Маска выключила телевизор, обернула ко мне свое лицо. Я впервые вдруг обнаружила, что глаза в прорезях черного «чулка» светло-карие, того цвета, который называют чайным. Я впервые вдруг подумала, что человек этот вполне мог знать меня ещё до встречи в этой глухой комнате, что он даже мог быть моим хорошим знакомым… Недаром же изредка называет Татьяной и ведет себя достаточно сдержанно, во всяком случае, не прижигает сигаретой мою кожу, не вгоняет мне иголки под ногти… Вот и голос словно бы не совсем чужой… Хотя говорит он сквозь «чулок», приглушенно…

Впрочем, долго размышлять мне на эту тему не пришлось. Интеллектуал-Криминал сейчас же и порушил мои неясные, робкие надежды на его какие-то добрые чувства ко мне, заявив:

— Не расслабляйся. Нет причин. На все твое образование мне отведено не больше двух часов. Если ничего не поймешь и продолжишь упрямо талдычить, что никто тебя не подсылал в Дом, и никто не давал спецзадания из органов — тебя ждет конец. Если же честно выложишь все — есть шанс уцелеть. Экран!

Тотчас погас свет. С мягким шорохом поползли в стороны, как догадалась, занавеси…

На стене, на белом квадрате, возник световой четырехугольник. Еще секунда… и я узнала комнату, в которой сидела. Та же широкая кровать из темного дерева, тот же телевизор в углу, те же полосатые, белые с четным, занавеси по стенам… А на кровати — женская фигура… Лежит… Потом сидит… Лица почти не видно. Закрыто растрепавшимися волосами. Рот завязан белой тряпкой. Одни глаза, огромные, кричащие…

— Сейчас ты увидишь, что будет с тобой, если не выполнишь мои, наши условия, — не торопясь, придавая каждому слову особый вес, произнес Интеллектуал. — Смотри, не отрываясь. Ни в коем случае не закрывай глаза. Иначе придется открывать их насильно. Надеюсь, ты помнишь, как это делалось в блестящей киноленте «Заводной апельсин»?

Я кивнула. «Заводной апельсин»… Там парню, которому показывали ужасы насилия на экране, вставляли под веки особые распорки, чтобы он не смел закрывать глаза, а смотрел и смотрел… Чудовищная придумка!

Мое тело в предчувствии чего-то из ряда вон выходящего сжалось в комок, а когда пошли кадры за кадрами, каждую жилку, каждый нервик бросило в дрожь, и словно все мои молекулы, атомы, нейтроны-протоны устроили дикий неуправляемый перепляс. Я закрыла глаза, зажмурила крепко-крепко.

— Открой! Смотри! — приказал мой мучитель. Он, оказывается, стоял рядом.

Я не посмела ослушаться. Только крепче вцепилась ногтями обеих рук в свои колени до боли…. И смотрела, смотрела… Теперь на меня напал столбняк. Словно истукан, сотворенный из каких-то чурочек-железяк, я смотрела и видела то что видеть никак нельзя, чего не может быть никогда, ни за что не может быть, а оно происходило, длилось…

Девушку, а это была худая, молоденькая девушка с завязанным ртом, схватил за руку какой-то огромный тип в камуфляжном пятнистом, в черном «чулке» на лице, дернул и потащил к двери. Она попробовала упираться босыми ногами. Но подошел второй мужик, одетый так же, как и первый, со шприцем наперевес… После укола тело девушки обмякло, на него натянули черный блестящий мешок.

— Боже мой, Боже мой! — вырвалось у меня.

— Смотри дальше! Оцени, как профессионал, превосходное качество сценария и операторской работы. Сама знаешь, как сложно снимать документ. Вообще, как сложно жить! Хотя наше время вовсе не исключительное, как ты думаешь. Все было и все ещё миллион раз будет. Катулл сказал, и Монтень его процитировал: «О неразумный и грубый век!» Тот же, кто вроде тебя, не желает смиряться с очевидным, кто пробует другим указывать, как им следует поступать, — должен не путаться под ногами. Не оборачивайся! Хотя понимаю, тебе очень хочется удивиться лишний раз, почему образованный человек занимается черт знает чем… Инфантильная дурочка — вот ты кто. Смотри сюжет. Он развивается весьма поучительно для твоей примитивной инфантильности, которую ты готова считать добродетелью, высокими гражданскими чувствами и прочее…

Я смотрела и видела… Мчится мусоровозка. Свет другой, видно, утро раннее, да к тому же осеннее… Мелькают окраинные дома… пошла пустошь… редкие деревья… Машина останавливается где-то среди навала каких-то предметов.

— Надеюсь, поняла, что это свалка? — учтивым тоном интересуется Интеллектуал.

— Не вдруг, — призналась я.

— Таких свалок, к твоему сведению, в Москве много-много… Все похожие, — последовало добросовестное разъяснение. — Теперь послушай, как говорит наш человек с представителем свалки. Голоса, естественно, изменены.

На экране возник бульдозер, металлической скобой к зрителю. Первый голос:

— Держи. Чтоб как всегда — досконально.

Руки с долларами. Драгоценные бумажки полураспущены веером.

Второй голос, погрубее:

— Обижаешь, начальник. Сам гляди, если время есть.

— Погляжу.

Глубокая, заранее, видимо, приготовленная яма. Черный мешок с телом лежит поблизости. Бульдозер вздрогнул и полез всей своей тяжестью давить его и давил до тех пор, пока оно не стало плоским, как доска… Металлическая скоба загребла его вместе с мусором и швырнула на дно ямы. Следом полетели пласты всякой слежавшейся дряни.

— А если, все-таки, найдут? — подала я свой беззаконный, дрожащий голос.

— Исключено, — получила в ответ. — В мешке достаточно серной кислоты. Что найдут? Даже если… Ты, что ж, не осознала? Вероятно, училась на своем факультете журналистики не слишком старательно, или же там не дают полноценных знаний и потому не в курсе, что сказал Лукреций. Он же сказал следующее: «Для проницательного ума достаточно этих слабых следов, чтобы по ним достоверно узнать остальное».

После увиденного мне нечего было терять. Так, во всяком случае, показалось. Словно бы то, что произошло с той девушкой на экране, — уже случилось и со мной, меня, бесчувственную, засовывали в черный мешок, потом раскатывали в лепешку и погребли под навалом мусора… У меня словно бы не осталось причин придавать значение этому Миру, если я уже там, далеко-далеко… Это был конечно, какой-то нервный, возможно, психический срыв, но я вдруг услыхала со стороны собственный подхихикивающий и вроде как бесстрашный голос:

— А ты… Интеллектуал… предполагаю, был когда-то душой студенческой компании… Небось, и в КВНе участвовал? Призы получал, как самый веселый и находчивый?

— Положим, — был сухой ответ. — Только это к делу не относится. Время! Время! Готова прояснить до конца свою связь с органами? Кто и какое задание тебе дал? О чем ты там трактовала с небезызвестным Николаем Федоровичем?

— Странно, — сказала я. — Если он работает на вас — вам же проще всего спросить его об этом…

— Ох, и умна! — Маска раздраженно заходила по комнате. — Здесь задаю вопросы я! Ты обязана только отвечать! Вопрос: очень хочешь видеть Аллочку? Очень хочешь знать, что с ней? Гляди! — шагнул к двери, крикнул кому-то:

— Давай!

Существо, которое вползло в комнату, никак не могло быть изящной, чистенькой, похожей на куколку медсестрой Аллочкой. Растрепанные волосы, блуждающий взгляд, кровь на лице, на голубом платье, разорванном в нескольких местах.

— Гляди на свою Аллочку! Гляди, не мигай! — потребовал Интеллектуал. — Торопись насмотреться, пока её не утопили! Проворонила она тебя! Поздно заподозрила!

— Аллочка! — позвала я. — Аллочка!

Но существо, стоявшее на четвереньках, никак не отреагировало на мой голос. Его шатало и мотало…

— Убрать! — потребовал, возможно, бывший весельчак Кавээнщик. И сейчас же валились двое в камуфляже, черных «чулках» вместо лиц и совести, подхватили слабое, словно развинченное тело медсестры и вынесли…

— Что с ней будет? — пролепетала я.

— Ну ты и упряма! — получила в ответ. — Самое время тебе думать о себе! Нет же, так и тянет о других… Но я заставлю тебя быть более благоразумной! Экран! — хлопнул в ладоши.

Комната опять погрузилась во мрак, а на стене, на белом квадрате, вспыхнул четырехугольник света. Стремительно прямо на меня поехала чья-то голова… вернее, лицо… Сначала оно показалось мне вовсе незнакомым, потому хотя бы, что вокруг него пузырилась кровавая пена…

Я зажмурилась и попросила:

— Не надо! Не надо! Нельзя!

И потеряла сознание. И, возможно, упала бы на пол, если бы не Интеллектуал, попридержавший мое тело за плечи:

— Сиди и смотри! Сиди и смотри! Нет у тебя выбора!

Но как я могла смотреть на голову своей матери, плавающую в кровавой пене…

— Что вы с ней сделали?! Что вы с ней сделали?! — я извернулась и ухватила своего мучителя за черный «чулок» на его лице… Он цапнул мою руку, надавил и отбросил в сторону:

— Еще не сделали. Но сделаем. Если продолжишь изворачиваться. Эх, ты! Специалистка! Забыла, что существует такое понятие, как монтаж? Теперь легче? Ну так посмотри, полюбуйся, на что ты обречешь свою мать, если… По-моему, достаточно красочное зрелище. Смотри! Смотри!

Я бросила взгляд на экран и, хватаясь за воздух, теряя окончательно связь с миром, полетела, полетела куда-то в темень и забвение, а мое тело словно отделилось от меня и даже не сползло, а стекло на пол…

— Теперь будешь говорить? Будешь рассказывать подробно, с каким точно заданием тебя заслали в Дом ветеранов? Что ты там выведала и передала Токареву? — были первые слова интеллектуала, когда очнулась, лежа на полу.

Вероятно, я не способна к настоящему подвигу. Вероятно, я не из тех, кто готов вытерпеть муку мученическую ради идеи. Вероятно, я слишком не хотела, чтобы моей матери сделали больно. Вероятно, мое журналистское честолюбие не стоило и гроша… поэтому я послушно, через внезапную одышку, словно шла в гору, принялась прилежно перечислять все, что знала в треклятом этом Доме и его обитателях. Все… кроме своей смутной опасной догадки, теперь, после всего случившегося переросшей в абсолютную уверенность: обворовывание покойниц и предпокойниц скрывает куда более черный криминал… что-то уж настолько противоправное и приносящее такие суперприбыли… Иначе разве ж этот молодец со многими знаниями, запросто цитирующий древних мудрецов, выполнял бы работу, столь неадекватную его учености? Не за гроши же он, в самом-то деле, полез в эту грязную грязь…

Но даже про себя я опять не посмела отчетливо обозначить словами и попридержать в поле своего изумления свою опасную догадку, так, признаюсь, боялась, так жутко боялась… мне даже чудилось, будто у них здесь, в комфортабельном безоконном застенке, притаились некие сверхчувствительные приборы, с помощью которых из моего беззащитного мозга выхватывается любая, даже слабенько пульсирующая мысль… И поэтому, если они обнаружат, что я знаю, засекла их самую главную тайну, — уж тут точно, уж тут наверняка несдобровать ни мне, а возможно, и Маринке… и кто их знает, оставят ли они в покое мою мать, Митьку…

— После этого кино, — произнесла я как можно безнадежнее и проникновеннее, — после всего этого… мне, сам понимаешь, невозможно что-то скрывать… Ни смысла, ни сил… Я все-все расскажу! В мельчайших подробностях. Все, что должно было войти в мой очерк нравов. Только я должна знать, что с моими родными… ни с матерью, ни с братом… ничего не случится… из-за меня. Они ни при чем. Это я такая вот авантюристка, что решила дознаться, кто убил Мордвинову… Это мои проблемы! Если… если решите… убить меня — ваше право. Но только не мать, не брата. Умоляю! — я заревела в голос безо всякого притворства.

— Ладно, — был ответ. — Их не тронут. Итак, что ты там, в Доме, углядела, разглядела, выяснила… Что тебя удивило, поразило… в том числе и в поведении обслуги. Голую правду!

Я вытерла мокрое лицо подолом платья.

— Еще просьба. Не трогайте Маринку! И без того ей горько… У неё же мужа убили.

— Не повторяйся. И не такая уж у неё великая потеря — муженек её пил как свинья. Вот сын… Ради сына она на все пойдет. Как всякая нормальная мать. Хватило одного предупреждения по телефону… Так что не беспокойся… Слушаю.

— Я буду в чем-то повторяться. Но это так: решила вернуть Маринке дачу… И второе, пожалуй, главное — написать очерк, типа судебного, ну такой скандальный, чтоб как взрыв бомбы! Если бы следователь сказал мне, что будет заниматься этим делом — я бы, может, и не стала переделываться в Наташу из Воркуты… Но он даже посоветовал — ищите сами свидетелей, если Мордвинова, действительно, убита, а не сама себя подожгла. Вот мы с Маринкой и решили…

— Ну это ты уже говорила! Точнее давай, подробности, детали… Ты же должна была хотя бы предположить, кто мог быть замешан в убийстве… если это, конечно, убийство. Кто-то же вызвал твое подозрение. Чем?

— Ну-у… во-первых, медсестра Алла… Но не тем, что могла убить… а тем, что «колется»… Она ко мне в кладовку прибегала и без стеснения…

— Та-ак, — одобрительно протянул мой «Ежов-Берия».

— Меня очень это удивило… Такая молодая, интересная… Я тоже немножко… таблетки… редко… — вставила так, на всякий случай. В «ночнушках» принято…

— Дальше! О деле!

Ну да, я «продала» наркоманку Аллочку в полной уверенности, что уж про это её пристрастие банда, захватившая меня, знает досконально.

— Только она очень простая… не злая… ну дольная, конечно, — жалко её.

— Дальше, дальше!

— Очень поразили жадностью сестра-хозяйка и ещё секретарша директора, тетка такая с выщипанными бровями. Они первыми хапали все, что можно, у старух-покойниц. Противно было смотреть. Конечно, я понимаю, получают мало, но не до такой же степени можно опуститься…

— Насчет степени — вопрос большого философского накала! — был ответ. — А как тебе директор, господин Удодов?

— Не знаю! Вальяжный такой, ходит, делает замечания, покрикивает на всех… При мне раз обругал секретаршу. Она расплакалась… Тушь с ресниц потекла… Смешная тетка — старая, а все красится. Ну да в этом Доме все старухи красятся, даже те кому девяносто. И все в бусах, перстнях, ожерельях. Ну разве что кроме кондитерши Виктории, но она и без того красивая.

— По кругу идешь, по кругу… Что поразило, даже ошеломило — о том говори.

— Я и говорю, что ошеломило то, как обирают умерших. Совсем беззастенчиво. Врываются в комнату бандой…

— Ничего не сказала про главврача. Она участвует в этих операциях?

— Не замечала. Она вообще так ходит по Дому, словно её ничего не касается. Руки из кармашков на халате не вынимает… При макияже… Может быть, не хочет ссориться с этим сволочным коллективом? Все-таки, у нее, говорят, двое детей, а мужа нет…

Интеллектуал молчал. Вдруг где-то словно бы у меня над самой головой, раздался воющий звук.

— Не договариваешь! Вертишься! — раздраженно произнес мой «Ежов-Берия». — Вокруг да около. Не хочешь быть искренней и спасти свою жизнь. Никак не поймешь — за все в этом мире приходится платить. За излишнюю любознательность втройне. Лев охраняет свою территорию, обезьяны охраняют, даже суслики… И если ступает нога постороннего… Не обессудь. Ты сама выбрала свою судьбу. Токарев недаром смеялся над тобой, поражался размаху твоего инфантилизма! Пошла беседовать с человеком почти совсем неизвестным! И все, как на духу! Токареву жалко тебя отчасти… ну, это, знаешь, издержки возраста… старик, целых шестьдесят пять… И мне, конечно, тебя жаль… Как брату, положим. Но существуют железные законы выживания, вечные законы и один из них — не переходи дорогу сильному, иначе — не порти чужую игру. Плавт сказал: «Ведь Боги обращаются с людьми, как с мячами». Я в данной ситуации даже не четверть Бога. Не в моих силах спасти тебя, хотя ты, прошу прощения, дура и дура… Чего с тобой мудрить? Ты хоть догадалась, кто там самый главный, кто покрывает ворюг? Что ты на этот счет сказала Токареву? Быстро давай!

Взвыла сирена.

— Видишь, нас торопят, — пояснил Интеллектуал. — Если хочешь спасти от мук мать и брата — расколешься до конца. Токарев наш про тебя многое рассказал, но ему полной веры нет. Раз он предал своих и пошел к нам. Аллочка тоже поведала кое о чем… Быстро, быстро! Кто там, по твоим наблюдениям, самый, самый и какими убойными фразами ты собиралась закончить свою статью про несчастных старух, попавших в руки ворюг?

— Не знаю, не знаю, кто главный! Могу только предполагать! — кричала я в ответ. — Только предполагать. Но с такими данными нельзя писать статью! Меня засудят! У меня нет ни одного свидетеля! Только догадки! Только смутные догадки!

— Не ори!

— Но это же воет!

— Не нравится? Тогда какую музыку предпочтешь, когда тебя будут… Моцарта или Баха? Или Аллу Пугачеву? Последнюю просьбу положено выполнять…

«Какая же ты сволочь!» — рвалось из меня, но я держала себя в узде, изо всех сил держала. Мои мысли скакали, словно полоумные: «Это конец? Мой конец? А почему нет? Только бы ни мать, ни Митьку! Папа! Где ты? Папа мой! Если бы ты знал! Токарев предал меня? Сейчас будут убивать… Как? Каким способом? Но если он их, если предал, он же знает все, что знаю я… Он же знает, что я почти ничего не знаю… кроме… Висеть не хочу! Висеть это ужасно! Есенин висел… До сих пор не доказано окончательно, сам ли… его ли… Воды! Ручей! Хоть напоследок… Цитирует Плавта и отправляет на смерть…»

В комнату почти без стука, как тень предсмертного ужаса, проникла фигура в камуфляже, с пресловутым черным «чулком» на голове.

— Воды! — крикнула я, а на самом деле просипела. Рот пылал огнем… Так мне казалось…

— Обойдешься! — отозвался Интеллектуал. — И заткнешься! Не поняла? Отступаю. Не сумел. Теперь пусть другие.

Мужик в камуфляже взял меня за руку, сдернул с пола и поволок вон из комнаты в какую-то кромешную адову тьму. Он, судя по всему, это все ещё было какое-то рукотворное помещение — изредка я ударялась плечом о стену. Впереди с лязгом отворилась невидимая дверь. В лицо пахнуло погребным прелым холодом. Меня волокли дальше. Я не сопротивлялась. Нет, нет, нет, ни в какие героини, способные смело смотреть в лицо смерти, я не годилась абсолютно. Спасибо страху, ужасу — они сделали мое тело бесчувственным и загасили тоску по справедливости. Поздно, все поздно. Невероятное и грозное становилось все ближе, все неотвратимей, упрямо топая подкованными ботинками неизвестного мужика, которому почему-то дано право распоряжаться мной, моей жизнью… моей единственной жизнью…

Нет, нет, я не годилась в героини. Сквозь сонную одурь, сквозь туман отупения, вдруг прорвалась череда отчаянных, торопливых маленьких вопросов: «Таня! Татьяна! Танечка! Это тебя-то… такую всю живую… крепкую… молодую… с дипломом МГУ… с голубыми глазами… как „майское небо“, говорил Алексей… тот… с планеты… планеты Альфа-Кентавра… тот… из какой-то Швейцарии… Но бывает, ведь бывает — раз и какой-то взрыв, и стены рухнут, и свобода вас примет радостно у входа»… и все обойдется, и все удивятся… потому что это был сон… я спала… сплю…»

Мужик дернул меня сильнее. Видимо, мое тело ему совсем не нравилось — оно еле-еле передвигало ногами, оно не хотело идти туда, куда его тянули…

— Послушайте… послушайте… — сипело мое горло.

В ответ — ни звука. Резкий поворот. Мое плечо в очередной раз ударяется о твердый, возможно, каменный выступ, и мы попадаем в узкое помещеньице с одинокой голой лампешкой, свисшей со шнура почти на голову ещё одному здоровиле в камуфляже и «чулке». В его руках зловеще поблескивает черный пластиковый мешок… родной брат того, который стал последним домком той девушке, которую раскатали в лепешку…

Наверное, мне надо было сейчас же заголосить от ужаса, завопить благим матом? Броситься, наконец, в ноги этим своим безмолвным палачам-машинам? Надавить на их психику? Хоть так, хоть эдак? Или же упасть на дощатый грязный пол, визжа и стеная? Выкрикнуть слова лютой ненависти и угрозы в лицо этим беспредельщикам?

Куда там! Я ощутила такую слабость в коленях, как когда-то, отравившись ядовитыми консервами… И меня точно так же замутило и вытошнило.

Но это даже не притормозило деловитости двух молчаливых идолов, словно бы прибывших из какого-то потустороннего мира, где нет места ни звукам человеческого голоса, ни снисхождению, ни сомнению… Один из них легко поднял меня с пола, а другой накинул мне на голову черные мешок. Я решила, что сейчас же и задохнусь. Но края мешка доходили только до пояса и какой-то воздух пробивался… Мое тело взлетело в воздух… и закачалось, закачалось там, словно большой поплавок… мой разум окончательно потерялся во времени и пространстве и помутился.

Только потом я поняла, что меня везут, что я в машине и даже словно бы одобрила: «Все правильно. Зачем убивать в доме… или около… вокруг Москвы столько живописных мест, лесов, рек, озер… и пахнет травами, свежей осокой…»

Качка стихла, машина остановилась. Я стала слышать собственное дыхание с подвсхлипом. Мое лицо упиралось в повлажневший пластик…

Вот говорят и пишут, будто в последние минуты перед смертью перед человеком проходят… пролетают… высвечиваются самые яркие эпизоды его жизни, особенно те, что связаны с детством. Моя же память рушила все предкончинные каноны. Меня уже вели по каким-то буграм, осыпям, кочкам, пластиковый пакет гремел на мне погребально, а я все не видела и не видела ни картин, ни даже миниатюр из своего детства. Я только чувствовала тошнотворный запах, пробивавшийся мне под пакет, очень похожий на тот, которым славятся большие, неухоженные свинарники уже на подступах к ним. Господи! Что мне вспомнилось-то вдруг! Розовые ребятки-поросятки на зеленом лужку! Как они, радостно похрюкивая, побежали навстречу мне, я присела, и эти озорники полезли на руки, выбив из рук мой корреспондентский блокнот… А рядом стояла веснушчатая девчушка, помощница матери-свинарки, и лила горючие слезы вытирая их жгутом косы:

— Да-а… вы не знаете… вон они какие умненькие, ручные мои… а их все равно в столовку отдадут… зарежут…

Я продолжала стоять на том зеленом лужке, под ярким солнцем, когда услыхала негромкое слово:

— Забыла!

Оно было сказано таким жестким тоном, какой уместен, если надо приказать:

— Лицом к стене!

Или как в ужастиках:

— Получай, что заслужил!

Но это сейчас я пошучиваю… В тот же безумный миг у меня зуб на зуб не попадал… И мне, признаюсь, уже стало невтерпеж, уже хотелось, чтобы все поскорее определилось и закончилось, чтобы только не ждать, повиснув над бездной, словно бы на одном тонко звенящем звуке…

Забыла все, что связано с Домом ветеранов! Дошло? — мужской густой голос звучал пренебрежительно и грубо.

— Я… не совсем, — отозвалась из-под пакета. — Я не очень…

— Мать твою перемать! Забыла все свои наблюдения! Насмерть! Про Дом ветеранов. В газете — ни строчки. Ни с кем ни слова. Если дорожишь матерью и братом. Дошло?

— Да.

— Теперь считай до сотни. Без пропусков. Досчитаешь — снимай мешок.

— Просто… снять?

— Если хочешь — делай это по-сложному.

Я все равно ничего не поняла. Даже тогда не поняла до конца, что случилось, когда услыхала удаляющиеся шаги. Они давили что-то хрустящее, скрипящее… все тише, тише, все дальше, дальше… Механически, безо всяких живых чувств, считалось: «Один, два, три, четыре… десять… сорок два…» Пока в голову каким-то обходным путем не прокралась сказочная мысль: «Меня не будут убивать…» И тотчас мое тело обмякло и рухнуло, словно сраженное пулей.

Сколько пролежала я в обмороке? Десять минут? час? Два? Но и очнувшись, на всякий случай, продолжала счет: «Пятьдесят три… шестьдесят… семьдесят восемь…» ну и так далее… А ещё думала, о чем, может, вовсе и не стоило: «Мужики… здоровые мужики… Интеллектуал-криминал… ради денег, ради денег готовы на всё… А в жизни, может, никто и не догадывается, чем они занимаются… Они могут нежно целовать своим девушкам-женам губки-ручки, снимать языком слезинки с ресниц собственного любимого-разлюбимого малыша…» Такие вот бестолковые соображения ползли в мою голову.

«Надо вставать, можно…» — думала я, но выполнять это предписание не торопилась. Боялась, что как-то все-таки не так истолковывала последние слова камуфляжника. Боялась, что только выпрямлюсь — убьют?

Сначала села. На какие-то бугры. Пальцы уперлись во что-то ребристое, но вполне сминаемое. Ох, как, оказывается, не просто возвращаться из предсмертного ужаса в жизнь! Как не просто поверить в счастье! Я все ещё вела счет: «Сто десять… сто сорок… сто пятьдесят…» Я все ещё не свыклась с возможностью принадлежать самой себе. Я почему-то как бы подмигивала вслед исчезнувшим несостоявшимся своим палачам, как бы высоко оценивая их проницательность: «Правильно поступили! Очень правильно! Против лома нет приема! Мать и брата я под бульдозер не кину! Куда мне!»

Досчитала до ста семидесяти. На всякий случай. Мокрый от моего дыхания черный пластиковый мешок словно бы прижился на мне. Я его стаскивала с себя, а он ломко шуршал, трещал, сопротивлялся…

Где же? Что же вокруг? Ночь. Пространство. Пустота. Ощущение необитаемости на многие-многие километры вокруг. Ни звезд, ни луны. По небу летят темные, низкие облака. Нет, я положительно рехнулась. В голову лезет несусветное, из когда-то прочитанного наспех: «Жизнь знаменитой Элизабет Тейлор, словно сценарий классической мелодрамы. Там и трагедия и комедия, страдания и радости, любовь и смерть, отчаяние и новая попытка выжить, найти свое счастье…» И туда же: «Если вы решили разойтись со своим мужем — непременно разменяйте квартиру. Иначе вас замучают проблемы. Рвать надо сразу и резко…» А еще: «В нынешнем сезоне весьма актуальны абсолютно прозрачные платья. Не надо робеть, проявите смелость — наденьте на себя прелестное длинное шифоновое платье, соблазн для мужчин…»

Звезды, все-таки, есть… впромельк, среди туч. А внизу, под моими ногами — свалка. Слабая, туманная подсветка вдали, на горизонте… Тишина. Зловещая тишина мертвой, загадочной, смердящей зоны, где могут обитать в этот час только призраки и тени. В том числе убиенных… О, я, конечно, знала, что на свалках обитают бомжи, читала о том… Знала и то, что там дурно пахнет. Но я и вообразить себе не могла, насколько это отхожее место большого города способно потрясти. Даже после всего того, что пришлось пережить… Подлецы, значит, хорошо, отчетливо представляли, как отбить у живого человека последнюю тягу к борьбе за правду-истину и жажду сопротивления мрази… Эти необозримые горы и предгорья мусора воняли столь нестерпимо, словно смрад завис надо всей этой территорией густым, желеобразным слоем и попробуй, проплыви сквозь него к чистому воздуху — он забьет гортань, от него слипнутся легкие…

А если учесть то, что я находилась как бы в эпицентре гигантской помойки, которая тянулась и дыбилась вправо, влево, на север, на юг, не выдавая тайны, куда тебе двигаться лучше, где не переломаешь ног и не утонешь в жиже-слизи, то станет понятным до конца, сколь изобретательны хитроумцы, которые решили меня доконать.

Но недаром, недаром говорится, что Скорпионы жутко живучи, почти до омерзения безудержны в своем стремлении собственной энергетикой подавить другую, вставшую поперек… Скорпионам свойственно — как о том уже широко известно, благодаря толкованиям толкователей, — выискивать услады в сущих мелочах, цепляться за пустячки, чтобы, все-таки, держаться на плаву вопреки и несмотря на…

Так ведь точно-то как! Я вдруг разглядела поблизости чудесную вещь — обломок унитаза, и ещё стул с двумя ножками, торчащими вверх, а ещё три бетонные ступени лестницы, возможно, ведущей в небо. Это и заставило меня поверить в присутствие цивилизации где-то поблизости. А светлая кастрюля, оказавшаяся детским пластмассовым горшком, и вовсе вызвала умиление и как бы сдула с меня слой первобытного ужаса. Боже мой! Чего я тут испугалась-то! Здесь просто навал отслуживших свое, выброшенных за ненадобностью и, возможно, тоскующих по былому вещей! И ничего кроме! По большому счету — это жалкое, безотрадное зрелище…

Возможно, я бы ещё перенесла свое нечаянное философски-сострадательное настроение и на людей, ибо… Но тут раздался крик птеродактиля, и он сам, собственной персоной, взмахнув крыльями, нагло пронесся надо мной… Я, конечно, почти сразу догадалась, что это ворона, у которой бессонница, но вздрогнула.

Медлить не имело смысла. Тем более, что услыхала и некое шуршание у ног. Не иначе — крысы! Мои волосы встали дыбом. Я ухватилась за них и перенесла свое тело метров за сто от своего первоначального стойбища. Но дальнейшее движение затруднилось из-за трясины, которая засасывала и воняла убийственно, в прямом смысле слова, мутя сознание. Только ведь и злость вдруг во мне проснулась. Я была убеждена, что если бы мне дали в руки автомат и научили нажимать на гашетку — я бы расстреляла зараз всех своих недавних мучителей, включая Интеллектуала.

Зажимая рот рукой, стараясь пореже дышать, я, все-таки, двигалась в ту сторону, где пусть далеко, но темнели деревья на слабом горизонтном зареве. Я надеялась, верила, что там где-то Москва. Но обозначить это мое движение, к примеру, так — «я шла» — никак нельзя было. Я брела по колено в мусоре, в отбросах органических и неорганических, карабкалась по обломкам каких-то труб, отдыхала, устав, в ванне, лежащей, как и я, на спине, и, поблагодарив её за гостеприимство, тащилась дальше, волоча не только усталые, израненные ноги, но и фирменное зловоние, налипшее на мои руки-ноги, на платье, зацепившееся подолом за какой-то острый предмет и теперь порванное почти до пояса, «распаханное», как говаривала какая-то из моих бабушек. При моем одиночном, скажу так, плавании по океану отбросов человеческого существования теперь то и дело с хриплыми, как с перепою, криками, вспархивали вороны, но я уже к ним попривыкла. Они по-своему были правы — это их территория… И вообще… вообще прав был великий Монтень, говоря: «Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердны; или честны и благочестивы». И то, чего я до недавнего времени о себе не знала, — теперь знаю… И с этим знанием придется жить… Вот какие мыслишки лезли мне в голову под раздраженные крики помоечного воронья, среди зловония, словно претендующего на строку в книге разного рода рекордов…

И, возможно, мыслить-то я могла уже потому, что деревья приближались, что под ногами упруго пружинило, что, судя по всему, здесь на совесть поработали бульдозеры… А дальше, а глубже думать не надо! Не стоит! «К чему нам в быстротечной жизни домогаться столь многого?» — спросил, кажется, Гораций. И был прав, и был прав…