Оркестрина, вывезенная из Петербурга, — последнее слово музыкальной механики — звучала отлично. В доме не было музыкантов — ни флейта юности Ильи Петровича, ни приятный голос Александры Андреевны не оставили по себе к этому времени никаких воспоминаний. Фанни к музыке была глуха, — вся ее чуткость относилась к телесному и душевному росту детей. Иногда в доме звучали бойкие польки или другие танцы, сыгранные каким-нибудь добрым гостем, — в доме, как во всяком порядочном доме, был рояль. Никто из живых так не тронул сердце Пьера, как неодушевленная оркестрина. Он прислушивался к ней сперва бессознательно… Внезапно он услышал «Дон Жуана». Это была ария Церлины.
      — На всю жизнь!
      Он почувствовал слезы, тоску, счастье. Ему в это время не было еще пяти лет.
      Валов в органе было довольно много, были отрывки из опер Россини, Беллини, Доницетти. Самый звук уже волновал его, но когда начиналось «Vedrai, carino», он был охвачен тем «святым восторгом», из которого через двадцать лет выступили, быть может, его первые творческие восторги. Он бывал так взволнован, что Фанни схватывала его на руки и уносила наверх. Но там он продолжал слушать — уже неслышную — музыку, перебирать пальцами в воздухе и мутными глазами смотреть вокруг себя.
      Мать первая подвела его к роялю, показала ему гамму, положила руки на клавиши. Он подобрал арию Церлины: все собрались слушать, и много по этому поводу было удивления и смеха. У Пьера был слух, Фанни была взволнована больше всех: теперь уже не Александра Андреевна, но она спрашивала себя: не вредно ли это? Но оторвать его от рояля было уже невозможно, а когда его оттаскивали от инструмента, он продолжал барабанить по столам, по диванам, по оконному стеклу — и однажды, ударив какое-то форте, разбил окошко, поранил до крови руку и был наказан.
      Но эта кровь навела Илью Петровича на некоторые размышления. На Боткинский завод была приглашена Марья Марковна Пальчикова, — это случилось год спустя после приезда Фанни.
      Марья Марковна была из крепостных и грамоте обучалась на медные деньги. На медные же деньги выучилась она и музыке, но стеснялась играть при посторонних и в обществе чувствовала себя неловко. Три года она являлась обучать Пьера музыке. Он давно уже умел разбирать ноты лучше нее, но они сдружились. Что она играла ему и что он играл ей, неизвестно. Фанни ревниво следила за этими уроками. Минутами она приходила в отчаяние: неужели ее любимый мальчик будет в конце концов музыкантом, а не полководцем, не министром? Она умоляла Пьера поменьше думать о музыке. Уроки — куда ни шло, раз приходит Марья Марковна. Но в свободные часы есть другие развлечения (и чего только не выдумывала она, вплоть до фейерверков, до маскарадов!), — уж если ему так хочется быть непременно «артистом», то пусть пишет стихи. Может быть, он все-таки станет Пушкиным?
      Фанни говорила так не только потому, что она музыку не любила и не понимала. Музыка слишком сильно действовала на Пьера, особенно когда он «фантазировал» на рояле. Ночные слезы повторялись все чаще. Он кричал в бессонницу: «О, эта музыка, эта музыка!»
      — Ничего не слышно, никакой музыки нет, — отвечала Фанни, прижимая его к себе. Но он решительно больше не мог вытерпеть этих, одному ему слышных, звуков.
      — Она у меня здесь, здесь! — кричал он, рыдая и хватая себя за голову. — Она не дает мне покоя.
      Но сквозь эти детские бессонницы, сквозь трудности наполненных уроками, прогулками и играми дней, на него теперь все чаще находила какая-то горделивая радость, словно он что-то решил про себя, что-то искал, долго, очень долго — ему казалось не год один, а много лет, потому что шестилетняя память уходила в глубину и темноту неизвестного, — искал и нашел, озарил какой-то темный угол в себе. Его слушали. Он мог этим странным, звучным языком рассказывать о себе, наконец, по-настоящему, не заботясь о рифме или грамматической ошибке, — он чувствовал, что этот язык поймут и отец, и мать, и дети, и Фанни, — но главное не то, чтобы они его поняли, главное — самому высказаться на нем.
      И еще через год, на святках, он уже присутствовал на вечере, с Николаем и Лидой, среди взрослых гостей: весь Воткинск был у них в гостиной. Боткинские дамы выписывали из Москвы парижские туалеты — одевались со вкусом; многие были молоды и хороши собой. Лучше всех, как всегда, была жена помощника лесничего, Петра Ипатьевича Романова, молоденькая англичанка Гарриет-Катерина, дочь Джеймса Карра, установившего на заводе едва ли не единственный в те времена в России паровой молот.
      Заезжий офицер, поляк, музыкант, красавец Машевский, после танцев и игр и живых картин, сел к роялю и сыграл мазурки Шопена.
      Что это было? Это была дрожь, сохранившаяся (вместе с «Церлиной») на всю жизнь. Это было блаженство, равного которому он до сих пор не знал. Он рос. Он научился наслаждению, таинственной, перехватывающей горло, радости.
      А когда Машевский через полгода опять вернулся в Воткинск и опять забряцал шпорами в гостиной, засиял ослепительно любезной улыбкой перед дамами, Пьер, кстати, носивший в то время еще клетчатые платьица с юбкой в складку, сел за рояль и сыграл ему те две мазурки, которые тот играл на святках. Машевский поднял его на воздух, расцеловал пахнувшую, как у всех мальчиков, птичьими перьями голову…
      С этого дня Фанни стала собирать исписанные Пьером клочки бумаги, его старые тетрадки, какие-то залитые чернилами черновики: она думала, что все это может когда-нибудь пригодиться, лет через пятьдесят, когда она будет древней старухой и вернется во Францию, а он будет пожилым и знаменитым господином! Кто знает! Тем более что в скором времени ей угрожала разлука с ее питомцами.
      В сентябре 1848 года воткинской жизни пришел конец. Еще в феврале Илья Петрович вышел в отставку с пожалованием ему пенсии и чина генерал-майора. Он думал о частной службе, об управлении заводами наследников Яковлева в Алапаеве, а пока что надо было ехать для переговоров в Москву и Петербург, да и Николая пора было определить в учебное заведение. При обоих младших была бонна, Фанни становилась ненужной, и она это сама отлично понимала. Она перешла к помещикам Нератовым, и в день отъезда Чайковских из Воткинска, рано утром, когда дети еще спали, выехала со своим сундучком со двора. Она не хотели ни их слез, ни своих собственных. Она увозила с собой «музей Пьера», который решила сохранить, пока будет жива, ей казалось, что она непременно когда-нибудь с ним встретится.
      В предотъездных хлопотах дети едва успели заметить ее отсутствие. Забежала проститься Марья Марковна, тетушка и «сестрица», оставшиеся в Воткинске, заливались слезами. На первой же остановке — в Сарапуле — Пьер непременно захотел написать Фанни, но от горя сделал столько «чернильных ташей», что письма не послал.
      Москва встретила их холерой, от которой едва не умерла молоденькая бонна Ипполита и Саши; дела пошли не так гладко, как предполагалось; Александра Андреевна бывала в бегах весь день, и за детьми смотрела Зинаида. Наконец, прибыли в Петербург. Был уже ноябрь месяц. Квартиру сняли на Васильевском острове — целый день обнимались с давно не виданными родственниками, Чайковскими и Ассиерами, показывали детей, умилялись. Одиннадцать лет отсутствия разбудили горячие родственные чувства, особенно в Илье Петровиче, который к старости становился все более чувствителен.
      Но Петербург для Пьера оказался не столь счастливым, как для родителей, Зины и Коленьки. И его, и Николая отдали немедленно в пансион Шмеллинга, и это было так непохоже на то, чем он жил до сих пор, что он и сам как бы спешил измениться. Надо было драться с товарищами — он дрался, надо было выводить учителей из терпения — он с удовольствием выводил. Учебный год был давно начат, надо было догонять класс, при полном безучастии окружающих. С восьми утра до пяти вечера просиживали мальчики в пансионе, а вечером готовили уроки, в темноватой и тесноватой квартире в доме Меняева, до самой полуночи. Оба к Новому году исхудали и вытянулись. А тут еще настоящие, серьезные уроки музыки с учителем Филипповым, первые преодоленные пианистические трудности… Это — сон? И он проснется в Воткинске, в снегах, рядом с Фанни, в детской, под лампадой. Но он не просыпался. На Рождество его повезли в театр. Нет, это было слишком, этого нельзя было вынести опера и балет довели его до галлюцинаций. Он ходил ощупью, он опять не спал. В первый раз услышанный симфонический оркестр потряс его до основания. На несколько дней он лишился памяти. Это безумное счастье, которое давалось ему звуками, этот страх, эта тоска ломали и переделывали его, ничего не оставляя от нежного, странного ребенка, выносили его, мучительно и волнующе, в большую жизнь. Бывали дни, когда он все бросал, в жару непонятной болезни, бредил, капризничал, рвался куда-то.
      И внезапно сорокаградусная корь сразила его и как бы провела навечную черту между детством и отрочеством, — между бессознательным и сознательным существованием, — от этой болезни остались на всю жизнь необъяснимые страдания спинного мозга, какие-то припадки, — гениальное, больное и печальное наследие дедушки Ассиера.
      Все занятия были запрещены, музыка остановлена.
      После праздников, определив старшего в Горный корпус, Илья Петрович и Александра Андреевна с детьми выехали на завод наследников Яковлева, в Алапаев, и там, в глухом медвежьем углу, уже без воткинского блеска, без воткинской домовитости, без воткинского патриархального счастья потекла жизнь.
      Учился он теперь у Зинаиды, которую любил все меньше, бывал иногда нестерпим; то зол и упрям, то приторно фальшив, ревновал всех к Коленькиным письмам (учится блестяще, ведет себя примерно), и изливал душу в письмах к Фанни, которые, впрочем, рвал и прятал, а отсылал другие, исправленные Зинаидой, в которых сообщав, что старается побороть свои недостатки, как то: лень и строптивость; что у Nicolas по всем предметам — двенадцать с крестиками.
      В это время он впервые стал играть «для себя», в те минуты, когда ему особенно становилось грустно. Источник этой грусти он ни тогда, ни потом не старался угадать. В то время ему бывало грустно и от раннего одиночества, и от плохих отметок, и от того, что Петербург, с его настоящей великой музыкой, промелькнул так неповторимо, и от того, что его музыки начинают бояться старшие — бояться за его здоровье, за его будущее.
      Он теперь старался не слишком часто говорить о том, что больше всего в жизни его волнует и очаровывает. Он научился даже скрывать свою чрезмерную страсть к звукам. У него завелись тайны — как месть окружающему равнодушию. Он сочинял — не стихи, с этим навсегда покончено, — музыку, и не любил говорить об этом.
      Но на него в тот год мало обращали внимания: Зинаида готовила его в Горный корпус, у Александры Андреевны родились близнецы, Саша и Ипполит уже учились грамоте; Илья Петрович не Бог весть как ладил с наследниками Яковлева…
      Пора было Пьера везти в Петербург. Клетчатые платьица заменила Александра Андреевна длинными брюками и темной курточкой. Она не догадывалась о том, что у ее второго сына есть уже опыт страданий и размышлений. Ей казалось, что надо, как можно скорее и жесточе, глушить его «впечатлительность», его «раздражительность»…
      Они приехали в Петербург в начале августа — Александра Андреевна, Пьер и Саша. Пьеру не было еще и десяти лет. Любимец семьи, Коленька, в Горном корпусе, и по манерам, и по наукам, был первым, и в Горный корпус решено было сначала отдать и Петю. Но Александре Андреевне родные и знакомые в первые же дни прожужжали уши о новом училище: его только что кончил Платон Вакар, блестящий молодой человек, брат старинного друга семьи — Модеста Алексеевича Вакара, в честь которого Чайковские окрестили одного из своих близнецов. И Модест Алексеевич, и Платон, — тогда лишь начинавший свою карьеру в министерстве юстиции, — уговорили Александру Андреевну, и Петрушу отвезли на Фонтанку, дом 6.
      Он был подготовлен вполне и выдержал вступительный экзамен одним из первых — не в самое училище, но в младшее приготовительное его отделение. Ему в те дни сшили курточку с пуговицами — вместо «настоящего» правоведского воротника, как полагалось приготовишкам, выпустили на курточку мягкий отложной и отправили в класс. В первую неделю он слегка потерялся от товарищей, от знакомства с классным самодержцем, мосье Бераром, от внезапного соседства с «настоящим» учением, — директор-то был один, и вообще один был дух, и близость к взрослым мальчикам, учившимся уже совсем «по-настоящему», придавала всему какую-то нешуточность, — все было непохоже на пансион Шмеллинга, куда его отводили в складчатой юбочке (теперь об этом стыдно и вспомнить!). На воскресенье Александра Андреевна брала его к себе, на неделе она заходила его проведать. «Вот Коленька, — говорила она, прижимая его к себе, — давно свыкся. И тебе стерпится, Петруша». Она догадывалась, что подготовить его к разлуке не удастся, что ее отъезд в Алапаев будет для него непереносим. «Вот Коленька, — повторяла она, — умный мальчик. Он учится, он радует папашу».
      В середине октября она собралась в обратную дорогу. Хотя недели две уже морозило, но санного пути еще не было. Были наняты тарантасы. В них уселись Александра Андреевна с дочерью и провожающие — дальний свойственник Илья Карлович Кайзер и оба мальчика. Уезжающих по московской дороге в те времена был обычай провожать до Средней Рогатки.
      Петя старался не плакать — слезы мешали ему смотреть на мать. Он помнил всю жизнь, что никого так не любил, как ее, в тот именно октябрьский, хлопотливый день. Он всхлипывал, сидя у Кайзера на коленях, не спуская с матери глаз. Он не думал о конце путешествия, о том, что будет, когда тарантасы разъедутся. Погода была осенняя, туманная, холодная. Ватная шинелька казалась тяжелой плечам, ноги путались в ней. Короткий день подходил к концу, хоть по часам было и не поздно.
      Тарантасы остановились у полосатого верстового столба. Все сошли в грязь, подмерзшую по краям дороги. Навстречу, в Петербург, шел длинный обоз, тяжелое небо спускалось на московскую дорогу, на придорожные строения каких-то складов новенькой красно-кирпичной фабрики.
      В широкую, в оборках, юбку матери Петя вцепился обеими руками. Он в ту минуту хотел врасти в мать, соединиться с ней телесно навеки. Она простилась с Колей, с Кайзером, и тут все трое, и даже Сашенька стали отрывать его от материнской юбки. Возницы на козлах равнодушно ждали. Свободной рукой он ухватился за бархатную тальму и оборвал какую-то кисточку (кисточки на Урале были у дам в большой моде). Кайзер схватил его на руки, он закричал не своим голосом, так что лошади шевельнулись.
      Александра Андреевна и Саша быстро уселись, возница тронул вожжи. Петя, вырвавшись из рук Кайзера, бросился за колесами. Он давился слезами, старался протянутыми руками поймать убегающую подножку, широкое, не по нем, крыло. Земля внезапно подвернулась к нему, и он упал, не сдаваясь, все крича и плача. Кайзер поднял его и крепко сжал. Тарантас был уже далеко, прыгал по выбоинам дороги; сбоку видно было, как машет платком Сашенька…
      Он вернулся домой с твердым намерением: он будет ждать. Всю остальную жизнь он отодвинет с этих пор, будет помнить только о матери, считать дни, месяцы, годы. Он понимал, что с ним произошло там, у Средней Рогатки, такое, чего не забудешь во всю жизнь.
      Но жизнь, установленная Модестом Алексеевичем и Александрой Андреевной, постепенно подчинила его себе. Это было невесело. В класс ходил небольшого роста, бледный, скучный, нехотя старающийся мальчик. «Чайковский!» малодушные глаза, скорые на слезы, взгляд исподлобья, будто он ищет: неужели в целом мире никого не найдется, кому можно было бы пожаловаться на грубую жизнь, на одиночество, на сирость, у кого можно было бы расплакаться, к кому тепло было бы прижаться? Слегка презирая его за слезливость и тихость, его любили, его жалели: и Шильдер-Шульднер, воспитатель, и Василий Мартынович Гоббе, который иногда приводил его к себе домой, и сам Берар, в конце концов, пораженный этой постоянной тоской, сам того не замечая, делал для Пети какие-то исключения.
      «Милые и прекрасные мамаша и папаша! — писал он. — Мои прекрасные ангелы, целую ваши ручки и прошу благословения!» «Помните ли, милая мамаша, как я в тот день, как уезжал, посадил плющ? (здесь бумага взмокает). Посмотрите, пожалуйста, как он растет?» «Я вижу, что Коля гораздо тверже меня характером, потому что он не так скучал». «Ах, мои чудные, прекрасные…»
      Растравляя себя в письмах, он старался перед товарищами быть как все. О музыке он вспоминал редко; иногда — чтобы сделать приятное товарищам, среди которых он еще никого не выделял, ни с кем не сближался, он садился к роялю. Вспоминался Алапаев, особенно почему-то при «Соловье» Алябьева, — доиграть его до конца он никак не мог, — мать подпевала ему тогда, сидя у себя перед пяльцами, дверь из гостиной бывала открыта, за тяжелыми ковровыми занавесками в окне лежал сибирский снег… Мальчишки слушали и посмеивались. Он играл им польки, они танцевали друг с другом.
      Семейство Модеста Алексеевича состояло из него, жены Надежды Платоновны и двух сыновей — Виктора и Николая, «настоящего ангельчика», как называл его Петя в письмах. На воскресенья Модест Алексеевич брал Колю и Петю к себе, на семейный отдых. Но едва уехала Александра Андреевна, как в Горном корпусе случилась свинка, и Николай застрял в карантине. Он еще не появился, когда в одном из приготовительных классов Училища правоведения объявилась скарлатина.
      Модест Алексеевич сильно обеспокоился. Оставить Петю в училище на неопределенный срок ему казалось слишком жестоким, он знал, как тот тоскует, и что для него значат воскресенья. Его заботило и то, что Николай, оставленный в карантине, в конце концов, заразился свинкой. Пете болеть скарлатиной было никак нельзя. Ученикам было предложено или выехать немедленно, или остаться. Модест Алексеевич в тот же день перевез Петю к себе в дом.
      Ему казалось, что «страшная тоска» Пети пройдет, что, может быть, этот перерыв в училищной жизни — к лучшему. Прошло несколько тихих безмятежных дней. И внезапно Коля Вакар заболел скарлатиной.
      То, что он занес болезнь в дом, и то, что он в этом виноват не был, то, что никто не упрекал его, и все знали, что если бы не он, — этого бы не случилось, — впервые открыли ему несправед-ливость, бессмысленность жизни и поразили его. Ему было десять лет. Коле было пять. Явилась мысль: заболеть должен был я; я — взрослый, большой, я уже видел и слышал на своем веку такие прекрасные вещи: балет-феерию, симфонический оркестр, «Жизнь за царя». Что ж, если за них надо расплачиваться! Обезумевшая Надежда Платоновна находила время уверять его, что это «ничего», что у Коли «нервическая лихорадка». Он молился за дверью в детскую. О, если бы здесь был хоть Николай, чтобы разделить с ним его ужас! Но Николай был далеко, у него была смешная болезнь — свинка. А тут из-за него, Пети, умирал Коля Вакар.
      Он умер ночью; в доме никто не спал; маленький труп лежал на кровати, и Петя стоял и смотрел на него, не умея соединить в одно убедительное целое Фаннины рассказы о душах, отлетающих в небо, в легких одеждах, под ангельское пение, и эту бессмысленную вину свою, это непоправимое горе. В ту ночь он в первый раз почувствовал незримую силу, побывавшую так близко от него, разрушившую что-то. Он впервые узнал ее тень, ее след, и его тоска и грусть, все его десятилетнее сердце потянулись по этому следу; и страшно, и сладко, и отвратительно, и утешно было то, что в мире этом, кроме жизни, существовала еще и она.
      Он ждал отца и мать к февралю, но они не приехали. К весне попечения Модеста Алексеевича сменились попечениями некоего Ивана Ивановича Вейца тоже приятеля Ильи Петровича — и Платона Вакара. Петя ждал. Из Алапаева никто не ехал. В апреле воспитанников приготовительных классов повезли на детский бал в Дворянское собрание — он увидел Николая I, «так близко, как папашин диван стоит от его конторки в кабинете». Наступило лето. Платон Алексеевич поселил его у своей тещи на даче, под Петербургом. Он все ждал. Никто не мог бы сказать теперь, что он учится хуже Коленьки, что он вообще не примерный, не послушный мальчик. Приближалась осень. Он просил в письмах, он умолял приехать. В начале сентября Илья Петрович приехал — побыл недели три, вывез сыновей в театр, накормил конфетами и, озабоченный делами, вернулся в Алапаев. Петя не успел опомниться. К январю отец обещал приехать со всей семьей. Но и в январе никто не приехал, и в марте тоже. Петя несколько раз был оставлен без отпуска. В Вербную субботу Платон возился с ним весь день, гулял с ним на вербе, покупал ему все, что понравится. С Платоном Алексеевичем ходить было очень интересно: Платон Алексеевич знал пол-Петербурга, особенно писателей. Петя решил, когда вырастет, во всем будет на него похожим.
      «Мои драгоценные купидончики!» — писал он родителям в Алапаев, сообщая им, что в этом году переходные экзамены сойдут, верно, не так гладко, как в прошлом. В этом году он из старшего приготовительного переходил уже в «настоящий» класс.
      Только в мае Илья Петрович со всем семейством переехал в Петербург. Он оставлял службу: у него была пенсия и скопленный на Урале довольно солидный капитал.

      В доме оказались три барышни: сестра Зина, Лида Чайковская и кузина Аннет; в доме появились взрослые кавалеры, зазвучали польки, вальсы, закружились юбки, забряцали шпоры. И под это были сданы экзамены, наступили каникулы. Петя и Коленька переехали домой.
      Дом теперь был на Черной Речке — просторная русская дача, снятая до осени. Какое это было счастье! Мать — рядом, опять можно, в случае чего, уцепиться за ее юбку, отец — седой, добрый, мягкий, где-то здесь же, близко; кругом — братья, сестра, кузины; два смешных близнеца уже ходят, и ползают, и учатся говорить. Ковчег, а не дом, где чувствуешь себя огражденным от враждебного мира, каких-то диких и обильных превратностей. И вот начинаются шалости:
      К соседке-польке ходит усач. Аннет и Петя лезут через забор. У польки целое стадо индюшек, индюшки не выносят дуэтов. Аннет и Петя заводят дуэт, птицы гогочут.
      «Видишь ли ты эту лодку», — тянет Аннет, и Петя ей вторит. И вот в окне появляется усач, слегка растрепанный, в расстегнутом кителе. Дети бегут с хохотом, с визгом из чужого сада.
      А вечером светит луна, и в окне верхнего этажа появляются три воздушные тени — три барышни. Они, обнявшись, сидят на подоконнике, старшие давно спят.