Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Игра в "дурочку"

ModernLib.Net / Детективы / Беляева Лилия / Игра в "дурочку" - Чтение (стр. 12)
Автор: Беляева Лилия
Жанр: Детективы

 

 


Для неё пребывание Даниеля с гитарой в переходе метро не было чем-то удивительным. Он обладал самыми разными способностями и был абсолютно, как истинный небожитель, равнодушен к общественному мнению. Его звали приятели дописать картину в авангардном стиле, и он дописывал. Или же вместе рисовать декорацию — он и это мог, если было настроение… А теперь вот помогает зарабатывать денежки певучему парню…

Она стала в сторонке и ждала. И дождалась. Парень-певец поднял с полу шляпу, полную бумажных денег, деньги сгреб и сунул в карман… Даниель подошел к ней и, сияя прекрасными глазами, осведомился:

— Все нормально? Ну я очень рад.

Они втроем сели в вагон. Она предполагала, что любимый возьмет её за руку и поведет, поведет, как в недавнем прошлом. И пойдут они, счастьем палимы…

Однако красавец, все так же улыбаясь, произнес, наклонясь:

— Ты меня прости. Я готов проводить тебя до дома, но… Видишь ли, у меня будет Гоша ночевать…

Казалось бы, тогда она могла все понять окончательно? Куда там! Помнится, только с неприязнью отметила, что у Гоши на шее чирей, залепленный пластырем…

— А когда же? — спросила, как девочка, обиженная тем, что в общую игру её не берут.

Даниель тряхнул кудрями, словно лошадь, которую донимает слепень:

— Посмотрим… время есть…

Как же она ревела в ту ночь! Как ревела, зажав лицо халатом, чтобы мать не слышала! Забралась в ванную, включила во всю силу душ и делала вид, что моется, моется, никак не намоется…

Но надежда, пуст крошечная, жила, билась у виска: придет, позвонит, не может быть, чтобы все так вдруг… Вот дуреха-раздуреха…

Он не позвонил.


Есть, стало быть, люди, которым следует так крепко ударить по башке, чтоб до звона. И только тогда они очнутся от сна наяву и наконец-то сообразят, что к чему.

Вероятно, и я принадлежу именно к этому подвиду. По первоначальному замыслу редактора Макарыча я должна была взять интервью у жены известного иллюзиониста, который, на наше газетно-сенсационное счастье, только что разошелся с ней… Внезапно замысел изменился. Макарыч сам притопал в мой кабинетишко:

— Никаких рыдающих баб! Срочно звони Эльдару Фоменко. Мои сыскари доложили — вчера вечером явился из Америки! Снялся там в трех фильмах! В самом зените славы! Я когда-то на него первую рецензюшку накропал. Он должен помнить. Привет передай! И учти! — Макарыч поднял палец вверх. — Никаких вопросов про отношения с женщинами. Он — большой оригинал. Попробуй поднять темку «голубизны»… Вдруг расколется? Раскрепостится? От избытка славы? Такой бы мы вставили «фитиль» всем прочим газетенкам!

— Неужели он «голубой»? — подивилась я. — А с виду мачо и мачо…

— Здоровый интерес! Передай его читателям! Пущай ахают-охают! «Ну надо же, такой тореро по всем статьям, а „голубенький“, вроде недоросточка Петюши Лукина! Что это все мужики с ума посходили, что ли?!»

Конечно, кто-то немедленно меня заклеймит позором, если я скажу, будто испытываю интерес к жизнедеятельности особей под названием «педерасты». И этот кто-то, конечно, ханжа и лицемер. Потому что, действительно, охота вызнать, отчего мужик способен пренебречь положенной ему Богом женщиной и возжелать другого мужика.

Конечно, кое-что на этот счет я знала, начиталась. Теперь кому в новинку похождения тех же чиновников из высших сфер, которые «оголубили» эти сферы весьма и весьма. Любой москвич в курсе, кто из известных адвокатов, телеведущих, продюсеров, певцов и так далее — педераст… Тем более, что один из них дал сверхоткровенное интервью, мол, да, я имею нескольких любовниц мужского пола, да, сплю с ними с удовольствием и счастлив новым, вполне демократическим подходом к этой моей нестандартной сексуальной ориентации и благодарю Президента за то, что он проявил широкие взгляды и, несмотря на мои педерастические наклонности, оставил меня во главе идеологического комитета и не изгнал с телеэкрана…

Ну, а ещё я видала эти самых «голубых» в ночных клубах… Меня и смешили и страшили их ужимки, особенно когда мужская особь изображала женщину… Бр-р-р…

Разумеется, в глазах продвинутых, то бишь, сверхсовременных, я со своим «бр-р-р» выгляжу анахронизмом. Но ничего с собой поделать не могу. И до сих пор всячески старалась обходить стороной контингент «геев», лесбиянок, брала интервью у нормальных мужчин и женщин. Клеймите меня клеймите, ихние сторонники и поклонники!

Однако в данном конкретном случае я не имела права привередничать. Ведь речь шла опять же об общественной пользе, а по существу, о способности выжить нашему редакционному коллективу в условиях рыночной экономики, будь мы все прокляты за свою всеядность и желтую желтизну во имя денежки!

То есть пошла я к Эльдару Фоменко с любопытством в кармане. И без обычного раздражения оттого, что очередная знаменитость с трудом, после долгих уговоров согласилась на встречу. Эльдар дал «добро» сразу. И что же он мне рискнет рассказать? Как будет отвечать на остренькие вопросы? Станет ли красоваться передо мной своей способностью плевать на общественное мнение? Или примется откровенно врать, притворяться, мол, да, конечно, женщина — это вершина мироздания и т.д. и .п.?

Запомнилось: ярко светило осеннее солнце, гремели по асфальту роликовые коньки мальчишек, я грызла яблоко, купленное прямо из мешка у бабки на углу. А поверх всех этих примет жизни и обдумывания вопросов, которые следовало задать Эльдару Фоменко, все равно, тоненько, тоскливо попискивало: «Даниель… Даниель… где ты? Где ты?»

Преуспевающий актер встретил меня на редкость доброжелательно. В жизни он оказался не столь «габаритным», как на экране в роли удачливых искателей приключений, яхтсменов, полицейских, альпинистов и т.п. Но все равно впечатлял… Как и его квартира, где все сияло новизной, чистотой, демонстрировало удобство, комфорт, вкус…. Мне так не хотелось топтать белый пушистый ковер, но пришлось… Мы уселись в огромные кресла, обитые полосатым атласом нежнейшего голубого цвета. Хозяин, радушно поглядывая на меня из-под сросшихся на переносье породистых бровей, расставлял по круглому, прозрачному столу вазочки с печеньем-вафлями-конфетами. Потом принес кобальтовый кофейник, разлил по чашкам дымящийся кофе. Но почти не поседел. Так, отдельные белые волоски в темно-кудрявых волосах навалом, хотя лет ему было немало — сорок семь.

Помню еще, как невольно залюбовалась легкостью и грацией его движений. Мне даже стало обидно кровной женской обидой, что он, такой с виду доподлинный мужчина с этими атлетическими плечами предпочитает нам, девушкам-женщинам, какие-то порочные связи.

Диктофон я уже поставила на стол.

… Эльдар Фоменко оказался умен и проницателен. Стоило мне обвести взглядом картины на стенах и как бы призадуматься, — он тотчас же оформил мои смутные предположения в отчетливую каверзную мысль и спросил, лукаво прищурив один глаз:

— Обнаружили, что я собираю вполне определенные произведения искусства? Угадали. Меня интересует только мужская натура. Мне нравятся обнаженные мужские тела. Я нахожу в них особую красоту и совершенство. Вам, конечно же, известно, подобной привязанностью славился великий Микеланджело Буонаротти. Думаю, не прошло мимо вашего внимания и то, что великолепную коллекцию подобных картин и скульптур собрал гений балета Рудольф Нуриев! В Париже мне довелось побывать у него и увидеть все эти чудесные вещи собственными глазами. Почему вы не пьете кофе? Он же вне проблем «голубой» или «розовой» или ещё какой любви! Оно чисто, непорочно, как капля росы на цветке ландыша.

— Я могу включить диктофон? — спросила, невольно улыбаясь.

— Разумеется! — пожал он эксклюзивными плечами и потер указательным пальцем вертикально-сексуальную ямочку на подбородке. — Я же говорю достаточно неординарные вещи. Им ли бесследно кануть в Лету! Вообще, сознаюсь, приятно удивлять. Особенно таких безгрешных особ, как вы. Тут я понимаю Сальвадора Дали. Эпатаж — эликсир жизни! Тягучий, серый будень по правилам, доступным абсолютному законопослушному большинству, — кладбищенская рутина, смерть через собственную дурость и отсутствие фантазии.

— Ваши взгляды вполне разделяют друзья, приятели? — вставила я аккуратно. — Можете назвать тех, кто вам особенно близок?

Он расхохотался, запрокинув голову, то есть искренне, от души наслаждаясь возможностью сбить с толку очутившееся перед ним законопослушное, стандартное существо женского пола, и произнес:

— Милая девушка! Дай Бог кому-то ещё иметь столько друзей и приятелей!

И тут же, не робея, принялся называть имена известных балерунов, правительственных чиновников, банкиров, продюсеров, спортсменов… Выходило, что лучшие люди периода разгула демократии — почти сплошь «голубые».

Но он, предвидя такой поворот моей мысли, оборвал перечень и предупредил, постучав себя в грудь кулаком, как в запертую дверь:

— «Голубая луна», замечу, не всех преследует из данного списка, не всех… Но есть, есть дружочки… с которыми мы вместе рискуем… Что поделаешь! Фредди Меркьюри тоже рисковал… потому что слишком любил жизнь в самом её экстремальном проявлении. Но зато как великолепен был!

— Если я вас правильно поняла, — вы не верите ни в Бога, ни в черта… Вам дороже дорогого наслаждение…

— Верно! — он вскочил со стула и бесшумно заходил по мягкому ковру, резко, изящно срезая движение вперед поворотом корпуса. — И нет в мире для человека ничего нужнее, чем наслаждение! Через наслаждение, через любовь, через красоту человек приобщается к вечности, стало быть, и к Богу. Да, да, я уверен, что Бог — это вовсе не старичок с бородкой, а нечто настолько мудрое, настолько пронзительное в своем знании и понимании человеческой природы, что и те, кто осуждаем «широкой общественностью» за свое пристрастие к «голубой луне», для него всего лишь дети… милые дети…

— Пожалуй, если вы встанете где-нибудь на площади и приметесь рекламировать … стиль жизни тех, кого объединяет «голубая луна», — немало окажется прельщенных…

— А почему? — он быстро вскинул голову, и его темные глаза вспыхнули азартом. — Потому, что правда привлекательна. Порицаемое заманчиво.

— И какова же, все-таки, основная правда, так сказать? Ну самая подноготная?

— Скажу! — он умолк, отпил из чашки, усмехнулся, не отводя от меня взгляда. — Ваша пытливость делает вам честь. Так вот, только не обижайтесь, не оскорбляйтесь, чувствуйте себя журналисткой, не более того. Так вот, женщины, их нежные, а точнее, вялые тела способны возбуждать только инертных, слабых духом и волей мужчин. Эти мужчины идут проторенными путями. Игра воображения им не свойственна. Но настоящие горячие мужчины с огнем в крови способны оценить себе подобных по достоинству. Подлинное безумие страсти там, где сходятся в любовном поединке два красивых, умных, талантливых поклонника «голубой луны».

— Но почему вы так откровенны со мной? Я же все записываю!

— Почему? — он пододвинул ко мне вазочку с миндальными орешками. — Ну хотя бы потому, что вы искренне хотите знать, понять… И вам так мало лет… Все ваши основные радости и горести впереди. Очень может быть, что вам не очень-то легко живется. Не очень удобно… Сейчас ведь далеко не многие могут позволить себе даже лишние туфли купить.. Я же не совсем плохой человек. Счастливый человек на сегодня. А счастливые, как правило, щедрые, отзывчивые… Ну что я могу ещё сделать для вас, кроме как помочь вам с интервью? Чтоб его читали взахлеб? Есть ещё вопросы?

— Есть, конечно. О вашем детстве, юности, пожалуйста… Вам повезло с семьей или..?

— Или. Меня воспитывала бабушка. Родители разошлись. Отец попал в тюрьму. Мать спилась. Мы с бабушкой сажали картошку, капусту, лук, редиску. Я обязан был пасти козу Нюрку. Было скучно, когда сидишь на лугу, а вокруг одни козы и гуси… Я стал петь. За то, что пел, мне приносили кто яйца, кто носки шерстяные. Один старый слепой ветеран войны, дядя Федя, подарил гармошку… Когда бабушка умерла, меня вместе с гармошкой направили в детдом. Там били. Но меня не трогали. Когда начальство приезжало, я им играл и пел. Мы, мальчишки, очень любили по садам лазить, яблоки зеленые воровать, сочные такие, душистые. Раз меня поймали хозяева и железным прутом по ногам, по рукам, по голове… бросили в канаву помирать. А я выжил.

— Хотите, — подала голос, — у меня есть.

Вжикнула молнией на сумке, покидала на прозрачную гладь стола все, до одного купленные яблоки. «Не суди, да не судим будешь», — пришло в голову и застопорило все остальные суждения.

— О! — улыбнулся, демонстрируя великолепную голливудскую улыбку. Взял яблоко и, даже не обтерев салфеткой, сунул в рот.

Не знаю, не знаю, отчего вдруг жалость к нему, вполне, даже чересчур благополучному, стиснула мое сердце… Возможно, это у нас, женщин, инстинктивное. Нам положено сострадать всему роду человеческому и скорбеть за все, про все, и оплакивать вдогонку даже горестные детские воспоминания случайного мужчины…

— Ну а дальше меня отметили на конкурсе песни в области… — прожевав, сообщил он прежним своим тоном веселого победителя. — А дальше — Щукинское… А дальше роль за ролью…

А дальше я уже почувствовала, что его нестандартная сексуальная ориентация меня больше не колышет. И впрямь великая мудрость есть в том, что судить другого мы не должны, потому хотя бы, что чужая душа — потемки, что нам всегда приоткрыт только кончик истины, а вся-то она — только Богу, только Провидению…

Более того, в ту светлую минуту, когда «гений экрана» грыз немытое зеленое яблоко, я чувствовала к нему такую близость, словно мы выросли в одном дворе. И уже за одно это он был мне симпатичен. Я забыла даже о своем Боге-Даниеле…

Но как же причудливы зигзаги судьбы! Через несколько секунд я ненавидела Эльдара Фоменко лютой ненавистью, но себя, свою придурковатость ещё больше. в дверном проеме возникла вдруг Она — моя безумная любовь, моя роковая потеря — Даниель собственной персоной. Я задеревенела от неожиданности…

… Он… оно было заспанное и в одних плавках изумрудного цвета. Солнце, бившее в широкие окна, тотчас словно набросилось на его плечи и озолотило стройный стан как единственно достойный объект. Чудесные витые кудри стали ещё чудеснее, ещё драгоценнее…

— О! Наконец-то! — снисходя, по-родственному заговорил Эльдар, встал из-за стола, подошел к писаному красавцу, крепко хлопнул его по бронзовому плечу. — Я-то решил — твоему сну не будет конца! Что поделаешь — юность любит спать! Танечка, — обратился ко мне с веселой беззаботностью, — не правда ли, этого мальчика следует увековечить в бронзе, мраморе и на полотне?

Забывшая дышать, окаменевшая каждым волоском и молекулой, я сумела только кивнуть. Актер рассмеялся, явно довольный тем, что предмет его гордости произвел мгновенное, оглушающее впечатление на журналисточку. И не заметил, что возникший красавец в плавках тоже на какое-то время замер, умер от изумления, увидев перед собой ее…

Так вот оно случилось… Чашечка с кофе дрогнула в моей руке и черная грязь обкапала белые брюки. И это был выход из положения — надо было суетиться, идти в ванную, кое-как замывать пятно, что-то отвечать Фоменко, предлагающему какие-то порошки, растворы… В моей голове царил ералаш, все серое вещество встало дыбом и воспламенилось, обжигая корешки волос. Я сошла с ума, попав в Зазеркалье. И окончательно меня сбила с толку внезапная благожелательная реплика актера:

— Моя жена пользовалась вот этим раствором в подобных случаях… Попробуйте!

Я оглянулась на него, и, видимо, в диком моем взгляде он легко прочел: «А разве у „голубых“ бывают жены?»

Я отражалась во всех четырех зеркальных стенах с бутылочкой в одной руке и тряпочкой в другой.

— Кроме двух жен, у меня четверо детей, — сказал он. — Не забудьте внести это уточнение в интервью. Чтобы у наивного, малообразованного малосведущего читателя глаза вылезли на лоб и там и остались…

— Уточню! Как же! Спасибо за беседу… Я отняла у вас много времени… Приносить материал на подпись или…

— Зачем? Я вам полностью доверяю! — великодушно отозвался он откуда-то издалека-далека.

Меня теперь незнамо как тянуло вон из этой богатой, изысканной квартиренки, где в дальних покоях на чужих, «голубых» простынях отсыпался, наверняка, после бурной ночи мой ненаглядный…

Вот в каком качестве попала я в операционную к хирургу Алексею Емельянову. Вот чего и сколько скрыла от него и от себя на веки вечные…

А оно возьми и объявись! И выбеги из мрака забвения, как говорится! Да по той дорожке о существовании которой я знать не знала, слыхом не слыхивала! Надо же было Маринке забеременеть и отправиться на аборт не в обычную гинекологию, а в медучрежденьице, где убитые во чреве младенчики служат исходным материалом для чудодейственных уколов, предназначенных богатеньким импотентам!

Нечаянное удивленьице: «Неужели прекрасный Даниель так сильно ухайдакал свое основное боевое оружие?» «Плачьте, о Боги…» Как там дальше-то?

Не стерпела я тогда, после посещения «палаццо» Фоменко, где процветал Даниель, позвонила модельерше по летним платьям из хлопка Инге Селезневой:

— Почему не сказала, что…

— Солнышко! Я тебя предупредила! Но ты была невменяема. Успокойся: через это крутое разочарование десятки девиц прошли. Если бы собрать все их слезки в одно корыто — гору белья выстирать можно было б! Пусть тебя утешит исторический факт: старик барон Геккерн и Дантес, убийца Пушкина, находились в нежных отношениях. Пушкин, оказывается, пострадал на том, что старый развратник, педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссориться с семейством Пушкина. Кончилось дуэлью и смертью Пушкина. Лермонтов имел в виду игры педерастов, когда обвинял «наперсников разврата». Я решила создать вечернее платье из черного и серого шифона под девизом — «Тайные страсти». Уже набросала акварелькой… Анютины глазки, лиловые с желтым, прячутся в мягких складках, появляются лишь при движении… Сечешь?

— Секу.

— Видно, не очень. «Ах, ах, какой ужас — Даниель бисексуал!» Очнись! Когда живешь! Сейчас по Интернету можно вызвать проститутку двенадцати лет! Лолиточку!

Однако в ту ночь я не только окуналась в воспоминания и разглядывала усохшее дерьмо прошедших дней. И не только вдруг подумала об Алексее с его скальпелем наперевес со смиренной благодарностью. Он же спас меня тогда, в ту черную депрессуху, не только своим хирургическим вмешательством в мои внутренности… Видно, мой ангел подсуетился и подбросил мне его тогда во имя вселенской гармонии… Он, он содрал с меня черную кожу депрессухи… Он не давал мне жить самой по себе, прямо-таки с ожесточением навязывал свою веселую, насмешливую нежность…

Чего же мне ещё надо? Чего? Чтоб он сидел у меня под боком и периодически бухался передо мной на колени? И писал мне стихи, подобные апухтинским:

Будут ли дни мои ясны, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь загубя, —

Знаю одно, что до самой могилы

Помыслы, чувства и песни и силы

Все для тебя!

Впрочем, обо всем этом, личном-различном, я думала как бы вкось, как бы между прочим в эту ночь после встречи с Маринкой. Думать-то думала, но уже жадно вглядывалась в лицо фактам, которые донесла до меня моя верная, несчастная подружка, уже выстраивала их в рядок в зависимости от значимости.

Получалось, что самое важное для меня, для моих последующих изысканий и выводов, — поездки Виктора Петровича Удодова, директора Дома ветеранов, получающего не зарплату, а зарплатишку, — в хитрый медотсек за чудо-уколами, которые стоят больших денег.

Вопрос: где он их берет? Откель нашел многие тысячи на иномарку? Не отрыл ли случаем клад знаменитого пирата на территории своего Дома? А если копнуть в его квартире? Что, кстати, представляет из себя эта его квартира? Не из тех ли, что нахваливает бесстыжая реклама и зовет немедленно «обеспечить себя необходимым каждому комфортабельным жильем в совершенном мире современнейшего дизайна»?

Во всяком случае, мне было совершенно ясно — Удодов попался. Я его могу прищучить. Путь небольшая, но победа! Для статьи уж точно подойдет… Если, конечно, найти документы в «медотсеке», доказывающие, что Виктор Петрович там свой человек и денег на борьбу с импотенцией не жалеет…

Если… если… Но ведь «курочка помалу клюет и то сыта бывает»…


Так ведь недооценила я хватки бывшего спортсмена и экстрасенса! Сама попалась ему в руки! Едва явилась в Дом, едва переоделась в своей кладовке, как меня вызвали к Удодову. Секретарша Валентина Алексеевна, пряча глазки, сообщила:

— К самому… иди… Не знаю, зачем… — и, кусая морковные губы, просительно: — Лишнего не говори… ну про… Сама знаешь. Меня он, конечно, выгонит. Куда денусь? Возраст… холецистит, ревматизм… Пожалей, Наташенька…

Мне было неприятно смотреть в глаза этой убогой женщины способной, оказывается, унижаться не знамо как. Но и грабить покойниц, однако!

— Прошу! Умоляю! — она цапнула меня за руку. Я руку инстинктивно отдернула, но пообещала:

— Постараюсь… лишнего не скажу…

Через некоторое время я переступила порожек кабинета Виктора Петровича и тотчас услышала суровое:

— Пришла? Садись!

Присела на краешек стула. Нас было двое. Джинсовая рубашка синего цвета шла ему и молодила. Он молчал долго. Молчал и молчал. И я поняла вдруг, что все, попалась. Дело вовсе не в том, о чем шептала мне только что его напуганная секретарша. Он каким-то путем узнал, что я вовсе не Наташа из Воркуты, а журналистка Татьяна Игнатьева, подосланный редакцией разоблачитель. И вот сейчас он с ухмылкой удачливого сыщика объявит мне, что все, попалась, голубушка, твой придуреж мне надоел… Ну и так далее. И я с позором буду выдворена вон из Дома, и понесу свой позор, как мочу на анализ, в редакцию, и…

Удодов, между тем, молчал и молчал, и вертел в пальцах с аккуратно округло подстриженными ногтями шариковую ручку в форме полосатого карандаша. Я успела сжать себя в кулак и в случае чего влепить ему пару-тройку неслабых, беспощадных вопросов. И первый из них: «Где денежки берете на чудо-укольчики? На иномарку с суперблондинкой впридачу?» то есть «раз пошла такая пьянка» — играем в открытую!

Однако не пришлось мне лезть на баррикаду… Моя фантазия, основанная на предположении его секретарши, оказалась очень убога, а знание жизни зашкалило на нуле. Хотя начало разговора, после длительного, многозначительного молчания, вполне соответствовало первоначальному прогнозу.

— Мне стало известно, — заговорил, наконец, Виктор Петрович, пробуя ручку на разлом, то есть демонстрируя высокую степень раздражения, а то и гнева, — мне стало известно, что вы участвовали в расхищении драгоценностей покойной актрисы Обнорской…

Я ничего не успела ответить, но на всякий случай опустила глаза и голову — поза крайнего смущения…

— Нечего корчить из себя! — рявкнул мой шеф. — Нечего изображать! Вот доказательства!

Он выхватил из стола конверт, наклонил. Из него с легчайшим звоном пролилась на темную полировку стола золотая цепочка с крестиком. Я невольно потрогала карман своего казенного халата. Там было пусто…

— Именно, именно! Именно оттуда её и изъяли! — подтвердил Виктор Петрович торопливо и как бы услужливо. — Что же не спрятала куда-нибудь подальше? Не отнесла домой, госпожа воровка? Я рассчитывал получить высококачественный товар, без изъяна. Все-таки престижный фотокор рекомендовал, сам Михаил Воронцов. Ты же его подвела! Ты наш коллектив в грязь лицом положила! Когда мне принесли эту цепочку — меня чуть инфаркт не хватил. Пожалел иногороднюю на свою голову! Теперь если об этом узнают в милиции… прокуратуре…

Я ещё ниже, ещё покаяннее наклонила голову, лицо мое залило краской стыда. Мне, «Наташе из Воркуты», было, известное дело, ужасно совестно.

— Не надо в милицию… — шептала я еле слышно. — Не надо! Я виноватая… Но я больше никогда… ни за что… Бес попутал…

— Ты хоть до конца понимаешь, чем это для тебя может кончиться? Сколько тебе лет тюрьмы-лагеря дадут? — не унимал свой праведный гнев раздухарившийся Виктор Петрович.

— Ой, не надо, не надо! — разревелась от страха и отчаяния то ли и впрямь «Наташа из Воркуты», то ли я сама, журналистка из газеты «Сегодня и завтра». — Бес попутал! Не хотела! Совсем не хотела! Я никогда до этого! Я бы и в этот раз отказалась, если бы…

И — дернула стоп-кран, заткнулась. Что-то подсказало мне, что не следует излишне откровенничать, вываливать подробности той гнусной сцены грабежа-дележа… Даже не из-за просьбы-жалобы секретарши…

Однако Виктор Петрович словно бы надеялся именно на то, что я расколюсь окончательно и перескажу ему, как там все происходило, кто участвовал в краже драгоценностей, принадлежавших Серафиме Андреевне. Он словно бы замер как перед прыжком, вытянув голову, опершись ладонями на стол. Он явно провоцировал меня на откровенность, доносительство.

Я не оправдала его надежд, вывернулась:

— … если бы уж очень ярко она… цепочка эта не блестела…

— Но у тебя же на шее есть цепочка! Вон она!

— Позолоченная только… а эта… эта блестит по-другому, золотая потому что…

— Вот ддурочка, — с облегчением Виктор Петрович откинулся на спинку стула.

— Ага, — покаянно согласилась я с ним.

— Тогда почему ты оставила её в кармане халата, Почему домой не отнесла? — он отнюдь не закончил допрос.

— Боялась… Вдруг Михаил Егорович найдет… Даже сама не понимаю… Я её хотела под белое платье надеть… я об белом платье мечтаю…

— Домечталась! Почти до тюрьмы! Мне сказали, ты одна позволила себе такое. Никто больше ничего не трогал. Или трогал? Воровал? В карман себе совал?

ОН неспроста задал этот свой вопрос. Ой, неспроста! И я ответила достойно, то есть обнадежила его и всех, кто в том был заинтересован:

— Прямо не знаю, как взяла… Я извиняюсь. Я никогда-никогда! Бес, бес попутал… запачкала коллектив. Только не прогоняйте! Я больше никогда-никогда… Мне знаете как нравится у вас здесь? Такие хорошие люди… К старикам и старушкам по-доброму… Я уже привыкла… Никогда, никогда больше!

— Надо бы тебя сейчас же, сей момент рассчитать и выгнать! — задумчиво произнес Удодов, но я уже знала — обойдется.

— Надо бы! Надо бы! — Виктор Петрович встал с вертящегося командирского кресла, походил по комнате, трогая пятерней седоватый ежик. — Ладно уж… Придется простить. Умеешь держать язык за зубами. Ценишь доброе отношение. Но знай! — он остановился рядом со мной. Дальнейшие его слова как бы падали мне прямо на макушку. — Знай! В случае чего — отнесу соответствующее заявление в милицию. Есть свидетели, которые видели, как ты брала эту цепочку в комнате умершей Серафимы Андреевны, как ты таскала её в кармане халата. Не отвертишься! Но если будешь вести себя как надо…

— Буду, буду, Виктор Петрович! — я прижала к груди обе ладошки. — Я все поняла! Я вас не подведу! И Михаила… Он же, если узнает…

— Попробую поверить. Попробую. Уже большая, должна понимать: в любом коллективе случается всякое, но не всякий сор следует выметать из избы. Мы в се не ангелы, и ты в том числе. Время трудное. Это тоже надо понимать. Зачем нам, на коллектив, темное пятно? У нас грамот сколько, благодарностей, — он говорил и одновременно сливал цепочку в почтовый конверт. Кончилось тем, что ему приспичило именно при мне повернуть ручку сейфа, набрать код и сунуть внутрь этого угрюмого, страшненького ящика легонький конвертик с явным «вещественным доказательством», чтоб, значит, незадачливая в ситуации приватизации чужого Наташа из Воркуты всегда помнила, что она сидит на крючке. И не ворохнулась…

Разумеется, я высоко оценила способность Виктора Петровича бороться за честь коллектива. И поверила в совершенную его искренность насчет нежелания лишнего шума и «темного пятна». Но слишком высок оказался класс провокаторства, чтобы мне не пришло на ум признать его, именно его главным вдохновителем и организатором всех черных дел, что творятся в Доме ветеранов. Остальные — пешки.

Не знаю, сколько ещё времени Удодов продержал меня в своем кабинете, отчитывая и поучая, если бы не очередная, за раскрытым окном, перебранка между медсестрой Аллочкой и кондитершей Викторией.

Аллочка отбивалась высоким, полуплачущим голоском:

— Да нужен он мне! Медом, что ли, намазанный! Один он на всю Москву, что ли!

— Не ври! — певуче требовала красавица-кондитерша. — Не видела я, что ли, как ты к нему в гараж бегала! Не видела?

Меня опять удивило такое откровенное, прилюдное соперничество. Но, с другой стороны, женская ревность, как известно, не знает пределов. Родная сестра моей матери, о чем в семье говорилось не раз, била стекла в квартире разлучницы. Набрала кусков асфальта и пуляла по окнам на втором этаже. Все до одного осыпала. А подруга матери из её педагогического прошлого, историчка Ираида, подловила соперницу в туалете и, став на стульчак в соседней кабинке, облила её разведенным шампунем. А… Да сколько таких случаев, когда женское сердце вскипает от ревности и гнева… До убийства доходит! Вон же в газете рассказали про директрису магазина, как она в подсобке задавила соперницу мешком с мукой…

Короче, не придала я и на этот раз особого значения этой несимпатичной сцене. Тем более, что директор высунулся в окно и сердито крикнул:

— Замолчали! Разошлись по рабочим местам!

И мне:

— Иди и ты! Работай! Зачем только я набрал столько сволочных баб! Жалость проклятая!

Мне же хотелось догадаться, кто выдал мое «воровство» директору… Сестра-хозяйка тетя Аня? Секретарша? Сами замазаны. Медсестра Аллочка? Но ей и вовсе, вроде, ни к чему меня «топить»… Или испугалась, что я знаю, что «колется», что ненароком, или как, выдам ее?

Протирала пыль, чистила ванны-унитазы, пылесосила и все думала, думала и ни до чего не додумалась.

А зачем меня позвал к себе в квартиренку Парамонов? Я же у него уже убирала… Нашел предлог:

— Наташенька, я набезобразничал, бутылку в ванной разбил… осколки… с шампунем… Не сочти за труд… Пошла, убрала. Но когда взялась за ручку двери, позвал:

— Сядь, передохни.

Села. Он как бы кулем плюхнулся напротив в пиджаке с орденскими планками. Подвинул ко мне стакан в мельхиоровом подстаканнике с крепко заваренным чаем, а следом — распечатанную, но непочатую шоколадную плитку «Вдохновение». Он всегда надевал этот полупарадный пиджак из синего, стародавнего коверкота, когда ходил в ближний к Дому универсам, а ещё на встречи с однополчанами, в Александровский сад. Все удивлялись его прыти — тучный, а не унимается, марширует, куда хочет.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21