует ли полякам принимать советские предложения. И тут произошло нечто странное. Президент, который совсем недавно в Тегеране согласился с черчиллевской формулой о границе по "линии Керзона", порекомендовал Миколайчику "оттянуть любое урегулирование о границах". Вслед за этим государственный секретарь США Эдвард Стеттиниус разъяснил полякам, что, хотя в настоящий момент американцы не могут занять твердую позицию против СССР, "в недалеком будущем политика Вашингтона изменится, вернется к своим основным моральным принципам и сможет сильно и с успехом поддержать Польшу".
      Такой неожиданный поворот администрации США сослужил Польше плохую службу. Полученные в Вашингтоне наставления обнадежили лондонских эмигрантов. Миколайчик не хотел и слушать доводов Оскара Ланге в пользу договоренности. Он решил не идти ни на какие соглашения. Дело еще более осложнилось из-за неудавшегося варшавского восстания, подготовленного эмигрантскими деятелями втайне от советского правительства.
      Для меня до сих пор остается неясным, чем руководствовались в Белом доме, рекомендуя Миколайчику уклониться от договоренности. Похоже, что это было связано с предвыборными соображениями, поскольку после выборов в Вашингтоне явно ослаб интерес к польской проблеме. Еще в ходе происходящих в Москве в октябре 1944 года переговоров Миколайчик послал Рузвельту телеграмму с просьбой поддержать позицию эмигрантского правительства. Ответ он получил только 17 ноября, то есть уже после президентских выборов, причем вовсе не такой, какого ожидал. Президент сухо ответил, что поддержит любую договоренность, которую польское эмигрантское правительство достигнет с Советским Союзом. Вопрос о границе там вовсе не затрагивался, зато сведения о "жесткой" позиции администрации в польском вопросе просочились в прессу, и американские поляки голосовали за Рузвельта.
      Никто, конечно, не может с уверенностью сказать, как развивались бы события при положительном исходе московских переговоров 1944 года. Нельзя исключить, что, если бы всем заинтересованным сторонам удалось тогда договориться, реорганизованное эмигрантское правительство во главе с Миколайчиком могло бы после освобождения советскими войсками Варшавы перебраться туда из Лондона, и польский народ был бы избавлен от многих потрясений и жертв, а отношения между союзниками могли сложиться менее драматично.
      Японская карта
      Отклонив предложение Сталина о присылке американских войск на советско-германский фронт, Рузвельт еще до вступления США в войну проявлял интерес к возможному сотрудничеству с СССР, направленному против Японии, Осенью 1941 года из Вашингтона пришло послание президента, в котором указывалось, что согласно информации, полученной правительством США из надежного источника, Япония намерена в ближайшее время совершить нападение на советское Приморье. В этой связи Рузвельт предложил Сталину обсудить вопрос о создании американских военно-воздушных баз на Дальнем Востоке. Президент поинтересовался, как отнесется советское руководство к тому, чтобы специальная американская военная миссия прибыла в Москву для обмена мнениями по данному вопросу. Одновременно Рузвельт предложил также организовать переброску американских самолетов для Красной Армии через Аляску и Чукотку.
      Вполне возможно, что имевшиеся у США сведения о японских планах нападения на Советский Союз носили достаточно достоверный характер. Тем более что Берлин оказывал на Токио сильное давление с целью побудить японское правительство присоединиться к войне против Советского Союза. Этот вопрос беспокоил и Сталина. Но обращение президента вызвало у него подозрения. Дело в том, что информация, которую советское правительство получало по своим каналам, в том числе и от Рихарда Зорге, советского разведчика, аккредитованного в Токио в качестве немецкого журналиста и сумевшего завязать тесные отношения с германским послом в Японии, несколько по-иному трактовала ситуацию. Копии этих донесений адресовались Молотову, и я, естественно, с ними знакомился прежде, чем доложить наркому. Речь шла о том, что в руководящих кругах Токио имеются серьезные разногласия в отношении того, где нанести главный удар. Одна группировка выступала в пользу военных действий против СССР на Дальнем Востоке. Другая настаивала на ударе по тихоокеанским базам США и продвижении в сторону Юго-Восточной Азии. В последних телеграммах Зорге сообщал, что чаша весов склонилась в сторону южного направления. В ближайшее время, сообщал он в своих зашифрованных и подписанных кличкой "Рамзай" телеграммах, следует ожидать нанесения удара против США, и потому Москва может не опасаться японского нападения, по крайней мере в ближайшее время. Это позволило Сталину перебросить часть войск с Дальнего Востока в район Москвы. Они приняли участие в начале декабря 1941 года в битве за столицу, где немцы потерпели первое серьезное поражение.
      В одной из телеграмм "Рамзай" приводил и более точные данные о японских планах. Он указывал, что скорее всего удар будет нанесен по военно-морским базам США на Гавайских островах. Эта информация поступила к Сталину тогда, когда президент Рузвельт особенно настойчиво предостерегал советского руководителя относительно нападения Японии на советское Приморье. Интересно, что Сталин не передал Рузвельту сообщение Рихарда Зорге. Почему? Возможно, он полагал, что Рузвельт воспринял бы такую информацию как попытку Сталина спровоцировать Вашингтон на вступление в войну, равно как и Сталин воспринял предостережение Рузвельта как стремление Белого дома втянуть Кремль в войну против Японии. Но мне представляется, что Сталин, скорее всего, руководствовался другими соображениями. Он считал, что чем неожиданнее, коварнее и разрушительнее будет японский удар, тем яростнее поведет американский народ войну против фашистской "оси".
      Решение о переброске войск на советско-германский фронт было для Кремля нелегким. Пришлось пойти на серьезный риск. В этой ситуации предостережение Рузвельта и его предложение о совместных действиях против Японии требовали большой осторожности. Было ли то искреннее стремление предупредить Москву о грозящей опасности в Приморье? Или же Рузвельт, узнав, что в Токио решили нанести удар по американской территории, хотел использовать договоренность о проведении совместных американо-советских военных мер на Дальнем Востоке, чтобы добиться пересмотра японских планов в пользу северного варианта? Подозрительность Сталина привела его к выводу, что, так же как и в вопросе о войне с Германией, Рузвельт надеется отвести удар японцев от себя и направить его против Советского Союза. Возможно, было и несправедливо так думать о мотивах американского президента, но Сталин пришел к такому выводу. Он отклонил предложение Рузвельта о подготовке баз в Приморье для американских бомбардировщиков. Согласившись на то, чтобы специальная американская миссия прибыла в Москву, он ограничил круг обсуждаемых вопросов лишь проблемой переброски на советско-германский фронт истребителей, поставляемых Советскому Союзу американской стороной.
      После нападения японцев на Пёрл-Харбор Сталин решил, что правильно оценил суть послания президента. Любопытно, однако, что и в дальнейшем Рузвельт несколько раз предупреждал Сталина о якобы готовившемся японском нападении на СССР. Так, 17 июня 1942 г. новый посол США адмирал Стэндли передал Сталину послание президента, в котором говорилось, что ситуация, складывающаяся в северном районе Тихого океана, а также в районе Аляски, не исключает возможности японских операций против советского Приморья. "Если подобное нападение осуществится, - говорилось в послании, - то Соединенные Штаты готовы оказать Советскому Союзу помощь американскими военно-воздушными силами при условии, что Советский Союз предоставит этим силам подходящие посадочные площадки на территории Сибири. Конечно, чтобы быстрее осуществить подобную операцию, необходимо тщательно координировать усилия Советского Союза и Соединенных Штатов... Я считаю этот вопрос настолько срочным, что имеются все основания дать представителям СССР и Соединенных Штатов полномочия приступить к делу и составить определенные планы".
      Это послание также насторожило Сталина. Отклонив предложение Рузвельта, он объяснил американскому послу, что в условиях, когда на советско-германском фронте идут тяжелейшие бои, когда немецкие дивизии продвигаются к Волге и предгорьям Кавказа, советское правительство не будет предпринимать никаких акций, которые могли бы усилить риск вооруженного конфликта с Японией.
      Видимо, Рузвельт, получив информацию об этом обмене мнениями, понял, что не сможет подтолкнуть Москву к шагам, которые действительно могут осложнить положение на советском Дальнем Востоке. Во всяком случае, уже 5 августа из Вашингтона поступило президентское послание, в котором говорилось: "До меня дошли сведения, которые я считаю определенно достоверными, что правительство Японии решило не предпринимать в настоящее время военных операций против Советского Союза. Это, как я понимаю, означает отсрочку какого-либо нападения на Сибирь до весны будущего года".
      Тем не менее на протяжении последующих месяцев с американской стороны не прекращались запросы относительно того, когда советская сторона будет готова присоединиться к войне, которую США ведут против Японии. И вообще, когда в Москве решат, хотя бы в принципе, вопрос об участии в этой войне.
      Сталин долгое время не давал на эти запросы никакого ответа. Но вот во время пребывания в Москве государственного секретаря США Корделла Хэлла он решил, что настало время прояснить ситуацию.
      Вечером 30 октября 1943 г. в Екатерининском зале Кремля Сталин давал обед по случаю завершения работы Московской конференции трех министров иностранных дел - СССР, США и Великобритании. Самый большой стол тянулся вдоль стены с окнами, выходящими на Москва-реку. В центре сидел Сталин, справа от него Хэлл, слева - посол США в СССР Гарриман. Справа от Хэлла было мое место как переводчика.
      Обед начался с многочисленных тостов, большинство из которых произносил Сталин. В перерывах между речами Сталин и Хэлл переговаривались в основном о положении на фронтах войны и итогах только что закончившейся конференции. Время от времени возникали довольно длительные паузы, и тогда я тоже успевал немного перекусить.
      Вдруг я заметил, что Сталин наклонился в мою сторону за спиной Хэлла и манит меня пальцем. Я перегнулся к нему поближе, и он чуть слышно произнес:
      - Слушайте меня внимательно. Переведите Хэллу дословно следующее: советское правительство рассмотрело вопрос о положении на Дальнем Востоке и приняло решение сразу же после окончания войны в Европе, когда союзники нанесут поражение гитлеровской Германии, выступить против Японии. Пусть Хэлл передаст это президенту Рузвельту как нашу официальную позицию. Но пока мы хотим держать это в секрете. И вы сами говорите потише, чтобы никто не слышал. Поняли?
      - Понял, товарищ Сталин, - ответил я шепотом.
      Хэлла чрезвычайно взволновало это сообщение. Американцы давно ждали решения Москвы. Теперь правительство США получило авторитетное заявление по столь важному для Вашингтона вопросу. В Белом доме связывали с советским участием в войне против Японии надежды на возможность сохранить более миллиона жизней американских солдат. Эта же мысль занимала и президента Трумэна в Потсдаме в 1945 году. Получив подтверждение Сталина о вступлении СССР в войну против Японии, он отметил в письме своей жене, что тем самым достигнута главная цель, которую он перед собой ставил на конференции, и что он думает об американских парнях, жизнь которых будет теперь сохранена.
      Почему Сталин впервые сказал американцам об этом решении в октябре 1943 года? Думаю, тут были, по крайней мере, две причины. Во-первых, дело происходило после победы под Сталинградом и поражения немцев на Курской дуге. Красная Армия стремительно продвигалась на Запад. Поэтому, даже если бы японцы прослышали о советском решении, опасность того, что они предпримут упреждающую акцию в Приморье, стала минимальной. Во-вторых, связав срок выступления против Японии с поражением Германии, Сталин давал понять Вашингтону, что чем скорее произойдет высадка во Франции, приблизив победу над "третьим рейхом", тем раньше Советский Союз присоединится к войне против Японии. Можно полагать, что это ускорило принятие западными союзниками решения о высадке во Франции.
      Фактор бомбы
      Хотя атомная бомба превратилась в важный элемент американской политики только при президенте Трумэне, уже в процессе изготовления это оружие, даже еще не испытанное, оказывало влияние на позицию Рузвельта и косвенно сказывалось при выработке послевоенного курса США, в частности в отношении Советского Союза. Специфический характер средств массового уничтожения стал прежде всего беспокоить ученых, занятых их созданием. Они предупреждали об опасных последствиях появления атомной бомбы. Однако высшие политические лидеры США и Англии поначалу, видимо, считали, что речь просто идет о новом оружии большой разрушительной силы. Они игнорировали предостережения творцов бомбы точно так же, как позднее это было с предостережениями академика Сахарова Хрущеву и Брежневу. Особенно Рузвельта и Черчилля раздражали настойчивые требования ученых раскрыть Советскому Союзу секрет изготовления атомной бомбы.
      Конечно, история еще не знала случая, чтобы какая-либо страна поделилась сведениями о новом оружии с кем бы то ни было. Напротив, любые подобные открытия всегда строжайше охранялись. Но в данном случае складывалась особая ситуация. Во-первых, бомба создавалась в условиях войны против общего врага, когда между союзниками широко практиковался обмен военной информацией, образцами новейших видов оружия. Радар, сложные системы связи, ракетная техника, современные модели танков, самолетов - все это и многое другое стало как бы общим достоянием. Почему же делается исключение для атомной бомбы? Во-вторых, не только США, но и Англия, то есть двое из трех главных участников коалиции, знали о работе над бомбой. Сокрытие от третьего партнера выглядело весьма зловеще. В-третьих, и это отлично понимали ученые, в данном случае возникал принципиально новый вид оружия. Его создание требовало нестандартного подхода, а по существу, совершенно нового мировоззрения. Но могли ли такие новые взгляды появиться в тех условиях? Вряд ли. Ведь понадобилось почти полвека, прежде чем новое мышление во внешней политике начало пробивать себе дорогу.
      Хотя в Вашингтоне и Лондоне, сохраняя секрет бомбы, чувствовали неловкость, там решили не поддаваться на уговоры "наивных" ученых мужей. В какой степени соображения, связанные с послевоенным отношением к Советскому Союзу, повлияли на позицию Рузвельта и Черчилля? Не менее важен вопрос: чем руководствовались в Вашингтоне при решении использовать бомбу в войне против Японии? Все это касается не только американской дипломатии военного времени, но и последующего периода, так же как и причин возникновения "холодной войны".
      Думаю, дело тут в том, что лидеры США и Англии уверовали: обладание атомной монополией даст им небывалый статус в мире, позволит добиться тех или иных уступок от других стран, в том числе и от Советского Союза.
      Это нашло отражение и в том, как понимал свою задачу начальник Манхэттенского проекта генерал Гровс: "Спустя две недели после того, как я возглавил этот проект, у меня не было никаких сомнений, что Россия наш враг, и Манхэттенский проект осуществлялся на этой основе. Я вовсе не придерживался распространенного в стране мнения о России как о доблестном союзнике... Конечно, об этом докладывалось президенту".
      И что же? Верховный главнокомандующий не дезавуировал своего подчиненного.
      В заключенном летом 1943 года на Квебекской конференции соглашении, подписанном Рузвельтом и Черчиллем, отмечалось, что атомная бомба явится "решающим фактором в послевоенном мире и даст абсолютный контроль тем, кто обладает ее секретом". Президент и премьер-министр обязались не передавать третьей стороне никакой информации "без взаимного согласия".
      Напомним, что встреча в Квебеке состоялась в период подготовки к Московской конференции министров иностранных дел трех держав - СССР, США и Великобритании, и к первой встрече "большой тройки" в Тегеране. В Москве государственный секретарь США Корделл Хэлл много говорил о важности послевоенного сотрудничества Соединенных Штатов и Советского Союза, об ответственности великих держав за поддержание мира. В Тегеране в беседах со Сталиным президент Рузвельт неоднократно указывал на важность американо-советского сотрудничества после победы над фашизмом как решающего фактора поддержания мира и обеспечения международной безопасности. И все это происходило на фоне Манхэттенского проекта. Рузвельт рассуждал о "четырех полицейских" - США, СССР, Великобритании и Китае, - обязанных охранять всеобщий мир, но умолчал, что из этих "четырех полицейских" только два будут обладать атомным оружием.
      Уже на этой стадии Вашингтоном и Лондоном предпринимались меры к тому, чтобы перекрыть другим странам доступ к расщепляющимся материалам. 13 июня 1944 г. Рузвельт и Черчилль подписали Декларацию об опеке, где указывалось, что США и Великобритания будут сотрудничать в целях установления контроля над имеющимися запасами урана и тория как во время, так и после войны. Далее объявлялось намерение обоих правительств "контролировать возможно более полным образом снабжение урановой и ториевой рудой в пределах границ регионов, находящихся под их соответствующей юрисдикцией, а также в других районах за пределами контроля двух правительств и правительств доминионов Индии и Бирмы".
      Датский физик Нильс Бор - один из создателей американской атомной бомбы предпринял в июне 1944 года последнюю попытку убедить Рузвельта в необходимости проинформировать Москву о работе над новым оружием. Президент обещал обдумать этот вопрос. Однако, встретившись с Черчиллем в середине сентября в своем поместье в Гайд-Парке, президент США совместно с премьером Англии подтвердил неизменность решения о соблюдении секретности. Более того, оба лидера пришли к выводу, что Бору "не следует доверять". В последнем абзаце документа, подписанного 19 сентября 1944 г., говорится: "Необходимо расследовать деятельность профессора Бора и принять меры к тому, чтобы через него не произошло утечки информации, в особенности русским". Что же касается существа предложения Бора, то на него был дан недвусмысленный ответ в первом абзаце: "Предложение, чтобы мир (а по сути Советский Союз. - В. Б.) был информирован о "сплаве" (кодовое название атомной энергии. - В. Б.; fusion Hoaxer) с целью международного соглашения о контроле над ним и его использовании, неприемлемо. Это дело должно оставаться совершенно засекреченным".
      В Ливадии, во время Крымской конференции руководителей трех держав в феврале 1945 года, Рузвельт спросил Черчилля, не следует ли на этой встрече сообщить Сталину о Манхэттенском проекте. Черчилль решительно возразил, заявив, что "шокирован" подобным предложением. Рузвельт не настаивал. Так была упущена последняя возможность создать более благоприятную атмосферу для послевоенного сотрудничества с Советским Союзом.
      К сказанному добавим, что советское руководство уже на ранней стадии работы, проводимой над Манхэттенским проектом, имело об этом информацию от своих агентов. Возможно, Сталину следовало сообщить Рузвельту, что для него Манхэттенский проект не является секретом. Это, надо полагать, смутило бы наших партнеров по коалиции. А может быть, и побудило бы их обсудить проблему совместного контроля как над бомбой, так и над атомной энергией.
      Американцы были крайне заинтересованы во вступлении СССР в войну против Японии. В тихоокеанском регионе шли тяжелые бои. Положение союзников в Западной Европе также было нелегким. Накануне ялтинской встречи они даже просили Сталина пораньше начать новое советское наступление, что и было сделано. Конфронтация с Советским Союзом в тех условиях была не в интересах западных держав. В широкой общественности США и Англии были сильны настроения в пользу сохранения отношений дружбы и сотрудничества с СССР, и Рузвельт мог бы опереться на эти чувства, противодействуя нажиму крайне правых.
      Молчание западных союзников Сталин воспринял как угрозу. Он поручил Берии руководство работой по созданию советского атомного оружия. Так было положено начало ядерной гонке. Заодно еще больше усилились подозрения Сталина, его сомнения в отношении возможного послевоенного сотрудничества.
      В Главном Морском штабе
      Подписание с гитлеровской Германией 23 августа 1939 г. пакта о ненападении было встречено советскими людьми со смешанным чувством. С одной стороны, шокировала договоренность с нацистами. Крутой поворот от крайней враждебности к сотрудничеству никак не укладывался в нашем сознании, впитавшем многолетнюю антифашистскую риторику.
      С другой стороны, как это ни парадоксально, нормализация, пусть даже временная, отношений с немцами вызывала и чувство облегчения. Тревога по поводу неотвратимо надвигавшейся войны, холодное отношение к нам со стороны западных демократий, враждебность гитлеровцев, военные наскоки японских милитаристов рождали ощущение одиночества, зловещей изоляции, предвещавшей новые жертвы, страдания и невзгоды.
      Устранение непосредственной угрозы фашистского нападения у многих породило надежды на возможность для нашей страны хоть на время остаться вне войны. Теперь, когда Гитлер обратил свой кровожадный взор в другую сторону, нам, казалось, можно было рассчитывать на продолжение мирной передышки. Война на Западе, если ее развяжет Германия, продлится, как полагали, многие месяцы, а то и годы, а мы будем в стороне. Никто тогда не мог предвидеть, что Франция будет разбита за несколько недель и что к лету 1940 года почти вся Западная Европа окажется под пятой нацистов.
      Наша страна - единственное в то время государство, провозгласившее строительство социализма, - могла к тому же получить немалые выгоды. Советско-германское торговое соглашение, заключенное за несколько дней до подписания пакта о ненападении, предусматривало поставки в Советский Союз современного оборудования и новой технологии, в которой был заинтересован и наш военно-морской флот. Именно это обстоятельство сыграло роль и в моей судьбе, положив начало целой цепочке невероятных событий, вытолкнувших меня матроса Тихоокеанского флота - к самой верхушке сталинской административной пирамиды.
      Понадобились люди, владеющие немецким языком. Кто-то из моих бывших владивостокских "учеников" предложил мою кандидатуру - и я был отозван в Москву.
      Ярославский вокзал, куда поезд из Владивостока прибыл поздним вечером, был забит транзитными пассажирами. На скамьях теснились многодетные семьи. На полу, подложив под голову свой скарб, расположились одиночки. Мне с трудом удалось найти в одном из залов свободный угол, где я и устроился на ночь. Газета послужила простыней, а вещевой мешок - подушкой. К тому времени я уже привык к подобным ситуациям.
      Спать на каменном полу было, конечно, не очень-то удобно. К тому же донимали заботы - как бы не украли бескозырку с гордой надписью "Тихоокеанский флот" и с ног не сняли казенные ботинки. Да и не покидала мысль о том, что ждет меня в столице и зачем вообще меня сюда вызвали.
      Наутро, отряхнув пыль и наскоро побрившись в привокзальном туалете, отправился на Гоголевский бульвар, где находился Наркомат военно-морского флота. Позвонил из автомата по указанному мне телефону и стал ждать в помещении бюро пропусков. Спустя минут десять открылась ведущая внутрь здания дверь и на пороге появился плотно сколоченный средних лет мужчина в форме капитана 2 ранга. Я вскочил и отдал честь:
      - По вашему приказанию явился...
      - Вольно, - прервал меня приятный низкий голос. Я же продолжал неподвижно стоять, чувствуя, что сейчас должно решиться что-то для меня очень важное.
      - Садитесь, давайте поговорим...
      Приветливый тон, обходительные манеры сняли мое внутреннее напряжение. Мы устроились на скамейке у небольшого столика.
      Потом я узнал, что со мной беседовал Елизар Александрович Зайцев, участник испанской войны, где за боевые заслуги был удостоен редкого тогда ордена Красного Знамени. В годы Отечественной войны капитан 2 ранга Зайцев был начальником отдела внешних сношений Наркомата военно-морского флота и, естественно, поддерживал тесную связь с американскими и английскими военными представителями. Впоследствии Берия объявил Зайцева английским шпионом и отправил в тюрьму, откуда Зайцев вышел только после XX съезда партии больным и морально разбитым человеком.
      В благожелательном тоне Зайцев расспросил меня о том, как проходила моя служба на Тихоокеанском флоте, что я окончил до призыва в армию, где изучал иностранные языки. Узнав о том, как я провел ночь, сказал, что мне предоставлена койка в общежитии матросов караульной службы, расположенном неподалеку от Павелецкого вокзала. Пояснил, что вопрос о моих новых обязанностях будет решен в ближайшие дни, и порекомендовал использовать свободное время для знакомства с Москвой. Он тут же выдал мне временное удостоверение, которое служило пропуском в общежитие и в здание наркомата, где я мог питаться в краснофлотской столовой.