Глава 5

В следующий вечер Шерон сидела дома и ждала прихода Оуэна. Они собирались пойти в церковь, где раз в неделю отец Ллевелин проводил репетиции церковного хора. Она всегда с нетерпением ждала этого дня; никакое другое занятие не дарило ей столько радости и покоя, как пение в хоре, когда ее голос, сливаясь с сотней других голосов, парил под сводами церкви. Собственно, называть эти еженедельные собрания хоровыми занятиями было смешно, потому что в хоре участвовали по меньшей мере три четверти прихожан. И им вовсе не требовались никакие репетиции, потому как каждый из них знал назубок не только свою партию, но и все гимны от начала до конца. Они всегда пели эти гимны на четыре голоса.

В сущности, отец Ллевелин руководил сразу двумя хорами — мужским и общим. Мужской всегда репетировал после общего. Шерон, хоть и находила несправедливым, что мужские голоса в певческом раскладе всегда занимают ведущее место, что им отводятся более колоритные партии, чем женским, все же любила остаться и послушать пение мужчин. Они репетировали совсем не для того, чтобы петь во время воскресной службы — женщины ни за что не согласились бы уступить им это право, поскольку сами они ходили в церковь главным образом ради возможности попеть. Мужской хор выезжал на певческие конкурсы. Трижды в году он выступал на праздниках песни и один раз на айстедводе — главном музыкальном фестивале Уэльса, который ежегодно проводился летом в одной из уэльских долин. В этом году местом его проведения должна была стать соседняя долина. Мужской хор Кембрана лишь два раза уступал пальму первенства, и оба раза одному и тому же хору.

И в этот раз, как всегда, айстедвод обязательно станет самым большим праздником года, главным событием для всех жителей Уэльса. Улицы Кембрана опустеют, толпы людей потянутся к перевалу, чтобы, спустившись затем в соседнюю долину, радостными возгласами приветствовать своих друзей и родственников и осыпать задиристыми насмешками соперников. И как всегда, для молодежи из разных долин айстедвод станет поводом для знакомств, которые впоследствии перерастают в нежные привязанности.

В дверь постучали, и Шерон с улыбкой поднялась навстречу Оуэну. Он вошел, поздоровался с Гвинет, которая, сидя в кресле у камина, чинила рубашки деда и Эмриса, и только после этого обратился к Шерон.

— Ну что, ты готова? — спросил он. — Отточила свой голосок?

— Надеюсь, что не переточила, иначе он может сорваться, — ответила она смеясь и накинула на плечи шаль.

Они вышли из дома, Шерон взяла Оуэна под руку. Сейчас на душе у нее было удивительно легко после тех нескольких дней, что она провела в постоянном страхе. Все домашние безоговорочно одобрили ее решение, когда узнали, какую работу предлагал ей граф Крэйл, хотя сама она нет-нет да и жалела о том, что не дала себе времени подумать, прежде чем отвергнуть предложение графа. Но в целом все складывалось неплохо. Граф сказал ей, что не собирается наказывать ни ее родных, ни Оуэна. И Мэри сегодня со слезами благодарности взяла у нее деньги. И мужчины немного поутихли после вчерашнего — залили праведный гнев пивом и даже не заговаривали о своих забастовках и профсоюзах. Да и с Йестином все как-нибудь обойдется: ведь он действительно еще совсем мальчишка, «бешеные» не тронут его, они просто поразмялись, чтобы напомнить всем о себе.

— Я так люблю наши певческие вечера, — сказала Шерон. — Мне кажется, что я могла бы петь днями напролет.

Оуэн улыбнулся.

— Тогда оставайся, послушай наш хор, — предложил он, — а потом я провожу тебя домой.

— Останусь, но, наверное, не до конца. Вы иногда заканчиваете очень поздно, особенно когда отец Ллевелин недоволен вами.

— Просто он привык во всем добиваться совершенства, — сказал Оуэн.

— Да, я знаю. — Летний воздух ласкал своей свежестью. Вот уже несколько недель стояла необыкновенно теплая, сухая погода. — Оуэн, вчера вечером меня вызывали в замок. Граф Крэйл предложил мне давать уроки его дочери.

Оуэн посмотрел на нее удивленно-насмешливым взглядом.

— Что, крошка Шерон, опять захотелось господской жизни, да? Теперь я должен буду кланяться тебе и целовать ручку?

— Не говори глупостей, — рассмеялась Шерон. — Просто ему рассказали, что я когда-то училась в английской школе, поэтому он и пригласил меня. Еще он хочет, чтобы я научила его дочь валлийскому языку.

— О-о, да он с причудами, наш граф! — сказал Оуэн. — И что же ты ответила ему?

— Отказалась, разумеется.

Она ожидала, что он похвалит ее. Домашние успели убедить ее, что она поступила правильно. Дядя Эмрис поддержал опасения бабушки. Ясно, что граф Крэйл просто ищет повод, чтобы заманить ее в замок, сказал он.

Но реакция Оуэна разочаровала ее. Его как будто ничуть не обеспокоила эта новость.

— Зря, Шерон, — сказал он. — Надо было соглашаться, тогда бы ты смогла уйти с шахты. Ты же знаешь, как меня расстраивает эта твоя работа.

Шерон была тронута.

— Но ведь другие женщины работают там, — возразила она. — Я ничем не лучше их.

— Нет, ты лучше, — сказал он. — Конечно, ты жутко упрямая, Шерон Джонс, но рядом с ними ты настоящая леди.

— В этом нет моей вины, Оуэн, — сказала она. — Ты прекрасно знаешь, что больше всего на свете я хочу стать здесь своей.

Наверное, это безнадежная мечта, подумала Шерон. Она, хотя и старалась подчеркнуть, что не считает себя лучше других, всегда чувствовала разницу между собой и остальными жителями Кембрана. Она чувствовала, что не может, не умеет быть такой же, как они. Они держались с ней приветливо и дружелюбно, но друзей, кроме Оуэна и Йестина, у нее не было. Не было подруг — пожалуй, только Ангхарад Лейвис, с которой ее связало горе, когда их мужья погибли в шахте. Но и эта горькая дружба сошла на нет после того, как Ангхарад перестала встречаться с Эмрисом. Все остальные женщины держались с ней настороженно, словно она была в чем-то выше их.

— Оуэн, ты в самом деле считаешь, что мне надо было принять предложение графа?

Оуэн пожал плечами.

— Теперь уже поздно говорить, — сказал он, — но если бы ты работала у него, ты могла бы разузнать там много интересного. Всегда полезно знать, что замышляет враг, о чем он говорит, о чем думает.

Шерон нахмурилась.

— Ты имеешь в виду, что я могла бы шпионить за ним? Что за отвратительная идея! Как тебе могло прийти такое в голову?

— А ты думаешь, у Барнса нет своих шпионов среди нас? — возразил Оуэн. — Почему граф должен жить спокойно в своем замке, а мы должны постоянно оглядываться и остерегаться доносчиков?

Разговор сам собой пошел о другом, и Шерон постаралась забыть о словах Оуэна.

— «Бешеные» приходили припугнуть Йестина, — сказала она. — Ты знаешь об этом?

— Да, и еще двоих, которые отказались подписать хартию и не заплатили вступительный взнос. Шерон, я знаю, этот малый прислушивается к тебе. Посоветуй ему, пусть отдаст деньги, и никто не тронет его.

— Йестин не станет делать этого. Он поступает так, как считает правильным, и я вряд ли смогу уговорить его.

— Все равно поговори с ним. Я думаю, он не хочет, чтоб с него спустили штаны и выпороли, как сопливого мальчишку, и все из-за каких-то грошей.

— Дело не в деньгах, — сказала Шерон. Ей вдруг стало страшно. — Оуэн, это ведь жестоко! Он еще мальчик. И он подписался под хартией. Оуэн, умоляю тебя, скажи им, чтоб они не трогали его! Ты же знаешь, ты должен знать кого-нибудь из них!

— Нет, я не знаю, и никто не знает их в лицо, — ответил он.

— Нет, Оуэн, кто-то должен знать, — убежденно проговорила Шерон. — И я уверена, что ты обязательно знаешь их. Прошу тебя, сделай что-нибудь. Если не ради Йестина, то ради меня!

— Ладно, я постараюсь что-нибудь придумать, — сказал Оуэн, успокаивающе похлопывая ее по руке. — Но ты должна запомнить раз и навсегда, Шерон: я не знаю никого из «бешеных». И ты все-таки поговори с Йестином. Пусть отдаст деньги, это будет самый простой выход.

Они вошли в церковь. Шерон заняла свое место на скамье, где сидели женщины, поющие партию сопрано, Оуэн прошел к баритонам.

— Ну что, Шерон Джонс, споем? — сказала миссис Бейнон. — Я сегодня в духе. Думаю, сегодня от нашего пения задрожат стены.

— Ну, стекла-то уж наверняка, — смеясь, ответила Шерон.

Отец Ллевелин уже стоял на кафедре и постукивал дирижерской палочкой, призывая всех к тишине. Репетиции, как и воскресную службу, он всегда начинал строго в назначенный час, ни минутой позже, скорее за пару минут до назначенного срока.

День был теплым, но на холмах могло быть ветрено и прохладно. Так, во всяком случае, говорила няня, когда вечером ее подопечная принялась вновь уговаривать отца погулять с ней на холмах. Алекс, чтобы не обидеть пожилую женщину и одновременно не расстроить дочь, предложил ей прогуляться по поселку. Но и для этого, невзирая на протесты малышки, ее закутали в плащ и одели капор. Тиранки эти няни, думал Алекс, наблюдая за сборами и вспоминая свою няню.

В поселке было тихо и пусто, лишь несколько ребятишек играли на улице. Они замерли при появлении графа с дочерью и потом долго еще смотрели им вслед. Но и Алексу, и Верити не привыкать к такому — каждое лето они жили в загородном имении, и им была знакома подобная .реакция обитателей провинции.

Алекс молчал. Погруженный в свои мысли, он почти позабыл о Верити. Сегодня он испытывал непривычное для себя раздражение и тяжесть в голове. Наверное, это от ощущения бессилия, думал он. Он никак не может понять, не может разобраться в том, что здесь происходит.

Он ничего не смыслит в вопросах угледобычи и бизнеса в целом. Ничего не знает об Уэльсе и его народе. Сегодня утром он почти был готов к тому, чтобы собрать вещи да уехать и никогда больше не показываться здесь. Только самолюбие остановило его. Он не привык расписываться в собственном бессилии.

Весь день он старательно изучал бухгалтерские книги. Он был потрясен, когда увидел, какую мизерную зарплату получают рабочие за свой труд. Как они умудряются прожить на такие деньги? Сколько же здесь в таком случае должны стоить продукты?

Он не удержался и зашел в местную лавку. Пожалуй, впервые в жизни он оказался в заведении подобного рода. Там уже находились две женщины. Они остолбенели, вытаращив глаза, когда увидели Алекса, и не смогли даже ответить на дружелюбное приветствие. Одна из них быстренько собрала в сумку покупки, расплатилась и поспешила удалиться. Другая же, вся покраснев, принялась что-то шептать по-валлийски лавочнику. Тот, недовольно поджав губы, достал с полки потрепанную тетрадь и сделал в ней какие-то пометки. Женщина сложила в кошелку продукты и, не заплатив за них, направилась к двери.

Она попросила продать ей продукты в счет будущей зарплаты, пояснил Алексу лавочник.

Из последовавшего за этим разговора Алекс сделал два важных для себя вывода, и они еще больше встревожили его. Во-первых, очень многие женщины не в состоянии были растянуть имеющиеся у них деньги до конца недели, до дня получки мужей. А во-вторых, он узнал, что это жалованье выплачивается мужчинам в таверне «Три льва», которая, видимо, тоже принадлежит ему, и что мужчины, естественно, засиживаются там допоздна, пропивая полученные деньги.

После обеда Алекс поделился своими наблюдениями с Барнсом. Он предложил не снижать жалованье рабочим — ведь они и так терпят нужду и вряд ли смогут прожить, если будут получать еще меньше. Но Барнс был непреклонен. Цены на уголь и чугун падают, твердил он, такова экономическая реальность. На всех шахтах и заводах в округе рабочие стали зарабатывать меньше, и если хотя бы в одном месте зарплата останется на прежнем уровне, это тут же станет известно всем и вызовет массовое недовольство рабочих. Поэтому владельцы производств должны действовать осмотрительно и сообща.

Алекс не смог противопоставить что-либо этой неумолимой логике. Но для себя решил, что обязательно должен встретиться с каждым из землевладельцев, чтобы обсудить этот вопрос. Однако такое решение не принесло ему облегчения. Он привык поступать так, как считал нужным, без оглядки на чье-либо мнение.

— Папа, я слышу музыку!

Неожиданное восклицание Верити вернуло его к действительности. Алекс почувствовал себя виноватым. Он опять на весь день оставил дочку без внимания и сейчас продолжает игнорировать ее. С тех пор как они вышли из дома, он едва ли произнес с десяток слов.

— Музыку? — Он сжал в ладони теплую ручонку дочери, и они, остановившись, прислушались. Верити не ошиблась.

— Поют, — сказала Верити. — Кажется, вон в том доме. — Она показала на белое здание в конце улицы. — Это церковь, да? Только она какая-то смешная.

— Да, церковь. Она не совсем такая, как та, в которую ходим мы. У валлийцев другие церкви. А поет церковный хор. Давай подойдем поближе.

Внутри пел мужской хор. И довольно большой, судя по силе звука и богатству тембра. Густые басы, мелодичные, свежие тенора — гармония была совершенна. Алекс вспомнил, как кто-то рассказывал ему о музыкальности валлийцев, и, несомненно, услышанное ими сейчас было ярким тому подтверждением. Не сговариваясь, они с Верити остановились, прислушиваясь к пению. Хор исполнял валлийскую песню.

— Ой, они уже закончили? — с сожалением проговорила Верити, когда песня смолкла. — Папа, они больше не будут петь?

— Не знаю, малыш. Пойдем, — сказал Алекс, увидев, что из церкви вышла группа женщин. — Твоя няня была права. Ветер сегодня и в самом деле прохладный. Как бы ты не простудилась.

Но не успели они сделать и трех шагов, как снова остановились, словно повинуясь чьему-то приказу. Теперь хор пел без слов и без аккомпанемента, и в его звуках слышалась такая печаль и такая была в них гармония, что Алексу представились горы, обдуваемые холодным ветром, безбрежная серая даль моря в барашках волн, бегущих на берег. Один из мужских голосов, чудесный тенор, отделился от общего лада и повел трогательную, западающую в память мелодию; остальные словно отступили. Голос был кристально чистым, как звон серебряного колокола, но мужчина пел на валлийском языке, и слова этой песни были непонятны двум случайным слушателям.

Алекс закрыл глаза. У него сердце перевернулось в груди, перехватило дыхание. Песня была до боли проникновенной, невыносимо хороша, она вызывала в его душе такую тоску, такое смутное томление, какие он уже испытал на днях, стоя на вершине холма и глядя на закат, окрасивший багрянцем вечернюю долину. Он открыл глаза, только когда отзвучали последние слова. Он опять чувствовал себя чужим. И песня, и люди, поющие ее, — там, в церкви, а он здесь, на улице. И непонятно почему горечь переполнила его сердце.

— Ох! — громко выдохнула Верити. — Папа, я хочу посмотреть на людей, которые пели эту песню.

Алекс не успел ей ответить. Из церкви вышла еще одна женщина. Она тихо закрыла за собой дверь. На ней было то же платье, в котором он видел ее вчера — и в ту ночь, в горах. Похоже, она не купается в роскоши. Зябко поежившись на ветру, она накинула на голову шаль и обернула ее вокруг себя поплотнее. Затем повернулась и, не поднимая головы, направилась по улице как раз в том направлении, где стояли в нерешительности Алекс и Верити. И вдруг, словно почувствовав на себе взгляд, она остановилась.

— Добрый вечер, миссис Джонс, — сказал Алекс.

— Добрый вечер, — ответила она и, скользнув взглядом по Верити, двинулась было дальше.

— Скажите, что за песню пел сейчас хор? — остановил ее Алекс.

— Хираэт ? — спросила она. — Вы имеете в виду эту, последнюю?

Он кивнул:

— Да. Как вы сказали? Хираэт?

— Хираэт. Это древняя валлийская песня. Одна из моих любимых, вернее — самая любимая. Она живет у меня вот здесь. — Она прижала руку к левой груди, но, заметив взгляд Алекса, внимательно проследивший за ее движением, вспыхнула и убрала руку.

— О чем же поется в этой песне? — спросил Алекс.

— Хираэт — это… — Она сделала задумчивый жест. — Не знаю, мне трудно перевести это на английский язык… Ну, может быть, желание, тоска или томление. Тоска по совершенству, стремление человека к Богу. Мечта о чем-то неосуществимом. Мечта, которая не сбудется, во всяком случае здесь, на земле. Не знаю, я, наверное, плохо объясняю…

— Нет-нет, напротив, вы очень хорошо объяснили все, — возразил Алекс. Ему вдруг все стало ясно. Он как будто понял эту песню от первого до последнего слова.

Она посмотрела на него с недоверием.

— Это часть валлийской души. «Хираэт моуэр» буквально означает «бесконечная, несбыточная тоска». Возможно, она неизбежна здесь, когда видишь красоту нашей природы. Эти горы, долины и море. Или… Ох, простите! Я, наверное, говорю глупости. — Она смущенно отвела глаза и вновь посмотрела на Верити.

— Познакомьтесь, моя дочь Верити, — сказал со Алекс. — Недавно ей исполнилось шесть лет. Познакомься, Верити, это миссис Джонс. Я просил ее стать твоей гувернанткой, но она, к сожалению, не может принять это предложение.

— Вообще-то бабушка научила меня считать и писать, — сказала Верити. — Но я хочу научиться петь. И говорить по-валлийски. Вы, наверное, говорите по-валлийски? Вы ведь валлийка, да? Когда вы говорите, вы как будто поете.

Шерон Джонс улыбнулась. Господи, как она хороша, подумал Алекс. Кажется, надень на нее самое дорогое платье, зажги вокруг хоть тысячу хрустальных люстр, но лучше быть уже невозможно. Она была там, в церкви, вместе с остальными, она здесь своя — и от этой мысли он снова почувствовал себя бесконечно одиноким. Странные вещи происходят с ним здесь. Ведь он никогда прежде не страдал от одиночества.

— Моя мама говорила со мной по-валлийски, — ответила девочке Шерон. — И с тех пор как она умерла восемь лет назад, я почти все время говорю на этом языке.

— Но вы и по-английски говорите хорошо, — вежливо заметила Верити.

— Спасибо. — Она опять улыбнулась, но ей как будто стало неловко. Казалось, ей хотелось поскорее распрощаться и уйти.

Словно что-то толкнуло Алекса. Он еще не знал, где будет искать гувернантку для Верити, но вовсе не собирался вновь заводить этот разговор с Шерон Джонс. Он уже решил, что она не подходит для этой работы, но, несмотря на это, неожиданно для себя сказал:

— Может быть, вы подумаете о моем предложении и измените свое решение?

Он с удивлением отметил, что она замялась, прежде чем решилась посмотреть ему прямо в лицо.

— Нет, — был ее ответ.

— И все-таки давайте не будем спешить, — сказал он. — хочу, чтобы вы подумали. Я готов подождать, ну, например, неделю.

— Это совсем… — начала она, но неожиданно замолчала, прикусив нижнюю губу и глядя на Верити.

— Вы всегда ходите в эту церковь? — спросила ее Верити.

Она кивнула:

— Да. И все мои родные и друзья. Пожалуй, все местные жители ходят сюда. А вы, я знаю, ходите в другую. Но там очень мрачные, тяжелые песни. — Она рассмеялась, и от низкого, с легкой хрипотцой смеха у Алекса заныло под ложечкой. В ее глазах замерцали веселые огоньки, ее лицо словно озарилось светом. Алекс заметил, какие у нее ровные и белые зубы.

— Если бы вы были моей гувернанткой, — сказала Верити, — я смогла бы ходить с вами в эту церковь. И пела бы эти песни, если б вы научили меня валлийскому языку. Или у вас в церкви поют только мужчины?

Шерон Джонс опять рассмеялась.