Старая крепость (Старая крепость - 1)

      - Я и сам не хочу покидать вас в середине учебного года, да что ж поделаешь? - Помолчав немного, он добавил: - Главное-то, хлопчики, в том, что они набирают в гимназию своих учителей, а я для них не гожусь.
      - Почему не годитесь? - удивленно выкрикнул Куница.
      - Я, хлопчики, не могу натравливать людей одной нации на людей другой так, как этого хотелось бы петлюровцам. По мне, был бы человек честным, полезным обществу, а то, на каком языке он говорит, - дело второстепенное.
      Мне абсолютно безразлично: поляк, еврей, украинец или русский мой знакомый - была бы у него душа хорошая, настоящая, вот основное! И я всегда считал и считаю, что нельзя решать судьбу Украины в отрыве от будущего народов России... И никогда они мне не простят, что я первый рассказывал вам правду о Ленине...
      Невесело расходились мы в этот день по домам. Было жалко покидать навсегда наше старое училище. Никто не знал, что нас ожидает в гимназии, какие там будут порядки, какие учителя.
      - Это все Петлюра выдумал! - со злостью сказал Куница, когда мы с ним спускались по Старому бульвару к речке. - Вот холера, чтоб он подавился!
      Я молчал. Конечно, прав был мой польский друг! Что говорить, никому не хотелось расставаться со старым училищем. Да и как мы будем учиться вместе с гимназистами?
      Еще от старого режима сохранялись у них серые шинели с петлицами на воротнике, синие мундиры и форменные фуражки с серебряными пальмовыми веточками на околыше.
      А когда пришли петлюровцы, многие гимназисты, особенно те, что записались в бойскауты, вместо пальмовых веточек стали носить на фуражках петлюровские гербы - золоченые, блестящие трезубцы. Иногда под трезубцы они подкладывали шелковые желто-голубые ленточки.
      Мы издавна ненавидели этих панычей в форменных синих мундирах с белыми пуговицами и, едва завидев их, принимались орать во все горло:
      - Синяя говядина! Синяя говядина!
      Гимназисты тоже были мастера дразниться.
      На медных пряжках у нас были выдавлены буквы "В.Н.У.", что означало "Высшеначальное училище". Отсюда и пошло - увидят гимназисты высшеначальников и давай кричать:
      - Внучки! Внучки!
      Ну и лупили же их за это наши зареченские ребята! То плетеными нагайками, то сложенными вдвое резиновыми трубками. А маленькие хлопцы стреляли в гимназистов из рогаток зелеными сливами, камешками, фасолью.
      Жаль только, что к нам в Заречье, где жила преимущественно беднота, они редко заглядывали.
      Почти все гимназисты жили на главных улицах города: на Киевской, Житомирской, за бульварами, а многие и около самой гимназии.
      Наступил понедельник. Ох, и не хотелось в то ясное, солнечное утро в первый раз идти в незнакомую, чужую гимназию!
      Еще издали, с балкона, когда мы с Петькой Маремухой и Куницей переходили площадь, кто-то из гимназистов закричал нам:
      - Эй вы, мамалыжники, паны цыбульские! А воши свои на Заречье оставили?
      Мы промолчали. Хмурые, насупленные, вошли мы в темный, холодный вестибюль гимназии. В тот день у нас, у новичков, никаких занятий не было. Делопроизводитель в учительской записал всех в большую книгу, а потом сказал:
      - Теперь подождите в коридоре, скоро придет пан директор.
      А директор засел в своем кабинете и долго к нам не выходил.
      Мы слонялись по сводчатым коридорам, съезжали вниз по гладким перилам лестницы, а потом забрели в актовый зал.
      Там, в огромном пустом зале, горбатый гимназический сторож Никифор снимал со стены портреты русских писателей.
      Вместо писателей Никифор стал вставлять под стекло петлюровских министров, но министров оказалось, больше, чем писателей, - девятнадцать человек, и золоченых рам для них не хватило. Тогда Никифор постоял, поскреб затылок и заковылял в кабинет естествознания. Он притащил оттуда целую пачку застекленных картинок разных зверей и животных.
      Но едва он принялся потрошить эти картинки, как в актовый зал вбежал рассвирепевший учитель природоведения Половьян.
      Природовед поднял такой крик, что мы думали, он убьет горбатого Никифора. Половьян бегал вокруг стремянки и кричал:
      - Что ты выдумал, изверг? Да ты с ума сошел! Я не отдам своего муравьеда! Ведь это кощунство! Такой муравьед на весь город один.
      А Никифор только огрызнулся:
      - Та видчепиться, пане учителю, чого вы тутечки галас знялы? Идите до директора.
      Покружившись в актовом зале, Половьян убежал жаловаться директору, но тот только похвалил горбатого Никифора за его выдумку.
      Сторож, хитро улыбаясь, стал выдирать из вишневого цвета рамок львов, тигров, носорогов, а с ними и половьяновского муравьеда.
      - Ну, ты, изверг, вылезай, - сказал Никифор, вытаскивая муравьеда.
      Сидя на паркетном полу, Никифор клещами выдергивал из рамки гвоздики, и фанерная крышечка выпадала сама. Никифор вынимал картинки, обтирал рамки влажной тряпкой и клал на стекло кого попало - то морского министра, то министра церковных дел, то хмурого усатого министра просвещения.
      Когда все портреты были развешаны, сторож Никифор покропил водой паркетный пол актового зала и вымел в коридор весь мусор и паутину.
      Вместе с нами он расставил перед сценой несколько длинных сосновых скамеек. Все высшеначальники собрались в актовый зал и сели на скамейки. Бородатый директор гимназии Прокопович вылез на сцену, откашлялся и, поставив правую ногу на суфлерскую будку, стал говорить речь.
      Половину его слов мы не разобрали. Я запомнил только, что мы, "молодые сыны самостийной Украины", должны хорошо учиться в гимназии и заниматься в скаутских отрядах, чтобы, окончив учение, поступить в военные петлюровские школы.
      Маремуха, Сашка Бобырь, Куница и я попали в один класс.
      Первое время мы держались вместе и даже могли при случае дать сдачи любому гимназисту. Но потом Петька Маремуха стал все больше и больше подмазываться к ловкому и хвастливому гимназисту Котьке Григоренко.
      Они, правда, и раньше, по Старой усадьбе, были знакомы друг с другом. Петькин отец, сапожник Маремуха, арендовал у доктора Григоренко флигель в Старой усадьбе, Котька иногда приезжал со своим отцом в Старую усадьбу и там познакомился с Петькой. Здесь, в гимназии, они встретились как старые знакомые, Котька вдобавок подкупил Маремуху архивной бумагой с орлами, и Петька Маремуха совсем раскис.
      Отец Котьки был главный врач больницы. Он позволял своему сыну рыться в больничном архиве и выдирать из пахнущих лекарствами ведомостей чистые листы. Котька часто брал с собой в больничные подвалы и Маремуху - добывать чистую бумагу.
      Маремуха не раз бывал у Котьки дома, на Житомирской улице, не раз они вместе ходили на речку ловить раков. Григоренко его и в бойскауты записал одним из первых.
      А вскоре вслед за Маремухой под команду Котьки перекочевал и Сашка Бобырь. Он, дурень, похвастался однажды перед Котькой своим никелированным "бульдогом", а Котька и припугнул его, что скажет про этот револьвер петлюровским офицерам. Вот Сашка Бобырь с перепугу и стал также подлизываться к Котьке.
      Остались неразлучными только мы с Куницей.
      Обидной нам сперва показалась измена Маремухи и Сашки Бобыря, а потом мы бросили думать о них и еще крепче сдружились.
      И до чего же скучно было учиться первое время в гимназии! Классы здесь хмурые, неприветливые, точно монастырские кельи. Да тут и в самом деле когда-то были кельи.
      Раньше в этом доме был монастырь. В монастырских подвалах, слышал я, замуровывали живьем провинившихся монахов. Здание это много раз перестраивали, но все-таки оно и изнутри и снаружи походило на монастырь.
      Гимназисты, которые и до нас учились в этом здании, чувствовали себя здесь хозяевами. Они позанимали лучшие места на первых партах, а нам, высшеначальникам, осталась одна "Камчатка".
      А гимназические учителя нудные, злые, слова интересного не скажут, не пошутят, как, бывало, Лазарев в высшеначальном.
      Не раз вспоминали мы Валериана Дмитриевича Лазарева, его интересные уроки по истории, прогулки с ним в Старую крепость.
      Тут, в гимназии, запретили изучать русский язык, общую историю сразу отменили, а вместо нее стали мы учить историю одной только Украины. А учителем истории директор назначил петлюровского попа Кияницу.
      Высокий, обросший рыжими волосами, в зеленой рясе, с тяжелым серебряным распятием на груди, он стал приходить в класс задолго до звонка. Мы еще по двору бегаем, а он уже тут как тут.
      Кияница преподавал историю скучно, неинтересно. Часто посреди урока он вдруг останавливался, кряхтел, теребил свою рыжую бороду и лез за помощью в учебник Грушевского - старого украинского националиста. А когда надоедало рыться в этой толстой, тяжелой книге, он начинал задавать нам вопросы.
      А однажды Кияница венчал адъютанта самого Петлюры Степана Скрипника и пришел в гимназию со свадьбы. От него пахло водкой. Кияница поднялся на второй этаж и двинулся прямо в директорскую за учебниками. Он прятал учебники в шкафу у директора. А в этот день директора вызвали в министерство просвещения, и он ушел, закрыв свой кабинет. Мы подсмотрели, как Кияница покрутился около директорской, заглянул в замочную скважину, потом крякнул с досады и, пошатываясь, вернулся в класс. Он долго хмыкал что-то непонятное под нос, совал длинные руки под кафедру, кашлял, а потом вдруг пробурчал:
      - Ну-с, так... Да... Так... Сегодня, дети... сегодня мы вспомним, что я рассказывал вам о крепости Кодак... Крепость Кодак знаменита тем, что ее построили около Днепровских порогов... Кто построил крепость Кодак? Ну вот, как тебя, отрок? - И поп ткнул пальцем прямо в Маремуху.
      Бедный Петька не ожидал такого каверзного вопроса. Он завертелся на скамейке, оглянулся, потом вскочил и, краснея, сказал:
      - Маремуха!
      - Маремуха? - удивился поп. - Ну-с, итак, объясни нам, отрок Маремуха, кто построил крепость Кодак.
      В классе наступила тишина. Было слышно, как далеко за Тернопольским спуском проезжала подвода. Кто-то свистнул на Гимназической площади. Петька долго переминался с ноги на ногу и затем, зная, что больше всех гетманов поп любит изменника Мазепу, и желая подмазаться к учителю, собравшись с духом, выпалил:
      - Мазепа!
      - Брешешь, дурень! - оборвал Маремуху поп. - Мазепы тогда еще на свете не было... Крепость Кодак построил... построил... да, построил иудей Каплан, а наш славный рыцарь атаман Самойло Кошка сразу взял ее в плен...
      - Нет, не Кошка! - дрожащим голосом на весь класс сказал Куница.
      Поп насторожился, вскинул кверху голову и грозно спросил:
      - Кто сказал - не Кошка? А ну, встань!
      Куница встал и, опустив глаза вниз, бледный, взволнованный, глядя в чернильницу, тихо ответил:
      - Я сказал.
      Мне стало очень страшно за Юзика. Я ждал, что Кияница набросится на него с кулаками, изобьет его здесь же, у нас на глазах. Но поп, опираясь здоровенными своими лапами на кафедру, нараспев, басом сказал:
      - А-а, это, значит, ты такой умник? Чудесно! Итак, ты утверждаешь, что я извращаю истину? Тогда выйди, голубчик, сюда и расскажи нам, кто же, по-твоему, построил крепость Кодак.
      Поп думал, что Куница испугается и не ответит, но Куница выпрямился и, глядя попу прямо в глаза, твердо сказал:
      - Крепость Кодак построил совсем не Каплан, а французский инженер Боплан, а в плен ее захватил никакой не Кошка, а гетман Сулима.
      - Сулима? - переспросил поп и закашлялся.
      Кашлял он долго, закрывая широким рукавом волосатый рот. В эту минуту в классе еще сильнее запахло водкой.
      Накашлявшись вдоволь, красный, со слезящимися глазами Кияница спросил:
      - Кто же это тебя научил такой ерунде?
      - Валериан Дмитриевич научил, - смело сказал Юзик и добавил, объясняя: - Лазарев.
      - Ваш Лазарев ничего не знает! - вспыхнул поп. - Ваш Лазарев богоотступник и шарлатан! Кацапский прислужник! Зараза большевистская.
      - И то неправда! - сказал Куница. - Валериан Дмитриевич все знает.
      - Что? - заорал поп. - Неправда? А ну, стань в угол, польское отродье! На кукурузу! На колени!
      Даже стекла задрожали в эту минуту от крика Кияницы.
      Бледный Юзик подождал немного, а потом тихо пошел к печке и стал там, в углу, на колени.
      После этого случая мы еще больше возненавидели попа Кияницу.
      ГОЛОС ТАРАСА
      Очень здорово ехать на грохочущей подводе по знакомому городу в тот самый час, когда все приятели занимаются в скучных и пыльных классах. Если бы не эта поездка за барвинком, сидеть бы и нам теперь на уроке закона божия да заучивать наизусть "Отче наш".
      А разве в такую погоду полезет в голову "Отче наш" или история попа Кияницы?
      Куница тоже доволен.
      - Я каждый день согласен ездить за барвинком - нехай освобождают от уроков. А ты?
      - Спрашиваешь! - ответил я ему. И мне сразу стало очень грустно, что только на сегодня выпало нам такое счастье. А завтра...
      - Петлюровцы! - толкнул меня Юзик.
      Навстречу идет колонна петлюровцев. Их лица лоснятся от пота. Сбоку с хлыстиком в руке шагает сотник. Он хитрый, холера: солдат заставил надеть синие жупаны, белые каракулевые папахи с бархатными "китыцями", а сам идет в легоньком френче английского покроя, на голове у него летняя защитная фуражка с длинным козырьком, закрывающим лицо от солнца.
      Возница сворачивает. Левые колеса уже катятся по тротуару - вот-вот мы зацепим осью дощатый забор министерства морских дел петлюровской директории.
      Все равно тесно. Возница круто останавливает лошадь.
      Колонна поравнялась с нами.
      Сотник, пропустив солдат вперед, подбежал к вознице и, размахивая хлыстиком, закричал:
      - Куда едешь, сучий сын? Не мог обождать там, на горе? Не видишь казаки идут?
      - Та я... - хотел было оправдаться возница, седой старик в соломенном капелюхе, но петлюровский сотник вдруг повернулся и, догоняя отряд, закричал:
      - Отставить песню!..
      И не успели затихнуть голоса петлюровцев, как сотник звонко скомандовал:
      - Смирно!
      Солдаты сразу пошли по команде "смирно", повернув головы налево. Вороненые дула карабинов перестали болтаться вразброд и заколыхались ровнее, но чего ради он скомандовал "смирно"? Ах, вот оно что!
      На тротуаре появились два офицера-пилсудчика. Один из них - маленький, белокурый, другой, постарше, - краснолицый, с черными бакенбардами. Пилсудчики идут, разговаривая друг с другом, и не замечают поданной команды. Сотник остановился и смотрит на пилсудчиков в упор.
      Не замечают.
      Сотник снова командует на всю улицу:
      - Смирно!
      - Заметили.
      Белокурый офицер толкнул краснолицего. Тот выпрямился, незаметно поправил пояс и зашагал, глядя на колонну.
      Только когда первый ряд подошел к офицерам, оба ловко вскинули к лакированным козырькам конфедераток по два пальца. А сотник вытянулся так, словно хотел выскочить из своего френча, и, нежно ступая по мостовой, приставив руку к виску, прошел перед пилсудчиками, как на параде.
      Мы ехали медленно рядом с офицерами по узенькой и кривой улице. Куница искоса разглядывал их расшитые позументами стоячие воротники. Офицеры шли улыбаясь, маленький, покрутив головой, сказал:
      - Совершенно ненужное лакейство!
      - Но чего пан поручик хочет? Он мужик и мужиком сгинет, - ответил белокурому офицер с бакенбардами и, вынув из кармана маленький, обшитый кружевами платочек, стал сморкаться, да так здорово, что бакенбарды, словно мыши, зашевелились на его румяных щеках.
      Я понял, что пилсудчики смеются над петлюровским сотником, который дважды подавал команду "смирно", лишь бы только выслужиться перед ними.
      У Гимназической площади пилсудчики повернули в проулочек к своему штабу, а мы с грохотом въехали на площадь.
      Замощенная булыжником, она правильным квадратом расстилалась перед гимназией.
      В гимназии было тихо.
      Видно, еще шли уроки.
      Не успела лошадь остановиться, как мы с Юзиком спрыгнули с подводы и побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую.
      Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич Подуст. Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии.
      Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст быстро шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил:
      - Принесли?
      - Ага! - ответил Куница. - Полную подводу.
      - Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу Подуст. - Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали?
      Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный, все всегда путает, и сразу пояснил:
      - Мы на кладбище за барвинком ездили, пане учитель. Привезли целую подводу барвинка!
      - Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. - Это Кулибаба за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали?
      - Не встречали! - ответил Юзик.
      И Подуст побежал дальше, но вдруг быстро вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил:
      - Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну как твоя фамилия?
      - Манджура! - ответил я и осторожно попятился. Всей гимназии было известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро.
      - Да, да. Совершенно точно. Манджура! - обрадовался Подуст. - Скажи, какие именно стихотворения ты можешь декламировать?
      - А что?
      - Ну, не бойся. Тебя спрашивают.
      - "Быки" могу Степана Руданского, а потом... Шевченко. Только я забыл трошки.
      - Вот и прекрасно! - сказал Подуст и, отпустив мой пояс, потер руки. В этом есть большой смысл: наша гимназия названа именем поэта Степана Руданского, а ты прочтешь на первом же торжественном вечере его стихи. Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все, а так, приблизительно два-три стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно!
      Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал:
      - Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра придет...
      - А домой идти... сейчас?
      - Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь послезавтра. И я сам тебя проверю.
      - А если пан инспектор спросит?
      - Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия?
      - Манджура!
      - Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен, - пробормотал Подуст и сразу побежал в темный коридор.
      - Эх ты, подлиза!.. - Куница хмуро посмотрел на меня и, передразнивая, добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко"! Нужно тебе очень декламировать. Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.
      Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе под нос:
      Вперед, бики! Бадилля зсохло,
      Самi валяться будяки,
      А чересло, лемиш новii...
      Чого ж ви стали? Гей, бики!
      - "Быки, быки!" - крикнула мне, выглянув из окна, тетка. - Ты мне со своими "быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу!
      - Ничего, тетя, не зачипайте! Я учусь декламировать стихотворение, весело ответил я. - Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне дадут награду, я и вам половину принесу!
      Проклятые "Быки" меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а вот с "Быками" провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть.
      Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом - как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй, Подуст не отпустил бы меня домой.
      ...Лишь к вечеру следующего дня я, наконец, заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту.
      - Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Будешь... выжимать гири?
      "Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня", - подумал я и ответил:
      - Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи.
      - Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура?
      Пряча в карман пенсне, Подуст предложил:
      - Пойдем в актовый зал, прорепетируем!..
      И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце.
      За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко.
      Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул:
      - Давай!
      Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением:
      Та гей, бики! Чого ж ви стали?
      Чи поле страшно заросло?
      Чи лемеша iржа поiла?
      Чи затупилось чересло?
      Я видел перед собой широкий, весь в мелких ямках, нос учителя, видел совсем близко зеленоватые близорукие глаза его, посыпанный перхотью и засаленный воротник его мундира.
      Подуст в такт чтению притопывал ногой.
      Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть не опрокинул суфлерскую будку.
      - Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко в таком же духе читаешь?
      Я кивнул головой.
      - И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только тебе выпить сырое яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь?
      - А утиное можно?
      - Это не играет роли - утиное или куриное. Важно, чтобы сырое было. Понял?
      - Послушайте остальные, пане учитель...
      - Ой! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. - Меня же пан директор ждет. Я совсем забыл.
      Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал.
      - Да, постой, как твоя фамилия?
      Вынув карандаш и листок бумаги, щуря свои подслеповатые глаза, Подуст посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз.
      - Манджура! - снова подсказал я и снова про себя обругал учителя.
      - Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура - декламация.
      Записочку эту Подуст не потерял. Когда в день праздника я пришел в гимназию, меня встретил на лестнице Юзик и насмешливо сказал:
      - Подумаешь, артист...
      Он вынул из кармана розовую программку и протянул ее мне. Рядом со словом "декламация" в этой программке я нашел напечатанную настоящими типографскими буквами свою фамилию. Это было очень приятно.
      - Петлюра будет! - наклоняясь ко мне, прошептал Куница.
      - Правда?
      - А вот смотри, уже караулит!
      Мимо нас, высоко подняв голову и, видно, высматривая кого-то, прошел в хорошо выутюженном мундире директор гимназии Прокопович. Из петлицы мундира у него торчал букетик цветов иван-да-марьи. Директор нарочно посылал в соседний Должецкий лес гимназического сторожа Никифора за этими желто-синими цветами. Говорили, что Прокопович дружит с Петлюрой, а Подуст даже рассказывал, что наш директор скоро будет у атамана министром просвещения.
      До начала вечера оставалось много времени.
      Вдвоем с Куницей мы долго бродили по гимназическим коридорам, зашли в разукрашенный сосновыми ветками буфет, и там он угостил меня сельтерской водой с вкусным сиропом "Свежее сено". Взамен я разрешил ему залезть ко мне в карман и вытащить оттуда пригоршню жареной кукурузы. Мы грызли эти белые, лопнувшие на огне зернышки и следили, как высокий скаут Кулибаба, стоя с посохом на контроле, пускает в гимназию приглашенных гостей. Когда кто-нибудь пробегал мимо меня, я сторонился: боялся, что раздавят утиное яйцо, которое я принес с собой на вечер. Оно лежало в фуражке. Это яйцо сегодня снесла наша старая белая утка, и я тайком от тетки стащил его из гнезда.
      Было непривычно гулять по коридору в тесном суконном мундирчике. Я одолжил его у зареченского хлопца Мишки Криворучко, которого еще при гетмане выгнали из гимназии за то, что он побил окна в доме помещика Язловецкого. Мундир жал под мышками, было жарко.
      Чем больше собиралось в актовом зале народу, тем страшнее становилось мне. Ведь я никогда раньше не декламировал на таких вечерах. В классе у доски я читал наизусть вирши, но то были в классе, где сидели свои, знакомые, хлопцы из высшеначального.
      Здесь же многих людей, особенно военных, я не знал. У меня сильно колотилось сердце и тяжелели ноги, когда мы с Куницей, прогуливаясь по коридору, подходили к дверям зрительного зала.
      - Говорят, на Русских фольварках сегодня выключили электричество, чтобы у нас горело всю ночь. Слышал? - прошептал мне Юзик.
      - Да? Нет, не слышал! - ответил я.
      На Заречье, где жили мы, и вовсе никогда не было электричества. Стоило ли мне теперь из-за этого тревожиться? Зато я все чаще подумывал: а не сбежать ли мне отсюда, пока не поздно? Самое страшное - мне все больше и больше казалось, что я забыл стихи. Шевеля холодными губами, я шептал про себя строчки и с перепугу вовсе не понимал ничего. Чудилось, что это не я читаю, а что рядом со мной идет совсем незнакомый человек и нашептывает на ухо какие-то чужие и непонятные слова.
      А тут еще Куница пристал. Заглянув мне в лицо, он засмеялся:
      - Йой! Чего ты такой белый, Васька, словно тебя мелом вымазали?
      - Откуда ты взял?
      - Да, откуда, - засмеялся Куница. - Я знаю, ты боишься. Правда? А ну, признавайся!
      - И совсем не страшно! - сказал я твердо, но тотчас предложил: - Юзик, а давай я тебе прежде прочту! Вот зайдем сюда! - И я кивнул головой на полуоткрытую дверь темного класса.
      Юзик заглянул в класс, но, видно, ему не понравилось, что в классе совсем темно, и он сказал, грызя кукурузу:
      - Нет, зачем здесь? Я тебя лучше в зале послушаю.
      - А как объявлять лучше: вирш Шевченко или вирш Тараса Григорьевича Шевченко?
      - Ну конечно, Тараса Григорьевича. Ведь так нам и Лазарев объяснял.
      В эту минуту пронесся черноволосый восьмиклассник с повязкой распорядителя на рукаве и закричал на весь коридор:
      - Артисты, на сцену!
      - Иди! - И Юзик втолкнул меня в освещенный актовый зал.
      По сцене бегали гимназисты, кто-то гремел гирями, выжимая их одной рукой. Пахло пудрой и нафталином. Я осторожно пробирался в глубь сцены, где было потемнее... Откуда ни возьмись, навстречу мне выскочил запорожец с седыми усами, в голубом кунтуше. Кривой ятаган висел у запорожца на боку. Я шарахнулся в сторону и чуть не полетел, споткнувшись о чугунную гирю. Яйцо запрыгало у меня в фуражке.
      Запорожец засмеялся и крикнул басом:
      - Ага, Васька, не узнаешь, а я тебе зараз голову срубаю! - Выхватив ятаган, он и в самом деле занес его над моей головой.
      Узнав по голосу, что это не настоящий запорожец, а наш одноклассник, долговязый Володька Марценюк, я мигом схватил его за глотку.
      - Это еще что за баловство? - послышалось сзади.
      Я сразу отпустил запорожца. Возле нас стоял Подуст.
      Я посмотрел на него и даже не поверил, что это Подуст. Из-под бархатного воротника его нового мундира торчал чистый крахмальный воротничок, редкие седые волосы были причесаны, даже пенсне он надел новое, парадное, с блестящей золоченой дужкой, которая, точно клешня рогача, впилась в красную, мясистую переносицу учителя. Прямо не верилось, что этот франт и есть наш старый, похожий на сельского дьячка учитель Подуст, которого мы все за его рассеянность прозвали Забудькой.
      - Ага... Манджура! - сказал он мне весело и хитро подмигнул. - Ну, держись, держись, я тебя выпускаю первым во втором отделении.
      В эту минуту на сцену вбежал черноволосый гимназист-распорядитель. Он бросился к Подусту и прошептал:
      - Георгий Авдеевич! Головной атаман едут...
      С улицы в открытые окна актового зала донеслось гудение машины.
      Все, кто был на сцене, подбежали к занавесу. Но дырок на всех не хватило, а меня совсем оттеснили. Я быстро спрыгнул с подмостков и, отбежав шага два в сторону, остановился у глухой полотняной стенки, которая отделяла актовый зал от сцены. Я мигом достал карандаш и проколупал в полотне очень удобную дырку. Через эту дырку я увидел, как батько Петлюра со свитой вошел в зал. Навстречу ему выскочил Прокопович и, уронив палку, обнял атамана. Они поцеловались. Даже здесь, за сценой, было слышно, как кто-то из них смачно чмокнул мясистыми губами. Гимназисты вскочили со своих мест и заорали "слава".
      Петлюра махнул им рукой, чтобы они садились, а сам направился дальше. Он прошел под самой сценой и сел в ложе, в каких-нибудь пяти шагах от меня. Очень было неприятно смотреть на него в упор, так и хотелось все время отвернуться, но я, пересиливая страх, смотрел.
      Одетый в синий, наглухо застегнутый френч, Петлюра сидел в ложе на плюшевом кресле, заложив ногу на ногу. В руках он держал фуражку-"керенку" с золотым трезубцем на околышке. Волосы у Петлюры были зачесаны налево и лежали гладко: наверное, он смазал их репейным маслом.
      Мне показалось, что я где-то видел Петлюру, но где - я сперва припомнить не мог, а вспомнил только после. На жестяной, выгоревшей от солнца вывеске у нашего зареченского парикмахера Новижена был нарисован вот такой же прилизанный, надменный мужчина.
      Петлюра все время озирался по сторонам, один раз он даже нагнулся и незаметно посмотрел под мягкий пружинный стул, на котором сидел, и, увидев, что под стулом никого нет, уже спокойнее стал рассматривать портреты своих министров.
      За плечами у батьки на деревянных перилах ложи сидел начальник контрразведки Чеботарев. Даже сами петлюровцы называли его Малютой Скуратовым. Чеботареву было скучно тут, в гимназии. Широкоплечий, с лицом, изрытым оспой, одетый в серую австрийскую форму, с тяжелым маузером на боку, Чеботарев позевывал - видно, ему очень хотелось уйти. Кроме Чеботарева, других петлюровских старшин в ложе не было.