Сердце Дьявола

И, пораженный догадкой, я вместо того, чтобы вскинуть Полину на руки, обернулся к Худосокову. Он, поняв мой немой вопрос, снисходительно закивал головой.

– Да... – сказал он с мерзкой для меня жалостью в голосе. – Мои люди сразу же после "побега" обнаружили детей. Я пораскинул мозгами и решил оставить их на пленэре с недельку. "Побегают под небом природы, сроднятся... Чужие мне в компьютере не нужны..." – подумал я и отдал своим людям приказ не выпускать их из ущелья. Кстати, они спасли их от сбесившегося волкодава.

– Это в первую ночь? – деловито поинтересовалась Полина. – Визг мы ночью слышали?

– Да, девочка, да, – ласково ответил Худосоков. – Дядя Дьявол спас тебя, для себя спас!

Полина скептически на него посмотрела и, показав язык, подошла ко мне и полезла на руки.

– На шею хочешь? – спросил я, зная, что дочь с малолетства любит ездить у меня на плечах.

– Хочу! – честно ответила дочь. – Но сестренка заревнует. Посади лучше ее.

И я, взяв Лену из рук матери, посадил на шею и заходил взад-вперед.

– Красных флажков вам не принести? – исподлобья спросил "гражданин Дьявол". – С надписями золотой краской "Слава КПСС" и "Миру – мир"? Давай, принесу, парад устроите?

– А кто-то говорил, что ты не шутишь! – ответил я, изобразив улыбку. – Нет, дядя Худосоков, все-таки мы тебя сделаем по всем статьям... Ой, сделаем!

– Валяйте! – просто усмехнулся Худосоков. – Но имейте в виду, что на это у вас, – он посмотрел на часы, – пятнадцать часов. Завтра с утра буду из вас компьютер делать. В историю войдете, гарантирую.

– А ты не боишься, что мы в этом твоем компьютере взбунтуемся и... – я оглянулся на детей, – и в порошок тебя сотрем, предварительно руками Шварцнеггера кое-что оторвав?

Худосоков внимательно на меня посмотрел, насмотревшись, заходил взад-вперед по комнате.

– А ведь ты прав... – сказал он, пройдя около ста метров. – Я об этом как-то не подумал... О бунте... Надо будет с БК-2 посоветоваться... Он непременно что-нибудь до завтра придумает... Получше обесточивания или, наоборот, электротерапии высоким напряжением... Спасибо тебе, Чернов Евгений Евгеньевич...

– Болтуном ты был, болтуном и остался... – раздался от стола голос Баламута, талантливо оркестрованный звоном бокала и сердитым шипением шампанского.

– Не ссорьтесь! – попросил Худосоков. – Это вредно. Пейте лучше шампанское, сейчас еще принесут.

– А если и оно кончится? – поинтересовался Баламут.

– Не кончится... – заверил Худосоков и направился в двери.

– Послушайте, господин Дьявол! – остановила его София, пригубив шампанского. – А на кой вам этот компьютер? Это же железка, как ни крути... Как он вам Империю Зла сотворит?

– Хороший вопрос! – улыбнулся Ленчик, явно довольный "господином Дьяволом". – Я хотел как-то вам об этом рассказать, но меня бесцеремонно перебили.

– Рассказывай, давай! – зевнул Бельмондо. – Тебя разве только ломом перебьешь...

– Чернов вам, наверное, рассказывал об этом месте, о Чимтаргинском горном узле... Об аномалиях геофизических, ртутных испарениях, о кольце, которое из космоса видно...

– Рассказывал... – хмыкнул Баламут, целуя Софию в шею. – Он еще его Сердцем Дьявола назвал... Не знали мы тогда, что пальцем своим он в самую твою ж... попал...

– Да, Сердце Дьявола – это в самую точку... – скривился Худосоков, явно огорченный тем, что его опять перебивают. – Так вот, мои ученые геологи и геофизики посредством точных инструментальных исследований установили, что в районе озера Искандеркуль, а точнее близ устья нашей пещеры существует сверхглубинная зона проницаемости. Сквозь эту зону из земного ядра выбрасывается не только атомарная ртуть, но и разнообразные элементарные частицы, некоторые из которых, извините, еще не "открыты" либо предполагаются только теоретически. Диаметр зоны выброса составляет всего около пятидесяти метров, так что элементарные частицы уходят в околоземное пространство очень тонким шнуром. В околоземном пространстве они рассеиваются, образуя довольно мощный слой, который включает большую часть пространства, используемого орбитальными космическими аппаратами... И совершенно случайно – из-за элементарной технической оплошности лаборанта третьей категории – мы выяснили, что через этот шнур и связанный с ним слой элементарных частиц, мы можем внедряться, – не падайте, – в структуру космического вакуума...

– Вакуума!!? – воскликнула Ольга, вспомнив лекцию Судьи.

– Да вакуума! То есть в Вечность... Македонский не зря здесь торчал столько времени, он чувствовал, что истинное Величие, а, следовательно, Вечность, вовсе не в Индии или где-нибудь еще, а здесь, у этого горного озера... Но мы отвлеклись. Так вот, через этот шнур и связанный с ним слой элементарных частиц, мы можем внедряться в компьютеры спутников (связи, телевизионных, метеорологических, навигационных и, естественно, военных), а через эти компьютеры во все мировые компьютеры. Вернее, сможем внедряться, когда в нашем распоряжении будет БК-3... И тогда... Что будет тогда, определите вы сами, став неотъемлемой и самой драгоценной частью этого компьютера... Так что все остальное за вами, милостивые господа! Прощайте, мы с вами больше не увидимся...

И, не дожидаясь реакции на свои откровения, скрылся за дверью. Но тут же вернулся. "Вспомнил какую-то гадость", – подумал я, увидев его довольную рожу. И Худосоков действительно выдал гадость, да еще какую! В душу, можно сказать, плюнул...

– Да, кстати, о так называемой реинкарнации... – начал он, стараясь выглядеть простецким человеком, вернее, простецким дьяволом. – Крючья, козлы, подкладки, Гретхен Продай Яйцо и Морская роса... Забудьте. Это все вам привиделось – Волосы Медеи просто-напросто вызывают галлюцинации, в том числе и групповые... Я думаю, вам пора знать, что я с "двушкой" над вами опыты проводил... Опыты, необходимые для скрупулезного исследования так называемой души...

– Врешь! – воскликнул я, не желая для Наоми участи приведения. – Крючья я сам делал!

– Их местные кузнецы выковали в ближайшем кишлаке. И подкладку Наомину тоже я подложил... Изготовил ее при помощи одной своей чрезвычайно потливой работницы и подложил. А веревка трухлявая – из тайной сокровищницы Македонского. И козлов я сам к вам сбрасывал – их Шварцнеггер руками ловил... И Ваньку Савцилло, и Оторвилапко тоже я. Первый любопытством излишним провинился, а второй забыл, кто в хате хозяин... А со вторым, вернее третьим туром ваших путешествий просто хохма была! Ну вот, ты, Баламут, как мог поверить в то, что на самом деле был Аладдином? А ты, Черный? Неужели ты меня не знаешь? Ну, разве мог я позволить вам сначала сбежать из КПЗ? А потом как заяц бегать от тебя по горам? Нет, ребята, простые вы, как валенки! В следующий раз, если, конечно, он будет, одного из вас непременно сделаю Дедом Морозом, другого – осликом Иа-Иа, а третьего – Змеем Горынычем...

Воспоминания привели Худосокова в прекрасное расположение духа. Он расцвел, расправил плечи и, с превосходством оглянув нас, вальяжно продолжил:

– Но самым трудным было сделать так, чтобы вы, там под Кырк-Шайтаном, пилюли в дырявом кармане моего бушлата нашли... Пришлось страху на вас нагнать... Но получилось, даже очень получилось. Я чуть не рассмеялся, когда Бельмондо, меня, спящего, обыскивать начал... Вообще, все так занятно получилось... – продолжил Худосоков, вдруг лукаво заулыбавшись. – Знаете, я уже сам путаться начал, что было на самом деле, а что в галлюцинациях. Вот, к примеру, я твердо знаю, что наяву была либо раздача бумажек, ну, помните, с надписями "Пуля", "Четвертование" и так далее, либо ваши тренировки с Шварцнеггером... Хотя, если прикинуть по календарю, то две недели тренировок вряд ли бы в первую декаду июля вместились... А с другой стороны Полина с Леной никогда до Канчоча не добирались...

– А откуда вообще ты знаешь о наших "галлюцинациях"? – спросила Ольга, сверля Худосокова глазами. – Я имею в виду детали типа крючьев и подкладки и тому подобное?

– Сюжеты некоторых глюков я с "двушкой" вам внушал. А в других вы говорили... – усмехнулся Ленчик. – Комментировали, так сказать, каждое свое действие. А я слушал. Там, в вашем краале у меня везде были жучки, динамики, дистанционные микрофоны...

– А тебя самого кто в крааль столкнул? Когда мы в футбол играли? А тайник? – начал я спрашивать, цепляясь за соломинку. – Камень, его прикрывавший, так в землю врос...

– Чепуха! – поморщился господин Дьявол. – Ловкость рук и никакого мошенничества. Сам я землицей швы тайника обмазал, мхом прикрыл. Я все всегда делаю обстоятельно и со вкусом. А в крааль никто меня не сталкивал... Вот еще... Сам не удержался... Увлекся, понимаешь, вашей неподражаемой игрой, варежку разинул...

– А сокровища, которые я... которые Македонский... – волнуясь, начал конструировать вопрос Баламут.

– Которые Македонский, – недослушав, съехидничал Худосоков. – А ты, дорогой бывший совслужащий, глючил по моему сценарию. И вообще, забудь о переселениях душ, умоляю... Двадцатый век заканчивается, а он – реинкарнация, реинкарнация...

Воцарившаяся пауза была невыносимой. Каждый из моих друзей пытался найти слабое место в объяснениях Худосокова (я видел это по их глазам), но ничего у них не получалось.

– Ты все у нас отнял... – сказал я, вконец потерявшись. – Даже надежду.

– Наоми он у тебя отнял! – мстительно выдавила Ольга. – Из-за нее убиваешься, да?

– Ну ладно, вы тут разбирайтесь в своем кругу, а мне к БК-2 пора, консультироваться насчет вашего возможного в будущем компьютерного бунта. До завтра...

Он уже повернулся, чтобы уйти, но задержался и, гнусно улыбаясь, сказал:

– У меня идея. Вы, я вижу, не верите, что никакой реинкарнации наоборот не было... А я не люблю, когда мне не верят, и потому предлагаю вашему вниманию любопытный аттракцион. Ольга Игоревна, подойдите, пожалуйста, ко мне.

Ольга вопросительно посмотрела на меня. Я недоуменно пожал плечами, и она пошла к Худосокову, уже стоявшему в дальнем углу столовой у большого плюшевого кресла. Когда девушка приблизилась, он глазами попросил ее сесть. Ольга села, устроилась удобнее. Ленчик же, ехидно глядя мне в глаза, вынул из внутреннего кармана пиджака золотой портсигар, а из него – шарик в серебряной облатке размером с горошину. И, протянув его Ольге, сказал:

– Разверни и съешь!

– Не делай этого! – вскричал я, бросаясь к ним.

– Перестань, Чернов! – поморщился Худосоков. – Ты все портишь! – Если бы я хотел сделать какую-нибудь гадость, я не стал бы мудрить.

– Да, гадости он делает с открытым забралом... – проговорила Ольга, проглотила шарик и мгновенно заснула.

6. Сон Ольги. – И на него нашелся Венцепилов. – Пуля выбивает память.

Как только Ольга мерно задышала, Худосоков надел ей на голову круглый прозрачный шлем (его принес Шварцнеггер), вынул из кармана пульт, нажал на нем несколько кнопок и сел на ближайший стул. Не успел он устроиться, как с потолка послышались звуки тихой завораживающей музыки. Через несколько минут она сменилась спокойным голосом Ольги:

– Кирилл, сын Лиды Сидневой и Житника пять лет воспитывался в детском доме; когда ему стукнуло одиннадцать, он сбежал и зажил самостоятельно. На этот поступок его подвигли инструкции матери и кое-что еще. Кирилл часто вспоминал, как она, укладывая его спать, становилась Ольгой и подолгу рассказывала о своих приключениях в Приморской тайге, в глубоких Шилинских шахтах и Средней Азии. Рассказывала об отчаянном прыжке без парашюта в памирские снега, об абордаже в Красном море, о госпоже Си-Плюс-Плюс и сгоревшей в огне мисс Ассемблер. Еще мама рассказывала о верных друзьях, всегда готовых прийти на помощь, и о врагах, которые восстают из могил... И о жизни... Мама рассказывала ему, как Господь, создав людей, разделил землю на рай – Эдемский сад, и все остальное – Ад. Как, поместив первых людей в рай, он пытался объяснить им, что для счастья надо научиться делать и не делать, думать и не думать. Но люди не выдержали испытание раем, не стали слушаться Бога и он, лишив их вечности тела, отправил в Ад на перевоспитание. В Аду люди научились прятаться в раковины от других людей, думали только о себе, подличали и убивали и, поэтому, прожив одну жизнь, так ничего и не понимали. Но Бог бесконечно добр и терпелив, он позволил каждой душе совершать все новые и новые попытки спасения. Получается, что жизнь, – говорила она, – одежда для души... Одежд этих много, и переодевания продолжаются, пока одежда не окажется впору, пока душа и тело не сольются воедино и не станут достойными рая.

– Так, значит, счастье только в Эдеме? – озабоченно спрашивал Кирилл. – В Аду его нет? Но мне кажется, что тетя Люся и дядя Вова из соседнего дома очень счастливые люди... Они всегда улыбаются, у них всегда веселая музыка, вкусные запахи, сильные машины. Тетя Люся как увидит меня, всегда что-нибудь дает... Платья у нее красивые...

– Они просто воспитанные люди... Спроси их о счастье как-нибудь сам... Увидишь, как потухнут их глаза.

– Но я тоже счастливый, мама...

– Дети счастливые потому, что появляются они в Эдемском саду... И лишь со временем вкушают от дерева познания добра и зла...

– ...А ты кем была, мама?

– Я помню только три жизни. Первая из них – жизнь Роксаны, самой известной жены Александра Македонского... У нее было всего несколько мигов счастья... Она жила в горах, у нее был добрый и сильный жених, и она могла бы прожить жизнь без бед и забот... Но появился Александр и увез ее... Она стала царицей мира, думала, что стала... Но Роксана была всего лишь красивой женщиной... И гнев и гордыня погубили ее... Вторая жизнь – эта... Жизнь твоей мамы Лиды Сидневой... Жизнь без гнева и гордыни. Мне многое пришлось вынести, но я все время притиралась. Сейчас мне хорошо – у меня есть ты, и я всех простила – родителей-алкоголиков, Венцепилова, Житника... Я научилась прощать... Сразу же после моей смерти я буду жить жизнью тети Ольги... Мы с ней объедем весь свет, испытаем все чувства...

Кирилл мало что понимал, но усвоил, что все у него будет... И богатство и нищета, и благородство и низость, и любовь и ненависть... Все будет, и он все проживет, а когда он все проживет, то превратится в лучик света, которыми теплится Вселенная... И он начал жить...

Потом маму-Лиду положили в больницу и Мирный узнал, что она проживет не более месяца. И начал пить. Когда Лида умерла, он напился совсем пьяным и всю ночь проспал на мокром снегу. И умер в больнице (на этом месте рассказа из закрытых глаз Ольги потекли слезы. Худосокова от них передернуло)...

После смерти Мирного Кирилл пошел к дяде Вове и тете Люсе, – продолжил повествование голос Ольги, – но они дали ему шоколадку и сказали, что у них болит голова...

И шестилетний мальчик стал жить один... Через неделю пришли женщина из милиции и тетя Люся. Тетя Люся сказала, что они с дядей Вовой усыновляют его. Но через три месяца отвезла его в детский дом... Воспитатель сказал потом Кириллу, что его усыновляли, чтобы забрать дом.

В детском доме Кирилл не потерялся. В последний год жизни мама-Лида обстоятельно объяснила ему, что надо делать и не делать, что бы и рыбку съесть, и на глаза недоброму воспитателю не попасться. Когда ему исполнилось одиннадцать, на него нашелся свой Венцепилов. И Кирилл, немедленно и не рассуждая, выполнил инструкцию матери: Если к тебе подойдет воспитатель и будет говорить то-то, и предлагать то-то, соглашайся и тут же уходи прочь из дома.

Год Кирилл ездил по стране. Он побывал и на Шилинской шахте, и на Ягнобе, и конечно, на Искандеркуле – одной из главных инструкций матери была: "Как только станешь взрослым, поезжай туда и изучи обстановку. Стену не ломай – ее все равно кишлачные восстановят".

До выполнения главной инструкции – "В первых числах июля 1999 года приди к краалю и спаси нас", заученной наизусть, как "Идет бычок, качается...", оставалось тринадцать лет, и Кирилл решил идти учиться. Он приехал на попутках в Душанбе и начал слоняться по рынкам и улицам. Через несколько дней на улице Кирова он приглядел себе женщину тетю Марусю.

Женщина оказалась доброй и не жадной и взяла его жить в свою половину финского дома. Муж ее, очень старенький бухгалтер-пенсионер, давно решил умереть и датой своей смерти установил дату распила им пополам лежащей во дворе чинаровой колоды в полтора обхвата. Пилил он двуручной пилой и каждое утро делал ею ровно семь возвратно-поступательных движений. Кириллу стало жаль дедушку, и он начал каждый вечер что-нибудь в распил подсыпать или засовывать. Но однажды обычно мало говоривший бухгалтер устроил скандал, кончившийся вызовом скорой помощи, и Кирилл перестал продлевать ему жизнь.

Бухгалтер в свое время был весьма влиятельным в городе человеком и незадолго до смерти усыновил Кирилла.

В институт Кирилл не смог поступить – Союз распался, началась смута, пенсии мамы Маруси не стало хватать даже на еду. И он пошел работать в Южно-Таджикскую ГРЭ горнорабочим. Там он узнал, что Чернов в 81-м году в драке на производственную тему сломал Житнику руку, а потом уволился и уехал в какую-то ГРЭ в Карелию или на Кольский полуостров. Еще он узнал, что Бочкаренко эвакуировался, кажется, в деревню под Харьковом или Ростовом. В Управлении геологии Кирилл узнал, что Баламутов по-прежнему работает в Магианской ГРЭ. Он поехал в Пенджикент, в котором эта ГРЭ базировалась, но Баламута увидеть не смог – он лежал в реанимации после того, как его ГАЗ-66 улетел в Зеравшан. В 92-ом Кирилл все-таки нашел безбрежно пьяного Николая в его душанбинской квартире. Он пытался ему что-то говорить, но безрезультатно. На следующий день ситуация не изменилась и Кирилл прекратил попытки добраться до сознания Баламута.

В конце 1992 года мама-Маруся умерла, и Кирилл уехал в Саратов к ее дальним родственникам. В 93 году его взяли в армию; отслужив свои два года в воздушно-десантных войсках, он демобилизовался и поехал в Душанбе искать Баламута. И в первый же вечер к нему пристали на КПП и хотели ограбить; Кирилл вырвался, но далеко убежать не смог – две автоматные пули догнали его. Одна из них попала в голову, и Кирилл все забыл.

Полгода он пролежал в госпитале 201-й российской дивизии. Вылечившись, уехал в Саратов жить дальше...

* * *

Голос Ольги растворился в жизнеутверждающей музыке. Послушав ее с минуту, Худосоков нажал кнопку на своем карманном пульте. Музыка смолкла, и Ольга открыла глаза.

– Пресс-конференция из прошлого открыта! – ухмыльнулся Худосоков. Позволю себе задать первый вопрос: Кем вы, мадам, были только что были?

– Не знаю... – растерянно ответила девушка. – Я, как Бог или Судьба, наблюдала сверху... Иногда была Кириллом, иногда его матерью...

– Это был сон? – задал Ленчик второй вопрос.

– Нет! – твердо ответила Ольга. – Это было! Я все видела своими собственными глазами! Я даже знаю, почему Николай пил горькую – достали его жена Наташка и медсестра-любовница... И еще он схватил...

– Достаточно! – поднял ладонь Баламут. – Кто старое помянет, тому глаз вон.

– Ну и прекрасно! – улыбнулся Худосоков, затем поднялся со стула и направился к двери, цитируя себе под нос Шекспира:

– "Жизнь – сон бредовой кретина. Ярости и шума хоть отбавляй, а смысла не ищи"...

И скрылся за дверью, довольный собой.

7. Обвел нас вокруг пальца... Насмеялся... – Все держится на зле? – Все против всех...

– Обвел нас вокруг пальца... – покачал головой Бельмондо, когда мы мало-помалу пришли к мнению, что "реинкарнация наоборот" – всего лишь ловкость рук Худосокова.

– Насмеялся, гад! – вздохнул Баламут, вспомнив свой исторический роман с Роксаной. – В душу наплевал.

– Именно в душу... – грустно улыбнулась Ольга. Она только что закончила причесывать Леночку и теперь думала, что изобразить на головке Полины.

* * *

...Через полчаса после ухода Худосокова в столовую пришел Шварцнеггер со своими людьми. Они, позволив взять с собой шампанского и фруктов, отвели нас в спальни.

Спальных комнат было три, все они выходили в обычную гостиную с тяжелыми креслами, стеклянным столиком и торшером. Гостиная запиралась тяжелой металлической дверью, окон ни в одной из комнат, естественно, не было.

Ольга с Вероникой уложили детей в дальней комнате; они заснули сразу (с ними заснула и Вероника). А мы продолжили последний свой банкет. Шампанское, которое нам принесли (два ящика) было без "благостных" добавок и понемногу настроение каждого из нас пришло в норму – то есть мы начали оценивать положение адекватно реальности. Оценка эта не привела ни к чему хорошему: ощущение полной беспомощности рождало в наших сердцах неприязнь друг к другу.

– Правильно он говорил, что все держится на зле... – вздохнул Бельмондо, потрагивая свои бедные уши.

– Наверное, – согласился Баламут, пристально разглядывая о задумавшуюся Софию. – Вот возьми меня с женой... И получится, что добро – это декоративные цветочки на дереве зла... Раз в неделю уходит, трахается с кем-то, я ночь не сплю, руки на себя наложить хочется... Один мой приятель на батарее парового отопления повесился от супружницы своей... Привязал к верхней трубе петлю короткую, лег животом на пол и своим весом удавился... Тридцать пять ему было, молодой, здоровый, вскрытие сделали, а у него внутри полный букет на ближайшее будущее – раки-сраки, атеросклерозы, камни и циррозы... Доколе, ты, София, будешь трахаться на стороне?

– Интересный вопрос... – проговорила София, внимательно посмотрев на мужа. – Если мы отсюда выберемся, то каждую неделю. Но, так как эта перспектива кажется мне фантастической, скажу, что ты был мне нужен для того, чтобы было к кому возвращаться... Понимаешь, так легче уходить вовремя...

– Говорила, что любишь... – сломавшись, проскулил Баламут.

– Любила... Может быть... А потом... Понимаешь, Коль, ты надежный какой-то. А надежность мужика для любой женщины – это всего лишь крепкий тыл...

– Сильно говоришь... – усмехнулся я.

– Но лет через десять, Коля, я стала бы лучшей женой на свете... – улыбнулась София улыбкой лучшей в мире жены. – И мы бы родили с тобой мальчика и девочку...

Баламут начал надуваться. Я хорошо знал его – еще минута и ничто не сможет остановить его... Ольга с Софией забеспокоились и с надеждой в глазах посмотрели на меня.

– Спокойно, Коля, спокойно, – сказал я, присев перед другом на корточках. – Пойми, хотя наш спор теоретический, меня не оставляет надежда, что если мы перессоримся, то Худосоков может отложить на несколько дней нашу компьютеризацию. Какой ему резон из психов компьютер собирать? Сечешь масть?

Коля, явно сбрасывая пар, смотрел на меня некоторое время, затем положил свою пятерню мне на макушку и начал ерошить волосы.

– Сказали "А", надо сказать и "Б", – продолжил я, усаживаясь в свое кресло. – Теперь, ты, Баламут, должен доказать нам, что в основе твоего отношения к Софии – зло...

– Я ее люблю ненавистью, – поморщился Николай. – Недавно я понял, что если София не будет наказана Богом за то зло, которое она мне причинила, то Бог, любовь, дружба, мораль, наконец, – это пустые слова, не имеющие ровно никакого значения...

– То есть добро не имеет значения, – усмехнулась Ольга. Я посмотрел на нее и понял, что она уже придумала, что скажет обо мне.

– Да! – твердо сказал Баламут. – Как только я ее увидел, я подумал, что трахать ее большое удовольствие... Личико симпатичное... Мякенькая, пылкая, умелая... И с той самой секунды похоть с огромным отрывом заняла первое место в моих приоритетах... На втором месте шла ее очаровательная коммуникабельность... Но и она, и все остальное мне было по фигу – я хотел трахать, трахать и трахать, а когда не мог, вчистую вытрахивался, на все остальное мне было наплевать...

– Достаточно! – поднял я руку. – Суду все ясно. Не будем обобщать...

– Почему не будем... – проворчал Баламут. – Вывод ясен – добро в наших отношениях и не ночевало... Ну а ты, Боренька, что скажешь по существу вопроса?

– Не знаю, – пожал плечами Борис. – Мне повезло – я женился на проститутках. Они дорожат мною... Я имею все, о чем только может мечтать мужчина... Но я чувствую, что лишь небольшая моя часть реализуется в наших семейных отношениях. Короче, "сердце холодно и спит воображенье". Я использую их, они меня используют... Мы живем... как проститутки. Ты мне – я тебе...

– Равновесие добра и зла? – усмехнулся я. – Или их союз?

– Не знаю... Но ты сам когда-то говорил, что если что-то не развивается, значит деградирует... Значит, я деградирую... Доволен? Вон Ольга что-то хочет сказать о тебе...

– Да хочу! – мрачно улыбнулась моя подруга. – Но исключительно для ушей Худосокова. Черный, вообще-то, большая бяка. Я часто его ненавижу... Но в кавычках... Его слишком много... Помните Горохова? Он давит... Он знает, как вы должны выглядеть, как думать, как одеваться... Зануда. Каждой бочке затычка. А сам ходит, как шантрапа, нечесаный, в земле ковыряется, улиток собирает, яблоки с земли ест... С ним нельзя просто жить... Он не может просто лежать на диване и смотреть "Диалоги о животных". Он не может просто ходить в гости... Он вечно в чем-то копается, рефлексирует. Вечно что-то придумывает... С ним тяжело... Если мы выживем, я, наверное, смогу прожить с ним еще пару лет, но не больше...

– А почему ты, зная все это, с ним сошлась? – спросил Баламут, премного довольный тем, что мне сначала надавали кирпичом по голове, а потом бросили в ледяную воду.

– Никого другого рядом не было... Чистеньких мальчиков из офисов не люблю, вы знаете. Да и Черного жалко было... Такими глазами смотрел: уйдешь – помру, застрелюсь, исчезну, испарюсь...

– Да... – поджав губы, протянул я, весь красный от стыда. – Никакого добра... Немного жалости, но очень унижающей... Прав Худосоков... Меня что-то потянуло руку ему пожать...

– Не надо о нем! Умоляю! – взмолилась Ольга. – Твоя очередь тортами кидаться...

– В меня кирпичами кидалась, а сама на торты надеешься? – недобро усмехнулся я. – Тебе какой? "Птичье молоко" или "Кутузовский"?

– Да что ты мне нового скажешь? – вздохнула Ольга, устраиваясь в кресле с ногами. – Ты мне уже все высказал. И не раз.

– А я не собирался тебе ничего говорить... И Борису, и Николаю. Козе понятно, что если строить жизнь на правде, то ничего хорошего не получится, потому что человеческая правда – это зло без маски. Зло и для того, кто ею пользуется, и для того, кому она предназначена.

– Почему человеческая правда – это зло? – удивилась София.

– А потому что большинство людей несчастно. Люди весьма далеки от совершенства, в том числе и внешнего; они часто не умны и редко удачливы. И это – главная человеческая правда. И поэтому люди предпочитают строить жизнь на лжи – на лицемерии, обмане, религии. И все получается тип-топ, ибо ложь – это зло в маске доброты. В маске, которая большинство из нас устраивает.

– Опять запутался, да? – сочтя мою паузу затянувшейся, участливо спросил меня Бельмондо.

– Да нет... Просто вспомнил Ахматову:

Я знанье то приобрела

За сотни преступлений.

Живым изменницей была

И верной – только тени...

Я не закончил читать – во всех комнатах одновременно погас свет. Мы еще с полчаса позвенели в темноте бутылками и фужерами, затем сон и шампанское сморили нас одного за другим...

8. Медкомиссия и антропометрия. – Каждому свое место. – Нет, нет, только не это!!!

Утром в 7-30 пришел Шварцнеггер. Как только он вошел в комнату, мы набросились на него. Схватка длилась недолго: через пять минут цербер праздновал полную и безоговорочную победу.

Из бессознательного состояния нас вывели женщины в белоснежных халатах. Они бесстрастно оказали нам первую и, видимо, последнюю в нашей жизни медицинскую помощь и удалились. Затем Шварцнеггер тщательно поправил прическу и отвел нас в столовую. Завтрак был сытным и с "благим" шампанским в неограниченном количестве.

После завтрака пришел недовольный Худосоков; походив вокруг стола, он сказал, что сердце расшалилось и поэтому наша поголовная компьютеризация откладывается на неделю.

– Сегодня пройдете медицинский контроль и антропологические измерения и можете бухaть до следующего понедельника, – провещал он и направился к двери.

– А чье сердце расшалилось? Твое? – спросил я ему вслед. Худосоков на мой вопрос обернулся и, вдавившись в меня тяжелым взглядом, коротко ответил:

– Дьявола.

И ушел, не прикрыв за собою дверь.

* * *

Ответ Худосокова поверг нас в раздумье. Мы почувствовали, что знаем что-то сокровенное о Сердце Дьявола, что был какой-то вещий сон, и стоит лишь немного напрячься, и он вспомнится нам, и все прояснится. Наше душевное напряжение (именно оно – так нам показалось) смяло все окружающее, оно заколебалось и исчезло, и мы оказались в самом центре пустого пространства, распространяющегося до самых границ Вселенной. И это пространство напомнило нам откровения Судьи:

– ...в космическом вакууме все взаимосвязано – это... единая сущность, похожая на абсолютно твердое тело...

И мы, уверовав в эти слова, устремились на самый край Вселенной и услышали там смятенные голоса-мысли:

– Сердце Дьявола забилось! Оно забилось!!!

И не успели мы вникнуть в эти, несомненно, панические слова-мысли, как раздался звук, немедленно разрушивший бесконечную доступность Вселенную, звук, тотчас же вернувший нас в лапы Худосокова – это со стола упала на дерево пола столовая ложка.

* * *

...Первыми на медкомиссию ушла Ольга с детьми. Полторы бутылки шампанского прилепили к ее лицу отчетливую тень равнодушия. Через час увели Веронику с Софией, затем Бельмондо. Проводив его глазами, Баламут поморщился:

– Мы тут как евреи в Освенциме. Нас измеряют, над нами издеваются, а нам все до лампочки... Стадо баранов, хоть шкуру снимай...