Сердце Дьявола

– А души убитых преступников? Что их ждет?

– Ну, это просто! – улыбнулся Судья. – Сначала очищение, затем – дозревание...

– То есть, они, в конце концов, становятся святыми?

– Да, но я бы им не завидовал... Очищение – это неперенесенная боль. Это трудно понять. Но вернемся к нашим баранам... Сейчас нам предстоит вспомнить ваши главные злодеяния... Затем мы поместим вашу душу, если сочтем это целесообразным, в тело современного аналога главной из ваших жертв рядышком с ее душой, именно в тот период, когда ваш современный аналог будет повторять ваши злодеяния. Таким образом, вы станете мучить самого себя. И так мы пройдемся по всем основным вашим жертвам. Потом настанет черед грехов перед самом собой. И лишь затем, если, конечно, вы выдержите испытание, мы сможем подобрать вам дальнейший способ существования. Вы сможете либо приобщиться ко всем существующим в мироздании душам и событиям, ощутить и насладиться всеми ландшафтами Вселенной, увидеть все, к чему стремиться сердце, испытать все счастье мира, либо, если вы прикипели к обычной, телесной жизни, вы сможете с нашей помощью выбрать себе плотское тело, которое соответствует структуре вашей души... Это сложно понять... Иногда тело лягушки оказывается предпочтительнее тела красавца и умника. Скажу сразу, что, к нашему сожалению, к первому способу существования души, мы его называем райским, готовы очень немногие... Лишь те, кто устал от зла.

– Устал от зла... Это – я... Но, знаете, внутри зла – сердце. А внутри добра – червячок...

– Вас, сударыня, подводит опора на разум. Да-с, на разум. А разум, поверьте, бесконечен, и от него нельзя оттолкнуться. Оттолкнуться можно от чего-то конкретного.

– От Библии?

– А почему бы и нет?

– Вряд ли я смогу понять что-нибудь на вашем уровне, если и на своем-то ничего не поняла... Мне ясно одно – вы будете лечить меня от земного.

– Ну, что ж, в таком случае приступим? – продолжил Судья после небольшой паузы, в течение которой он обозревал стену за моей спиной.

– В принципе, я готова. Но я не понимаю, как вы собираетесь "достать" мою душу... Кто-то будет испытывать на мне мои же зловредности, кто-то выбьет мне глаз, кто-то вгонит в меня пулю... Моя душа зачерствела от сознания нормальности греха... И я заранее все и всех прощаю... Лечить надо чем-то другим. Добром, наверное. Но не страхом и болью. А у вас получается "око за око"...

– Совершенно верно! “Око за око, зуб за зуб”. Итак, какие ваши проступки вызывают у вас наисильнейшие угрызения совести?

– Я лишила жизни несколько десятков преступников... Среди них были и отъявленные убийцы, и, возможно, случайные люди... У всех у них были матери, жены, дети, может быть, любимые собаки... Иногда мне казалось, что я не имела права вмешиваться в их жизнь. И мне становилось страшно, когда я понимала, что кто-то может вмешаться злом и в мою жизнь и в жизнь близких...

И я рассказала о своих жертвах... Кто они были, почему я их убила.

– Нет, это не угрызения совести... – вздохнул судья, когда я закончила исповедь. – А что касается ваших так называемых "мук"... Вам бы родиться беспомощным калекой или, по крайней мере, отсидеть лет эдак десять в провинциальной российской тюрьме... Там вы бы поняли, чего стоят ваши описанные страдания. Но продолжим, однако. Чем бы вы еще хотели с нами поделиться?

– Что еще? Родители... Бедные, несчастные родители... У них было все – деньги, особняки, машины, но не было счастья. И я не любила их за это... Презирала... Что же еще? Я все забыла...

– "Память мне подсказывает, что я сделал это, гордость говорит, что я не мог этого сделать. И память уступает...[37]" – чуть ехидно улыбнулся Судья.

– Да нет! Если бы я могла врать себе и другим – сидела бы в другом месте. И была бы душенькой... И вот еще что... Я уверена, что многое во мне от рождения и, значит, от вас... Когда у меня родилась дочь, и я увидела у нее, безгрешной, все проявления гнева и гордыни, двух смертных грехов от которых сама страдала всю жизнь, я поняла, что в ее будущих грехах и бедах, муках и простом человеческом горе буду повинна я – ее мать. А в моих грехах повинны мои родители. И так далее, вплоть до Адама... Так в чем тогда моя вина? В том, что не смогла смирить, изменить себя? Но это было бы самоубийством. "Гордыня", – скажете вы. Но давайте, сделайте всех святыми, войдите в нас при рождении святым духом...

– Понимаете, сударыня, – начал Судья, улыбаясь одними краешками рта, – Все живое, в вашем случае – человек, должно само себя построить. Признаюсь, мне очень трудно с вами говорить. Понимаете, истину надо понять всю, а в вашем возрасте это практически невозможно... Вы многое постигли, многое довели до ума. Но, извините за вульгарность сравнения, вы коснулись истины, как гребень касается головы. Только зубьями. И то не всеми. Они должны стереться и волосы должны выпасть. Тогда все откроется и станет простым и понятным. И, как сказал один из ваших умников, человек начнет прощать бога...

А что касается нас... Мы не наказываем, а помогаем... Помогаем преодолеть чувство вины. Наказанием. Ведь мы, коли существуют бессмертные души, должны служить своего рода фильтром для них. Пусти смятенную душу в рай – его не станет. И поэтому мы вынуждены быть весьма бдительными. Но, к слову сказать, многие из нас выступают за большую для вас, смертных, открытость нашего общества...

– Ну-ну... Поездки туда и обратно. Экскурсии и путешествия на тот свет. И морг вместо таможни и ОВИРа...

– Нет, я имел в виду большую информационную открытость. Святые книги были ниспосланы давно, и многое с тех пор изменилось. И у вас и у нас...

Да... – продолжил он после длительной паузы. – То подселение вашей грешной души в души жертв, о котором мы говорили в начале беседы, вам явно не подходит... Вы оправдываете свою греховность греховностью родителей и, – тут он усмехнулся, – греховностью Создателя... Здесь есть доля истины – без греха нет добра, грех его оттеняет. На всех уровнях совершенства. На высоких уровнях, тех, которые позволяют пройти Фильтр, понятие о грехе несколько иное. Ну, представьте – вы негневны и не горды. Вы ведь мечтали об этом? И вы перестанете грешить? И перестанете страдать? Конечно же, нет. Но когда душа искупит ваши грехи и займет единственно возможное место в космическом вакууме, подчеркиваю – единственно возможное и уникальное место, исчезнет сама почва и для гнева, и для гордыни. Люди не могут быть одинаковыми... Каждый человек, каждое существо – это фрагмент бесконечной мозаики мироздания... Из них мы строим Вселенную. Возникнув из неживого, любое существо становится средством для изготовления бесценного фрагмента Вселенной с вполне определенными свойствами. Вспомнили принцип предопределения?

– Что-то я разговорился... – немного помолчав, устало сказал Судья. – Нам пора заканчивать... До свидания. Идите.

* * *

Едва я закрыла за собой дверь, невообразимая усталость накатилась на меня. Я опустилась на подвернувшийся стул и забылась крепким сном.

То был адский сон. В единое мгновение я была растерзана невыносимой, бескрайней болью. Вся моя плоть и вся моя кровь ноготь за ногтем, клочок за клочком, капелька за капелькой вырывались из души и выбрасывались во Вселенную. Разлетаясь по безграничным ее просторам, они наполняли ее бесконечным страданием, центром которого была я. И через тысячу веков, то, что было за моими глазами, исчезло, растворилось...

Я – стала я. Вокруг меня простиралось одушевленное пространство. И когда я задумывалась о любви к мужчине, тысячи лучших из них и только те, которые были бесконечно, бесконечно моими, объединялись в живительный поток, устремлявшийся в середину моей души и рождавший там сладостные порывы бесконечного удовлетворения. И когда я задумывалась о друзьях, тысячи из них входили в мое сердце и согревали его бескорыстным теплом. И когда я задумывалась о родных, все мои поседевшие предки брали за руки всех моих бесчисленных потомков и смыкались вокруг меня невообразимой опорой... И когда я задумывалась о природе, мириады ландшафтов превращались в неповторимые ноты и объединялись в прекраснейшую симфонию...

Это был чудесный сон, в котором я могла и растворяться в природе, и оставаться самой собой. Но без комплексов, сковывающих душу, все и всех простившая. В завораживающих ум и сердце уголках Вселенной я встретилась и переговорила со всеми своими мужчинами и друзьями, знакомыми и родственниками, живыми и уже погруженными в вечность. Все они – и Черный и Худосоков, и Баламут и Аль-Фатех, и Бельмондо и Шура с Шилинки, и многие другие – общались со мной, как с собой, и мы плакали сладчайшими слезами, и молчали, и смеялись, и думали, чем же еще, ну чем же еще нам порадовать друг друга...

Но длилось это восхитительное существование всего мгновение, ничтожное мгновение... Когда я поняла, что рай существует и пригоден для существования, он обратился в мою жалкую плоть...

10. Я узнал этот смех. – Свихнувшийся злодей. – Шварцнеггер засучивает рукава.

...Кто-то щекотал мне пятку... Наверняка орлиным пером – их полно вокруг валяется. Я чуть приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел, что надо мной издевается Баламут – лежит на боку, голова на ладони, рот до ушей – и миллиметр за миллиметром ищет на моей пятке самые смешливые участки. Я потихоньку напрягся и врезал ему в солнечное сплетение большим пальцем ноги. Николай, стараясь уклониться от удара, подался назад, задел стоявшую за спиною открытую бутыль со спиртом; она опрокинулась. Почувствовав спиной, что случилось непоправимое, Николай метнулся спасать живительную влагу. Все это было смешно, и за головой у меня звонко засмеялись.

Я тотчас узнал этот смех, мгновенно вскочил, обернулся и увидел Ольгу, полную жизни. Несколько секунд она смотрела на меня с любовью, затем встрепенулась, вскочила на ноги и забегала глазами по краалю, спрашивая упавшим голосом:

– Дети, где дети? Ну, скажи, где они, скажи?

– Ты знаешь, они убежали, – зашептал я, увидев, что Худосоков, ни с кем не простившись, пошел к веревочной лестнице. – Вчера мы все вместе – ты, я, Лена с Полиной, пробрались на самый верх пещеры, там была трещина, в которую могли пролезть только они... Мы с Полиной посоветовались и решили, что она уведет Лену. Ты ведь знаешь, мне хорошо известны эти места, и я ей подробно объяснил, как добраться до месторождения Канчоч, где пруд пруди проходчиков из русских, многие из которых меня хорошо знают. Нарисовал еще на ладошке, как идти. Ты знаешь Полину... Она выведет Ленку... Видишь, я совсем не беспокоюсь...

– Совсем, совсем не беспокоишься?

– Ну почему... Беспокоюсь немного... – ответил я серьезно. – Сейчас оводов много, покусать могут... Ты знаешь, какие от них шишки...

– Шишки – это ничего, пройдут... Они, наверное, твоих друзей сюда приведут?

– Нет. Там люди простые, пойдут с забурниками на Худосокова – пристрелит всех. Я Польке наказал, чтобы они, я имею в виду проходчиков, в ближайший поселок Зеравшан ехали за милицией и солдатами. Думаю, не меньше недели пройдет, пока они сюда явятся...

– Ну и хорошо... Лишь бы дети выбрались... А мы сами не пропадем, да?

– Ну конечно! Где наша не пропадала? В Приморье пропадала, в Болшево пропадала, на Ягнобе пропадала, но ведь живы!

* * *

...После того, как мы расселись вокруг благоухающего куска мяса, вынутого из ямы, София рассказала мне о том, как к Ольге вернулась душа:

– Худосоков вышел из штольни, подошел к Оленьке, прижал к ее темени блестящую металлическую коробочку, нажал на ней маленькую коричневую кнопку и тут же твоя ненаглядная глазками заиграла. А нам он объяснил, что душа по последним его научным данным – это некая такая материальная электромагнитная субстанция, хорошо экранируемая известковыми породами. Короче, она как улетучилась из Ольги, так и висела там под сводами, благо сквозняков там существенных нет. А коробочку эту душевным аккумулятором назвал... Вот и все... Вернул душу и воспарил в небеса...

– Может быть и так... – с сомнением в голосе протянул Бельмондо. – Но я уверен, что он чужой энергией ее оживил... Например, той, что у Горохова позаимствовал...

– Да нет! – раздраженно прервал его Баламут. – Не врет Ленчик! Не умеете вы анализировать. Вспомните опять жизнь Леграна-Черного! Вспомните его рассказ о том, как он душу Худосокова в бутылку запихивал. И я ведь, будучи Аладдином, ее в серебряный кувшин заточил. Значит, в самом деле, душа Ольги могла висеть в пещере под потолком. Странно, почему мы ее не заметили...

– А мне плевать! Висела она в пещере или Худосоков ее из Горохова позаимствовал, – махнул я рукой. – Главное, что это – Ольга! Прежняя Ольга!

* * *

...Я не мог оторваться от Ольги, Ольга притягивалась ко мне всем своим телом. Наши чувства передались товарищам, и скоро София заворковала что-то мужу на ухо, Бельмондо принялся нежно целовать Веронику в живот. Однако Баламут решительно пресек ростки сентиментальности.

– Кончай, Софа! – сказал он жене решительно. – И вы тоже (это нам). Вы что не понимаете, что Ленчик что-то задумал? Лапши вам навешал, а вы и забыли, кто он такой. Ты, Ольга, забыла, что именно он тебе на Шилинской шахте пулю в грудь всадил? А ты, Борис, забыл, как на Клязьме он тебе яйца рвал? А ты, Черный, запамятовал его дружка закадычного, следователя Горошникова, который нам журнальчики для голубых в камеру приносил? И вы после этого верите, что этот человек затеял с нами какой-то душеспасительный проект?

– Да свихнулся он! – махнул я рукой, не отводя глаз от Ольгиного ушка. – Человек просто свихнулся, а мы черт знает что придумываем!

– Ну ладно, пусть Худосоков свихнулся, пусть... – сочувственно посмотрел на меня Баламут. – Ты думаешь, что свихнувшийся злодей лучше здорового?

– Да ничего я не думаю! – отрезал я. – Вот пристал! Знаю, что мы по-прежнему в заднице. Но что прикажешь делать? Нет у тебя никаких предложений, только нервы всем дергаешь. Знаешь, что на Западе советуют, если женщина не может избежать изнасилования? "Получай удовольствие!" – советуют. И в этом великая сермяжная правда простого народа – получать удовольствие и при Ленине, и при Сталине, и при Ельцине, и при Худосокове...

– Черный предлагает разойтись по углам с подругами... – прокомментировал Бельмондо с сальной улыбкой на лице. – По-моему, господа, это дельное предложение...

* * *

Через час компания восстановилась. Жизнь казалась прекрасной и удивительной. Глаза женщин излучали свет, бутылки хвалились спиртным, а достархане – закусками. Был чудесный прозрачный вечер, земля еще не остыла от дневной жары, и лежать на траве было одно удовольствие...

– А знаете, что мне кажется... – начал Баламут, наблюдая сквозь прикрытые веки, как тени сантиметр за сантиметром сокращают солнечные плацдармы на восточной стене крааля. – Мне кажется, что Худосоков и в самом деле решил из нас зомберов изготовить... Усовершенствованных... Видимо, он пришел к мысли, что чем дружнее мы с вами будем, чем больше будет между ними связей, тем слаженнее получится наша зомберкоманда. Но это все – предположения. А чтобы все наверняка узнать, предлагаю дурочку с ним повалять...

– Великолепная идея... – вяло пробормотал Бельмондо сквозь дремоту. – Хочешь, я тебе с утра брюки поглажу? А в обед ты меня с ложечки покормишь?

– Ты зря изгаляешься, – серьезно сказал Баламут, удобнее устраивая голову на бедрах Софии. – Худосоков никогда не шутит. Надо ему подыграть, потянуть время. Предлагаю со следующей минуты учредить в нашем краале островок коммунистического общества. "Благо всех – забота каждого"... Кто против? Единогласно...

– Э-э... братцы, – начал юродствовать я. – Ни фига вы в этом не понимаете... Через этот лозунг мы только передеремся. Ведь согласно нему я должен радеть о здоровье Баламута и поэтому должен всемерно ограничивать потребление им спиртного. Потом, я люблю поспать утром, а вы, радея о моем здоровье, станете будить меня в шесть часов на зарядку... А Ольга? Чтобы она так лучезарно на смотрела, ей столько всякого надо прощать, пропускать мимо ушей, не видеть, не замечать, ни чувствовать! Нет, братцы, хуже искренней заботы для человека ничего не придумаешь... Поверьте моему горькому опыту...

– Да мы понарошку! – воскликнула Вероника. – Лишь бы Худосоков нам поверил...

– А он, наверно, будет проверять... – усмехнулся Бельмондо. – Например, станет жечь Черного раскаленным железом, а Шварцнеггера заставит у меня пульс замерять...

– Послушайте, а, может, завяжем сопли распускать? – сказал Баламут, выставляя на достархан наличное спиртное. – Надоело, давайте напьемся. Пир у нас во время чумы, забыли что ли?

– Да ты сам первый начинаешь, – ответил я, разливая по кружкам остатки шотландского самогона.

Мы выпили. После Блю Лейбла, Мартини, Камю и спирта все вконец расслабились, и я, запалив костер из остатков дров, затеял с Баламутом и Бельмондо петь нашу курсовую песню. Куплет:

Развумчорр очень крут —

Неприступные обрывы,

Скалы вниз нас зовут,

Но пока еще мы живы.

Если с плато упасть,

То костей уж не собра-а-ть,

Эх, апатиты, Хибины ваша мать!

всех растрогал почти до слез. Мы проорали его несколько раз, при этом слова "Но пока еще мы живы" без сомнения разбудили всех жителей Большой медведицы.

Охрипшие, основательно пьяные (и не только мужчины) мы еще долго сидели под ночным небом, таким близким, что звезды казались размером с детский кулак...

* * *

Утром нас разбудил Худосоков, вернее трое прибывших с ним охранников растолкали нас дулами автоматов.

– У меня для вас пренеприятнейшая новость, – сказал не выспавшийся Ленчик, когда мы продрали глаза и увидели сначала его, а потом то, что наши запястья украшают наручники. – К нам едет ревизор и я, к своему великому сожалению, – он тяжело вздохнул, – должен всех вас безвременно прикончить.

Мы, не веря своим ушам, молчали... А Худосоков, огорченно разведя руками, продолжил:

– Уж извините, что так получилось... Видит Бог, я не хотел так скоропалительно... Но девочки ваши добрались до штолен Канчоча, оттуда проходчики дали радиограмму в поселок Зеравшан, и сегодня к обеду тут будет батальон ментов на бронетранспортерах... Я хотел пристрелить вас во сне, но потом решил, что это будет не гуманно...

Мы молчали. Даже Вероника ни проронила ни слова.

– Вижу, вы не готовы к смерти... – разочаровано констатировал Худосоков. – Но я думаю, мне удастся несколько вас расшевелить, ха-ха, раззадорить одним скоротечным, но весьма премиленьким аттракционом... Вот у меня здесь шесть бумажек, как раз по вашему числу. С вашего позволения я покажу вам, что на них написано... Вот первая и одна из самых, на мой взгляд, приятных...

Худосоков показал нам бумажный прямоугольник, вырезанный из тетради в клетку аккуратно по линиям. Слово "Пуля" на нем было написано рукой отличника начальной школы. Передав бумажку стоявшему рядом охраннику, он показал нам вторую. На ней было написано "Цианистый калий".

– Классный жребий, не правда ли? – улыбнулся Ленчик. – Я бы сам от него не отказался. Раз – и готово, без боли и напряжения.

Отправив бумажку к первой, показал нам третью. "Повешение" – было написано на ней.

– Так себе жребий... – поморщился Худосоков. – Но не самый худший. Да и веревка может оборваться и мне придется миловать... Не нарушать же вековых традиций?.. А что же на четвертой бумажке написано? "Четвертование"! Ой, ой, ой как страшно! Прямо средневековье какое-то – топором раз, топором два, и так цельных пять раз! Это Вовчик предложил, – Ленчик кивнул на стоящего рядом с ним толстошеего и краснорожего охранника. – Любит он ретро, но парень хороший, верный, как собака и отказать ему я не смог.

* * *

...Мы почти не слушали, все происходящее до того было всем нам противно и непонятно, что наши органы чувств отказывались воспринимать слова Худосокова, как данность...

– Это глюки... – шепнул я Ольге. – Нам все это кажется... Это опять волосы Медеи...

– Я тоже так подумала... – расслабленно прошептала Вероника. – Мы еще спим...

– Ну тогда давайте получать удовольствие, – попытался усмехнуться Николай. – Глюк, я вам скажу, что надо... Кровь прямо стынет, и выпить хочется, как никогда...

Худосоков слушал нас с гримасой брезгливой жалости. Когда мы замолчали, он недоуменно покачал головой и продолжил свой спектакль:

– Вы правы. Все, что сейчас происходит – это глюк. Все, что происходит в каждой жизни – это настоящий глюк перед настоящей смертью. Так мне сказал мне один доморощенный философ перед тем, как я отправил его в зажизненное небытие. Так что давайте продолжать глючить. Под номером пятым у нас идет водружение на кол, под номером шестым – сожжение при помощи бензина...

– А сдирания кожи не будет? – поинтересовался Бельмондо, доставая сигареты из моего нагрудного кармана.

– Я же говорил вам, что времени у меня нет... – посмотрев на часы, раздраженно ответил Худосоков. – И хватит паясничать. Сначала я хотел устроить лотерею, но потом сообразил, что пикантнее будет, если вы сами распределите между собой эти листочки. Если через пятнадцать минут вы этого не сделаете, то все будете сожжены. Бензина, поверьте, у меня хватит. А не хватит, вам же хуже будет – тут в радиусе двухсот километров ожоговых клиник нет...

* * *

Мы ушли в штольню, и скоро листочки были распределены. Веронике достался цианистый калий, Софии – пуля, Ольге – веревка с шансом на обрыв. А мы с Бельмондо и Баламутом бросили все-таки жребий и мне выпал бензин, Борису – кол в задницу, а Николаю – четвертование.

Ольга не нервничала, как, впрочем, и я. Свобода наших девочек казалось нам более чем достойным вознаграждением за нашу, пусть даже мученическую, смерть.

– Интересно, что скажет Судья на этот раз... – сказала Ольга, когда мы уселись на дорожку.

– Он всем одно и тоже говорит... – вздохнул я. – У него утвержденный протокол...

– А ты откуда знаешь?

– Встречался с ним в 97-ом... После того, как Житник две пули в меня вогнал... Я тогда не поверил – думал, что привиделось... Все было точь-в-точь, как ты рассказывала... Только грехи мои...

Мы, рассматривая друзей, сидевших напротив, помолчали с секунду, затем Ольга опустила головку мне на плечо и с улыбкой сказала:

– А помнишь, тогда на Дарвазе, после того, как ты вытащил меня из лавины, я спросила тебя: "Неужели мы умрем в один день?" И я не доживу до тебя целых двадцать лет...

– В следующей жизни я проживу на двадцать лет меньше тебя, обещаю...

– Не надо... Знаешь, давай договоримся искать друг друга в той жизни... Всю жизнь искать...

– А если ты будешь лягушкой?

– Будешь держать меня в террариуме за сто пятьдесят баксов и целовать на ночь...

– Идет, родная... Пошли к Худосокову, мне не терпится взять тебя зелененькую...

– Хамишь?

– Нет, я имел в виду на руки...

Мы вышли из штольни и окаменели от удивления – в краале никого не было! И более того, со вчерашнего вечера никого не было – трава на посадочной площадке была непримятой и росистой...

– Я балдею! – только и сказал Борис. – И чувство такое радостное, как будто кол у меня из задницы вытащили...

Мы рассмеялись и уставились кто на кого...

– Групповой глюк? – наконец, спросил Баламут.

– Похоже, – ответил я. – Подмешал, наверное, Худосоков что-нибудь в спиртное... Или волосы Медеи, в крааль накидал...

– Ну тады пойдемте досыпать, – предложил Николай. – Может быть, Ленчик...

– Ну вот, накликали черта, – перебил его Борис, заметив наверху фигуру человека с веревочной лестницей в руках. – Смотрите – кажись, сами Худосоков к нам собираются спускаться...

* * *

К нам спустился не Худосоков, а Шварцнеггер. Не сколько голосом, сколько своим необычно свирепым взглядом он построил нас в шеренгу по росту и, выровняв ее прикладом автомата, сказал, что с сегодняшнего вечера для нас вводится ежедневная двухразовая строевая и физическая подготовка – три часа до завтрака и три часа перед ужином.

– Я сделаю из вас команду, перед которой ваша хваленая приморская зомберкоманда покажется вам сбродом малолеток-бойскаутов. Я заставлю вас думать, действовать и жить как единый организм, – сказал он в заключение явно заученную фразу. – Вон там (он кивком указал на посадочную площадку) шесть комплектов формы. На занятия вы должны являться чистыми и опрятными. И веселыми, вашу мать. Вопросов нет?

Вопросов не было. Вернее, был один – "Не глюк ли это очередной?" Поняв, что нам не дано ответить на этот вопрос, мы покорно переоделись в одинаковые рибоковские кроссовки, простые синие штаны и рубашки, похожие на те, что носят поголовные китайцы и худосоковские лаборанты.

Последующие три часа Шварц гонял всех, кроме Вероники, по краалю. Сначала мы просто бегали, прыгали, отжимались, затем он стал придумывать упражнения, которые мы могли выполнить лишь только помогая друг другу... Потом пошли упражнения, не выполнимые без помощи Вероники.

Следующим утром мы поднялись едва живые, и все повторилось – вновь спустился Шварцнеггер и вновь начал превращать нас в двенадцатирукое, шестиголовое существо. Мы попытались протестовать, но эта одноголовая машина принуждения подавила свободу совести на корню посредством прицельной пальбы под ноги. И мы подчинились.

11. Вредные советы. – Первая жертва голода. – Бессонная ночь. – Быть взрослым не трудно.

Выбравшись из пещеры, Полина посадила Лену на теплый камушек, села сама, оправила платьице и задумалась о том, что делать дальше. Девочка была уверена, что, во-первых, они с Леной связывают отцу руки, а во-вторых, заставляют страдать его своим присутствием. И Полина решила действовать самостоятельно. Она попыталась представить себе, что же в сложившейся ситуации посоветовали бы ей все знающие бабушка Света и мама. Но получалось, что они просто упали бы в обморок. Обморок, конечно, вещь для женщины весьма полезная и решительная, но в сложившейся ситуации вряд ли пригодная.

"Придется вспоминать вредные советы папы..." – вздохнула Полина, представив лежащую без чувств матовую бабушку. И вспомнила, как после того, как родители разошлись, мама с бабушкой постоянно напоминали ей, что папа говорит одни глупости и гадости и рекомендовали ей почаще закрывать уши. Папа действительно был глупее всех, но с ним было интересно. Только он говорил ей трехлетней: "Как ты думаешь...", "Посоветуй мне...", "Я сказал такую глупость...", мог устроить пикник на крыше сарая и затем предложить перебраться по дощечке на соседский сарай, с которого можно было рвать каштаны... Или затащить в болото на берегу Клязьмы, или на железнодорожные пути... И всегда говорил: "Надо знать, чего стоит бояться, а чего нет. Часто очень страшные, по словам взрослых, вещи оказываются просто очень интересными и волнующими и, наоборот – то, что взрослые настоятельно рекомендуют, оказывается очень вредным"... И относил к вредностям пластыри, капли, веру[38] и послушание.

Несколько минут Полина вспоминала рассказы отца о своей работе в экспедициях. В конце концов, набралась целая вязанка полезностей:

1. Слабые очень вкусны. Поэтому их все едят.

2. Если можешь обойтись – обходись.

3. В горах и пустынях можно есть всех насекомых, кислячку, эфедру (хвоинки такие), клевер, лук, и вообще, все, что едят бараны.

4. Испугался – погиб.

5. Всех животных перед употреблением надо сварить или до красноты зажарить.

6. Кто знает жизнь – не торопиться.

7. В неясных ситуациях поступай оригинально.

8. Сытый и осторожный не пропадет.

"Этого на первое время вполне хватит, а все остальное вспомнится по мере необходимости", – подумала Полина и решила начать самостоятельную жизнь с проверки истинности 8-го пункта, а именно – первым делом отойти подальше от пещеры и там подкрепится. Перед уходом она подошла к трещине, просунула в нее голову и увидела, что отец продолжает спать, что-то бормоча во сне. Некоторое время она со смешанными чувствами смотрела на родителя, затем, сделавшись вдруг озабоченной, нырнула в трещину, подошла, вытащила у него из нагрудного кармана коробок спичек и, поцеловав в давно небритую щеку, выбралась наружу. Помахав отцу на прощанье ручкой, взяла захныкавшую от голода Лену за руку и осторожно повела ее вниз. Спустившись в ущелье к клокочущему голубому ручью, применила пункт №7 и пошла вверх по нему.

Примерно через километр они увидели гревшуюся на тропе большую узорчатую змею. Полина остолбенела от страха и хотела, было, бежать прочь, но вспомнила, как отец рассказывал, что змея, даже самая ядовитая – самое беззащитное существо: каждый норовит вдарить ей палкой по голове. И скоро на земле их вообще не останется. И еще как в Китае их фаршируют – не кормят неделю, затем ставят на сильный огонь котел с рисом или какой другой начинкой и запускают туда голодную змею. Сказал, что очень вкусно получается – сам пробовал.

И Полина, посадив Леночку под большим камнем, пошла искать палку. Первый удар, конечно, прошел мимо, и даже не мимо, а с очень большим "недолетом". Змея (это был взрослый упитанный щитомордник) попыталась скрыться в ближайших каменных развалах, но второй удар переломил ей позвоночник, а третий – размозжил голову. Оставив жертву на тропе, все еще дрожащая от волнения Полина сходила за Леной; вернулась с ней к змее, хотела взять последнюю за хвост, но не смогла – стало противно и страшно. А Лена, наоборот, обрадовалась и со словами "Зея, Зея!" схватила гадину за хвост и протянула ее Полине.