Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Игра в "дурочку"

ModernLib.Net / Детективы / Беляева Лилия / Игра в "дурочку" - Чтение (стр. 11)
Автор: Беляева Лилия
Жанр: Детективы

 

 


Когда же я закрыла эту книгу — в глаза росилась фраза, написанная Козинцовым прямо по белому айсбергу, почему-то украшающему обложку: «Мой час настал, и вот я умираю…» Буквы вдавлены шариковой ручкой с черными чернилами. Что хотел этим сказать актер? Почему выбрал именно эти слова именно из оперы «Тоска»? он что, предчувствовал свою смерть? Почему? Какие тому были причины? Эту книгу он приобрел недавно — свеженькая… текущего года.

В Доме перешептывались:

— Без остатка сгорел! Никто не видал, чего там было. Свидетелей нет! Сгорел и все. Даже в морге почти ничего не было.

Из меня, конечно, какой уж Шерлок Холмс! Но даже мне теперь яснее ясного было, что в Доме происходят страшные, загадочные вещи, его обитатели, несмотря на все свои звания и всяческие заслуги, — не убережены от какой-то злодейской силы, действующей почти напрямую, без стыда и совести.

Но где скрывается эта сила? Кто её олицетворяет? Кто руководит всем этим шабашем? По чьей хищной воле погибла в огне Мордвинова, Маринкин муж Павел, актриса Обнорская и, наконец, звезда экрана пятидесятых-шестидесятых Анатолий Козинцов, поехавший в Петербург по фальшивой телеграмме? И кто будет следующий?

Об этом же, видимо, думал Георгий Степанович, только что вернувшийся с прогулки. Он шагал по ковровой дорожке широко, помахивая тростью с львиной головой на рукоятке. Его остановила худенькая, зябкая, в оранжевом, Вера Николаевна:

— Мордвинова… Обнорская… Козинцов… За неполные два месяца. Вам не кажется это странным?

— Отчего же, дорогая! — отвечал бравый бородатый общественник. — Помираем помаленьку. Закон природы. За зиму тоже немало унесли. Посчитаем: Толобуев — раз, Розенблат — два, Хачирян — три, Гурвич — четыре, Бахметьева — пять…

Я улыбнулась ему, когда проходила мимо, и тихо сказала:

— Я никому про Обнорскую… ну что вы мне говорили… ну что грозилась убить Мордвинову.

— Наташенька! — осадил он меня. — Мне сейчас ни до чего! У меня, простите, радикулит. Жду Аллочку, придет, разотрет…

Старикан закрыл за собой дверь своей квартирки так крепко, словно сам себя в ней и запечатал навсегда. Мне в голову залетела совсем шальная мысль: «А не он ли тут главный? Не он ли руководит всем этим измором? Только вот ради чего?: ради посмертного грабежа своих же товарищей по несчастью? Или он садист какой?»


… Кончалась третья неделя моего пребывания в Доме ветеранов всяческих искусств. А толку? Что поняла? О чем догадалась в точности? Как устала, однако! И от физической работы, но больше — душой. Как нестерпимо хотелось рассказать обо всем понимающему, своему в доску человеку! Да просто заскочить домой, увидеть мать, потрогать её вечное вязание, услыхать её голос: «Ты, конечно, опять толком ничего не ела? Иди на кухню, разогрей…» И пойти на кухню, где на голубом пластике стола сохранился след от зеленки, коей мазала себя как-то очень обильно пятилетняя Танечка, схватить со сковороды холодную макаронину, запеть ни с того, ни с сего в полный голос «Зайка моя, я твой тазик…», огреть походя полотенцем Митьку, встряхнуть за плечи мать, заглянуть ей в глаза, просто заглянуть…

Я даже взвыла и стукнула кулаком по чужому кухонному столу — до того схватило меня за горло желание немедленно выложить все-все, что узнала про этот странно — очень странноприимный Дом! Ну разве я не женская особь? Разве я «железный Феликс»? да ведь целых семнадцать дней уже не имею возможности отвести душу! Да ведь это самое настоящее издевательство над собой! Да провались она пропадом, вся эта чертова конспирация! Вот возьму и наберу номер Маринки…

Мои нервы уж точно сорвались с привязи. Я схватила желтый, как банан, Михаилов телефон, прижала его к себе, словно живое, понятливое создание, и… и, вопреки разуму, логике, всячески полезным доводам, принялась отстукивать Маринкин номер…

Но тут на улице, очень близко к окну, взвыла сирена — может, кто-то собрался угнать чужой автомобиль, да не выгорело… Мой палец замер над последней цифиркой. Я тотчас отняла коварный телефон от груди, отодвинула подальше, отправилась в ванную, пустила ледяную воду, чтоб сунуться под душ на три секунды, вздрогнуть от холода и прийти в себя окончательно… А потом уже можно понежиться в ванне, средь пуховых белоснежных облаков пены… В голове немедленно распустились цветы разумных, утешительных мыслей: «Ну да, нас, девушек-женщин, хлебом не корми, а только дай поболтать, выболтать. Ну раз природа требует! Но мы ж при необходимости такие стойкие оловянные солдатики! Лично я, например… А что? Взяла и переломила себя! Что это, как не подвиг разведчика? А уж так хотелось услышать Маринкин голос! Так хотелось! Но — нельзя, никак нельзя „Наташе из Воркуты“ звонить женщине, у которой убили мужа за вазу, когда-то принадлежавшую убитой актрисе Мордвиновой! Бедная, бедная Маринка… Пришла ли в себя после похорон? Искала ли меня? Жива ли вообще?

Последняя мысль прямиком подводила к необходимости дозвониться до неё и встретиться. Однако я понимала, что самой звонить в «засвеченную» квартиру никак нельзя. Не исключено, что телефон прослушивается. И я придумала вот что: обмотала шею шарфом, надела Михаилов кепарик с длинным козырьком, вышла на улицу, к телефону-автомату, прилепленному к стене соседнего дома. Вокруг ни души. Так ведь двенадцатый час ночи. Москвичи научились бояться. И я тоже не стала красоваться на виду, зашла за кусты и высматривала «жертву» оттуда.

Пьяного парня, тащившего себя и белую полиэтиленовую сумку с великим трудом куда-то вдаль, естественно, отпустила с миром. И парочку влюбленных не тронула. А вот женщину лет сорока, тянувшую сумку на колесиках и, как ни странно, напевавшую что-то себе под нос, — рискнула остановить и, изображая больше всего руками, что, мол, горло простудила, трудно говорить, а надо позвонить подруге, вот телефон, вот жетончик для телефона. Она легко пошла мне навстречу, призналась попутно — «у меня внучок сегодня родился в Волгограде, Андрейкой назвали», и набрала Маринкин телефон и, услыхав её голос, повторила за мной:

— Завтра в десять вечера. Привет от козленка. Доктор Гааз.

Я замерла. Поймет ли Маринка? Догадается? И вообще, захочет ли прийти? Мало ли…

Но она ответила как вполне сообразительный хомо сапиенс:

— Буду. Привет от верблюда.

Хрипя-сипя, я поблагодарила отзывчивую женщину. Она, было, взялась везти свою сумку дальше, но все-таки не удержалась, полюбопытствовала:

— Какой козленок? Какой верблюд? Шифровка, что ли?

— Шутка! — ответила я. — У меня в детском саду была на шкафчике картинка с козленком, а у моей подруги — с верблюдом.

— Чего это ты так хорошо заговорила? — подозрительно спросила женщина.

— А как-то лучше стало! Легче как-то! Сиренью пахнет, чувствуете?


Как же я ждала встречи с Маринкой! Как долго тянулся на этот раз мой рабочий день! Как некстати ко мне вдруг приклеилась Валентина Алексеевна, секретарша Удодова, попросила помочь ей собрать осколки от горшка, который она случайно разбила. Горшок оказался не простой, с цветком примулы. Я подмела с пола землю, сложила в пакет куски керамики, пообещала женщине пересадить примулу в хорошее место. Она меня благодарила почти заискивающе:

— Ой, спасибо, а то цветка жалко…

Под конец сказала:

— Ты совсем не то, что эти. Наши, вертушки… Кому сказать, к старикам ходят, подарки принимают… Не за так же…

— А как?

— Да ты вовсе темная! — с удовлетворением отозвалась стареющая женщина с бровками-ниточками и кудреватыми волосами совсем неинтересного фасона, видимо, завидующая молодости и не способная даже скрыть этого. — Москва молодых быстро портит! Смотри!


На встречу с Маринкой я отправилась в черных джинсах, черной рубашке, черных туфлях без каблуков. На голову надела паричок, а сверху — косынку. И, конечно, не забыла про черные очки. Стильная такая, хоть и не броская, получилась девица, ничем не напоминающая «Наташу из Воркуты», как напялившую, так и не снимающую серую турецкую юбку из дешевого искусственного шелка с плиссировкой, в босоножках, бывших в моде где-то в конце восьмидесятых, когда Мордвинова ещё сама ходила по магазинам, а сестра-хозяйка тетя Аня жила далеко от Москвы и думать не думала, что станет распорядительницей имущества знаменитой актрисы.

«У доктора Гааза» — означало, что встретимся у входа в Введенское кладбище, где, как широко известно, похоронен давным-давно доктор Гааз, покровитель бедных, сирых больных. в прежние годы, когда мы жили ещё в Лефортове, приноровились именно у входа на это кладбище, со стороны трамвайной линии устраивать свидания с мальчишками.

Я не то чтобы торопливо шла, соскочив с трамвайной подножки, но, можно сказать, бежала. Однако Маринка уже ждала меня… В плаще, шляпе, очках. Мы знали, где здесь растут кусты, где можно спрятаться от всего мира и наговориться всласть. Мы направились туда молчком.

Признаться, я всякого ожидала от встречи с Маринкой, всевозможных новостей, в том числе и удивительных. Но она буквально потрясла меня самой первой, когда мы очутились с ней в тишине, под раскидистым кленом, среди сиреневых кустов. Но прежде она обняла меня, ощупала:

— Живая… А мне всякие черные сны снились… Будто бы ты потеряла туфли и босиком пошла по льду, а лед провалился, а туфли твои на дне, а ты к ним тянешься, тянешься… Знаешь, черные, лакированные, на шпильках! Шпильки острые-преострые. К чему это? Ой, как я рада, что с тобой все в порядке! Ой, какая ты элегантная! Похудела ещё больше! Я только раз позвонила тебе, Митька ответил, что уехала к родственникам, осложнение после аллергии долечивать. У меня, не волнуйся, все ничего. Главное, никто не звонит и не пугает. Олежка в детсадик пошел. Но мы с ним уедем на море… Недели на три. Пусть посмотрит, какое оно… Спасибо Тамаре Сергеевне Мордвиновой… А черное в обтяжечку тебе очень и очень… Дурочки мы с тобой те еще… Жизни не знаем, хотя… живем, книжки читаем… Я не верю, что ты отступилась. У тебя глаз дурной и характер скорпионий. Ты ведь и по гороскопу Скорпион… Упрямая такая. Значит, способна нападать сзади, если есть к тому причина… Молчи. Не ври, если даже хочется. Не падай и в обморок, когда я тебе кое-что расскажу…

— Ну? — поторопила я. — Не тяни кота за хвост!

— Ну, значит, я сделала аборт, — она подняла голову вверх, чтоб не пролились накипевшие слезы.

— Какой аборт? От кого?

— От него, от Павлика. От убитого моего, несчастного Павлика… пробовала сначала всякие средства… Сходила на иглоукалывание. Не помогло… В ванне горячей сидела до обморока — бесполезно…

— Но зачем же аборт?

— А ты не понимаешь? — её глаза гневно вспыхнули. — Ты считаешь, я способна прокормить, на ноги поставить двух детей? Одна? Без средств?

Я обняла ее:

— Наверное, ты поступила правильно. Хватит с тебя Олежки…

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас стоят детские кроссовки? Джинсы? Курточка какая-никакая? — наступала на меня она, заливаясь слезами. — Ты хоть знаешь, сколько надо денег, чтобы одето его для школы и все нужное купить? Ты знаешь, что у него с гландами ерунда, и с аденоидами? Нужна операция! Опять деньги, чтоб к хорошему хирургу попасть! А ты знаешь, что я прабабкин перстенек с изумрудом продала, последнее, что было?.. Чтоб памятник Павлику заказать?

— Бедная ты моя… — обронила я покаянно.

— Не только бедная! — был ответ. — Я злая! Я страшно злая! Хочешь правду? Не любила я Павла уже давно. Устала от него. Попробуй подергайся из вечера в вечер! Как уйдет, так и пропадет. К своим пьяным дружкам лепился. То его по дороге кто-то изобьет, то сам кого-то, а там разборка в милиции. Звонят: «Если он вам нужен — забирайте». Бегу, выручаю… Я же даже тебе ничего толком обо всем этом не говорила. Теперь как на духу: легче мне без него, Танька! Жалко его, конечно, красиво начинал… В Суриковском его работами восхищались… К жизни, к обыденности был готов, но только не к выживанию, не к собачьей грызне за кусок хлеба. Какая я… Жуть! О покойном! О собственном муже! Но тебе как себе… И все равно стыдно, стыдно! Стыдно, что не уберегла! И от пьянства тоже. Не одолела! Часто срывалась, орала…

— Не наговаривай на себя лишнего. Ты ведь его в последние три года прямо на себе тащила. И к психоаналитику водила, и кодировала…

— На коленях стояла, умоляла, чтоб не пил! На коленях!

— Ну вот, ты себя в преступницы записала…

— Все равно преступница! Ведь живого мальчика пошла и убила! — рыдала моя бедная подруга и обеими руками словно пыталась разорвать надвое ремешок своей сумки. — Он же уже что-то понимал, чувствовал! Ему уже десятая неделя шла! Он же хотел жить и верил, что будет жить!

Это была уже истерика. Мне ничего другого не оставалось, как встать и крикнуть:

— Замолчи! Не накручивай! Жизнь тебя паскудная бьет по голове! Обстьятельства! Нервы у тебя ни к черту! Лечиться надо! Типичная судьба русской бабы! Терпеливой, самоотверженной! Вас, таких, даже не тысячи — миллионы! Только что вы против водочных водопадов?! Против налаженного алкогольного бизнеса? Да что я тебе объясняю примитивные истины! Сколько «новых русских», этих чистопородных звероящеров, на водке, на спирте, на чужой крови строят свои супердворцы, летают на уик-энд в Париж, скупают бриллианты для любовниц целыми чемоданами! Но — давай порадуемся, — и отстреливают их будь здоров как! Разве это жизнь? В вечном страхе, с телохранителем, который даже в унитазе сидит!

— В унитазе? — вяло улыбнулась Маринка, но, все-таки, улыбнулась, представив картинку. — Так ты считаешь, Бог меня простит?

— Уже простил!

— Я хочу тебе верить…

— И верь. И не распускайся. У тебя же Олежек. Ты ему нужна веселой и находчивой. Твои новости все?

— Нет. Есть ещё одна из ряда вон. Совсем из ряда вон!

— Какая же?

— Вообрази, там, в этом институте гинекологии, я встретила… директора Дома Удодова.

— Ну и что? К жене, может, приходил?

— Нет. Он сидел в том отсеке, куда мало кого пускают. Есть там такое тихое местечко… Мне же аборт Антонина делала, мы с ней в один садик детей водим. Она меня уговорила ничего не бояться, сама ме аборт сделает. Мы с ней потом потрепались, конечно… Она славная, принесла мне черешни целый кулек, из Греции, что ли… И заодно открыла Америку. Полусекретную фирмочку рассекретила. С медицинским уклоном. Такая хитрая фирмочка! Ты сейчас рухнешь, когда я тебе все про это дело расскажу…

Рухнуть я не рухнула, но…

Значит, есть, оказывается, при мединституте, где и аборты делают, особый отсек, со своим отдельным входом и своим совсем не словоохотливым персоналом. В основном это молодые женщины-врачи. Какой-то ученый разработал метод омоложения мужчин с помощью человеческих эмбрионов, выкидышей, у которых забираются какие-то особо полезные вещества.

— Мой мальчик… Который хотел жить! Жить, Татьяна, а превратился в препарат! В его головку запускали шприц, вытягивали… — Маринка завыла.

Я схватила её в охапку:

— Забудь! Забудь! Иначе рехнешься! Тебя Олежка ждет! Сынок!

Посидела, пришла в себя… И дальше рассказала о том, что эти особо полезные вещества превращаются в дорогостоящий препарат, способный у пациентов стимулировать жизнедеятельность организма. Чудодейственные уколы приостанавливают процесс старения, некогда почти атрофированный половой член опять приобретает бойцовские качества. Молодые врачи, они же лаборантки, производившие исходный материал, сидят в суперстерильных кабинках, проверенные-перепроверенные на наличие всяческих нечаянных вредных микробов. Их работа требует от них особой усидчивости, исключительного внимания и сосредоточенности. Им нельзя ошибиться ни на микродолю… В каком-то смысле это эксклюзивное творчество оценивается в итоге большими деньгами…

— Ну, лаборанткам, — пояснила Марина, — достается немного, а вот те, кому нужны эти уколы, платят за возвращение молодости бешеные деньги. Антонина говорит, от трех тысяч долларов каждый укольчик. Но он действует только на время. Значит, надо приходить и приходить. Знаешь, кто, оказывается, регулярно приезжает туда на своей супермашине? Догадайся! Эстрадная звезда! Он ещё в таком бешеном ритме поет и танцует! И ещё одна. И еще. Ну, конечно, бегут за спасением от импотенции банкиры, политики, авантюристы!..

Я стояла у окна и от нечего делать смотрела, кто ещё подъезжает. Умрешь-не встанешь — твоя роковая страсть явилась, ну поэт, ну раскрасавец, как его звали-то?

Я словно погрузилась во тьму, но скоро выплыла на свет:

— Даниель…

— Совершенно верно. Он. Собственной персоной, прикатил на черном «Мерседесе» в синеньком костюме. Красавец писаный! Волосы как у Лорелеи ниже плеч!

— Дальше.

— Не один, с известным певцом-попсовиком Градобоевым, который с виду мачо и мачо… Даниель ждал его в машине.

— Ну и что? Отгорело. Конец ленты?

— Середина. Потому что одним из пользователей, одним из жаждущих победить импотенцию, является директор Дома ветеранов Удодов Виктор Петрович. Интересное кино? В темно-синей, новехонькой иномарке причалил, с наклеенными усищами черного цвета. С суперблондинкой, которая сидела в машине, ждала…

— Может, не он?

— Да он, он! С раздвоенным подбородком, ухо левое вдавлено, мочки нет. Пока что зрение у меня стопроцентное. Козла от шоколадки запросто отличу. Вот, небось, куда идут денежки от ограбленных покойниц! От старух несчастных! Ему хочется баб трахать в полное свое удовольствие! Свеженьких, только что с подиума.

— Не убеждена. Не убеждена. В грабежах он, Маринка, лично не участвует.

— Не участвует, но долю, небось, получает! Выходит, я зря суетилась со своей информацией? Может, и к даче Мордвиновой он не имеет никакого отношения?

— Если хочешь знать, никакой дачи нет.

— Как же нет? Если есть?

— Есть одна хренотень, полуразвалюха.

— Ты ходила? Видела своими глазами?

— Да. Убить человека из-за такого дерьма? И делать уколы по три тысячи каждый? Не вяжется. Что-то тут не то. Да и старухи с драгоценностями в заначке мрут не каждый день… Не то, не то… Сливкин, фирмач, небось, не из бедненьких, раз спонсирует Дом ветеранов? Ему на кой эта хибара? Вопросов навалом. Ответов нет… Как следствие? Тебя вызывали?

— Никак. Никто. Сижу тихонько, не мяукаю. Боюсь. Правильно я аборт сделала. Правильно. Где живем? В Колумбии! Деньги, кровь… Как, чему Олежку учить? «Будь добрым, честным, справедливым»? Как уберечь от пьянства? От наркоты? Теперь ведь столько наркоманов! Уже в детском саду есть случаи… Кто не глотает, тот нюхает, кто не нюхает, тот колется. Вот где бешеные деньги! Кто наркоту продает! Кто превратил Россию в огромный рынок сбыта этой дряни! Послушаешь криминальную хронику — волосы дыбом! Ты-то собираешься замуж, рожать?

— Пока нет.

— Ну и правильно! Не то время! И мы с тобой не для этого времени! Нас подставили наши же отцы-матери, деды с бабками. Все об искусстве рассуждали, о пользе для общества, о совести пеклись! Во бестолковые! А нас, таких начитанных, набитых высокими представлениями, взяли и кинули в «зону» и посоветовали: «выживай, а то проиграешь!», спеши к корыту со жратвой первым, отталкивай других, пинай их своими каблуками да по ихним костям, а кто на пути встал — ножичком в бок…

— Выговорилась?

— Немного.

— Легче стало?

— Чуток.

— И то хлеб.

В Маринкиной сумке закреблось, мяукнуло.

— Что это у тебя?

— Да Барсик! — улыбнулась. — Взяла в целях конспирации. Вроде, в ветполиклинику понесла. Там через черный ход — к тебе. Вот радость — такая умная кошатина, сколько молчала, не пискнула даже… Я пойду первой. Смотри, не перегни палку. Будь осторожна, Танька! Да что я говорю! Прахом! Ты всегда была упертая! Еще в детском саду через трубу лезла, лезла… Мы отступились, страшно же. Ты долезла до конца. С ревом, правда.

— А я и так осторожна, как твой Барсик, когда идет по карнизу. Чес слово, чес слово! Если что, позвоню…


Она ушла первой. Я — спустя минут десять, в другую сторону. Зря, что ли, по телеку крутят и крутят «криминал», да киношки со шпионскими способами обмана противника! В соответствии с полученными рецептами я не раз осторожно оглядывалась, не идет ли кто следом… Мало ли! И успокоилась, лишь закрыв за собой дверь Михаиловой квартиры.

Можно было обо мне сказать в ту ночь, что я, начисто забыв о личном, целиком сосредоточилась на общественном интересе? Ничуть. Не сосредоточилась. Хотя в мозгу появилась зарубка: «Если дачка — хренотень, зачем богатенький Буратино Сливкин согласился принять её в дар? Значит… значит, есть, была серьезная причина заполучить её. Вон как в фильме „Мертвые предъявляют счет“… Старый дом в чащобе. А из-за него две наркобанды разодрались. Почему? В очень удобном месте расположен — тут тебе и шоссе, и аэродром, и море, и граница. Моря возле мордвиновской дачи нет, граница далеко, но остальное имеет место быть. Или я что-то сочиняю? Накручиваю?»


… Райские кущи для придурковатой девицы-женщины, вроде меня? Ванна с теплой водой в белой пене шампуня… ВЫ ней-то, разнежившись и потеряв всякую бдительность, вспомнила то, что вспоминать зареклась. Зареклась и все. Потому что так влипнуть, как влипла я два года назад, не всякой мадемуазели удается. И если бы не Алексей — ещё неизвестно, сколько дорогого молодого времени я подарила бы депрессухе. Если бы не Алексей… Если бы не жуткая боль в животе. Если бы брат Митька не проявил смекалку и напористость спортсмена. Я ведь сказала — «Не смей! Не хочу!» Корчилась в постели от боли, но твердила свое. Он вызвал «скорую», сам снес меня вниз, сел рядом, держал, чтоб не рвалась…

Недаром, недаром говорится — «все, что ни делается, к лучшему». В ту ночь дежурным хирургом оказался синеглазый парень. После операции, низко склонившись, спрашивал веселым голосом озорника:

— Ну зачем плакать-то? Все же прекрасно! На улице птички поют! Негры в Африке перестали на время стрелять друг в друга! Скандинава-заложника чечены вернули живехоньким, правда, за большие деньги! А я даже ножниц в вашем животе не забыл по обыкновению!

Ну ангел и ангел! Правда, в дальнейшем выяснилось, что если и ангел, то весьма целеустремленный и, увы, достаточно беспощадный, если на кону его любимый скальпель…

Там, тогда, в палате, он, все-таки, добился от меня связного ответа. Хотя и переполненного враньем:

— Я просто устала… Много работала… Вот и нервы… Ходила к одному композитору брать интервью… Такое оказалось ничтожество… Столько спеси…

— И из-за этого пустяка реветь? — удивился Алексей. — Подумаешь! Мало ли дерьма вокруг плавает! Наплевать и забыть!

Врала я ему. Хотя богатый модный композитор-гитарист попортил мне нервы уже тем, что принялся приставать, налегая толстым животом, уверяя, что в постели он иго-го! Да дурак он и все! Безумно смешной, к тому же, в момент «ухаживания». Да дело было вовсе не в нем! Ревела я совсем по другой причине. Ревела потому, что… Даже стыдно сказать… Скверненький анекдот да и только! Кому рассказать… Да ведь осмеют! А синеглазый забияка-хирург уж точно после этого сообщения оставит не только ножницы, но и скальпель, и зажимы, и тампоны в животе оперируемого!

Хотя, с другой стороны, как было не обольститься? Не влюбиться по уши? Даниель… Даниель… Потомок знаменитого польского вельможи… Стоило ему только войти в дверь — и все разом, словно по команде, обернулись и уставились, как зачарованные. Хотя в той компании хватало и всякого рода симпатяг, как мужского, так и женского пола. И почти все — умницы, при талантах: кто поэмы пишет, кто рассказы, кто мозаикой занимается, кто скульптурой… А он как с небес сошел… весь в белом, с черной гитарой, высокий, стройнехонький, золотые кудри почти до пояса, а глаза… глаза переливались и сияли лазорево, а от длинных темных ресниц падала туманная тень… Другого такого уж точно во всем свете нет… Он оперся спиной о стену, поднял очи долу и заиграл…

Как они очутились рядом на диване? Почему он улыбался только ей, сверкая сахарными рекламными зубами?

Я не утерпела и выдала:

— Пользуетесь, несомненно, диролом и ксилитом?

Он улыбнулся особенно лучезарно:

— В току! Изредка подрабатываю на рекламе. А вы? Вполне могли… с этими своими волосами рекламировать какие-нибудь французские шампуни…

И он рассмеялся. Он вообще казался удивительно веселым, легким человеком, далеким от сложностей и причуд бытия. На сером фоне современного задерганного, зачумленного мужчинского племени это было что-то!

Его попросили прочесть свои стихи. Он легко согласился, кивнул и, приобняв меня за плечи, произнес:

На закате, когда догорает

Пламя жизни и пламя любви…

Не знала, не ведала, хорошие ли это стихи или плохие, или серединка наполовинку, — всем телом, каждой клеточкой ощущала одно — если сейчас этот человек снимет свою руку с её плеча — я полечу в бездну страшной, ледяной пустоты.

Но ведь так и случилось. Он снял руку и вообще ушел с дивана. И я умерла. Даже шелеста от окружающей громкой жизни с пением, остротами, гитарными переборами не слыхала. Хотя, видимо, вела себя вполне на уровне, пусть механически, но выполняла какие-то необходимые правила общежития. И лишь Инга Селезнева, модельерша, не поверила моему спокойствию, подошла, присела, протянула пачку сигарет и шепнула спокойно:

— Оглоушил? Не поддавайся! Мы все через это прошли…

Возможно, я бы и призадумалась над этими словами, если бы, если бы… но не был так впечатляюще, безупречно красив, а красота, как сказано кем-то где-то, — это великая сила.

Но разве я до сих пор не встречала красивых парней? Да сколько угодно! Только вот не до такой степени… Только никто из них не мог, как он, схватить меня в охапку одним взглядом и унести черт знает куда… И, возможно, впервые в жизни я пожалела тогда, что не столь красива, а так, серединка наполовинку. Впервые в жизни мне показалось, что я как бы ничего особенного, а он… он — молодой Бог… Хотя прежде всегда была достаточно уверена в себе, в силе своих голубых глаз, собственного остроумия, умении хоть писать, хоть танцевать, развевая по ветру длинные светлые волосы…

И — на тебе… Я, которую с вечеринок непременно кто-нибудь из парней спешил проводить, вдруг испугалась, что Он пренебрежет такой возможностью и, ломая себя, встала и пошла к выходу, чтобы не испить полную, до краев, чашу подступившего унижения… Я должна была опередить! И вырваться на свободу! А там уж, где-нибудь, наплакаться всласть. И наудивляться. Ведь до сих пор только понаслышке знала, что бывает любовь с первого взгляда, когда тебя от макушки до пят пронзает молния страсти…

Ей удалось незаметно для остальных выскользнуть за дверь… Лифта дожидаться не стала, побежала по ступенькам вниз… Лифт догнал её на первом этаже. Из него вышел Он… И все заверте… У меня отшибло память, что можно делать, что нельзя, что стоит, а что не надо… Весь мир теперь для меня состоял из одной любви. И тень от его высокой фигуры — была любовь, и солнце в небе — любовь, и птичий щебет — любовь, и трезвон трамваев — любовь, и скрип ключа в замочной скважине его квартиры — любовь…

Как она тогда работала и работала ли? И почему её не выгнали? Они любили друг друга у него на кровати, в лесу на поляне, в речке, среди лилий и кувшинок… Он читал ей стихи… Она помогала ему мыть его золотые локоны и удовольствием вытирала их мохнатым полотенцем… Он повел её в какую-то секту, «где, — сказал, — люди стремятся к совершенству», и она пошла. И оказалась среди очень серьезной молодежи, где все медитировали под прекрасную музыку Гайдна, а потом ругались матом. Он объяснил ей:

— Так надо. Чтоб сбить с себя гордыню. Даже Серафим Саровский ругался.

— Не слыхала, — вставила неуверенно. — Христианство, насколько я знаю, считает бранные слова грехом.

— В тебе много гордыни. Вот он — грех, — ответил он и поцеловал её в губы.

Думала ли она, что это у них на всю жизнь? Нет, не думала. Слишком это все было прекрасно. В том числе и долгие прогулки по Подмосковью, по глухим уголкам, ночевки в стогах, сараях, разжигание костров на берегах рек, поедание печеной картошки под звездами…

— Надо жить проще! — уверял он её, и она соглашалась.

А потом посыпались звезды с августовских небес. Прекрасный Даниель заскучал. У него кончались деньги, полученные за рекламу, но он не предпринимал ничего, чтобы заработать.

— Само придет, — уверил он её. — Откуда-нибудь и подует теплый ветер.

Если раньше, когда она уходила на работу, он стонал от огорчения, ворочаясь в постели, то теперь как спал, итак и продолжал спать. А когда его родители, жившие на другом конце Москвы, звонили по телефону, он просил её капризно:

— Скажи, что жив. Чего еще?

И она покорно обманывала его мать и отца. И покорно стирала его грязные джинсы, рубашки и носки, потому что он стал неаккуратным донельзя, и на все про все отвечал:

— А на фига!

Как же тяжелы, нелепы, бестолковы становились теперь вечера и ночи рядом с этим суперкрасавцем! Он усаживал её напротив и принимался читать свои стихи и требовал от её немедленных эмоций, то есть она должна была восхищаться и восхищаться его творениями.

— Ну как? Ну говори! — ныл, кривя полные, изысканного рисунка губы. — Почему молчишь? Или я пишу так плохо? Если плохо, то зачем мне жить? Зачем? Знаешь, я в обиде на родителей… Если бы они ещё в детстве заставили меня играть на пианино… Я не захотел, отлынивал… Но если бы они привязали меня к стулу веревками… Но ни у матери, ни у отца не было терпения. Я не стал пианистом, а мог бы… слух абсолютный… И вообще…

Как же ударило по ней то, что Даниель внезапно пропал! Ну нигде нет, ну никто не видел! Сумасшедшая тоска погнала её на поиски. Сначала упорно обзванивала всех, кто так или иначе знал его. Потом обегала все те места, где он мог, хоть случайно, находиться. Родители неизменно отвечали одно: «Найдется. Он сам выбрал эту жизнь». Она им не верила, ужасалась их равнодушию к судьбе собственного сына… И опять то трезвонила в его запертую дверь, то сидела далеко за полночь у его подъезда, не обращая внимания на осенний, холодный дождь…

Но на ловца, слава народной мудрости, рано или поздно зверь бежит! Чудо сотворилось! Она сыскала своего сверхвосхитительного Даниеля в метро. Он подыгрывал на гитаре молодому парню, который пел, и надо сказать, весьма прочувствованно, романс «Ночи безумные, ночи бессонные…» Увидел её — улыбнулся, но задерживаться взглядом не стал. «Я работаю», — так это она поняла.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21