ГЛАВА 9

Кэйко сидела на поваленном дереве и убаюкивала ребенка. Сначала мальчик расплакался, но потом успокоился и теперь засыпал: на длинных ресницах закрытых глаз еще дрожали жемчужные слезинки.

Над головами тихо колыхался ажурный полог ветвей, заслоняющий яркий, бьющий в глаза свет, а внизу ползли легкие зеленоватые тени.

Акира размышлял. Без сомнения, бои будут продолжаться не день и не два, и ему надлежало быть там, в пекле сражений, а не здесь, в спасительной мирной тишине леса. И в то же время он не мог бросить Кэйко.

Конечно, Акира знал: князь Аракава недосчитается доброй сотни своих воинов, многие из коих будут погребены под горящими обломками замка: он мог бы исчезнуть вместе с Кэйко, и его сочли бы погибшим… Но тогда ему вновь придется пуститься в странствия, а он не хотел. Он получил то, что невозможно получить просто так, он стремился доказать, что достоин этого, и, кажется, доказал. Он успел сродниться с самураями Кандзаки-сан и почти что привык считать себя его преемником. И наконец, он хотел вернуться к Мидори, ему было бесконечно жаль оставлять ее одну. Мидори – она как вьюнок, нежный и в то же время выносливый, Мидори – способная укрыть от всех невзгод, словно невидимым плащом, своим умиротворяющим душу взглядом его, вернувшегося с долгой жестокой войны, опустошенного, замкнутого, потерявшего веру в справедливость и добро.

Но если так, то люди князя Аракавы схватят Кэйко и убьют ее и ребенка.

– Господин Нагасава думает, что я его предал, – тяжело вздохнул Акира. – Наверное, он считает, будто я пошел на службу к Аракаве затем, чтобы…

– Разве тебе не все равно, что он думает! – запальчиво перебила Кэйко. – После того, что он с тобой сделал! Он отнял у тебя имя, честь! И меня… – тихо закончила она.

Акира молчал.

– Я рада, – продолжила молодая женщина, – что замок сгорел! Я ни минуты не была счастлива в этой проклятой тюрьме!

– Мне кажется, ты не хотела ее покидать.

– Как я могла уехать, ведь господин Нагасава отнял бы у меня сына!

– Почему ты сказала, что это не его ребенок? Ты же не знаешь, от кого его родила.

– Сразу видно, что это плод страсти, – без малейшего смущения улыбнулась Кэйко, с нежностью глядя в личико спящего сына. Потом нахмурилась. – Каждая ночь, проведенная с господином Нагасавой, была для меня мукой, тогда как о тебе я грезила во сне и наяву! – прибавила она с робким, просительным взглядом.

– Что не помешало тебе обречь меня на позорную и мучительную смерть!

– Прости, я думала о Кэйтаро!

– И о себе.

Кэйко ничего не сказала. Немного помолчав, Акира заметил:

– Я женился. Жена ждет меня дома. И у меня будут свои дети. И еще: я не привык, чтобы женщина вот так запросто называла меня по имени.

Кэйко поднялась. Ее взгляд метал молнии. Акиру вновь поразило, как она впивается в жизнь – когтями, зубами, – вгрызается всем существом и держит, не отпускает.

– Хотелось бы мне посмотреть на эту женщину! – гневно вскричала она. – Что ж, бросай меня здесь, но прежде спроси себя, спроси по-настоящему, где тень твоей жизни, а где ее солнце!

– Нет, я не могу тебя бросить, – промолвил Акира. – Я думаю где-нибудь спрятать тебя, только вот где? Киото разрушен…

– Я даже не знаю, живы ли мои родные, – проговорила Кэйко упавшим голосом. – Счастье, если они успели уехать!

– Будем надеяться на хорошее, – сказал Акира. – Все равно сейчас тебе нельзя туда возвращаться.

Была почти ночь, когда они добрались до одного из уцелевших постоялых дворов. Перепуганный хозяин мигом приказал освободить для них комнату, потом велел согреть воды и подать ужин. Они поели сами и накормили Кэйтаро, хотя мальчик так устал, что почти не мог есть. Наконец его уложили, и он тотчас заснул, прижав клипу маленькие крепкие кулачки.

Акира сидел молча и не двигался. Кэйко тоже молчала, пристально глядя на него влажными черными глазами. Ветер свистел и шуршал где-то далеко, а здесь было тихо и уютно: желтоватые лужицы света, едва ощутимый запах лакового дерева и соломы, шелест дыхания спящего ребенка.

– Ты сам выбрал жену? – вдруг спросила Кэйко. В отличие от Мидори каждая фраза наложницы На-гасавы была окрашена живым, ярким чувством.

– Нет, – отвечал Акира. – Но, возможно, сейчас я выбрал бы ее.

– Почему? Какая она?

– Как раз такая, какой должна быть настоящая жена самурая.

– А я? – с откровенным любопытством спросила Кэйко.

– Ты не такая! – Акира невольно тряхнул головой. – Ты крадешь мое прошлое и губишь будущее!

Она рассмеялась:

– И даю возможность жить настоящим.

Акира не знал, что сказать. Он понимал, что правда на ее стороне, – правда, идущая от сердца; он чувствовал, что здесь, рядом с нею, в нем так же, как на войне, пробуждаются безрассудные, неуправляемые силы. Он ощутил какую-то странную сладостную тяжесть, когда Кэйко перестала раздувать угли, поднялась с колен и принялась раздеваться. Акира не мог понять, почему она кажется ему столь ошеломляюще красивой, ведь на самом деле Кэйко, наверное, была ничуть не лучше многих других женщин. Ослепленный, он был одновременно силен и бессилен, и Кэйко испуганно вздрогнула, посмотрев в его хмурое лицо, когда он внезапно рванулся к ней…

Кожа Кэйко была золотистой, словно опаленной неземным огнем, и, когда Акира коснулся ее, ему показалось, что она свежа и в то же время тепла, как летний дождь. Его руки помнили ощущение тяжести ее грудей, все изгибы и тайные впадины ее тела, и это было сладко и… невыносимо.

Ее пальцы скользили по его волосам, груди и плечам, спускались все ниже и ниже, и он замер, трепеща от страсти, а потом обнял Кэйко жадно и крепко, словно пытаясь во что бы то ни стало сделать только своей, удержать навсегда. Что ж, если прежде Акира больше не собирался отдавать этой женщине душу, то сейчас он поверил ей и все простил.

После они заснули, но в эту ночь Акира просыпался, наверное, каждый час и всякий раз овладевал Кэйко. Потом могло случиться все, что угодно, но сегодня ими управляла не их воля – воля страсти, любви и, если угодно, судьбы. Они с Кэйко устроили свой пожар, в котором тоже что-то сгорело – сгорели горечь обид и разочарований, память об ожидании, все сомнения и тревоги. И он не стал ни о чем спрашивать Кэйко, хотя знал, что многое далось ей нелегко: и жизнь в замке, и те слова, которые она бросила сегодня в лицо Нагасаве. Иногда Акире чудилось, что ее яркие, как угли в очаге, глаза смотрят в глубь времен и видят начало начал, а порою она казалась ему расчетливой и недалекой. Она могла сразу сообразить, куда дует ветер, ведь господин Нагасава (если он остался жив!) будет вынужден бежать вместе с остатками войска, тогда как Акира теперь не изгнанник, он – наследник влиятельного, знатного человека. И все же… Нет, с господином Нагасавой ей было бы безопаснее, он сумел бы позаботиться о ней, а так она теряла все, ведь Акира не мог ни жениться на ней, ни даже просто взять в свой дом. Если только бежать вместе с нею куда глаза глядят! Он был готов к этому прежде, а теперь – нет. Итак, единственное, что у нее оставалось, – это сын. А еще – красота, которой она бросала вызов мужчинам, войне, смерти, отчаянию и – всему миру.

Акира не мог решить, что делать: пуститься в странствия или вернуться к князю Аракаве. И хотя он больше склонялся ко второму, его терзали мысли о том, что будет с Кэйко и ее сыном. Ее сын! А если и его тоже? Хотя Акира больше думал об этом ребенке как о наследнике Нагасавы.

Господин Нагасава… Перед глазами Акиры стояла горящая башня в ее прощальном великолепии, призрачные отсветы пламени на лицах охваченных ужасом людей и то, как вслед за вызовом мрачных небес Нагасаве бросили вызов человеческие силы, волною хлынувшие к замку – на помощь пожару! Каково же было ему видеть гибель того, что создал, лелеял, любил и считал нерушимым! А бесценные свитки в токонома[21], а великолепное оружие, чудесные веера из сандалового дерева и бамбука!

Акира бросил взгляд на Кэйко: хотя она и устала, но держалась мужественно, не подавала виду. Они шли по лесной тропинке, сияло солнце, озарявшее потемневшие от недавнего ливня стволы деревьев и их кроны, по которым словно бы пробегали огненные змейки. Под ногами была твердая каменистая почва, кое-где оплетенная хрустящей, жесткой, как циновка, травой, кое-где усыпанная острыми и длинными как крошечные сабли, иголками. Подняв голову, можно было увидеть, как в проблесках голубых небесных лоскутьев парят легкокрылые птицы.

Наряд Кэйко – нижнее кимоно с короткими узкими рукавами, утикакэ, более длинное, почти волочащееся по земле, и широкий тяжелый пояс – совершенно не был приспособлен для прогулки по лесу. В конце концов молодая женщина скинула верхнюю одежду и осталась в темно-синем, вышитом красными, золотыми и изумрудными узорами косодэ, перехваченном на талии тонким плетеным ремешком. Акиру вновь поразила ее непринужденная грация, и он вздрогнул, тронутый неизгладимыми воспоминаниями о похожей на дыхание жаркого сильного ветра, ослепляющей, помрачающей разум страсти.

– Не слишком ли жестоко ты обошлась с Нагасавой? – спросил он Кэйко. – Ведь он простил тебе то, что обычно не прощают женщинам.

– Он и не простил, – несколько раздраженно отозвалась она, отстраняя рукою круто изогнутые ветви, чтобы они не задели личико ребенка. – И ты не простишь!

– Я простил, – сдержанно ответил Акира и тихо добавил: – Ночью.

– Ночью простил, а утром вспомнил снова! Акира ничего не сказал, и вскоре Кэйко заметила:

– Почему я должна жалеть Нагасаву? Зачем нужно было принимать этот бой? Сидел бы себе в крепости…

– Закон чести, – коротко произнес Акира.

– Закон глупости. Где честь того князя, которому ты теперь служишь?

– И все-таки, – задумчиво промолвил он, – иногда приходится чем-то жертвовать, пусть даже вопреки здравому смыслу.

– Жертвовать собою – это не мое! И потом, скажи, зачем мне война?

– Война – это жизнь мужчин, тебе не положено рассуждать о таких вещах!

– Жизнь создана для войны, так, что ли? Чтобы люди рождались, а потом убивали друг друга?

Акира не знал, что ей ответить, и некоторое время они молчали. Молодой человек бросил взгляд на мальчика, который обвил ручонками шею матери. Его черные глаза смотрели непонимающе и серьезно… Внезапно Акира ощутил непонятную тяжесть в сердце, а потом его вдруг пронзило незнакомое, глубокое, неутолимое чувство, похожее на бесконечную, бессловесную песнь.

– Дай его мне, – сказал Акира Кэйко, – тебе и так тяжело!

Вдруг он услышал звук: кто-то шел им навстречу. Юноша остановился и сделал знак Кэйко. Если это самураи князя Аракавы? Но из леса вышли два воина, оборванные, грязные, хотя и с мечами – судя по всему, ронины. Теперь их немало бродило по дорогам: остатки разгромленных княжеских армий привольно разметало по всей стране. Изнуренные войной правители нищали, и мелкие даймё не имели возможности нанимать новых самураев.

Ронины переглянулись: их недобро бегающие глаза диковато сверкали из-под падавших на лицо спутанных, грязных волос.

– Я давно не ел, – начал один, – и женщины у меня не было вот уже много дней! И мне не помешает новая одежда и запасной меч!

– Если отдашь все сразу, иди себе дальше, мы тебя не тронем, – сказал второй.

Акира мигом выхватил оружие, а они только этого и ждали – сразу же набросились на него с разных сторон. Они были злы и голодны, им хотелось не только пищи, одежды и денег, но и крови. Акира старался не выпускать их из виду и, быстро поворачиваясь на месте, отражал удары резкими, точными движениями. Его лицо было холодно, губы плотно сжаты, взгляд неподвижен. Наконец он серьезно ранил одного из противников, а другой, помедлив, отступил. Акира тут же опустил меч.

Подождав, пока уцелевший ронин скроется в лесу, он продолжил путь. Вскоре они с Кэйко набрели на ручей, и Акира смог напиться, вымыть лицо и руки. Молодая женщина тоже попила и напоила ребенка. Она молчала; ее взгляд был встревоженным и печальным.

Внезапно Акиру обуяла ярость. Никогда он не станет таким, как эти полностью потерявшие себя оборванцы с самурайскими мечами, он не хочет скитаться по дорогам!

Последующую часть пути он нес ребенка, да и Кэйко почти что тащил на себе. Дочь купца и наложница князя, она, разумеется, не привыкла к таким путешествиям. Ее нежные ноги были сбиты в кровь, в прическу набились сосновые иглы, а в осунувшемся лице не было ни кровинки. Кэйтаро капризничал, а у нее уже не находилось сил его успокаивать.

Наконец они дошли до какой-то унылой и бедной крестьянской деревушки. Судя по всему, самураи сюда не заглядывали, да и взять-то здесь было нечего: кругом одна лишь порыжелая, сухая, как бумага, трава.

Акира вошел в крайний домик; его хозяева, муж и жена, тщедушные и жалкие, тут же упали ниц и, пока он говорил, не поднимали глаз. Они были забитыми, темными, но и жадными, как большинство крестьян, – сразу потребовали себе дорогую одежду Кэйко. Акира видел, что молодая женщина готова снять с себя все, лишь бы ей дали хоть горсточку риса и позволили лечь, потому он не стал упорствовать. Он решил, что будет лучше, если Кэйко затеряется среди местных жителей. Господину Нагасаве не придет в голову искать ее здесь, а князь Аракава полагает, что бывший властитель Сэтцу увез наложницу и сына с собой.

Акира вернулся в Сэтцу в самый разгар боев остатков войска Нагасавы с самураями князя Аракавы. Сражаясь на стороне своего нынешнего господина, он не переставал тревожиться за Кэйко. Акира не думал о том, что крестьяне станут дурно обращаться с нею и с Кэйтаро, но там было голодно и могли объявиться какие-нибудь бродяги, вроде тех ронинов, с какими он столкнулся в лесу.

Вскоре Нагасава окончательно отступил: часть самураев он увел с собой, многие были убиты, и лишь небольшое количество попало в плен. Один из пленных сказал, будто слышал, как господин Нагасава воскликнул: «Я буду жить до тех пор, пока не найду своего сына!»

А черная лавина войны продолжала катиться по стране, и для кого-то это время стало временем ужаса и несчастья, тогда как другие словно потеряли ему счет и наслаждались вечным присутствием битвы и смерти. Многие из провинциальных даймё, подобно Нагасаве долгие годы наблюдавшие неторопливое, неотвратимое, извечное, как движение созвездий, течение жизни, теперь ощущали себя унесенными в открытое море. Большинство стремилось отвоевать свои земли, иные кончали с собой (и за ними сотнями шли их преданные воины), кое-кто пытался искать справедливости в разрушенной столице, хотя жаловаться сегуну не имело никакого смысла: он утратил влияние – теперь все зависело от верхушки сё-гуната, а она бездумно и слепо погрязла в борьбе за власть.

Князь Аракава приказал своим приближенным восстановить замок и обмазать все строения в крепости огнеупорной штукатуркой. Акире было странно наблюдать, как во владениях господина Нагасавы хозяйничают чужие, хотя самураи Аракавы мало чем отличались от воинов бывшего правителя Сэтцу. Мирная жизнь вокруг замка понемногу налаживалась: крестьянам, ремесленникам, лавочникам, ростовщикам нужно было кормить семьи.

Между тем Кандзаки-сан вызвал Акиру к себе и, по обыкновению сдержанно и бесстрастно, произнес:

– Война продолжится и будет длиться еще долго. Волею случая и благодаря нашей доблести мы заняли эту крепость, – кто знает, может, нам еще придется ее покинуть! Не знаю, что случилось с тобой, когда ты служил другому князю; надеюсь, ты его не предавал. А раз так, то хочу спросить: что ты обо всем этом думаешь?

Конечно, вопрос был задан не просто так, Кандзаки-сан намеревался узнать о своем приемном сыне нечто важное. В таких случаях лучше отвечать честно, и молодой человек промолвил:

– Жаль, если погибнет такая сила духа. Мне трудно сказать, что будет значить для Нагасавы жизнь вне этого замка.

Хотя лицо Кандзаки оставалось спокойным, Акира внутренне сжался в предчувствии какой-то неожиданности.

– Господин Аракава назначил меня своим наместником в Сэтцу. Ты остаешься со мной. Передышка от войны – это тоже неплохо. Будет время подумать о том, в чем мы были правы, а в чем – нет. Можешь вызвать сюда Мидори – стоит вспомнить о том, что вам тоже нужен наследник.

Акира опешил. Он понял главное: в ближайшее время ему не удастся съездить за Кэйко. И он не мог послать за нею, потому что не сомневался: за ним наблюдают, он все еще не пользуется полным доверием. Итак, выбор сделан: он остался самураем и сохранил свою честь, но вновь потерял любовь.

ГЛАВА 10

С началом зимы Кэйко покинула деревушку; ее погнал в путь голод, отсутствие всяких надежд на возвращение Акиры и страх – крестьяне отнюдь не скрывали, что, дабы избавить себя от обузы и получить награду, выдадут ее при первой же возможности.

Кэйко решила пробираться в Киото – по наивности она полагала, что сумеет отыскать там кого-либо из родных. Едва она удалилась от опостылевшей деревушки, как ее настигла непогода: небеса почернели, над скалами громоздились тучи, столбы пыли взвивались от земли и слепили глаза, а потом начался жуткий ливень.

Наверху грохотало, черноту то и дело прорезали ветвистые молнии, а Кэйко брела по расползавшейся под ногами жиже, в облепившей тело одежде, с трудом отрывая от грязи подошвы деревянных сандалий и крепко прижимая к себе громко ревущего сына. Она ненавидела тех, кто обрек ее на это: Нагасаву, а в особенности – Акиру.

Наконец дождь стал слабее, потом иссяк, гром гремел уже где-то далеко над горами. Кэйко продолжала идти. По телу все еще катились струйки воды, капли блестели в опавшей прическе, прилипших ко лбу и шее густых черных прядях. Женщина пыталась ускорить шаг – нужно быстрее дойти до жилья, переодеть и согреть Кэйтаро, иначе он может заболеть. Кэйко ничего не боялась – сейчас в ней было столько слепой первобытной злобы, что она, наверное, смогла бы задушить голыми руками любого, кто посмел бы приблизиться к ней с недобрыми намерениями.

К несчастью, дочь купца совершенно не умела ориентироваться на местности и к вечеру забрела в один из тех дальних глухих уездов, что еще оставались под властью господина Нагасавы и где он находился сейчас вместе с отрядом из трехсот самураев. Разумеется, крестьяне не хотели принимать Кэйко, и ей пришлось униженно умолять их предоставить ей кров, а на следующий день случилось то, что должно было: ее обнаружили, схватили и силой приволокли к тому, от кого она как раз и стремилась скрыться.

Нагасава едва узнал свою наложницу: оборванная, грязная… Теперь, после всего произошедшего, он прежде всего видел в ней нечто отталкивающе расчетливое, бездушное. Он едва ли не вырвал у нее сына; Кэйко подумала: он хочет его убить! – и страшно закричала, но выражение глаз Нагасавы привело ее в чувство: в них вспыхнула надежда, гордость и… любовь. Застывшие неулыбчивые губы дрогнули, когда он взял ребенка. Однако стоило Нагасаве вновь посмотреть на Кэйко, как в глубине взгляда появилась холодная жестокость – то был взгляд высшего существа, от которого ничего не укроется, которого бесполезно молить о пощаде. Нагасава долго всматривался в ее любовно выточенное природой, нежное, как цветок, лицо, – всматривался в последний раз. Ради этой подлой женщины он расстался с броней уверенности в себе, которая была в его крови, крови правителя и самурая. Нагасава решил убить Кэйко. Только так он сумеет покончить с сомнениями и слабостями! Сколько можно позволять ей сотрясать сокровенные глубины его души, а потом выворачивать их наизнанку и топтать ногами!

Для него сын был прежде всего его сыном, Кэйко лишь выносила ребенка, родила и вскормила. Сына должен воспитывать отец, стало быть, теперь, когда мальчик отнят от груди, он вполне может обойтись без матери.

Поскольку Кэйко не принадлежала к самурайскому сословию, Нагасава не мог приказать ей совершить сэппуку; пыткам женщин тоже не подвергали. Все делалось быстро и просто, без предъявления обвинения и без свидетелей: перерезать горло где-нибудь в безлюдном месте, в лесу или лучше у реки, куда потом можно сбросить тело. Иного она не заслуживает.

Неподалеку было ущелье, по дну которого протекала небольшая речушка, и вот сюда-то Нагасава и приволок Кэйко. Ее ноги и руки не были связаны, Нагасава лишь намотал на кулак ее длинные черные волосы. Разумеется, Кэйко упиралась и кричала так, что на протяжении всего пути с деревьев то и дело с шумом взмывали стайки вспугнутых птиц. Нагасава морщился: эта низкая женщина даже умереть не может с достоинством – молча и гордо, с осознанием вины, со спокойными раздумьями о прожитой жизни. Нет, она вырывается и вопит, уродливо кривя рот, заливаясь жалкими слезами! Поистине такая заслуживает только презрения!

Кэйко затихла лишь на краю обрыва, где Нагасава остановился, чтобы передохнуть и немного собраться с мыслями. История с этой женщиной – урок на всю жизнь! Нельзя подвергаться сомнениям, впускать в сердце жалость!

Он повернулся лицом к обрыву и вынул меч. И тут случилось невероятное: Кэйко вцепилась зубами в кисть Нагасавы и что есть силы сжала челюсти. Брызнула кровь – от неожиданности, злобы и боли Нагасава слепо ударил и… попал по туго натянутым прядям волос. Великолепный клинок разрубил их мгновенно, и… Кэйко оказалась на свободе! Она откатилась в сторону, потом вскочила на ноги и бросилась бежать. Нагасава – за ней. Она неслась то по голой земле, то по траве, под упругими ветками, осыпавшими ее дождем капель, неслась, не видя дороги, зная одно: если Нагасава ее догонит – убьет на месте.

Она взбиралась все выше и выше, потом остановилась: здесь вновь был обрыв, внизу текла все та же мелкая речушка, дно которой усеивали острые камни. Что делать? И вдруг Кэйко увидела мост, вернее, не мост, а просто бревно, довольно небрежно перекинутое на другую сторону: там вилась, уходя дальше, в горы, неприметная тропинка.

Был момент, когда она остро ощущала бессилие и почти непреодолимое желание броситься на землю и больше не двигаться. Наверное, Нагасава убьет ее быстро – другая смерть будет мучительной: жуткий полет и падение на каменные обломки! Кэйко содрогнулась. Нет, она не желает выбирать между смертью и смертью, ей нужна жизнь!

Она давно сбросила гэта и теперь ступила на мокрый шершавый ствол босыми ногами. Она зажмурилась, но потом заставила себя открыть глаза. Куда смотреть? Лучше туда, прямо, на спасительный берег! Если вверх или вниз, то закружится голова!

По спине и груди Кэйко стекали струйки ледяного пота, пальцы рук свело судорогой, точно от купания в холодной воде, зубы стучали. Но мыслей не было, и сердце словно остановилось. Кэйко не чувствовала собственного тела, она не слышала журчания реки, не видела пропасти под ногами и словно бы держалась за что-то в своей душе, за какую-то невидимую, но надежную руку. Она просто очень хотела жить!

Увидев, как Кэйко идет по бревну, Нагасава остолбенел. Она шла очень медленно, ровно, точно во сне, спина была неподвижна, но не напряжена, иногда плавно покачивались разведенные в стороны руки. Малейший порыв ветра, и она могла сорваться вниз; собственно, Нагасаве было достаточно громко крикнуть или приподнять бревно, но он не стал этого делать. Его сердце оцепенело и замерло. Пусть идет… И она перешла на другую сторону и… оглянулась: растрепавшиеся волосы, серое лицо, белые губы, безумные глаза. А потом совершила то, на что не решился Нагасава: схватила своими маленькими ручками конец бревна и сдвинула в сторону. Глядя на эти нечеловеческие усилия, Нагасава изумлялся и думал: какая же она неукротимая, жадная до жизни! Он не пошел бы за Кэйко, в данном случае цель не оправдывала риска, но когда, столкнув в пропасть бревно, она одарила Нагасаву полным откровенной, жгучей ненависти взглядом, он искренне пожалел, что не захватил с собою лук. Сейчас он без колебаний пронзил бы ее стрелой! Но лука не было, а предыдущий шанс он сознательно упустил.

Когда Кэйко скрылась из виду, Нагасава повернулся и зашагал прочь. Укушенная рука болела, но сердце было безмолвно-холодным, хотя на нем наверняка остались куда более глубокие, саднящие, незаживающие раны.