Сердце Дьявола

– Погоди, Ленчик! Не выходи. Я Баламута с Борисом вспомнил... Не смогу я тебя в плен брать, прости...

Я говорил, а слезы, смешанные с потом и кровью, неожиданно потекшей из раны, выедали мне глаза. Я вытирал их секунду, может быть две. Этих секунд Ленчику вполне хватило, чтобы скатится на дорогу. Когда мое зрение восстановилось, я увидел его уже стоящим на обочине на коленях. В руках у него был пистолет-пулемет. Дуло его жадно разглядывало то Полину, то Леночку.

– Слазь, давай! – крикнул Худосоков. – Дочки твои пришли! Поздоровайся, соскучился, небось!

А в глазах моих было черным-черно. Думал упаду. Но я смог преодолеть слабость и, волоча за собой автомат, пошел вниз...

Полина и Лена были измождены до крайности. Платьица ободранные, личика чумазые... Я сел на корточки, привлек дочек к себе. И не знал, что говорить.

– Ты, пап, не расстраивайся! – сказала Полина. – Мы обязательно выберемся отсюда...

– А как вы здесь очутились?

– Мы решили к метеостанции идти. Устали очень, особенно Лена. Я ее на руках несла. И часто отдыхала. А потом мы выстрелы услышали, и я догадалась, что это ты стреляешь. И пошли назад.

– А я их увидел! – закончил за Полину Ленчик.

– Господи, какие же вы изможденные! – проговорил я, с горечью рассматривая детей.

– Хватит сопли распускать! – выцедил Худосоков. – Бери девочек на руки и пошли.

– Куда?

– Как куда? В Кырк-Шайтан! Там все на мази, а охранников мы быстро назомбируем.

Я взял девочек на руки и пошел к Кырк-Шайтану. Худосоков, повесив на плечо мой автомат, пристроился сзади. Оглядываться он запретил – не хотел, чтобы я видел, его ковылянье.

До поляны под Кырк-Шайтаном мы дошли за час. У Худосокова обильно закровоточила культя, и он не мог больше идти. Присев на камень, он сказал:

– Иди в Центр и приведи пятерых охранников с носилками. Если через час тебя не будет, я прострелю голову Полине. Еще через час я сделаю тоже с Леной. Фамеди[39]?

– Сколько времени? – спросил я. Мои часы разбились в столовой во время драки с синехалатниками.

– Пять пятнадцать.

– За час я не успею. Охранники могут меня не послушаться. Да и двери надо разваривать.

Худосоков залез в нагрудный карман и достал нечто, напоминавшее маленький пейджер и протянул его мне.

– Войдешь в Центр, нажми на эту синенькую кнопочку.

– И они будут меня слушаться?

– Нет, слушаться они тебя будут, если нажмешь на красную.

И выцедил презрительно:

– Ты что за дурака меня держишь?

* * *

Я добежал до Центра за двадцать семь минут. Еще десять понадобились, чтобы разварить одну из дверей, нажать на синюю кнопочку и снять наручные часы с убитого охранника... Ну, еще я на минутку заскочил в столовую посмотреть на Баламута. Он был мертв, но лицо у него выглядело довольным. Закрыв ему глаза, я ринулся назад. Когда до поляны под Кырк-Шайтаном оставалось полкилометра, час, отведенный мне Худосоковым, истек. Минуту спустя раздался выстрел, показавшийся мне очень громким. Я упал ничком на дорогу и завыл белугой...

* * *

Я шел на поляну с твердым решением задушить Худосокова. И наверняка бы сделал это, даже если бы он нашпиговал меня свинцом. Однако небеса были, видимо, на стороне негодяя – когда до цели оставалось пройти всего ничего, меня обогнал джип с охранниками. К счастью, небеса переменчивы: не успел джип отъехать на пару десятков метров, как был обстрелян из придорожных кустов...

Перестрелка длилась всего несколько минут и закончилась весьма эффектно – пуля, попавшая в бензобак, превратила джип в ярко пылающий факел.

Я не стал им восторгаться, а бросился к поляне. И в рощице, ее окружавшей, наткнулся на Ольгу, любовавшуюся своей работой, то есть пылающим джипом.

– Что с Полиной? Жива? – спросил я, впрочем, уже зная ответ – в глазах Ольги не было смерти моей дочери.

– Живы обе... – пошла она вперед. – А Софию он убил...

Выйдя из рощицы, я увидел Полину с Леночкой. Они сидели рядышком на толстом, в обхват, березовом бревне. Перед ними лежала София.

Помолчав над ее телом, я попросил рассказать мне, как все случилось.

– Как только ты ушел, мы с Леночкой в песке стали играть, – начала Полина, вытря платочком заплаканные глаза. – Я построила свой город, она – свой. Мое население выращивало картошку-синеглазку и пятнистых кроликов, а Леночкино – редиску и поросят. И мы продавали друг другу товары. Когда я привезла на рынок кроликов, то в кустах у речки увидела тетю Олю. Она показала мне рукой на свой автомат, потом – чтобы мы спрятались. Хорошо, что ваш Худосоков заинтересовался нашей игрой. И растерялся немножко, когда я в его глаза песчаным кроликом кинула... Потом схватила Лену и петлями вон к тем кустам побежала...

– А мы с Софией застрочили по нему, – продолжила Ольга рассказ. – А он, черт хромой, молнией к этому бревну кинулся, залег за ним и ответил... Представляешь, вслепую – в глазах песок, жмурится, а стреляет. И Софии прямо в сердце попал, она только охнула. И представляешь, я глаза на нее всего на секунду перевела, всего на секунду... И за эту секунду Ленчик испарился...

– Он убежал туда, – показала подбородком Полина в сторону облепиховой рощи.

– А вы не боитесь, что он вернется? – спросил я, взяв в руки автомат Софии.

– Там Вероника сторожит в скалах над тропой... – ответила Ольга. – А где ребята?

– Убил он Бориса. И Баламута тоже, – сказал я, чернея.

– Ты что!!?

– Да... – вздохнул я и рассказал о последних минутах жизни Бориса и последнем желании Баламута...

– Я знаю, что они для тебя значили...

– А что за одиночный выстрел я слышал? – спросил я, чтобы не думать о смерти товарищей. – Ну, за несколько минут до того, как ты джип с охранниками успокоила?

– Это я стрелять училась... – отвела взгляд Полина.

– Ну и как?

– Нескольких килограммов не хватило...

– Каких килограммов?

– Веса... Я его после выстрела удержать не смогла...

– Не расстраивайся. Вернемся в Центр, я тебе пулемет подарю. Станковый. Из него ты сможешь стрелять...

– Правда?

– Шутка.

– Я из-за этого выстрела не знала, что и делать – то ли сюда бежать, то ли в показавшийся джип целиться... – сказала Ольга, прикрывая лицо Софии своей курткой.

– Я мог в этом джипе сидеть... – посмотрел я внимательно в глаза подруги.

– Я бы увидела, – не отвела девушка глаз. – Или почувствовала.

Мы помолчали.

– Ну ладно, я пойду... – сказал я, поднимаясь.

– За ним побежишь?

Посмотрев в глаза Ольги, я увидел одну усталость.

– Да, побегу... Не ранен он? – спросил я, ощупывая рану на голове.

– Если был бы ранен, не убежал бы так быстро... Давай посмотрю, что там у тебя.

Рана была в порядке и я, вставив в автомат Софии полный рожок, ушел.

Через десять минут я нашел Веронику, взял у нее пистолет (Беретта-99), кобуру к нему и отправил девушку к Ольге. О смерти Бориса не сказал – смалодушничал.

Я знал, где искать Худосокова. Даже не знал, чувствовал, что он сидит в известковом гроте, в котором Баламут-Аладдин провел ночь с наложницей с красивым пупком.

Грот я увидел издалека. Перед ним стоял Худосоков и наблюдал, как бородатый таджик в чалме и ватном полосатом чапане седлает лошадь. Выстрелил я, не раздумывая – пусть Аллах думает как уберечь от моих пуль своего подопечного.

Аллах уберег, как своего подопечного, так и Худосокова. Подопечного – бросив его за ближайший камень, Худосокова – дав ему возможность ускакать на лошади. Но и мне он, в общем-то, помог: испугавшись выстрелов, прямо на меня выскочила из кустов оседланная молодая кобыла, наверняка принадлежавшая таджику в чалме. В книге моей жизни без сомнения была запись о том, что я смогу ухватить ее за поводья и поэтому следующую секунду я уже мчался вслед за Худосоковым.

Я хорошо знал лошадей – в моей партии всегда было пять-шесть доходяг, на которых можно было нагрузить килограмм по тридцать, не больше. То есть две бороздовые пробы или два полупустых ягдтана[40]. Но были и красавцы-кони на ровном месте немедленно срывавшиеся в галоп. И эта кобыла была ничего – скакала будь здоров. Не прошло и пяти минут как мои брюки разошлись на две половинки, а впереди я увидел Худосокова, нещадно погонявшего свою лошадь. Тропа к этому времени перешла в ровную троговую долину и наши лошади перешли на галоп.

...Галоп – это что-то. Сначала даже страшно. И от выпученных глаз лошади, и от неимоверных скачков, и от того как немедленно перед тобой пожирается пространство... Но потом, когда понимаешь, что ты вполне способен удержаться в седле и не улететь в небо и что лошадь прекрасно видит, куда скачет, то ничего кроме восторга в твоем теле не остается...

Однако Худосоков восторга не испытывал – таджик в чалме отдал ему не лучшую лошадь. Скачок за скачком я приближался к нему. Вот, уже можно попытаться сбить его очередью. Наверное, можно было приблизиться и на меньшее расстояние, но "калаш" все более и более превращал мою спину в сплошной синяк, и мне очень хотелось, чтобы он быстрее прекратил это весьма болезненное для меня занятие и занялся своими непосредственными обязанностями. И я, замедлив движение свой кобылы, достал автомат из-за спины и выстрелил. И тут же был позорно сброшен на землю. Я забыл, что эта девица боится выстрелов, и потому оказался в партере. Придя в себя и поняв, что кости целы, я устремился взглядом в сторону цели и к радости своей увидел, что она повержена: лошадь Худосокова билась в предсмертных судорогах, а сам он на четвереньках быстро поднимался по каменистому склону. Я поднял автомат и нажал на курок. Но выстрелов не последовало. "Черт, заклинило!" – принялся я возвращать оружие в чувство. Но оно и не думало проявлять никаких признаков желания поработать. И, взбешенный, я забросил его в протекавший рядом ручей. И, представляете – он застрочил на радостях. Еще как! Пули пролетали рядом со мной, да так близко, что я заподозрил, что покрывал он мою спину синяками не забывшись в азарте скачки, а по злому умыслу.

Когда автомат настрелялся и умолк, я вытащил пистолет из кобуры и, не таясь, пошел за Худосоковым. Не таясь – так как, судя по всему у него не было пистолета (свой автомат он бросил на поляне). Долина была троговой, ледник, текший по ней десять тысяч лет назад, стер все более-менее выдающиеся неровности и до самого гребня склон ее хорошо просматривался.

Ленчик бежал на четвереньках в ста пятидесяти метрах передо мной. Время от времени он оглядывался, показывая мне заполненные животным страхом глаза.

Передвигался он довольно быстро. Впереди, естественно, шли руки, затем шла укороченная нога, затем здоровая. Мне стало его жалко, и я вспомнил убитых им Баламута и Бельмондо. Когда память дошла до золотых волос Софии, так не идущих к мертвенно-бледному ее лицу, я прибавил шагу.

Не скрою, сначала мне нравилось идти по камням и делювию[41], испачканным кровью, лившейся из разбитой культи Худосокова. «Испачканным... Да, испачканным... – думал я, рассматривая пятна еще живой крови. – Он, как родился, все стал пачкать самим фактом своего существования. И теперь, напитавшись его подлой кровью, начнет произрастать всякая гадость?» И я принялся топтать пятна, отбрасывать ногой в сторону окровавленные камни. Но, заметив, что ужас в глазах Худосокова подкрасился тенью удовлетворения, взял себя в руки.

Настиг я его там, где и хотел – на самом водоразделе. Был уже поздний вечер. Солнце вот-вот должно было спрятаться за зазубренным горизонтом. Худосоков сидел и смотрел на солнце, а я смотрел на него и видел его уже готовые к смерти глаза, уже серое, почти трупное лицо. Потом смотрел ему за спину и видел уже приготовившиеся ко сну горы. Лишь верхушки их были освещены солнцем, но и они одна за другой погасали.

– Ну, что, Ленчик, пора нам... – сказал я, помахивая пистолетом. – Тебе туда (кивнул в небо), а мне туда (махнул рукой в сторону Кырк-Шайтана).

Ленчик молчал.

– Ну, скажи что-нибудь напоследок... – предложил я, как ни странно оттягивая... убийство. Да убийство... Стрелять в бою, когда на тебя нападают, или ты нападаешь – это одно, а расстреливать – это другое... Это работа не для любителя Ренуара и Рабле.

– А что говорить? – бесцветно проговорил Худосоков. – Сам скажи что-нибудь напоследок.

– Я так с тобой наговорился, что очень уж не хочется...

Перед тем, как выстрелить, мне захотелось посмотреть на солнце. Оно уже почти скрылось в седловине между двумя высокими пиками.

"Вот спрячется, и выстрелю, – подумал я и уставился в красный, медленно сокращающийся солнечный краешек.

Солнце не успело скрыться, как раздался выстрел. Я посмотрел сначала себе на грудь – она была пробита пулей и сердце мое уже не билось. Потом посмотрел на Худосокова и увидел его сидящим с пистолетом в руках.

– Последняя пуля... – сказал он чуть виновато. – Для себя берег... Прощай, Черный... Ты больше не будешь много говорить...

В глазах Чернова почернело, и он провалился в самую глубокую в мире пропасть.

* * *

Я открыл глаза, но ничего не увидел. Кто-то сопел справа от меня, кто-то кряхтел слева. Смутное подозрение охватило меня, и я спросил:

– Где я?

– Где, где, – услышал я голос Баламута. – В КПЗ. Ты там осторожнее у двери, мы там сортир устроили.

И сразу же мне в голову ударил острый запах мочи. И я все понял.

– Отомстил хоть за нас Худосокову? – ехидно спросил Бельмондо, голосом человека, у которого заткнуты ноздри.

– Почти... – ответил я. И сделав паузу, констатировал:

– Опять, значит, глюки...

– Опять, – вздохнула София.

– Просто замечательно, – улыбнулся я. – Просто замечательно сидеть в КПЗ с живыми друзьями и любимой девушкой. А в глюке я жить без вас не хотел...

* * *

Когда дверь открылась, мы все вместе накинулись на Шварцнеггера и сопровождавших его охранников. Наверное, они не успели с утра сделать зарядку и восприняли возникшую драку, как легкую разминку. Через три минуты все мы, кроме Вероники, расхлебывали свои нокдауны. Расхлебав, сдались на милость победителям.

3. У него все схвачено, за все заплачено...

Как только исчезла Вероника, Диана Львовна засучила рукава и пошла в милицию. И через день ей сообщили, что из Москвы исчезли также София Баламутова и Ольга Юдолина, и по факту каждого исчезновения заведены уголовные дела. После похищения дочерей Чернова, все дела были объединены в одно производство. Еще через несколько дней Диана Львовна узнала, что следы некоторых пропавших (Ольги и мужчин) обрываются в древнем городе Самарканде. И что все люди, которые с ними сталкивались, в настоящее время либо мертвы, либо помещены в психиатрические лечебницы в состоянии полной невменяемости.

Диана Львовна догадалась, что все эти исчезновения и умопомешательства – дело рук каким-то образом выжившего Худосокова. Она пыталась рассказать следователю о своих подозрениях, но тот, уставившись в ее бархатные тициановские груди, отмахивался – сгорел, мол, ваш Худосоков в своем доме на Клязьме. Отмахивался, пока у дверей одного из московских отделений милиции не был обнаружен дипломат с цветными фотографиями всех пропавших, включая и детей, убитых и изувеченных. На оборотной стороне каждой фотографии рукой Худосокова было выведено: "Мы квиты! Л. Худосоков" В том же дипломате находились вещи с многочисленными следами крови – блузки, платьица, купальники, колготки. Лабораторные анализы показали, что кровь на них по составу соответствует крови Леночки, Полины, Ольги и Софии. Тщательный анализ фотографий (их было около двух десятков) позволил сделать вывод, что некоторые из них были сделаны, скорее всего, близ небольшого кишлака, располагающегося между Самаркандом и Бухарой. Следственная бригада по соглашению с узбекскими властями выехала в этот измученный солнцем кишлак и скоро нашла двух чабанов, ставших невольными свидетелями расправы над похищенными.

Чабаны рассказали, что в начале июля, поздно вечером они искали близ кишлака потерявшихся баранов и в одном из распадков видели, как убили ножами трех мужчин среднего возраста, трех молодых женщин и двух маленьких девочек, все русские и все изможденные пытками. После казни трупы сфотографировали с разных сторон, затем покидали в бортовой уазик и увезли в пустыню. В милицию чабаны не пошли потому, что убийцы были в милицейской форме. Обследовав указанный им распадок, оперы нашли на камнях следы крови Софии и, с меньшей долей уверенности – Вероники. И дело было положено в дальний ящик.

4. Море шампанского. – Империя Добра, Империя Зла... – Сюрприз Дьявола.

Когда мы сдались (о, Господи, последнее время мы только и делаем, что сдаемся!), нас отвели в столовую и посадили за огромный стол, ломившийся от фруктов и разнообразнейших яств. Увидев его еще от двери, Бельмондо, забыл о разбитых губах и воскликнул:

– Вот это да!

– Англицкую королеву ждете? – спросил я у Шварцнеггера, сопровождавшего нас.

– Вам необходимо усиленное питание... – буркнул он, недовольный тем, что приходится говорить. Или тем, что пятнадцать минут назад мне удалось расквасить ему нос.

– Шампанского-то сколько! – воскликнула София, поглаживая глаз, обещавший к вечеру породниться с прекрасным синяком.

– Еще бы прислугу в ливреях... – изрекла Вероника, оторвав виноградинку от огромной кисти, томно разлегшейся на персиках, гранатах и грушах, отдыхавших на просторных серебряных блюдах перед неминуемой гибелью в наших желудках. Последних пятнадцать минут она была левшой – правая ее кисть была разбита скулой Шварцнеггера.

Не успела она поднести виноградинку ко рту, как за каждым из нас появилось по официантке в национальных таджикских платьях.

Не тратя время на формальности, мы выпили по фужеру шампанского. Оно было столь замечательным, что мысль о повторе показалась всем предельно очевидной.

– В него что-то подмешано... – удовлетворенно сказал Баламут, осушив второй свой фужер.

– Да... – согласилась с ним умиротворенная Вероника. – Не успела выпить, как никакой тревоги в душе не осталось... Одна благодать и никакого пьянства...

– Ну и замечательно! – улыбнулась Ольга. – Пойдем на свою Голгофу в хорошем настроении... – И принялась накладывать мне в тарелку закусок и делала эта со знанием моих вкусов...

– А вы заметили, как изменился Худосоков? – спросил я, указав прислуживавшей мне девице на свой пустой бокал. – Помните, каким он был в Приморье, на Шилинской шахте?

– Зверем тогда был... – покачала головой Ольга, намазывая на ломтик белого хлеба черной икры. Заметив, что я смотрю на ее творчество с глубоким интересом, отдала бутерброд мне. – Словарный запас – триста слов. Пантера, стреляющая с лета... И...

– Что "И..." – переспросила София игриво, догадавшись по интонации и блеску глаз Ольги, что речь идет ни о чем ином, как о мужских достоинствах Худосокова...

– Член у него знаменитый! – воскликнул Баламут, довольно благодушно посмотрев на свою жену-распутницу (сказались, видимо, два фужера с благодатью).

– А вы откуда знаете? – поинтересовалась явно заинтригованная София.

– Да на Шилинской шахте его одна буйная сумасшедшая, Юлька ее звали, в плен взяла, – улыбнулся я, воочию вспомнив, как застукал Юльку с Худосоковым в храме любви Инессы. – Так она, с ним поближе познакомившись, так его за членские взносы полюбила, что затрахала на всю оставшуюся жизнь. С тех пор Худосоков женщин, в общем-то, сторонится и использует их разве только для мужской презентабельности, ну, чтобы вопросов лишних окружающие не задавали... Потом, в Москве, он приходил к штатной любовнице и спать ложился, в сиську носом зарывшись...

– А ты откуда знаешь – удивилась Вероника.

– А я перед тем, как выкрасть его, несколько часов на антресолях с дырочкой в спальню прятался... – улыбнулся я, с удовольствием вспоминая зомберские страницы своей жизни.

– Да, изменился Ленчик, изменился... – недовольно покачал головой Бельмондо (недовольство его объяснялось тем, что правая рука Бориса, закинутая за спинку стула, безуспешно пыталась нащупать приятные места стоявшей у него за спиной официантки). – Совсем изменился... Бабами не интересуется, одной наукой... Эммануил Кант прямо...

– Спасибо, спасибо! – услышали мы от двери знакомый голос. – Благодаря вам я научился думать, А так как в детстве я не испытал лицемерного воспитания, ум мой вырос честным...

– Честным? – удивился я.

– Да, честным! – патетически воскликнул Худосоков. – Мой ум не обременен лицемерием так называемого "добра" и потому он свободен.

– Что-то знакомое... – стал я вспоминать, где же читал о чем-то подобном.

– Перед тем, как сообщить вам вашу великую участь, я хочу попытаться сделать вас сообщниками, – продолжил Худосоков, не обратив на меня ни малейшего внимания. – Я недавно знакомил вас со своими представлениями о добре и зле и мне остается только подчеркнуть кое-что. Понимаете, добро не продуктивно. Да, оно не продуктивно, коммунисты и фашисты поняли это первыми. Но у них ничего из этого понимания не получилось – ни коммунизма, ни тысячелетнего рейха. Не получилось, так как они, не в силах отказаться от ложной терминологии, продолжали лицемерить. Я же построю общество, основанное на совершенно новой системе ценностей. Я построю Империю Зла, в которой люди будут жить безо лжи и лицемерия, Империю, в которой люди будут понимать, что все основано на Зле. Десятки последних лет церковь, гуманисты, просвещенные правители и президенты пытались строить империи добра, но все они либо погибали, либо неминуемо погибнут в ближайшие десятилетия. Погибнут, так как построены на лжи и лицемерии... А империя Зла...

– Да кстати, – перебил я, только лишь затем, чтобы позлить Худосокова. – А когда и как вам пришла в голову эта великолепная идея? Я имею в виду идея создать империю Зла? Не в 1513 году?

– Ты что имеешь в виду?

– Я имею в виду, не общался ли ты с Колинькой Макиавелли[42]?

– Нет, не общался, я им был, – улыбнулся Худосоков, пристально взглянув мне в глаза. – Но идея мне пришла в голову в прошлом году... Я приехал из Владика на Ярославский вокзал. И на площади перед ним увидел человека лет тридцати пяти – сорока. Он лежал на асфальте, – живой, мертвый, пьяный – не знаю. В распухшей его голове, на самой макушке, было два больших выеденных мухами гнойника. И мухи, большие и маленькие, залетали в них, сновали туда-сюда, как пчелы. Вокруг человека сновали озабоченные люди, некоторые из них были с детьми... Красномордый милиционер, оглядываясь, проверял документы у лица кавказской национальности... Чуть подальше сидел лотошник и от нечего делать смотрел портативный телевизор: показывали, как владелец Уралмаша обедает с известным своей прямотой и честностью тележурналистом. Фаршированные трюфелями филиппинские фазаны и тому подобное... И я решил, что ваше государство – это тот человек с выеденными гнойниками, а граждане его – мухи...

– Интересная мысль! – восхитился Баламут, выпив один за другим свой и Вероникин бокалы шампанского (в промежутке он шепнул жене: "Тебе вредно!"). – Но нас в данный момент как-то больше интересует не судьба государства, не судьба не нужных ему людей, а вполне шкурная судьба. Ваша философия, побудительные мотивы, несомненно, интересны. Но наша личная судьба что-то мне в последнее время не импонирует. Вы, похоже, решили всех нас запихать в биокомпьютер нового поколения, БК-3, кажется?

– Да... – недовольно бросил Худосоков, потеряв к нам интерес. Сегодня ему были нужны восхищенные слушатели и восторженные поклонники его философских экзерсисов, комплектующие к биокомпьютеру (то есть мы) у него уже были.

И, обдумывая новую речь, он заходил по комнате взад-вперед. Мы же, готовясь к этой речи, накинулись на "благодушное" шампанское. Ленчик заговорил, когда в наших желудках забулькало и трава была не расти и конь не валяйся.

– Весь этот маскарад с Сильвером и деревянным протезом я затеял не ради того, чтобы отомстить вам за разгром моего "Волчьего гнезда" и тем более не за свое телесное увечье. Месть, по-моему, дело пошлое, ей отдают себя люди закончившиеся... Вы мне понадобились для других целей...

Дело в том, что мой БК-2 посоветовал мне в следующем поколении биологических компьютеров использовать хорошо знающих друг друга людей, людей, испытывающих взаимную симпатию, и способных в реальной жизни действовать слаженно и во имя друг друга. И я вспомнил вас, Евгений Евгеньевич Чернов по прозвищу Черный, вас, Баламутов Николай Сергеевич, по прозвищу Баламут, и вас Бочкаренко Борис Иванович... Извините, что я так пространно – мне приятно не только видеть вас у себя, хм, в гостях, но и называть вас по имени-отчеству. Понимаете, вы для меня как драгоценные марки для законченного филателиста, марки, доставшиеся ему ценой неимоверных усилий и сладостных жертв... В общем, я вспомнил ваше зомберское прошлое, ваши симпатии, вашу дружбу, которой более тридцати лет, и понял, что вы станете для меня прекрасным материалом...

– Симпатии, дружбу... А драться в краале зачем заставлял? – простодушно спросил Баламут, вспомнив проигранную драку со мной и выигранный матч без правил. – Ведь не из-за того, чтобы просто поиздеваться, а?

– Поиздеваться – это не главное, хотя удовольствие я, конечно, получил и отменное удовольствие. Просто БК-2 настоятельно рекомендовал мне заставить вас подраться, – серьезно ответил Худосоков. – Друзья, между которыми были драки и примирения, – сказал он, – связаны наипрочнейшими узами... Но вы меня перебили на...

– Валяй, давай, не ломайся! – бросил я, отхлебнув глоток из фужера (больше не влезло).

– В общем, когда БК-2 поработал еще немного, он посоветовал ввести в новый компьютер и женскую душу...

– Сукин сын, – не очень зло выругался я.

– Спасибо, – благодарно улыбнулся Худосоков. – Женские души, – выдал БК-2на дисплей, – особенно родственные используемым мужским, окажутся весьма полезными для оптимизации мыслительных процессов, к тому же они будут способствовать сплочению мужских душ субсексуальными узами. И тогда я вспомнил вас, Ольга Игоревна Юдолина, вас София Васильевна в девичестве Благоволина и вас, Вероника Николаевна в девичестве Ланская. Еще, подумав, что кто-нибудь из вас может оказаться беременным, я набил "двушке" вопрос:

"А не повредит ли "трешке", если одна из женщин вдруг окажется беременной?"

"Отнюдь! – ответил мне компьютер. – Напротив, присутствие в БК-3 нерожденного ребенка будет иметь весьма положительный фильтрационный эффект". Он еще что-то об этом писал, но не все мне удалось понять: этот устаревший БК-2 иногда говорит совершенно непонятным языком будущего. Я лишь понял, что развитие плода, после внедрения в компьютер, остановится и что-то еще, но не стал углубляться в его разглагольствования и ввел следующий вопрос...

Худосоков зловеще замолчал, обошел стол так, чтобы встать лицом ко мне с Ольгой и вперил в нас свои глаза-кинжалы. Ольгино лицо сморщилось в начальной гримасе плача, моя рука потянулась к пустой бутылке из-под шампанского... Но ни поднять, ни бросить ее я не смог – отравленное шампанское надвинулось на мозг навязанным равнодушием, и я безвольно откинулся на спинку. А Ольга, уронив голову на стол, истерически засмеялась...

– Да, вы правильно догадались, – продолжил измываться Худосоков, – я ввел вопрос: "А дети комплектующих?". "Прекрасно! – ответил БК-2. – Это будет супер!"

И я понял его. В пояснение своего ответа он написал мне, что ввод в биокомпьютер всех вас с детьми, рожденными и нерожденными, будет в некотором роде равнозначно введению в него ячейки общества или даже куска цивилизации, что, несомненно, приведет к резкому увеличению качества принимаемых решений....

– А Полька с Ленкой-то смылись! – улыбнулся я, положив руку на плечи Ольги. – Ушли они через трещину. Промашка у вас вышла, гражданин Дьявол!

– "Гражданин Дьявол"? – озарился Худосоков. – Прекрасно! Я буду вам премного благодарен, если вы и впредь станете меня так называть. "Гражданин Дьявол"! Замечательно! Ну, можно еще "господином дьяволом" величать, тоже хорошо. А что касается ваших детей, гражданин Чернов и гражданка Юдолина, то в настоящий момент гражданин Шварцнеггер в соседней комнате кормит их манной кашкой с изюмом...

– Врешь, гад! – не поверил я.

– "Гад", – тоже хорошо, – поморщился Худосоков. – Но, знаете, звучит как-то неизобретательно и, я бы сказал – пошло...

И даванул кнопку на своем карманном пульте.

Примерно через минуту Шварцнеггер впихнул в столовую моих девочек.

5. Худосоков гарантирует историю. – Болтун – находка для шпиона. – Наоми, Наоми, где ты?

Ни я, ни Ольга, ни, тем более, наши друзья не узнали моих дочек. Да, это были мои с Ольгой дети, но глаза у них стали другими: они стали взрослыми, они говорили: Мы можем постоять за себя! Неделю назад девочки были чужими. Полина хоть и понимала, что Лена моя дочь, но между ними стояло все, что случилось между мной и матерью Полины Верой. Она, естественно, ревновала меня и к сводной сестре, и к Ольге и ей приходилось эту ревность сдерживать... А теперь они стали сестрами, с полуслова друг друга понимающими. "С полуслова? – взорвалось у меня в голове, когда я бежал к ним навстречу. – С полуслова? Значит Худосоков..."