Калонн демонстративно закрыл глаза, сделав вид, что не расслышал его слов.
      Когда игра в карты закончилась, была уже половина первого ночи. Констанция уже собиралась было уйти, однако, она неожиданно почувствовала голод и решила остаться у госпожи де Сен-Жам, чтобы поужинать.
      Все сели за стол. Гостей было не больше десяти человек: господин Бодар де Сен-Жам и его жена, генеральный контролер финансов господин де Калонн, автор "Женитьбы Фигаро" господин Бомарше, двое незнакомцев, о которых Констанция спрашивала у хозяйки салона, две симпатичные особы вполне определенных наклонностей, которых и называть-то не стоит, а также какой-то откупщик - Констанции показалось, что его зовут Лабрюйер.
      Вначале вечера у госпожи де Сен-Жам было человек тридцать гостей, но к этому времени большинство уже разошлось, и за столом собрались только эти десять, да и то две незнакомые Констанции личности остались ужинать лишь по особому настоянию хозяйки: одного ей хотелось угостить в благодарность за свое исцеление, другого же она пригласила скорее всего для того, чтобы доставить этим удовольствие мужу.
      Со своим мужем она целый вечер кокетничала, и Констанция никак не могла понять, для чего ей понадобилось это делать.
      Вначале за ужином царила смертельная скука, особенно стесняло всех присутствие этих двух незнакомцев и откупщика. Затем к гостям присоединился веселый молодой человек, который, проиграв в карты господину де Лавалю, проводил его до дверей и вернулся назад. Он подмигнул Бомарше, чтобы тот напоил хирурга, сидевшего по правую руку от него, дав понять, что адвоката берет на себя.
      Поскольку развлечься было нечем, Констанции оставалось только позабавиться несуразным поведением обоих.В игру включился даже господин де Калонн. К этому молчаливому заговору мгновенно примкнули и две легкомысленные дамы. Многозначительными взглядами они дали понять господину Бомарше и веселому молодому человеку, что соглашаются играть свои роли.
      После этого вино не раз увенчивало бокалы своей серебристой пеной.
      С хирургом все обстояло просто. Но откупщик после первого же стакана вина с холодной вежливостью ростовщика заявил, что больше пить не будет.
      В эту минуту госпожа де Сен-Жам стала рассказывать неизвестно по какой причине о необыкновенных ужинах у кардинала де Роана и в ее собственном салоне, когда в Париже был граф Калиостро.
      Констанция невнимательно слушала рассказы хозяйки дома. Ей было наперед известно все, что скажет госпожа де Сен-Жам. И вот ответ, который она услыхала из уст провинциального адвоката, заинтриговал ее, и она с большим любопытством стала разглядывать его тонкое, бледное лицо с заостренным и вместе с тем вздернутым носом, который временами придавал ему сходство с куницей.
      Когда он услыхал, что госпожа де Сен-Жам спорит с господином де Калонном, его щеки сразу же зарделись.
      - Вначале мы общались только с духами, а затем граф Калиостро продемонстрировал нам подлинные чудеса, - гордо сказала госпожа де Сен-Жам. - Я уверена, что никогда в жизни мне больше не удастся встретить ничего подобного...
      Маленький адвокат напряженно подался вперед.
      - И кого же вы видели? - спросил он. Хозяйка дома гордо выпрямилась.
      - Уверяю вас, сударь, что я видела наяву Клеопатру.
      Адвокат кивнул - Я готов вам поверить. Например, мне довелось разговаривать с Екатериной Медичи.
      - Как любопытно! - воскликнул господин де Калонн.
      - Это чистая правда! - воскликнул адвокат. Маленький провинциал произнес эти слова голосом, звучавшим совершенно удивительно. Эта необычайная чистота и отчетливость интонаций у человека, который до этого говорил очень мало и всегда намеренно тихо и скромно, всех поразила.
      - Вы только подумайте! Он заговорил! - воскликнул хирург, которого вполне достаточно уже напоил Бомарше.
      - И как же выглядела покойная королева? - спросил генеральный контролер финансов.
      - Я не берусь утверждать, что та женщина, с которой я когда-то обедал действительно была Екатериной Медичи собственной персоной. Это было бы чудом, непостижимым для христианина, да и для философа тоже, - ответил адвокат, слегка упершись кончиками пальцев в поверхность стола и откидываясь на спинку стула как человек, который собирается начать длинный рассказ. - И тем не менее я могу поклясться, что эта женщина до такой степени походила на Екатерину Медичи, что их можно было бы принять за родных сестер. Та, которую я видел, была в платье черного бархата, как две капли воды похожем на платье Екатерины, знакомое нам по ее портретам во дворце короля. У нее на голове была та самая бархатная шапочка, в которой ее постоянно изображали художники. Ее лицо было, как всегда, мертвенно бледным.
      - И где же вы ее встретили, милейший друг? - ехидно спросил веселый молодой человек.
      - В доме кардинала де Роана, - серьезно ответил ялвокат. - Это было во время одного из визитов к нему графа Калиостро. Я увидел эту даму и не мог не рассказать об этом его высокопреосвященству. Быстрота, с которой явилось это видение, показалась мне тем более чудесной, что господин Калиостро не в силах был угадать имени той женщины, с которой я хотел повстречаться. Я был совершенно ошеломлен. Госпожа де Сен-Жам прервала его рассказ коротким восклицанием:
      - Вот-вот! Я тоже была ошеломлена, когда встретила Клеопатру. Это было просто потрясающе!
      - Да, я был совершенно ошеломлен, - продолжил адвокат. - Этот ужин, на котором появлялись знаменитые женщины прошлого, заворожил меня своим волшебством, и я окончательно потерял присутствие духа. Я слушал и ни о чем не смел спросить. Когда около полуночи, я освободился от власти этих чар, во мне уже больше не было прежней веры в себя. Но все эти видения были просто ничем по сравнению с необычайной галлюцинацией, которую мне после этого довелось пережить. Не знаю даже, какими словами мне описать вам мое состояние. Но теперь я с полной искренностью должен заявить всем: теперь меня нисколько не удивит, что некогда находились души достаточно слабые или, напротив, достаточно сильные, чтобы верить в тайны магии и могущество дьявола. Я, например, будучи наиболее полно осведомлен, считаю вполне вероятными те явления, о которых рассказывают разнообразные чудотворцы.
      В его голосе звучала такая убежденность, что эти слова не могли не возбудить крайнего любопытства у всех присутствующих, поэтому взоры гостей обратились в сторону рассказчика, и все вокруг замерло. Только глаза присутствующих, в которых отражалось пламя свечей, напоминали о жизни. Все пристально вглядывались в незнакомца, и Констанции показалось, что поры его лица и особенно лба как бы раскрываются, чтобы дать выход внутреннему чувству, которое его переполняет. Этот человек, на вид холодный и сдержанный, как будто таил внутри себя скрытый очаг огня, и пламя этого очага проникало теперь в души гостей. Адвокат продолжал:
      - Может быть, вызванный мной призрак, сделавшись невидимым, последовал тогда за мной. Я этого не знаю. Но едва только голова моя коснулась подушки, передо мной явилась огромная тень Екатерины Медичи. Я почувствовал, что попадаю в какое-то облако света. Мои глаза, устремленные на королеву были прикованы только к ней. Я видел только ее одну. После этого она неожиданно наклонилась ко мне.
      При этих словах присутствовавшие на ужине дамы одновременно вздрогнули. Их всех обуревало любопытство, которое никто не считал нужным скрывать.
      - Честно говоря, я даже не знаю, - сказал адвокат, - продолжать мне сейчас или нет. Ведь как бы я ни был уверен в том, что это был всего лишь только сон, сейчас мне предстоит говорить о очень важных вещах.
      - Это касается религии? - осведомился у адвоката автор "Женитьбы Фигаро".
      Генеральный контролер финансов махнул рукой.
      - Нет, наверное, что-нибудь непристойное. Ну, да ладно, дамы вас простят. Можете рассказывать все, что вам пришлось пережить, даже самое скабрезное. Мне сдается, что все мы уже вполне созрели для таких рассказов.
      Адвокат отрицательно покачал головой и, понизив голос, сказал:
      - Это касается правительства...
      Господин де Калонн едва удержался от смеха.
      - Ну и что? - радостно спросил он. - Говорите! Вольтер, Дидро, Руссо и их товарищи уже начали приучать кое к чему наш слух. Что вы можете рассказать такого, о чем еще не написали в бульварных парижских изданиях какие-нибудь Ретиф де ля Бретон или ему подобные? Я уже готов вас простить.
      Генеральный контролер финансов весь обратился во внимание, а его соседка, которую звали, кажется, госпожа де Жанлис, насторожилась. Провинциал все еще не спешался начать. Тогда Бомарше весело воскликнул:
      - Будьте же посмелее! Разве вы не знаете, что когда законы так притесняют свободу мысли, народ отыгрывается на свободе нравов?
      То ли в душе у меня бродили какие-то неведомые мне самому мысли, то ли это было какое-то наитие, но я сказал ей:"Сударыня, у вас на совести огромное преступление,"."Какое же?" - спросила она печально."То, которое совершилось двадцать четвертого августа 1572 года, когда в церкви Сен-Жермен ударили в колокол". Она презрительно улыбнулась, и на ее желтоватых бледных щеках обозначилось несколько глубоких морщин. "И это вы называете преступлением? - сказала она. - Это было наше несчастье. Все было сделано не так, как надо, и наш замысел потерпел неудачу. Поэтому он и не принес ни Франции, ни Европе, ни католической церкви того блага, которого мы от него ожидали. Что вы хотите, приказы были выполнены плохо".
      - Она говорила о варфоломеевской ночи? - напряженно спросила госпожа де Сен-Жам.
      Адвокат в ответ только кивнул и продолжил:
      - И я спросил у нее:
      "Неужели только из-за этого ваш замысел потерпел поражение?" "Потомству нет дела до того, что средства сообщения были тогда недостаточны, и что, осуществляя нашу идею, мы не смогли сразу же привести в движение все силы, ответила она, - а ведь это необходимо при всяком государственном перевороте. Вот в чем наша беда. Если бы 25 августа 1572 года во Франции не осталось ни одного гугенота, я бы даже для самого далекого будущего продолжала быть прекрасным олицетворением воли божьей. Сколько раз после этого ясновидящие души, вроде кардинала Ришелье, втайне обвиняли меня в том, что я, найдя в себе достаточно смелости, чтобы решиться на этот шаг, все же не сумела довести начатое мною до конца "
      Cлушая рассказ адвоката Калонн покачал головой и прошептал:
      - Конечно, он видел все это во сне,.. этого нельзя придумать.
      Адвокат тем временем продолжал: "Я ничего не могу понять, - сказал я королеве. - Вы ставите себя в заслугу деяния, которые несколько поколений людей осуждают, покрывают позором..."
      "Добавьте к этому, - продолжала она, - что все те, кто об этом писал, были еще более несправедливы ко мне, чем мои современники. Никто не встал на мою сторону"" Вы так ненавидели гугенотов? - спросил я.
      Она презрительно улыбнулась.
      - Я была спокойна и холодна как сам разум. Я не знала жалости к гугенотам, но не знала и ожесточения. Они были для меня просто гнилью, которую следовало выкинуть из корзины. Будь я английской королевой, я бы поступила точно так же с католиками, если бы они вдруг подняли мятеж. В эту эпоху, чтобы власть могла удержаться, стране был нужен единый Бог, единая вера, единый господин. По счастью, я когда-то произнесла слова, которые могут служить оправданием всей моей жизни. Когда меня решили обмануть и сказали, что мы проиграли битву гугенотам, я ответила: "Ну что ж, мы станем протестантами". За что мне было ненавидеть кальвинистов? Я относилась к ним с уважением, но близко я ведь никого из них не знала. Омерзение мне внушали только некоторые государственные деятели: подлый кардинал Лотарингский и его брат, хитрый и грубый солдафон. Оба они подсылали ко мне шпионов. Именно из-за них я устроила Варфоломеевскую ночь.
      "Сударыня, почему же вместо того, чтобы устраивать эту страшную резню (простите меня за откровенность), вы не использовали тех огромных политических возможностей, которые у вас тогда были, и не примирили реформатов с католиками?"
      Она опять улыбнулась, пожала плечами, и в глубоких морщинах, бороздивших ее бледное лицо, можно было прочесть иронию, смешанную с горечью.
      "После самых ожесточенных сражений народы нуждаются в мире и покое, сказала она. - Но когда король оставляет два враждующих начала в стране и ничем не умеет их уравновесить, он совершает преступление, которое ведет за собой революцию. Только Богу дана власть постоянно сталкивать между собой добро и зло". После этого она замолчала и как будто над чем-то задумалась. "Требуя меня к ответу за то, что я католичка, вы, наверное, забыли, что я племянница папы Римского".Она снова замолчала.
      "В конце концов, я охотно сделалась бы кальвинисткой, - сказала она, пожав плечами. - Неужели умные люди вашего века все еще продолжают думать, что религия вообще что-нибудь значила для этого движения самого мощного из всех, которые когда-либо потрясали Европу, для той огромной революции, которую задерживали различные мелкие помехи, но которая все равно грянет над миром? Я ведь не потушила ее пожара! Революция, - сказала она, обратив на меня свой глубокий взгляд, - которая идет на нас и которую ты можешь довести до конца. Да, ты, который слушаешь меня сейчас!"Я весь задрожал."Как? Никто еще до сих пор не понял, что в борьбе старого с новым знаменем становится римская церковь и Лютер. Как? Не для того ли, чтобы избежать подобной борьбе Людовик IX увлек за собой в сто раз больше людей, чем я их казнила? В своих крестовых походах он похоронил их в песках Египта и заслужил за это право называться святым. А я? Но все дело в том, - сказала Екатерина что я потерпела неудачу". Она опустила голову и некоторое время молчала. Это была уже не королева, а, скорее, одна из тех жриц древности, которые приносили в жертву людей и умели, откапывая из могил реликвии прошлого, читать в книге грядущего. Но вскоре она подняла голову - лицо ее было исполнено царственности и величия."Обращая внимание всех горожан на злоупотребление римской церкви, - сказала она, - Мартин Лютер и Жан Кальвин тем самым пробуждали в Европе дух исследования, который толкал народы на то, чтобы проверять решительно все с помощью разума. А такая проверка вселяет в человека сомнение. Вместо необходимой обществу веры, они понесли за собой в века свою странную философию, вооруженную молотом, жаждущую разрушения".
      Я попытался было возразить ей:
      "Но ведь с помощью разума поверяет все наука", - сказал я.
      Но она тут же спокойно ответила:
      "Светящаяся своим обманным светом наука вышла из лона ереси. И речь ведь шла не столько о том, чтобы реформировать церковь, сколько о том, чтобы даровать человеку безграничную свободу. А ведь это означает гибель всякой власти. Я все это видела. Последствия успехов, достигнутых реформатами в борьбе с католичеством, которое уже взялось за оружие и стало более грозной силой, чем сам король, сокрушили власть монарха, которую Людовик XI с таким трудом утвердил на развалинах феодализма. Мы стояли перед угрозой уничтожения религии и королевской власти. На их обломках буржуазия всего мира хотела договориться между собой".
      Я снова попытался опровергнуть ее утверждение:
      "Но ведь тогда, во времена Мартина Лютера и Жана Кальвина, еще не было никакой буржуазии".
      Она резко оборвала меня:
      "Третье сословие существовало уже давным давно, и, таким образом, борьба эта вылилась не на жизнь, а на смерть - между новыми силами и узаконенной старой верой. Католики выражали материальные интересы государства, знати и духовенства. Это был поединок до победного конца, поединок между двумя гигантами. Варфоломеевская ночь, к несчастью, была только одной раной, нанесенной в этой битве. Вспомни только, во что обходятся те несколько капель крови, которые в нужный момент мы боимся пролить - ведь в последствии приходится проливать эту кровь потоками!"
      "Революции не бывает без крови, - сказал я. - Это неизбежно. Как неизбежна смена старого новым".
      Она мрачно посмотрела на меня, и я едва усидел на месте - столько было в этом взгляде необъяснимого укора и сожаления.
      "Да, ты все время пытаешься рассуждать с точки зрения разума. Разум, революция, государство... Но человеческому разуму, который витает над государством, грозит неминуемая беда. Когда он обессиливает под тяжестью какого-либо события, он не находит себе равных, чтобы те справедливо его рассудили. У меня очень мало равных мне. Большинство состоит из глупцов этими словами объясняется все. Если Франция сейчас осыпает меня проклятиями, то виной этому та посредственность, которая преобладает там и преобладала во все века. Потрясения, пережитые мной, слишком велики - царствовать в мое время отнюдь не означало давать аудиенции, устраивать балы и подписывать указы. Я могла совершать ошибки, я ведь все-таки женщина. Но почему же тогда не нашлось ни одного мужчины, который умел бы стать выше своего века? Герцог Альба был бесчувствен, как камень, Филипп II под влиянием католичества совершенно сошел с ума, Генрих IV был игроком и распутником, Людовик XI явился слишком рано, Ришелье - слишком поздно. Все равно, добродетельная я или преступна, виновна в Варфоломеевской ночи или нет, я готова принять на себя вину. Пусть я буду звеном никому неизвестной цепи, соединяющей этих двух великих людей - Людовика XI и кардинала Ришелье. Когда-нибудь писатели со склонностью к парадоксам спросят себя: не случалось иногда так, что тот, кого в народе было принято считать палачом, в действительности являлся жертвой? Сколько раз люди предпочитали уничтожить божество, которому они поклонялись, лишь бы не обвинить в чем-нибудь самих себя. Все вы готовы плакать, когда во имя нужного дела гибнут какие-то две сотни простолюдинов, но вы никогда не прольете слез над бедствиями поколения эпохи целого мира. Словом, вы забываете, что политическая свобода, что спокойствие страны, что даже наука-это дары, за которые судьба неминуемо заставляет нас расплачиваться кровью!"
      Мне стало не по себе.
      "Но разве народы не смогут когда-либо дешевле покупать свое счастье?" воскликнул я со слезами на глазах. Она долго молчала, изучающе глядя на меня. Я весь дрожал под этим взглядом. Но мне некуда было деваться, и я ждал, что она ответит. Я старался не смотреть на ее высокомерное и аскетически суровое, мертвенно-бледное и, вместе с тем, исполненное проницательности и мысли лицо. Ее головной убор из черного бархата, подобно монашескому капюшону, облегал ее властное и холодное лицо, на котором даже нельзя было найти следов обаяния.
      Наконец, она произнесла страшные слова:
      "Истины приходят к нам из своих глубин только для того, чтобы купаться в крови, которая их освежает. А само христианство, которое, происходя из Бога, составляет основание всякой истины, разве не в муках оно утверждалось? Разве кровь не лилась тогда потоками? И может ли настать время, когда оно вовсе оно не будет литься? Ты это узнаешь, ты, который должен стать одним из каменщиков, воздвигающих общественное здание, строить которое начали еще апостолы. Пока ты будешь размахивать над головами людей шнурком с отвесом, тебя встретят рукоплесканиями, но стоит тебе взять в руки мастерок, и ты будешь убит". Слово, которое она постоянно повторяла, звенело у меня в ушах подобно погребальному колоколу.
      "Кровь. Кровь". Она смотрела на меня магнетическим взглядом хищной птицы, которая нацелилась на свою жертву. На ее лице сверкали настоящие чувства.
      "Тогда выходит, - сказал я, - что протестанты вправе рассуждать так же, как и вы?"
      Фигура Екатерины Медичи неожиданно приняла гигантские размеры, а потом исчезла, как будто дуновение ветра погасило тот сверхъестественный свет, который позволил моему духу увидеть ее. Я сразу же убедился, что какой-то частью своего "я" я соглашался с ужасными выводами, которые сделала итальянка.
      Госпожа де Жанлис, которая с испугом слушала маленького гостя госпожи де Сен-Жам, едва слышно пробормотала:
      - А вам не было страшно?
      Адвокат все тем же ровным, замогильным тоном отвечал:
      - Я проснулся весь в поту. Я заливался слезами, в то время как разум мой, торжествуя, заверял меня тихим голосом, что ни королю, ни даже всему народу никто не дал право исповедовать эти принципы, и что они годятся только для тех, кто вовсе не верит в Бога...
      Бомарше принялся барабанить пальцами по столу.
      - А чем же тогда можно спасти монархию, которая гибнет? - спросил он.
      Адвокат, немного поразмыслив, ответил:
      - Для этого существует Бог.
      Констанция неуютно поежилась. Наверное, ей не следовало задерживаться у госпожи де Сен-Жам на этот злосчастный ужин. То, что рассказывал здесь маленький адвокат со вздернутым носом, пугало и беспокоило ее. Слишком хорошо она запомнила те мрачные предсказания, которые делал в этом доме граф Александр де Калиостро. Кто знает, может быть, этому маленькому адвокату в наследство от Калиостро передалась возможность каким-то чудесным образом предвидеть будущее?
      Если будущее обещает потоки крови во Франции и ужасные общественные потрясения, то Констанции наверняка придется уехать в Америку...
      А ведь она так любила Париж, так любила этот город, в котором великое соседствовало со смешным, а веселое - с мрачным, где более всего был выражен французский характер, и где ей было просто интересно жить.
      Ее раздумья прервал генеральный контролер финансов. Господин де Калонн развел руками и сказал с легкомысленной улыбкой на устах:
      - Итак, нам остается только считать себя орудием в руках всевышнего, как нас этому и учит святое писание.
      Дама, сидевшая напротив Констанции, и, в том числе, госпожа де Сен-Жам начали перешептываться между собой еще тогда, когда заметили, что весь рассказ адвоката свелся к его разговору с королевой Екатериной Медичи. Поначалу они боялись, однако затем, оградившись защитной реакцией скепсиса, стали все чаще и чаще перешептываться между собой.
      Констанция не обращала внимания на те восклицания, которые время от времени у них вырывались. Однако до ее слуха все же долетали фразы: "можно умеретьот скуки", "дорогая моя, когда же он, наконец, закончит", "он очень словоохотлив".
      Когда незнакомец закончил говорить, дамы тут же умолкли.
      К этому времени господин Бодар де Сен-Жам спал, я только молодой хирург, который уже опьянел, откупщик Лабрюйер, Бомарше и Констанция все это время сосредоточенно слушали. Господин де Калонн, пользуясь тем, что внимание остальных было отвлечено, был занят своей соседкой. В наступившей тишине была какая-то особенная настороженность.
      Констанции показалось, что свечи стали светить каким-то необычным таинственным светом. Одно и то же чувство связало слушателей с этим человеком. После его слов Констанция впервые поняла, какой грозной силой может стать фанатизм. И только глухой, замогильный голос второго незнакомца, соседа Бомарше, вывел всех из оцепенения. - И я видел однажды сон! воскликнул он. - О, какой это был сон!
      В эту минуту Констанция внимательно посмотрела на хирурга, лицо которого освещалось таинственным светом, и ее охватил неизъяснимый ужас. Она была готова немедленно выскочить из-за стола и бежать из дома госпожи де Сен-Жам куда глаза глядят. Наверное, то же самое ощущали все остальные, и эта молчаливая солидарность страха не позволила им даже сдвинуться с места. Землистый цвет лица второго незнакомца, грубые, лишенные всякого благородства черты - все это обличало плебея, в самом худшем смысле этого слова. На лице у него было несколько синеватых и черных пятен, похожих на следы грязи, в глазах незнакомца горел огонь, а напудренный парик придавал его лицу еще более мрачный вид.
      Адвокат и сидевший рядом с ним молодой человек стали перешептываться между собой. До Констанции Донеслись обрывки их разговора:
      - Этот доктор, должно быть, отправил на тот свет немало больных, сказал, наклонившись к адвокату молодой человек.
      Тот смерил хирурга холодным взглядом.
      - Я бы ему и собаки своей не доверил, - отвечал адвокат.
      - У меня к нему какое-то инстинктивное чувство ненависти.
      - А я его презираю.
      - И все-таки мы к нему несправедливы, - продолжил молодой человек.
      - Ах, Боже мой, послезавтра он может стать такой же знаменитостью, как и комический актер Воланж, - при этом заметил адвокат.
      Господин де Калонн указал на хирурга жестом, который, казалось, говорил: "по-моему, это человек занятный".
      Первым осмелился что-то спросить у хирурга господин Бомарше.
      - А вы что, тоже видели во сне королеву? - спросил у него Бомарше.
      - Нет, я видел целый народ.
      Хирург произнес эти слова с таким торжественным пафосом в голосе, что все, кто еще не уснул, улыбнулись. Господин де Калонн отвлекся от своей соседки и, легкомысленно хихикая, спросил:
      - Целый народ? А он был большим или маленьким? Интересно, вы успели пообщаться с ним? И как вы это делали - по отдельности с каждым или, обращаясь ко всем с трибуны?
      Хирург, казалось, не замечал шуток.
      - Я лечил тогда одного больного, - продолжил он заплетающимся языком, и на следующий день мне предстояло ампутировать ему бедро.
      - Причем здесь бедро? - недоуменно спросила госпожа де Жанлис.
      Веселясь, господин де Калонн воскликнул:
      - Погодите, погодите, я, кажется, понимаю! Он обратился к хирургу:
      - Скажите, я правильно угадал, что вы обнаружили этот народ в бедре вашего больного? - спросил он.
      Покачиваясь за столом, хирург кивнул. - Да.
      - Какой он забавный! - воскликнула госпожа де Жанлис.
      Хирург приступил к объяснениям.
      - Меня немало изумило, - сказал оратор, не обращая внимания на возгласы присутствующих и засовывая пальцы в карманы штанов, - что я нашел себе столько собеседников в этом бедре. И я умел входить к моему больному совершенно особым образом. Когда в первый раз я добрался к нему под кожу, я увидел там целый рой крохотных живых существ, которые копошились, что-то думали, о чем-то рассуждали. Одни из них жили в теле этого человека, другие - в его сознании. Мысли его тоже были самостоятельными существами. Они рождались на свет, росли, умирали. Среди них можно было встретить больных, здоровых, веселых, грустных - словом, у каждой из них было свое, ни на что непохожее лицо.
      - По-моему, он перебрал лишнего, - заметила госпожа де Сен-Жам, - и у него начались галлюцинации.
      - Да погодите вы, - шикнула на нее одна из дам, - дайте послушать. Он и вправду очень смешной. Надо же, такое придумать. А ведь мне казалось, что у врачей совершенно нет фантазии.
      - Существа эти сражались друг с другом, - продолжал хирург, - или друг друга ласкали. Были и такие мысли, которые вырывались наружу и уходили жить в мир идей. Тогда я понял, что существуют две вселенные - видимая и невидимая. Что у земли, так же как и у человека, есть тело и душа.
      Господин де Калонн, который поначалу выглядел более заинтересованным, чем остальные, постепенно стал вновь увлекаться своей соседкой, госпожей де Жанлис. Раскрепощенному поведению его рук способствовало в немалой степени то, что оплывавшие свечи горели значительно тусклее, чем в начале вечера.
      Хирург все еще разглагольствовал.
      - Вся природа открылась передо мной. Я ощутил всю ее необъятность, едва только моим глазам предстали эти мириады живых существ, которые где вперемежку, а где, разделившись на отдельные виды, заполняют наш мир, являя собою повсюду одну и ту же одушевленную материю, будь то глыба мрамора или сам господь Бог. Какое это восхитительное зрелище! Словом, вся вселенная была там. Когда я вонзил нож в это пораженное гангреной бедро, я уничтожил тысячи таких тварей. Госпожа де Жанлис, которая была увлечена отражением нападения рук господина де Калонна, неожиданно хихикнула. Хирург принял это на свой счет.
      - Вам смешно, сударыня, слышать, что и вас тоже вот так поедают живьем, - мрачно произнес он, - а эти-то на самом деле так. Генеральный контролер финансов был вынужден отвлечься от своего занятия для того, чтобы защитить даму.
      - Пожалуйста, без личностей, - сказал господин де Калонн. Рассказывайте только о себе и о вашем больном.
      Покачиваясь из стороны в сторону, хирург потянулся сразу за еще одним бокалом, но его сосед не позволил ему совершить такую глупость. В противном случае, мало вероятно, чтобы кому-то удалось услышать окончание этого диковинного рассказа.
      - Мой больной, приведенный в ужас криками этих микроскопических существ, попросил меня прервать операцию, - замогильным голосом сказал врач, убедившись в том, что ему не удастся более выпить вина. - О, Бог мой! взвизгнула госпожа де Жанлис. Никто не понял, к чему относилось это восклицание - к деяниям мрачного хирурга или поступкам господина де Калонна. Но это уже не имело особого значения.
      Хирург, возвысив голос, закончил:
      - Но я не стал его слушать, сказав ему, что эти вредоносные твари проникли далеко вглубь и гложут его кости. Не понимая, что я хочу ему только добра, он пытался вырваться, и мой нож вонзился мне в бок.
      Откупщик Лабрюйер скептически хмыкнул.
      - Да, он не умен.
      Бомарше разочарованно махнул рукой. - Он просто хватил лишнего.
      Уязвленный такими комментариями, хирург воскликнул:
      - А знаете, господа, ведь мой сон не лишен смысла. Я убежден в том, что он был вещим. И когда-нибудь наверняка исполнится.
      Госпожа де Жанлис хихикнула.
      - А я не разделяю вашу уверенность.
      - Ох, ох, - простонал господин Бодар де Сен-Жам, пробуждаясь, - я ногу себе отсидел.
      Жена с улыбкой посмотрела на него. - Сударь, все твари, которые жили в вашей ноге, сдохли. Это такое несчастье.
      Адвокат в продолжении всего рассказа, не сводивший своего бесстрастного взгляда с хирурга, с неожиданным восторгом воскликнул:
      - У этого человека есть свое призвание.
      - Мой сон, - продолжал уродливый незнакомец, - относится к сну этого господина, как действие к слову, как тело к душе.
      Но тут его отяжелевший язык стал совершенно заплетаться, и он смог произнести только какие-то бессвязные слова. К счастью собравшихся, разговор перешел на другие предметы.
      - Кстати, - сказала госпожа де Сен-Жам, - на днях графа Александра де Калиостро освободили из Бастилии и выслали из Франции в неизвестном направлении. Интересно, куда он отправился?