В субботу, через три дня после собрания в актовом зале, мы с Петькой встретили Валериана Дмитриевича возле учительской. Я отважился и спросил:
      - Валериан Дмитриевич! А когда вы нас в подземный ход поведете?
      - В какой подземный ход? - удивился Лазарев.
      Тут выскочил Петька Маремуха и, запинаясь, объяснил:
      - А помните, Валериан Дмитриевич, вы нам обещали, еще как Петлюры не было?
      - Погодите... погодите... Мы собирались в подземный ход возле Старой крепости?
      - Ага, ага! - закричал Петька Маремуха.
      - Ну что ж, можно и сходить.
      - Правда, Валериан Дмитриевич?! - даже не поверил я сначала.
      А Петька Маремуха протянул:
      - А как же мы туда пойдем, раз у нас фонаря нет?
      Валериан Дмитриевич улыбнулся.
      - Это в самом деле закавыка. Ну, хорошо, я велю Никифору раздобыть фонарь.
      Пока шел последний урок, наш старый знакомый сторож Никифор разыскал на складе фонарь и налил его казенным, школьным керосином.
      Не успел замолкнуть звонок, не успел природовед Половьян захлопнуть классный журнал, как я вырвался из класса в коридор. Следом за мной пустился Петька и, позабыв, что из соседних классов еще не вышли учителя, заорал на весь этаж:
      - Васька, подожди, Васька!
      На полу около дверей в учительскую стоял старый, поржавевший фонарь "летучая мышь".
      Я, не раздумывая долго, схватил его. Когда подбежал Маремуха, он сморщился от огорчения, но потом, поразмыслив, сказал небрежно:
      - Подумаешь, надо мне руки керосином пачкать...
      Из учительской, в фуражке, с клубком шпагата под мышкой, вышел Валериан Дмитриевич.
      Из-под чесучовой куртки у него выглядывала вышитая украинская рубашка, а на бархатном околышке форменной фуражки виднелась дырка от вынутой кокарды.
      - Уже собрались? - спросил Валериан Дмитриевич, оглядывая нас, и подал Маремухе клубок шпагата. - Неси!
      Петька, гордый доверием Лазарева, быстро метнулся к лестнице.
      На улице Петька посмотрел на Лазарева и спросил:
      - А где ваша кокарда?
      Лазарев быстро ощупал фуражку и растерянно сказал:
      - Потерял!
      И стал искать кокарду на земле.
      Тут я заметил, что он улыбается. "Ладно, ладно, - подумал я, - не проведешь!" Маремуха тоже понял, что директор шутит, и протянул:
      - Нет, в самом деле, Валериан Дмитриевич?
      Лазарев улыбнулся и сказал:
      - А вы дотошные. Все заметите. Ну, снял ее, не нужна больше.
      - А вы ее... выкинули? - осторожно спросил Петька.
      - Да нет, валяется где-то дома.
      Петька помолчал, пошмыгал носом, а потом вдруг, заглядывая в глаза Лазареву, дрожащим голосом попросил:
      - Подарите ее мне, Валериан Дмитриевич.
      - Кокарду? А зачем она тебе? Царская?
      - А так... я всякие значки собираю...
      "Ну и попрошайка! - подумал я про Петьку. - И не стыдно?"
      - Ну что ж, подарю, - сказал Лазарев.
      - Правда? Ну, вот спасибо! - сказал Петька и расцвел весь от радости.
      Через несколько минут, когда мы спускались на крепостной мост, Петька, довольный, сказал:
      - А знаете, Валериан Дмитриевич, трусливые люди боятся этого подземного хода. А я - ни капельки! Мы вот ходили летом с Васькой в Нагоряны. Там есть такие здоровенные Лисьи пещеры. Мы все их облазили - и ничего!
      "Ну, что ж ты врешь? - чуть не закричал я. - Ведь мы не были в самих Лисьих пещерах!"
      Но Петька сам сообразил, что на радостях заврался. Он покраснел, застыдился и глянул на меня такими жалобными глазами, что мне стало жаль его. Я решил не выдавать Петьку. "Вот хвастун! - подумал я. - Ни капельки не боится, а? Посмотрим, как-то ты запоешь там, в подземном ходе?"
      Подземный ход начинался у обрыва, под высокой стеной.
      Снаружи он был похож на самый обыкновенный вход в погреб. Куда-то вниз вели белые каменные ступеньки, наполовину засыпанные мусором и навозом. Прямо на груде мусора, посреди входа, вырос большой куст ядовитого болиголова. Оттуда, из подземного хода, донесся к нам тяжелый запах плесени, гнилого дерева.
      Не сказав ни слова, Валериан Дмитриевич вынул из кармана спичечный коробок, чиркнул спичкой и, заслоняя от ветра ладонью ее огонек, зажег фонарь. В фонаре вспыхнула и сразу же погасла паутина, и ровный язычок пламени, почти незаметный здесь, на улице, потянулся вверх и стал гореть спокойно, как в комнате.
      - Теперь привяжи шпагат, - скомандовал Лазарев Маремухе.
      Петька стал на колени и, высунув от волнения кончик языка, привязал шпагат к столбику, который торчал около самой дороги.
      - Ну что ж, тронулись.
      С этими словами Лазарев первый шагнул в подземный ход. Через минуту его белая спина пропала в темноте. Спускаясь по ступенькам вслед за Лазаревым, я заметил, что часовой в серой папахе машет нам на прощанье рукой. Я поднял руку, чтобы и ему помахать тоже, но тут меня подтолкнул Петька, и я очутился в темноте, едва разгоняемой светом фонаря. Не успели мы пройти несколько шагов, как подземный ход круто повернул вправо, под Старую крепость, и светлое отверстие выхода скрылось из виду.
      Сколько мы шли - не знаю. Но шли долго. Нас окружали со всех сторон покрытые плесенью камни. Подземный ход был похож на узенький коридор. Идти надо было согнувшись. Я шел следом за Валерианом Дмитриевичем и почти ничего, кроме белой его спины, не видел. Где-то совсем рядом, разматывая клубок шпагата, посапывал Маремуха.
      - Осторожно. А ну, посвети! - сказал Лазарев.
      Я с ходу ткнулся фонарем прямо в его спину. Поднял фонарь и посветил. Сбоку, из стены, так, будто их вымыло подземной рекой, вывалились камни. Они лежали перед нами, местами пересыпанные глиной и песком. Откуда-то снизу потянуло сыростью.
      - Тише, ребята! - сказал Лазарев и отнял у меня фонарь.
      Я сперва даже растерялся. Как же я буду теперь без фонаря? А что, если этот ход выведет нас прямо в колодец Черной башни и мы бултыхнемся в быструю подземную реку?
      Но Лазарев, держа фонарь перед собой, стал смело перебираться через груду камней. Вот он перелез, остановился и посветил мне. Огонь фонаря ослепил глаза, ноги разъезжались в разные стороны, я почти ощупью прошел по неровному, сыпучему грунту и остановился около Валериана Дмитриевича. Дальше мы пошли рядом. После завала ход стал шире и чище. А земля под ногами пошла тверже, словно ее нарочно утрамбовали.
      Я решил, что теперь уже ничто не помешает нам двигаться вперед, как вдруг Лазарев снова остановился.
      Глухая деревянная перегородка преграждала путь. Кто-то нарочно и, по-видимому, очень давно заколотил подземный ход досками. Толстые широкие доски покрылись плесенью, а сбоку, там, где они были прибиты к столбу, вырос на них целый куст поганок.
      - Вот тебе и фунт изюму! - сказал Лазарев, оглядывая перегородку. Он повернулся к нам, прищурился и, хитро улыбаясь, спросил: - Повернем, значит, обратно?
      - А туда? - сказал я, показывая на перегородку.
      - Туда как же? Видишь, перегорожено.
      Наступило молчание.
      Назад идти не хотелось. Стоило спускаться сюда, чтобы, встретив на пути преграду, повернуть обратно.
      Я подскочил к перегородке, просунул обе руки в щель между скользкими досками и, упираясь ногами в нижнюю доску, сильно потянул перегородку на себя. Не успел я опомниться, как лежал уже на земле. Доски от старости прогнили, и потому я совсем легко отодрал верхнюю, а нижнюю продавил в подземный ход. Ноги мои были теперь по ту сторону перегородки, а скользкая, сырая доска лежала на груди.
      "А вдруг меня кто-нибудь потащит за ноги к себе с другой стороны подземного хода?" - подумал я и вскочил.
      - Ты, Манджура, настоящий богатырь, - похвалил меня Лазарев.
      Мы без особого труда оторвали еще одну доску и пролезли друг за другом через перегородку.
      Теперь мы шли по настоящему подземелью, где, возможно, уж много лет никто не ходил.
      Я шел, довольный тем, что пробил перегородку. Если бы не я, мы и в самом деле повернули бы обратно. Будет чего порассказать хлопцам в школе. Даже сам Лазарев назвал меня богатырем. А это что-нибудь да значит!
      Идти было легко, приятно - под ногами лежала не то пыль, не то труха. Ноги неслышно ступали по ней. Вдруг у меня под ногой что-то хрустнуло и зазвенело.
      - Валериан!.. - выкрикнул я и не договорил.
      Лазарев сразу же опустил фонарь, и я увидел под старой холодной стеной чьи-то кости и рядом с ними белый, уткнувшийся глазными впадинами в землю круглый череп.
      - Что такое, Васька? А? - прошептал Маремуха, наваливаясь на меня сзади.
      Я не ответил Маремухе. Мне стало страшно. Теперь я пожалел, что мы пошли сюда, в этот проклятый подземный ход. Он лежал длинный и узкий, этот скелет, вытянув перед собою обе руки. Между ними, точно круглый булыжник, белел череп. Лазарев смело нагнулся и поднял с земли зазвеневшую цепь. Я увидел кандалы. Белые кости рук высыпались из круглых кандальных очков на землю.
      - Кто это? - чужим, придавленным голосом спросил Маремуха.
      - Кто это? - спокойно повторил Лазарев, позванивая кандалами и поднося их почти к самому лицу. - Трудно сказать. Можно только догадываться... Давайте подумаем...
      В подземном ходе стало очень тихо. Фонарь горел мигая. Неровные отблески прыгали по стенам. В тишине подземелья было ясно слышно дыхание каждого из нас.
      - Давайте подумаем, - медленно повторил Лазарев. - Когда уманский полковник Гонта вместе с Максимом Железняком поднял против своих магнатов восстание, известное в истории под названием Колиивщины, паны подавили это восстание и стали ловить казаков Гонты. Здесь, в нашей Старой крепости, тоже сидели перед смертью пойманные панскими гайдуками казаки. Кто знает - может, этот человек и есть один из них?
      Помолчав немного, Лазарев добавил:
      - А возможно, этот кандальник - один из друзей славного повстанца Кармелюка. Бедняга погиб здесь не так давно. Я сужу по кандалам. Им лет полтораста, не больше. Во всяком случае, человек этот не был паном, иначе не стал бы он умирать здесь в кандалах...
      Я нагнулся и только хотел тронуть череп, как Маремуха заголосил:
      - Не надо, Васька, не надо!.. - и шарахнулся в сторону.
      - Не надо трогать! Оставь! - строго сказал мне Лазарев.
      ...Я представил себе, как умирал здесь, в подземелье, этот неизвестный человек. Наверно, он долго бился своими закованными руками о перегородку и так и не мог ее разломать... Он несколько раз брел назад, к тюремному замку, затем снова поворачивал обратно, искал другого выхода из подземелья, пока наконец, обессиленный, измученный пытками, не упал навсегда на эту сырую землю.
      Конечно, он приятель Кармелюка! Ведь только Кармелюк и его друзья могли решиться удрать из этой страшной крепости. Наверное, вот этот человек вместе с Кармелюком подстерегал на гористых дорогах Подолии панов, мстил им за издевательства над бедным людом. Может быть, вместе с Кармелюком этот человек скрывался в густых подольских лесах и где-либо на привале, в глухом, неизвестном панам байраке, пел вполголоса, в тихую звездную ночь, песню храброго Кармелюка:
      Вбогi люди, вбогi люди,
      Скрiзь вас, люди, бачу,
      Як згадаю вашу муку,
      Сам не раз заплачу.
      Кажуть люди, що щасливий,
      Я з того смiюся,
      Бо не знають, як я часом
      Сльозами заллюся.
      Куди пiду, подивлюся
      Скрiзь багач пануе,
      У розкошах превеликих
      I днує й ночуе.
      И, наверное, когда кончалась эта грустная, протяжная песня, наступал рассвет, и звезды одна за другой гасли в небе. Тогда, при отблесках потухающего костра, товарищи Кармелюка, собирая оружие и готовясь выступать, затягивали новую, смелую песню:
      Гайда, хлопцi, гайда, хлопцi,
      I я буду з вами!
      Нападемо ми на панство
      Темними шляхами!
      И, должно быть, первый, кто запел эту песню, был сам Устин Кармелюк. Я вспомнил все то, что рассказывал нам Лазарев об Устине Кармелюке, и увидел его в предрассветном лесу, в полумраке глухого оврага, рослого, плечистого, запахивающего коричневую чумарку из домотканого крестьянского сукна; я увидел грозное и смелое лицо его с клеймом, выжженным раскаленным железом на широком лбу. Я увидел, как Устин Кармелюк, подпоясавшись, нахлобучивает папаху, берет в одну руку старинный курковый пистоль, в другую - суковатую палку и говорит своим друзьям:
      - Рушаймо, хлопци! Почастуемо панив!
      ...Так, думая о Кармелюке, я шел за Лазаревым дальше по подземному ходу.
      Рядом посапывал напуганный Маремуха.
      Я протянул руку и нащупал клубок шпагата, который он держал перед собой. Шпагата оставалось совсем мало. А что, если мы здесь заблудимся?
      Я хотел попросить Валериана Дмитриевича повернуть обратно, но не решился. "Хорошо еще, что красноармеец заметил, как мы пошли сюда, - подумал я, - в случае чего, он пришлет нам на выручку своих товарищей".
      - Стойте! - сказал Лазарев и поднял руку.
      Размахивая фонарем, он осторожно вошел в небольшой зал. Вправо в стену уходила черная квадратная дыра, а в левом углу зала чернели две щели. Лазарев повернул налево, и когда мы с ним подошли к щелям, то увидели, что продолжение хода здесь. Правда, ход был заложен большим квадратным камнем, но Лазарев сильно надавил камень одной рукой, и эта огромная глыба гранита повернулась на железной оси и стала поперек. Теперь по обе стороны каменной двери чернели высокие и узкие щели. В каждую из них мог пролезть человек. Лазарев молча передал фонарь Петьке, а сам, опираясь руками о камень, заглянул вглубь. Петька светил фонарем.
      - Предположим, что сюда идет главный ход. Ну хорошо, а что ж это такое? - И с этими словами Лазарев подошел к маленькой квадратной дырке, что чернела в стороне под самым потолком. Мы двинулись за Валерианом Дмитриевичем, и я споткнулся о камень.
      - А ну, посвети! - шепнул я Маремухе.
      Маремуха вытянул руку с фонарем так, словно на земле лежал новый череп. Он успокоился, лишь хорошо разглядев, что под ногами у меня обыкновенный квадратный камень. Наверное, им-то и была заслонена черная дырка, в которую заглядывал сейчас, приподнявшись на цыпочки, Лазарев. Вдруг Лазарев просунул в дырку руку и стал один за другим отваливать камни. Тяжело ухая, камни падали на землю, и полукруглый свод подземной залы трясся при каждом таком ударе. Лазарев смело отваливал камни, и за ними открывалась черная пустота. Когда дыра стала большой и круглой, Лазарев, кивая на черную впадину, сказал:
      - Сюда пойти, по-моему, интереснее. Как вы думаете, а, ребята?
      Мы молчали и, по правде сказать, думали только, как бы побыстрее выбраться отсюда на волю, на солнце, на свежий осенний воздух. Не дождавшись ответа, Лазарев махнул рукой в сторону входа, загороженного камнем, добавил:
      - Главный-то путь, разумеется, там. Но туда мы пойти всегда успеем. Давайте лучше заглянем в потайное отделение.
      И Валериан Дмитриевич, взяв фонарь у Петьки, шагнул к выломанной в стене дыре. Мы полезли за ним.
      Идти сейчас было гораздо хуже, чем раньше.
      Из земли то и дело высовывались острые камни, дорога пошла в гору. Но не успели мы сделать и пятидесяти шагов, как подъем кончился, и мы стали куда-то спускаться. И чем дальше мы шли, тем круче был спуск и уже становился подземный ход. Вдвоем тут протиснуться было невозможно. Лазарев шел впереди, позванивая кандалами и размахивая фонарем. Но потом он стал идти медленнее, ощупывая стены свободной рукой. Ноги так и скользили вниз, я тоже упирался руками о скользкие стены, чтобы не подбить Лазарева. Ноги все чаще нащупывали мокрую землю. Снизу тянуло сыростью.
      - Валериан Дмитриевич! Подождите! - крикнул я, и голос мой сразу же замолк в этом сыром, затхлом воздухе. За шиворот капнула вода. По стенам журчали ручейки. Я уже шел по воде, и мне почудилось кваканье лягушек. Но вот откуда-то сверху повеяло свежим ветром. Я сделал несколько шагов и почувствовал, что ход снова пошел вверх. Тут было суше. Воды как не бывало.
      - Подожди, Васька! Не так быстро! - взмолился, догоняя меня, Маремуха.
      - Ну, давай скорей! - цыкнул я на Петьку, и мы стали карабкаться все вверх и вверх, пока я снова не натолкнулся на Лазарева.
      Он стоял, согнувшись, и освещал засыпанную мелким щебнем стену.
      Подземный ход кончился.
      - Вот закавыка. Тупик! - сказал нам озадаченный Валериан Дмитриевич!
      И впрямь было похоже, что здесь тупик, но воздух здесь был чистый, свежий.
      - Подержи, Манджура, - сказал Лазарев, протягивая мне фонарь. - А ну-ка, попробуем! - И Валериан Дмитриевич изо всей силы ударил ногой в стенку.
      И сразу же нога его ушла в мягкий сыпучий грунт, а когда Лазарев вытащил ногу обратно, мы увидели круглую дыру, а за ней - солнечный свет.
      Руками мы быстро разгребли землю и, когда нора стала широкой, посторонились, чтобы дать дорогу Лазареву. Я вылез из подземного хода последним и сперва даже не мог сообразить, где мы находимся. Рядом с норой, окруженной кустами, поднималась высокая зубчатая стена какой-то башни. В двух шагах от башни начинался обрыв; далеко внизу, в скалистых берегах, текла блестевшая под солнцем река. И, только взглянув налево и увидев там, на холме, обращенную к нам тыльной своей стороной Старую крепость, я понял, что мы попали в предместье Татариски, версты за полторы от нашего Заречья.
      - Я думал, что мы в Калиновском лесу выйдем, а тут смотри как близенько! - с огорчением сказал Маремуха и добавил: - Надо было в тот ход идти.
      - Ну, давай пойдем! - вызвался я. - Полезли назад?
      - Нет, что ты! - испугался Маремуха. - Уже поздно.
      И, словно побаиваясь, чтобы я не потащил его обратно в эту черную дыру, Петька отошел в сторону, к высокой сторожевой башне.
      - Валериан Дмитриевич! Валериан Дмитриевич! - вдруг закричал он. Смотрите, тут что-то написано!
      - Где написано? - спросил Лазарев, подходя к Петьке.
      - А вот, смотрите! - показал Петька, задирая голову вверх.
      Над входом в сторожевую башню, в каменной стене, белела узенькая мраморная плиточка. На ней была высечена надпись: "Felix regnum quod tempore pacis, tractat bella".
      - Это поляки написали, правда, Валериан Дмитриевич? - радостно выкрикнул Маремуха.
      - Написано по-латыни, - сказал Лазарев. - Надписи этой лет двести пятьдесят. Только вот как ее перевести? Постойте... - И Лазарев зашевелил губами, шепча про себя какие-то слова.
      Мы, выжидая, смотрели на него. Наконец Лазарев сказал:
      - Ну вот, приблизительно здесь написано так: "Счастливо то государство, которое во время мира готовится к войне".
      В эту минуту я еще больше стал уважать Лазарева. Петька Маремуха смотрел Лазареву прямо в рот. Видно, Петьке было очень приятно, что он первый заметил и показал Валериану Дмитриевичу эту беленькую плиточку. А Лазарев поглядел вокруг, подобрал с земли кандалы и сказал:
      - Ну, так вот - давайте, хлопчики, по домам! Нагулялись мы с вами сегодня - пора и честь знать.
      - А мы еще пойдем сюда? - спросил я.
      - Обязательно! - пообещал Лазарев. - Соберем побольше охотников да в воскресенье на целый день в поход пойдем. Помните, как в крепость с вами тогда ходили?
      - В высшеначальном, да? - подсказал Маремуха.
      Мы проводили Лазарева до самого бульвара, там попрощались и пошли к себе на Заречье обедать. Возле Старой усадьбы мы бросили жребий, кому послезавтра нести в школу фонарь. Вышло, что фонарь понесет Маремуха.
      А я, довольный сегодняшней прогулкой, побежал домой с пустыми руками.
      Из Нагорян к нам в город переехал учиться Оська. Часто во время переменок мы выбегаем с ним на площадь за каштанами. Мы отыскиваем их в кучах пожелтевших листьев, набираем полные карманы - и айда обратно, на третий этаж. Очень приятно швырять каштаны с балкона через площадь - они летят, точно пули. Петро Маремуха наловчился и добрасывает их до самого кафедрального собора, однажды даже Прокоповичу каштаном в спину угодил. Его, нашего старого бородатого директора, мы видим часто. Он пошел в попы и служит в соборе. Смешным показался он нам, когда мы увидели его в первый раз в длинной зеленой рясе с тяжелым серебряным распятием на груди. Теперь, как только попадется Прокопович на глаза, мы поднимаем крик:
      - Мухолов! Мухолов!
      Позанимались мы спокойно недели три и уже не думали, что в нашу школу будут записывать еще учеников, как вдруг в классе появился Котька Григоренко.
      Я даже вздрогнул, когда увидел его в дверях нашего класса. У нас начался урок. Природовед Половьян прикалывал к доске рисунки скелета мамонта. Котька осторожно, на цыпочках, чтобы не заметил Половьян, пробрался в конец класса. Он бесшумно уселся там на заднюю парту. Весь урок меня подмывало обернуться, посмотреть хоть искоса, что делает Котька, но я сдерживал себя: ведь мы же враги!
      На большой перемене Котька уже освоился и чувствовал себя так, будто и не уходил отсюда на каникулы. Он вымазал мелом всю доску, рисуя на ней хату под соломенной крышей, прыгнул несколько раз через парту, выменял у Яшки Тиктора за два карандаша австрийский патрон. Со мной и Маремухой Котька не разговаривал. А на другой день к нам на парту, как только окончился третий урок, подсел конопатый Сашка Бобырь.
      - Хлопцы, помогите! - прошептал он, оглядываясь на соседей.
      - А что? - спросил Оська.
      - Хлопцы, слушайте, - взмолился Бобырь, - у Котьки есть мой "бульдог". Он принес его в класс. Я подсмотрел, он показывал Тиктору. Хлопцы, я вам за то дам дроби, у меня есть целый фунт дроби. Только помогите, хлопцы!
      - А где же Котька? - спросил, вставая, Маремуха. Его глаза загорелись. Он вышел из-за парты.
      - Наверх побежал, наверх! - с волнением ответил Бобырь.
      Он так волновался, что даже его веснушки побагровели.
      Мы нашли Котьку в конце пустого коридора третьего этажа. Он шел из уборной к нам навстречу, заложив руки в карманы.
      - Котька, послушай! - дрожащим голосом остановил его Сашка Бобырь.
      - Чего тебе? - насторожился Котька.
      - Котька, отдай "бульдог"! - сказал Бобырь.
      - "Бульдог"? - встревожился Котька. - У меня его нет!
      - Не обманывай, есть! - прохрипел Бобырь. - Он у тебя в кармане.
      И в ту же минуту Котька прыгнул назад к окну. Наперерез ему бросился Петро и закричал:
      - Хватай его за ноги!
      Хорошее дело - хватай за ноги! Но ведь это не так просто, как думает Петрусь. Котька размахивает ногами так быстро и сильно, что подойти к нему невозможно. Спиной он отталкивает Маремуху, но тот крепко сжал Котькины руки и не отпускает. Григоренко кряхтит от злости, мотает головой, но вырваться не может.
      - Да ну, хватай! Дай ему леща! Что вы боитесь! - подбодрил нас Петрусь.
      В эту минуту мне удалось поймать Григоренко за ногу. Я крепко ухватил его за ботинок и потянул изо всей силы к себе. Бобырь понатужился и швырнул Котьку на пол, под самую печь, к ногам Маремухи. Теперь Григоренко нам не страшен. Сейчас мы его обыщем!
      - Пустите, сам отдам, - сквозь зубы прохрипел Котька.
      - Отдашь? - сидя верхом на Котькиных плечах, недоверчиво переспросил Бобырь.
      - Отдам... Ей-богу, отдам, - пообещал Григоренко.
      - А ну, пустите его, хлопцы! - приказал Бобырь и вскочил на ноги.
      Не очень охотно мы выполнили это приказание. Помятый, взъерошенный Котька, не глядя на нас, медленно поднялся и отряхнул со штанов пыль. Потом он полез в карман и неторопливо вытащил "бульдог". Это был очень хороший револьвер - новенький, блестящий: видно, из него стреляли очень мало.
      Бобырь даже облизнулся.
      - Ну, дай сюда, - попросил он, протягивая свою длинную худую руку.
      - Дать? Что дать? Что ты хочешь?.. - крепко сжимая рукоятку "бульдога", удивленно спросил Котька.
      - Револьвер! - простонал Бобырь и протянул навстречу другую руку.
      - Револьвер? А, дудки! - И с этими словами Котька, размахнувшись, вышвырнул его в открытое окно. - Нате! - злобно прошипел он, и в эту минуту внизу, на площади, хлопнул револьверный выстрел.
      Вот так штука! Это, видно, выстрелил, ударившись о камни, Сашкин "бульдог". Мы присели. А вдруг пулей убило кого-нибудь на площади? Маремуха попятился к лестнице. А Котька, одернув рубашку, злобно улыбнулся и спросил:
      - Получили? Фигу с маком?
      Только сейчас мы пришли в себя, поняли, как ловко обманул нас Григоренко.
      - Ты... ты... к папе захотел? - выкрикнул, заикаясь, побледневший Сашка Бобырь.
      - Подожди! - остановил Бобыря Петька. - Побежали на балкон, посмотрим!
      Мы помчались по коридору.
      - Он что у тебя - самовзвод? - догоняя Бобыря, с сочувствием спросил я.
      - Ну да, самовзвод... - жалобно ответил Сашка.
      Мы осторожно выглянули с балкона на улицу. На площади пусто.
      Желтые листья валяются на камнях. На самом углу гимназии, под тем окном, из которого только что выбросил револьвер Григоренко, стоит какой-то красноармеец и смотрит вверх, на третий этаж, где ветер качает обе половинки открытого окна.
      Постояв немного под окном, красноармеец сунул револьвер в карман и медленно, то и дело оглядываясь, пошел прочь.
      Сашка с тоской следил за каждым его шагом. Никогда уже не видать ему своего "бульдога". Да и мы все с сожалением смотрели вслед красноармейцу, а я подумал даже: "Не побежать ли за ним вдогонку?" Мне казалось, что, если бы как следует попросить красноармейца, он бы отдал нам оружие. Зачем он ему, этот маленький пустяковый револьвер с мягкими свинцовыми пульками? Ведь, наверное, у красноармейца есть наган. Но пока я думал так, красноармеец скрылся за кафедральным собором. Бежать было поздно.
      Уже в классе Котька Григоренко, отойдя к учительской кафедре, погрозил:
      - Мы еще с вами поквитаемся! Погодите...
      - Ладно, ладно. Еще захотел? Гадюка петлюровская! - со злостью ответил Маремуха.
      В класс вошел с нотами под мышкой Чибисов, и Котька, озираясь, сел за парту.
      Вскоре после этого случая от Яшки Тиктора мы узнали, что во второй трудовой школе на Тернопольском спуске в старших классах изучают какой-то новый, не знакомый нам предмет - политграмоту...
      - Это про политику, наверное, - важно объяснил Бобырь.
      - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Маремуха.
      - Вот и знаю... я все знаю... - запрыгал Сашка. - Мой старший брат посещает комсомольскую ячейку у печатников, он мне говорил такое самое слово.
      - А почему у нас нет этой... как, Яшка? - спросил Маремуха.
      - Политграмоты, - подсказал Тиктор.
      - Почему нет? А разве ты не знаешь почему? - ответил Бобырь. - Учителя не хотят, вот почему! Разве у них политика на уме? Вот пойдем пожалуемся...
      - Куда ты пойдешь, куда? - затоптался около Сашки Маремуха. За это лето он почернел и даже немного подрос.
      - А в тот красный дом, что за Новым бульваром! - смело предложил Бобырь. - Мой брат говорил, что в том доме все начальники жалобы от людей принимают.
      - Ну, в красный дом... - испугался Маремуха. - Зачем туда? Надо у Лазарева просить...
      - Чудак, - сказал я, - Лазареву самому трудно нам помочь. Он пока один, а этих гадов, вроде Родлевской, много. Они его и так заедают.
      На следующий день после уроков мы возвращались к себе домой на Заречье. У меня на душе было легко и радостно - уроки нам задали пустяковые, на дворе стояла хорошая погода. Ярко светило солнце, оно заливало весь наш старинный город своими ясными лучами, освещая сухие, чуть синеватые плиты тротуаров, отражаясь в лужицах воды, не просохшей еще после ночного случайного дождя.
      Я щурился, глядя на солнце, и думал: как бы хорошо было, если бы круглый год стояло лето! А ведь скоро наступит зима, начнется она с легких заморозков, крыши по утрам будут седые, завянет зеленая трава на огороде, упадет, мертвая, на землю, а потом пойдут морозы один другого сильнее, и река вдруг остановится под Старой крепостью. Бросишь бабку, она запрыгает по льду, заскользит и даже следа не оставит: таким гладким, скользким, прозрачным будет первый, еще очень тонкий лед.
      Но тут же я представил себе, как хорошо будет бегать утром, на первой перемене, по школьному двору да проламывать затянутые с ночи тонкой коркой льда лужицы.
      Это очень приятно, когда в ясное, морозное утро ноги будто сами несут тебя по мерзлым кочкам! Попадешь с разгона носком в такую лужицу - лед с хрустом проломится, зазвенит, а ты уж помчался дальше, и подошвы сухие. А потом как хорошо после переменки, с холода, вбежать в светлый класс да, пока не вошел учитель, прижаться животом к теплой, чуть-чуть пахнущей краской натопленной печке! И мне стало совсем не жалко, что уходит осень и скоро наступит зима. Это даже лучше. Наточу свои "нурмисы"...
      Но вот впереди раздался сильный и дрожащий голос Сашки Бобыря.
      Сашка вдруг запел:
      Мы дети тех, кто выступал
      На бой с Центральной радой,
      Кто паровоз свой оставлял,
      Идя на баррикады...
      Пел Сашка плохо, по-козлиному, совсем не так, как пели эту песню красноармейцы, что стояли в епархиальном училище. Я хотел было крикнуть Сашке, чтобы он замолчал, как вдруг с ним вместе запел и Маремуха.
      Наш паровоз, вперед лети!
      В Коммуне остановка,
      Другого нет у нас пути,
      В руках у нас винтовка,
      пели они уже вдвоем, маршируя по круглым булыжникам.
      Теперь было трудно удержаться и мне. Мы пошли прямо посреди мостовой, как настоящие военные. Шли и пели:
      И много есть у нас ребят,
      Что шли с отцами вместе,
      Кто подавал патрон, снаряд,
      Горя единой местью...
      Прохожие останавливались и глядели нам вслед. А мы не обращали на них никакого внимания. Кто нам мог что сделать? Кто мог нам запретить петь? Так, с веселой песней, мы вышли на Новый бульвар. Но вместе идти по узенькой тропинке было трудно. Мы пошли гуськом, и песня сразу оборвалась. Здесь было совсем как в лесу: просторно, много голых деревьев, а вокруг ни одного камешка, только холмы да канавы.
      Ветер гнал желтые, сухие листья. Ноги вязли в них, даже когда шли по тропинке. Вдруг Бобырь с разбегу прыгнул в засыпанную листьями канаву. Он растянулся там, как жаба.