Мне оставалось преодолеть небольшой взгорок из какой-то арматуры и — вот они, деревья, чистая земля, спасение… мои глаза искали, как бы удачнее обойти препятствие. Мне показалось, что проще проползти через обширную дыру в этом навале проводов, железяк, пластмассовых коробок. И я поползла, осторожно, не торопясь…

Знала бы, во что мне это обойдется! Какой кошмар меня поджидает в глубине дыры! Оказалось, я по доброй воле приползла в берлогу бомжа!

Дальше события развивались с какой-то сумбурной быстротой дурного, бредового сна. Мужик, на которого я наткнулась, засопел сердито, сел, рубанул, подкрепляя каждое общеупотребительное слово матом:

— Такую-твою мать, приперлась… шалава… Васька-Конь скинул с себя? Ага-га? Зубы пересчитал, как в те разы? Он бы ещё твою… чтоб…

Я, было, дернулась, чтоб уползти назад, но мужик ухватил меня за волосы и потянул к себе…

— Больно! — заорала, потому что, действительно, было больно, и очень.

Он шумно задышал, видно, принюхиваясь, и подивился врастяжку:

— Не Валька? Не? А кто ж? Запашок не нашенский… Новенькая какая?

Щелкнул зажигалкой. Я увидела в её свете крупное тяжелое лицо в бороде, усах, с проломленным когда-то кривым носом. Рука, державшая зажигалку, была изукрашена грязно-синей татуировкой до самых ногтей, окаймленных «трауром» сантиметра в три. «Бомж» смотрел на меня с тем живым, удивленным интересом, с каким ребенок разглядывает в зоопарке впервые увиденного, положим, пингвина. И я опять должна была подорваться на мине собственного невежества. Мне-то чудилось, что раз ушла от настоящих подлецов «в законе», меня, испытавшую столько мук, никто теперь не посмеет обидеть. К тому же, я как-то была уверена, что уж что-то, но с «бомжом» заниматься «любовью» мне не выпадет никогда ни за что. Ну просто не могло этого быть, потому что не могло этого быть никогда!

Мужик между тем включил электрический фонарь, наставил свет прямо мне в лицо, осклабился, демонстрируя полубеззубый рот, полюбопытствовал игриво:

— Давно, небось, не е… Счас положение исправим. Будет тебе и белка, и свисток. С утра я в самой силе.

Рукастый, он разом подгреб меня под себя, обдал смрадом гниющего рта, рванул с меня трусишки…

И тут со мной случилось… В меня, видимо, как говаривалось в старину, вселился бес. Я дико не то завизжала, не то зарычала и всеми своими десятью скорпионьими когтями вцепилась в лицо насильника, а когда он, застигнутый врасплох, отдернулся, оседая на зад, ногой саданула его в самое уязвимое место… И это, вероятно, от его истинно мужского воя посыпалась конструкция, означавшая крышу над берлогой…

Как уж я выбралась из-под обломков — не знаю, но ярость моя, перемешанная со слезами, гнала меня все дальше и дальше от «бомжовых» притязаний. В какой-то момент я, страшась его ответного гнева, словно бы не бежала, а летела над землей… и вылетела, пробежав леском, на широкое шоссе.

Однако не рискнула, ввиду всего случившегося, торчать на нем свечкой, а, перебежав шоссе, заскочила в кустарник и пошла, пошла, пошла… И, лишь пройдя километра три, засветилась у обочины с поднятой рукой. Конечно же, рассчитывала, что меня, девушку, явно истерзанную, побывавшую в переделке, — возьмет пусть не первая же легковушка, но третья уж точно. Но проехало семь машин разных пород и расцветок, но ни одна даже не притормозила. Я заплакала… Увы, увы… Хотя лощеный журнал для потенциальных суперженщин «Космополитен» настоятельно рекомендует: мол, перед тем, как прибегнуть к слезам, надо быть уверенной, что они призведлут нужный эффект, то есть хорошо знать того, кого хочешь разжалобить… Но знала ли я их?

Машина остановилась передо мной, когда я уже опустила руку, голову и хвост. Белый «жигуленок», а в нем — женщина. Я без звука забралась на заднее сиденье и — выключилась. Был ли это сон или провал во тьму абсолютной усталости, сродни одури, — не знаю. Но судьбе захотелось распорядиться так, чтобы я пришла в себя не где-нибудь, а в больнице. Сердобольная женщина оказалась врачом.

Все, что стряслось со мной, как потом я вычислила, за три дня, превратило мое тело в раскаленную биомассу. Высокая температура выкинула меня из сообщения человеков разумных. Я бредила, как мне потом рассказали, повторяя одни и те же слова — «вороны»… «крысы»… «дайте автомат»…

Очнулась в тишине душистого вечера. Запах шел от огромного, лохматого букета жасмина, что стоял поблизости на тумбочке. Ме захотелось потрогать прохладный белый цветок. Но рука поднялась с трудом. И тотчас опустилась.

— Ничего, ничего. Все самое плохое позади, — услыхала я голос. Сдвинула зрачки в ту сторону, потом медленно повернула голову.

Постороннее мужское лицо нависло над моим… Постороннее, но с веселым, знакомым блеском в карих глазах.

— Михаил… ты, что ли? Ты же должен быть в Таджикистане, — прошелестел мой голос.

— Много где я побывал! — ответил знакомый бас. — В том числе и в Таджикистане…

— А как ты узнал, что я… Может быть, ты знаешь, как мои… мама… Митька… Маринка с Олежкой…

— Не волнуйся. Живы-здоровы. — Он положил свою лапищу мне на голову и нежно, проникновенно оскорбил: — Безумная! Куда влезла! На одном энтузиазме!

— А ты сам? Твой Таджикистан… Или не признаешь равноправия? В Америке тебя бы феминистки побили туфлями с острым каблуком… Обязательно.

— Оч-чень хорошо! Раз юмор вернулся — девушке жить суждено! — заключил он и потискал мою вялую руку в своей. — Тебе привет от Токарева Николая Федоровича.

Я закрыла глаза. Чтоб пережить момент. У меня опять, пусть ненадолго, но смешалось все в один ком: Михаил, «бомж», Токарев, Интеллектуал-допросчик из комфортабельного подвала, неведомо где расположенного… Даже в животе похолодело: «Они что ж, все заодно?!»

— Где же он… Токарев? — спросила с налетом злой насмешки, а в действительности еле молвила, полузадушенная испугом.

— В госпитале. В него стреляли. Три пули укусили. Одна в голову. Ему всевышний помог. Ни одна, как говорят врачи, не задела жизненно важные центры.

— А я-то думала…

— Убежден: много у тебя накопилось мусорных мыслей. Ты ведь рассчитывала, что как только встретишься с Токаревым — все как по маслу… Верно говорю?

— Верно. В чем же мой просчет?

— За тобой уже следили. Для них не был секретом и номер машины Токарева. Как и его возможности, связи.

— Значит, его из-за меня?

— Не бери в голову. У них с ним старые счеты. Старик им сильно мешал. Продажные шкуры снабжают их информацией с пылу-жару — вот в чем беда. Думаешь — свой в доску, а он автомат наизготовку и по тебе от бедра веером.

— Как интересно… как интересно-то… А можно узнать, кто… кто ты сам? Я ведь думала, ты просто…

— Фотограф? Любитель жучков, паучков, бабочек?

— Естественно. Ты в каком звании-то? Майор?

— Обижаешь, подружка. Бери выше — адмирал всех морей и океанов, включая Памир. Почему замолчала?

Я не спускала с него глаз:

— Потому что отучилась с некоторых пор верить на слово. Ваши документы!

Михаил посмотрел на меня с печалью жалости, сунул руку в карман пиджака, вынул книжечку темно-бордового цвета, развернул и держал так перед моими глазами, пока я не сказала:

— Почему только раз позвонил? Я ждала.

— Потому, чудо заморское, что не было у меня возможностей. Глянь, как хожу.

Михаил встал, направился к двери, припадая на правую ногу.

— Что это?

— А пулька нечаянная. Сама ж знаешь, в Таджикистане этих нечаянных пулек что пчел в улье. Ты, Татьяна, расположена рассказать, где побывала, что повидала? Не мне, я хохотун большой, а очень серьезному человеку?

— Молодому и красивому?

— Есть и такие. Подберем!

— Из тех, кто, «не считаясь с опасностью», «с осунувшимися лицами и воспаленными глазами»?

— Точно. Еще есть вопросы по существу?

— Есть, — я поглядела в зарешеченное окно, на дверь, на потолок, изучила попутно стены, притянула к себе поближе Михаила за лацкан серого, явно парадного пиджака — и произнесла, наконец, то самое, рисковое, потаенное слово, залежавшееся где-то глубоко в печенках-селезенках:

— Наркотики? Они?

Он рассмеялся, закинув вверх каштаново-пегую бороду:

— Дошло, наконец!

— Нет, я давно стала подозревать…

— Не ври, ты все больше охала-ахала по поводу старух, как их обирают после смерти. Тебе эти моменты расстраивали душу… Ничего не скажешь — лихо, талантливо работала банда, что мужички, что бабеночки.

Тут уж лежать я не могла. Села в постели. Михаил подсуетился, торчком поставил подушку мне под спину.

— Ишь как разрезвилась! А все почему? А все потому, что женское жгучее любопытство есть первая и основополагающая черта слабого пола! Не сдвигай сурово брови. Есть утешение. Ювенал сказал: «Никогда не привести столь искусных и постыдных примеров. Чтобы не осталось ещё худших», А Вергилий…

— Михаил! — страшным голосом позвала я. — Так ты знаешь того… интеллектуала, который цитировал мне Вергилия, Платона?.. Где он? Кто он? Или это был ты сам, но в маске?

Михаил даже рукой прикрылся от напора моего нетерпения.

— Фигушки! — заявил. — не все сразу. Вот встанешь на ноги, и пойдем мы гулять по здешнему парку…

— Ой, вредный какой!

— Еще хуже, чем ты думаешь! — похвалился и поднялся.

— Жду! Изнемогаю! Хочу все знать! И почему они, все-таки, меня не прибили? Хотя могли… И что с Аллой, жива ли?

Он стоял у двери, покачивая кейсом, большой, сильный мужчина, и… как всякий настоящий мужчина… смотрел на меня покровительственно, если не сказать снисходя. Но теперь мне нравился этот взгляд. Тем более, что Михаил вдруг сказал:

— Вернусь с кувалдой. Имеешь право бить меня по голове, сколько влезет.

— За что?

— За то, что не придал особо серьезного значения твоему погружению. В события Дома ветеранов. Мои дела перевесили, казались куда как значительнее. Ошибочка вышла, гражданин начальник.

Подошел к моей постели, прихрамывая, наклонился, взял мою руку своей лапищей, поцеловал:

— Грамотно, в общем-то, била по цели. Вела себя и в Доме этих бестолковых ветеранов всяческих искусств, имею в виду. И с этими жлобами — бизнес-бандитами… — Помолчал, посмотрел в окно, сквозь которое летнее полдневное солнце обливало комнату ярким, клетчатым светом, сменил тон: — Заряжаем магазин… бронебойно-зажигательными! Три выстрела слева направо!

— Откуда знаешь, как я вела с ними?

— Разведка доложила. Сказал — все вопросы потом, после встречи с молодым, красивым.

Повернулся и пошел. Под его неровными тяжелыми шагами неровно поскрипывал пол…

— Постой, Михаил! Постой!

Обернулся.

— А я ведь тебя не знала…

Он пожал плечами:

— Так и я тебя тоже. В разведку возьму при случае. — Стукнул себя кулаком по голове. — Склероз! Я же тебе кое-какую литературу приволок. Развлекись на досуге.

Отщелкнул замочки кейса, пристроил на тумбочке стопку книжонок в ярких обложках и ушел, оставив меня недоумевать по самым разным поводам. И есть перловый суп, котлету с макаронами, запивая все это больничное роскошество жиденьким четвертьсладеньким компотиком.

Но на тумбочке лежали на расстеленной газетке и абрикосы, и персики, и даже диво-дивное — виноград с такими крупными ягодами, ну точно со сливу… А газетка та была таджикская…

В дверь стукнули. Я сказала:

— Входите.

Вошел молодой высокий парень в белой рубашке, черных брюках. Действительно, интересный такой, похожий на Олега Меньшикова, каким он играл в «Утомленных солнцем». Сел, протянул удостоверение. И на удостоверении он был хоть куда. Улыбнулся, предложил:

— Начнем… если не возражаете?

— Попробуем.

— Но прежде я должен вам сказать — вы помогли нам. Ваша наблюдательность дала возможность связать отдельные звенья в одну цепь. Включаю диктофон… Если почувствуете усталость — не стесняйтесь, так и говорите, что нужно передохнуть. Идет?

— Идет. Но… Моя мать… брат…

— Не тронут, не беспокойтесь. Повязали. Почти всю кодлу. Остатки доберем в ближайшие дни. Итак, кого вы видели в бункере, кроме Пономаря? Ну, того, кто вам устраивал кинопросмотры?

— Можно встречный вопрос?

— Слушаю.

— Он что окончил? Ученый ведь малый!

— Философский факультет. Кандидатскую успел защитить. Три языка знает, включая испанский.

— Зачем же связался с бандитами? Неужели только из-за денег?

— не из-за денег, Таня, из-за больших денег. Разница. У него жена с двумя детьми уже пять лет живет в Испании на собственной вилле, в Париж наезжает глядеть на выставки моды, в Англию — на скачки в Америку — в Метрополитен-опера.

— Почему он меня не убил, только запугивал? Он что, стрелять не умеет?

— Еще как умеет! Отстреливался до последнего, пока его самого не уложили.

— Он что, умер?

— Нет, он нам живенький нужен был. Живенький и лежит, хотя весь в бинтах. Но говорит складно. Всю историю с вами называет «прокол», «прокол идиотов». Идиотами считает тех, кто поверил вашей байке насчет Наташи из Воркуты. Его люди в Доме ветеранов оказались не на высоте, по его мнению.

— И что? Из-за меня погорели?

— Нет, конечно. Мы уже выбредали на след, уже целились… Но в голову не могло прийти, что их Шелковый путь тянется к трупам несчастных стариков и старух.

— Но меня-то почему не убили? — не унималась я, хотя чувствовала — Александр не хочет спешить с ответом. — Может, пожалел такую всю молодую и прекрасную?

— Вы его так и не узнали?

— Нет. Кто он? Подумала, правда, разок, что что-то знакомое в голосе, что ли…

— Верно подумала. Когда-то в школе вы с ним вместе учились. Вместе на сцене играли… «Горе от ума». Вы — Софью изображали, он — Чацкого.

Мне показалось — небо упало на землю, до того невероятно было то что сказал этот человек со стороны.

— Так это… это Юрчик Пономарев?! Он, он Чацкого играл! «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок… Карету мне, карету!» Он на три класса был старше нас с Маринкой. У него же отец дипломат! Он же уехал в Швецию. Он же богатенький был, с классными репетиторами занимался. На фортепианах играл… в теннис…

— «Горе от ума» вас и спасло, Таня… Рассентиментальничался парень. Вспомнил, надо понимать, себя юным, непорочным, нацеленным на большие, светлые дела… Очень честолюбивый был парнишка, надо понимать. Рвался в первые, в лидеры. Три языка свободно, и три прилично… Пожил какое-то время в Америке, получил предложение от нашего крутого бизнесмена-политика быть его пресс-секретарем. За неплохие денежки. Поначалу даже рад был. Да бизнесмен-то Сорбонн не кончал, как выяснилось. Он все больше матом привык, да «пошел ты на …» ОН и с нашим фигурантом не стеснялся, за слугу держал… Однажды в дяденьку-бизнесмена стреляли. Удачно. На убой. Есть подозрение, его наш Чацкий подставил. Отплатил за унижения. Очень, очень самолюбивый полиглот оказался! И честолюбив до крайности! Ему предложили возглавить одно дельце. Мягко скажем, не очень законное. Однако прибыльное дальше некуда. «Зеленые» — рекой. Только приложи свой ум и сообразительность.

— Наркота?

— Фу, как некрасиво! Короли этого жанра такое плебейское слово никогда не произносят. Они говорят — «товар». Просто и достойно. Помните или не очень начало девяностых? Ну как же! «Разрешено то, что не запрещено», «не смей глядеть в чужой карман!», «кто смел — тот всех, кого хотел, — съел!»… Грабеж вступил в свои права по всему фронту. Последствия виделись только в цвете морской волны. Пономарь, несмотря на всю свою образованность, почему-то решил, что играет наверняка. Он должен был своей особой олицетворять безупречную интеллигентность своей хитроумной конторы с красивым названием «Элегант». Чтоб никто и подумать не смел, чем там в действительности занимаются ушлые молодые люди, которые будто бы обувкой торгуют.

— Значит, меня Юрчик, все-таки, пожалел… А я, выходит, помогла их дело завалить… он попал в капкан. Так?

— Не уверен, что Пономарь очень бы пожалел вас, если бы понял, что вы много чего подглядели-повидали… Вы сумели убедить его в обратном. Тогда он решил, что никакой опасности от вас не будет, если напоследок запугать вас кином. Запугать и отпустить. Запугал и отпустил. Другое дело Аллочка… Но по порядку, для дела: как, кто вас затащил в тот бункер? Помните? Вас видели с Аллочкой. Вы вместе вышли из Дома, стояли на обочине, ловили машину. Почему вы решили ехать с Аллочкой?

— Потому, что она попросила меня. Помочь попросила. Сказала, что очень плохо себя чувствует. Мы поймали машину. Сначала она сказала, что поедем ко мне. Потом, на пол-дороги, передумала, остановила машину. Мы посидели в скверике. Она решила позвонить Токареву. Я ей не верила, что она с ним связана. Но она на моих глазах дозвонилась до него и сказала, что вот Таня ничему не верит, поговорите с ней. Я взяла трубку и услыхала голос Николая Федоровича…

— Ох, этот Пономарь! Ох, и сук-кин сын! — весело-зло произнес Александр и помотал головой. — Артист! Дальше…

— Дальше я увидела дверь в подвал… тут же, у автомата, обитую цинком, в ржавых гвоздях, с засовом и замком как груша… Она вдруг поехала на меня и прихлопнула. Мрак. Я успела понять — убили… Очнулась — комната без окон черно-белые занавеси на стенах… телевизор… атласное покрывало под рукой, ковер, кресла… Комфортабельный застенок… Мужик входит в черном «чулке» на голове-лице… Неужели, неужели это тот самый кудрявый мальчик с розовыми щечками, в которого были влюблены почти все девчонки, начиная с третьего класса? Он ведь даже не курил! Не пил! Он ведь очки носил! А этот был без очков…

— Контактные линзы. Значит, вошел и заговорил… Пишем.

Он держал диктофон в поднятой руке. Это было неудобно. Я предложила сесть за стол.

— Врач не велит вас трогать. Это раз. Пока я не разваливаюсь на ходу. Это два. Говорите.

… Он ушел от меня часа через полтора. Почему я сразу, едва легла, едва прижалась щекой к подушке — заплакала? И о чем, о чем! О том, что из славного, общительного, талантливого Юрчика Пономарева получился обыкновенный беспредельщик, бандит, наркоделец… А из Маринки — несчастная женщина… А из меня — уж такое нечто, несуразное, все ещё бестолковое, способное удивляться-поражаться на каждом шагу…

Вошла без стука худая, с провалившимися глазами женщина в белом халате и белой шапочке, простучала каблуками к постели:

— Ну как? Потихоньку приходишь в себя?

— Прихожу.

— А чего ревешь?

— Так что-то…

— Не узнала меня?

— Нет.

— Вот и твори добро! Это я подобрала тебя на дороге… Зовут Светлана Станиславовна. Сюда, в больницу, и привезла. В психиатрическую, имени хорошего человека, где сама работаю. Говорят, тебя решетки на окнах смутили? Защита, Татьяна! Давно вся Россия живет за железными дверями и за решетками. Есть вопросы?

— Есть. Почему вы меня подобрали? Столько машин пронеслось мимо, все же видели, что еле стою, в драном, босая…

— Наверное, потому, что мне терять нечего. Четыре года назад вернулся из армии мой сын. Он там схватил дозу. Его скосил рак. Месяц и три дня назад я его похоронила. Он, когда умирал, бредил какой-то девушкой-блондинкой… Еду. Сморю. Блондинка. Дай, думаю, подберу… Журналистская любознательность?

— Наверно.

— Моя любознательность, врачебная, заставила меня не поверить в твою непорочность. Сейчас же разгул наркомании. Сделали анализ. Оказалась чиста ты как ангел. Позвонила в милицию. Подумала, вдруг тебя ищут. Ведь никаких документов… Верно, ищут. Приехали… Так я узнала, что тебе цены нет… На таблеточку — поспишь, сил наберешься…

Я послушно проглотила таблеточку, запила остатками компота. Мне не захотелось огорчать эту женщину отказом. Перед тем, как ушла в сон, подумала о том, о сем… что, в сущности, каким забавным, безобидным делом призывал меня заниматься мой редактор Макарыч когда отправлял на ловлю свеженьких, но с душком, светских новостей, навроде: «Как признался на днях в кругу друзей известный кутюрье Миша Слепаков, его эрогенная хона находится на пупке»… Или: «Кумир молодежи Эрнст Золингер подарил своей подруге, известной манекенщице Ирэне П., бриллиантовое колье и предложение обвенчаться в церкви Лас-Вегаса…» Пусть читают-глотают бедные, малопросвещенные, податливые обыватели! Пусть выражают свои эмоции в криках восторга или воплях презрения. Пусть отвлекаются на всю эту ерундовую ерунду и поменьше задумываются над тем, почему страна превратилась в «зону», почему наркоторговцы давно чувствуют себя вольготно в самом центре столицы, почему разговоров о борьбе с наркомафией — пруд пруди, а наркопотребление растет и ширится… Почему, наконец…

Проснулась, когда за окном по-ночному тихо, не шевеля ни одним листком, стояли старые тополя — с моего второго этажа я видела их могучие стволы, не поддавшиеся ни бурям, ни ураганам… Зеленоватое осветленное небо намекнуло о близкой утренней заре… На моей тумбочке стояла тарелка с остывшей давно пшенной кашей. В луночке мерцала жежлтизна растопленного масла. Есть это не хотелось. И бутерброд с сыром не привлек. А вот виноград… Ох, как славно приходить в себя в безоблачной тишине, видеть перед собой гроздья винограда, персики, абрикосы и совать в рот то то, то это! И знать, что все, самое страшное, кончилось.

Поверх книжонок, оставленных Михаилом, лежал белый конверт. Я общипала его с одного боку, вынула листок, покрытый машинописным текстом: «Дорогая Татьяна! Я узнал от Михаила некоторые подробности твоей „командировки“. Я восхищен твоей самоотверженностью и, конечно, преданностью газете, её интересам. Я, конечно же, сам был готов прийти к тебе в больницу и сказать все это „из рук в руки“, но меня скрутил приступ радикулита, валяюсь дома, сам себе противен. Пока никто, кроме меня, не в курсе событий, связанных с тобой. Все будет зависеть от тебя. Когда захочешь, тогда и легализуешься. Надеюсь, верю, что твой материал вскоре появится в нашей газете как подлинная сенсация. Горжусь, что имею право называть тебя своей сотрудницей, товарищем по перу! Скорее выходи в свет! В почтительном поклоне — Василий Макарович Потапов.

PS. Финансовое состояние нашей газеты по-прежнему желает быть лучшим. Надеюсь, твой материал явится хорошей приманкой для спонсора. Прилагаю вырезку из журнала. Надеюсь, сказанное способно поднять твое настроение, так как имеет к тебе самое прямое отношение.»

В вырезке, обведенной траурной каймой, под заголовком «Трагическая статистика», шел такой текст:

«Гражданин! Знаешь ли ты, что в нашей стране ещё существуют честные журналисты? Знаешь ли ты, что их убивают и убивают? Виктор Руднев (газета „Знамя“, г. Калуга) найден с тяжелой травмой головы в подъезде своего дома, умер. Виктор Никифоров (газета „Слово Кыргызстана“) найден недалеко от своего дома, скончался от травмы головы. Олег Очаков (газета „Скандальная почта. Криминальная хроника“ г. Воронеж) избит, найден в подъезде своего дома, скончался… Список можно продолжать и продолжать…

Разумеется, убивают не только журналистов, но и банкиров, бомжей, врачей, милиционеров. Журналисты находятся под прицелом уже за одно желание разобраться в чьей-то судьбе, в криминальной ситуации, пролить хоть слабенький свет на делишки всякого рода воротил, выжиг, мошенников и мелкого, и государственного масштаба. Подчас они выглядят, особенно в глазах равнодушных, очень нелепо, ведь бьются не за свой корыстный, шкурный интерес, а за справедливость вообще, для всех. Цены им нет, таким. Прислушаемся к словам, сказанным Натальей Алякиной-Мрозек в последнем, предсмертном репортаже: «Если мы всегда будем только задавать извечные для Руси вопросы „Кто виноват?“ и „Что делать?“, не требуя ответов и ничего не предпринимая, — все окажемся раздавленными». И тем большая честь и хвала тем нашим согражданам, в том числе и журналистам, которые идут на риск во имя правды и настоящей свободы.»

Вроде, ко мне подтащили пьедестал и самое время задрать ногу, вскарабкаться, оглядеть окрестности счастливым взором победительницы…

Сложила листки, да неловко, еле засунулись в конверт, который словно бы съежился в растерянности. Макарыч ведь имел самые добрые намерения, а получилось невпопад. И ничего с этим не поделать. Что-то во мне после всего случившегося перегорело, словно я, случайно вернувшись с того света, забыла язык этого и заодно все чувства, какие обязаны вызывать странные слова «радикулит», «спонсор», «честь и хвала»… Последние ко мне не имели прямого отношения — это точно. А если я чего и хотела по-настоящему — так это дознаться, наконец, как, каким образом работала бандитская шайка-лейка в Доме ветеранов, кто там был на каких местах в их иерархии кто стоял во главе, сколько времени им удалось действовать… И попутно: кому из них показалась сомнительной моя фигура на фоне тамошнего будто бы показательного, будто бы безусловного благоденствия. И почему, почему мы все живем в «зоне» а упорно делаем вид, будто все идет путем, а если и есть что не так, так это издержки переходного периода, а дальше-то и вовсе все покатится к сплошным восходам без закатов?

Скрипнула дверь. Вошла спасительница моя, Светлана Станиславовна, присела на край стула, посидела, молча глядя мне в лицо, протянула пакет:

— Пей. Надо.

— Спасибо вам. Если бы не вы…

— Хм, — отмахнулась, — кто-нибудь все равно тормознул бы. Вроде, нормальных людей ещё не всех передавили…

«Вот о ком надо писать, — решилось само собой. — С именем, фамилией…» Во мне ожил и пошел-побежал по нарастающей профессиональный хваткий напряг, сладостное предвкушение удачной охоты в дебрях чужих мыслей, желаний, надежд.

— Почему вы не ушли домой? Ведь поздно…

— Дежурю.

— И часто?

— Часто.

— Почему?

— Дома делать нечего.

— Вы… одна?

— Была не одна, когда-то.

— Развод?

— Он самый.

— Наверное, инициатива ваша… Я так думаю.

— Абсолютно точно. Выставила за дверь. Из-за сына… Сын умирал, а он, отец, по кабакам и бабам шлялся…

Я принялась лихорадочно искать, как иголку в сене, слова утешения, подбадривания. Но не нашла. Она сжала пальцы в кулак и разжала. И тут вдруг я нашарила нужное:

— Вероятно, ваш сын был чудесный парень. Похож на вас.

У неё поплыл взгляд, глаза наполнились слезами, но губы задрожали в улыбке:

— Все верно! Все верно! Чудесный, чудесный, щенкам морды после творога обтирал, полы за ними ничуть не брезговал мыть. Его сучка, девочка наша Нюра, коккер-спаниель, до сих пор ждет, сидит на подоконнике и ждет. Очень, очень был на меня похож… Светленький. А вы ешьте, ешьте, вам надо поддержать организм! Я уверена, вас кто-то очень любит. Но не стандартный… не бросовый… Догадалась?

— Есть… отчасти, — соврала-не соврала я в легкую.

Светлана Станиславовна усмехнулась:

— Разберетесь еще! В молодости легче! — пообещала, повернулась и ушла.

Странное дело — Алексей, подающее надежды будущее светило, выпал из памяти… Хотя это было более чем глупо и даже непрактично. Он ведь исходил в своих действиях из самых благих намерений. Он же не раз и не два подчеркивал, что ради меня старается, а не только потому, что его зовет к себе вершина профессионализма, славы, здоровое мужское честолюбие. Это же совершенно справедливо — сегодня истинный мужчина, достойный жизни на земле, проверяется в конкретном деле, в умении хватать крокодила-удачу за хвост и не выпускать, хоть он будет клацать зубами, стремясь оторвать не только твои уши, но и детородные органы.

И он тысячу раз прав, указывая пальцами на тех своих сверстников, из которых ничегошеньки не вышло, сплошь неудачники и пьянь… В тридцать-то лет! Ну не позор ли? Конечно, позор!

Однако думать об Алексее, вспоминать разговоры с ним оказалось словно бы не под силу после всего, всего, всего. Он, с его прозрачно-синими глазами, полными азартной нежности, когда брал меня за плечи и притягивал к себе, — словно бы не вписывался в окружающий ландшафт, словно бы уплыл вон на ту бледную звезду, где возможна некая и весьма оживленная, но своя отдельная жизнь…

На дверь, однако, поглядела. Вдруг она сейчас резко отворится и, шурша халатом, влетит… Он не ходил, а именно летал, шурша как бы белыми крылами… Только вот беда: как прилетел, так и улетел… «Делу время — женщине час!»

«Вредная ты! — осудила сама себя. — Вредная и противная! Почему? Да потому, что требуешь от человека полной самоотдачи, хотя сама… хотя сама… Но интересно, как он оценит свой побег в Швейцарию после того, что узнает… Интересно, улетел бы туда, если бы предполагал хоть отчасти, чем мне грозит Дом ветеранов? Наступил бы на горло собственной песне?» Ответа не набежало. Хотя возник новый вопрос: «Влезла бы ты сама во всю эту историю, если бы заранее знала, куда оно тебя заведет?» Ответ тоже задержался где-то в пути…

Но хоть какая-то ясность требовалась. Ну хоть бы знать, какое сегодня число, день недели… Сколько времени провела в приватных беседах с бывшим Чацким, а ныне бандитствующим Юрчиком Пономарем, сколько здесь, на койке…

Ночная больничная тишина стояла столбом и нарушать её не захотелось. Взяла с тумбочки одну из книжонок, принесенных Михаилом. На обложке значилось: «Сладкий вкус крови». Ну то есть самое оно для того, чтобы познать законы написания детектива. Чем черт не шутит, вдруг да осилю и выдам на гора нечто подобное… деньжат подзаработаю… матери шубенку куплю, а то у неё облезлая… себе того-сего, Митьке…

Первые же строки уволокли в самый омут интриги и огнедышащих страстей: «Бойченко (он же ветлугинский авторитет Самовзвод) глядел на стриптизершу, багровея все больше своим большим пористым лицом.

— Что? Нравлюсь? — Элеонора отпила из бокала шампанское, остальное плеснула себе на роскошные белые груди, каждая с мичуринское яблоко. Затем медленно принялась скатывать с длинных загорелых ног черные чулки на резинке… её крошечные трусики из французских кружев величиной с кленовый листок, упали следом, обнажив интимное местечко… Самовзвод сорвался с места и кинулся на Элеонору, как голодный шакал на падаль. «Врешь, не уйдешь!» — клокотал он горлом, врезаясь в податливое мягкое тело своим беспощадным мужским инструментом. Элеонора стонала от наслаждения, крепко упираясь в низкую спинку кровати. Ее расставленные по ковру ноги дрожали от ненасытного вожделения. При этом она не забывала подсчитывать: «Долларов триста даст… А может, и тысячу…»