Сильнее смерти

Сэттё[28]

Нагасава смотрел на убегающую вдаль, в лунном свете казавшуюся белой как снег дорогу. В сосновых ветвях шумел ветер, он нес запахи влаги, земли и хвои. Горизонт окутывала бледная мгла, и Нагасава не видел конца дороги, как не видел конца своего пути. Сейчас, думая об этом, он испытывал неизъяснимую, граничившую со скорбью печаль.

Вчера Нагасава обратился к своим воинам с короткой речью. «Каждому из нас предстоит бесконечный путь», – сказал он в заключение. И все поняли, что он говорит о смерти.

В первом ряду стоял Кэйтаро. Совсем недавно, едва ли не пару недель тому назад, он прошел через обряд гэмпуку[29] и теперь был причесан, одет и вооружен, как другие мужчины. И все-таки что-то отличало его от остальных. Присмотревшись, Нагасава понял, что именно: взгляд. В глазах других было спокойное, глубокое, суровое понимание истины, а в глазах Кэйтаро – пламенная вера. И тогда Нагасаве стало окончательно ясно, что возврата нет. Еще сутки назад он задавал себе вопрос, не уйти ли ему из Сэтцу вместе со всеми воинами, сохранить им жизнь, а главное – спасти своего сына. Но, поймав этот горячий, пугающе ясный и чистый взгляд, он склонился перед судьбой. Он желал вернуть себе то, что некогда принадлежало ему, чем он жил многие годы, нечто реальное, сделанное из дерева и камня, тогда как Кэйтаро мечтал получить то, чего никогда не видел, не знал, – он грезил о замке, возведенном в душе. Такие мечты не должны умирать.

Накануне решающего сражения Нагасава призвал к себе верного Ито и сказал ему:

– Надеюсь, ты понимаешь, чем это закончится?

– Вы не верите в победу, господин? – осторожно спросил тот.

– Верю. Верил всегда. Но вера – это не меч, и не лук, и не стрелы, и не сотни воинов, что есть у князя Аракавы. Она рождает мужество, но не творит чудеса. – Он помедлил. – Вера не только помогает нам жить… Сегодня она позволит нам достойно умереть. Разве не так, Ито-сан?

– Да, господин.

– Ито-сан, я хочу попросить: позаботься о моем сыне. Главное, чтобы он не попал в плен и не познал позора!

– Мне кажется, если будет нужно, господин, Кэй-таро-сан успеет совершить сэппуку.

– Да, – секундой позже произнес Нагасава, – я с детства учил его, что жизнь и смерть не только противоположности; одно переходит в другое так же естественно, как день сменяет ночь. Он не испугается смерти.

В самый разгар битвы, когда стало ясно, на чьей стороне перевес, Кэйтаро внезапно пожелал сразиться с предводителем вражеского войска, князем Сабу-ро. Он не стал спрашивать позволения у отца: господин Нагасава был тяжело ранен в самом начале боя, и заботливые вассалы поспешили отнести его в безопасное место.

Поняв, что ему не пробиться сквозь толпу яростно сражавшихся самураев, Кэйтаро принялся соображать, как пробраться на другой конец поля, ближе к ставке врага, и в конце концов решил перейти через возвышавшийся слева крутой холм. Он позвал своих воинов, и они начали взбираться по каменистой тропинке.

В какой-то момент молодой человек остановился и посмотрел вниз. Долину покрывал сплошной цветной ковер – желтогкрасные, оранжево-белые, золотисто-зеленые доспехи, сверкающее оружие. Слышались тяжелое дыхание, звон мечей, скрежет зубов, проклятия и крики, стоны и предсмертный хрип.

Кэйтаро стиснул зубы и сжал кулаки. Сама мысль о том, что войско отца может быть разбито, казалась ему смертельной.

Он спустился с противоположной стороны холма и, очутившись среди яростно сражавшихся воинов, принялся выкрикивать: «Сабуро-сан! Я хочу сразиться с вами, Сабуро-сан!»

Через некоторое время перед ним возникла фигура на коне, в голубом панцире, с бронзовыми гербами, изображавшими трилистник. Человек холодно и жестко смотрел на Кэйтаро.

– Господин Сабуро? Я хотел бы сразиться с вами! – прокричал юноша.

– Взять его! – произнес человек и развернул коня. В плечо юного самурая вонзилась стрела. Другая впилась выше колена. Кэйтаро ощутил почти детскую обиду и досаду. Он не думал, что его судьба будет такой позорной и жестокой!

Вечером господин Нагасава очнулся в лесной хижине, в глухом пустынном уголке, окруженном молчаливыми, сумрачными деревьями.

Над ним склонилось знакомое лицо. Ито-сан.

– Мы разбиты?

– Да, господин.

– Живые есть?

– Немного.

Нагасава пошарил вокруг себя.

– Мой меч…

– Здесь, господин.

– Где Кэйтаро?!

Глаза Ито были темны и печальны.

– Его никто не видел. Он взобрался по склону холма с несколькими самураями, а потом исчез. Его воинов нашли – все они мертвы, а Кэйтаро…

Нагасава опустил тяжелые веки.

– Он что, покинул поле боя? Ито помедлил.

– Неизвестно, что пришло ему в голову. Погибших очень много – он может быть среди них…

– А если поискать среди живых?

– Наших?

– Неважно где.

– Уж не думаете ли вы, господин…

– Кэйтаро?! Нет, конечно нет! Это невозможно! Я знал предателей, и не одного, но… – Его лицо побагровело и покрылось каплями пота, дыхание стало прерывистым, а речь – бессвязной. Мысли путались – начинался бред.

И в этом бреду его преследовал страх за свои ошибки, за неверно прожитую жизнь. За своего сына.

Мидори неподвижно лежала на мягких подушках. Рядом мирно спала ее новорожденная дочь. Обрамленное распущенными черными волосами лицо женщины белело, словно холодная ясная луна в безбрежной темноте ночи. Но в ее глазах, под полуопущенными ресницами пылал скрытый огонь.

– Господин сердится на меня, – тихо произнесла она.

– Разве господин сердился на вас хотя бы раз в жизни? – рассудительно произнесла сидящая рядом Масако.

– Да, – безучастно согласилась женщина, – ты права. Это мой отец рассердился, что я родила не сына, а господин отнесся к появлению ребенка так, как отнесся бы к восходу луны или солнца…

– Господин понимает: ребенок есть ребенок – неважно, девочка или мальчик! – с воодушевлением подхватила Масако. – И он очень заботится о вас. «Посиди с Мидори-сан – она еще слаба, – сказал он мне. – И проследи, чтобы она хорошо поела».

– Как ты думаешь, почему наш господин не смотрит на других женщин? – медленно произнесла Мидори.

– Потому что он настоящий воин. Слабости, вроде увлечения женщинами, недостойны его духа! – с уверенностью заявила Масако.

Мидори помолчала. Она была готова принимать войну как неизбежность, но думать о ней как о чем-то действительно имеющем значение женщина не могла, так же как не могла смириться с тем, что прикрываемое вежливостью безразличие может заменить искреннюю привязанность.

– Иногда мне кажется, – сказала она, – он мечтает коснуться небесных светил и хочет изменить неизменное. А порою я думаю, что он видит перед собой только вечную тьму и ни во что не верит. – Вдруг она спросила: – Он приходил к тебе ночью?

– Нет, – Масако смотрела серьезно, не мигая, – господин давно не приходит ко мне!

Она удивилась: неужели причина тревоги Мидори именно в этом? Ведь они никогда не ревновали господина друг к другу! Масако поражала печаль, звучавшая в голосе молодой женщины, – она искренне не понимала, почему Мидори, только что благополучно родившая долгожданного ребенка, не чувствует себя счастливой.

– Не уходи, Масако, – попросила Мидори и прибавила: – Я чувствую себя такой одинокой!

– Девочка – это хорошо, – произнесла Масако после паузы. – У моих дочерей появилась сестричка. Да и вам будет полегче с дочкой. А господину – ему все равно.

– Вот и я об этом, – сказала Мидори.

Чуть позже, когда она наконец задремала, Масако выскользнула из комнаты и направилась к комнате господина. Она никогда не осмелилась бы на такой шаг, если б не искреннее сочувствие к госпоже.

Терпение – удел простых людей: Масако долго стояла возле раздвижных дверей, ожидая, пока господин заметит ее силуэт. Если б это было необходимо, она, наверное, прождала бы всю ночь. В конце концов Акира появился; он выглядел встревоженным, но, увидев Масако, облегченно вздохнул.

– Что случилось? – сразу спросил он. – Что-то с ребенком, с Мидори? – Масако низко склонилась перед ним, и он нетерпеливо произнес: – Говори же!

– С ребенком все в порядке. Госпожа спит. Но она очень расстроена, мой господин!

– Почему? – тихо спросил он. И женщина искренне отвечала:

– Не знаю.

Он быстро прошел вперед и, войдя в помещение, где лежала Мидори, окликнул ее. Женщина тотчас открыла глаза и, встретив внимательный взгляд своего супруга, испуганно заморгала. Но не произнесла ни слова.

Акира взял ее за руку и без колебаний спросил:

– О чем ты думаешь? Что тебя огорчает?

– Я огорчена тем, что не смогла родить вам сына, – прошептала женщина, и Акира заметил, что по щекам его всегда такой сдержанной, тихой, разумной жены текут слезы.

– Перестань же, Мидори-сан! – строго сказал он. – Ты знаешь, я люблю дочерей, которых родила мне Масако, и твою буду любить не меньше. Мы так долго ее ждали. Давай назовем эту девочку Кэйко, и пусть она будет весела, красива, счастлива…

В его голосе, взгляде, во всем лице было что-то такое, что успокоило женщину.

Она закрыла глаза и с глубоким, усталым вздохом погрузилась в сон, теперь уже безмятежный и мирный, а Акира, впустив в комнату Масако, тихо вернулся к себе.

Наступила осень. Все вокруг было озарено неярким, неподвижным светом – казалось, это светятся прозрачные желтые листья. Черная сырая земля была усыпана золотом листвы, а по воздуху летали обрывки паутины, похожие на лоскутки тончайшего золотистого шелка. Ночи становились все ветреней и холодней – ветви кустарников скрипели и гнулись, а полуувядшие травы отчаянно шуршали во тьме.

Унылым темным утром Кандзаки, Като, Акира и еще несколько посвященных спустились в тайную подземную тюрьму, где обычно содержались пленники, о которых не подобало знать слишком многим.

На них дохнуло сыростью, холодом и запахом гнили. На полу небольшой камеры с толстыми деревянными решетками лежал человек. Его восковое лицо казалось застывшим.

Господин Кандзаки нагнулся, дотронулся до тела и быстро выпрямился.

– Он мертв, – сказал он и обвел присутствующих горящим от гнева взором. – Как же так?!

– Это неудивительно, – заметил стоявший рядом Като. – Он был тяжело ранен и пролежал две ночи на полу, в сырости и холоде.

– Нужно было обогреть, накормить, в конце концов перевязать раны! – рявкнул Кандзаки.

Все молчали. Согласно традиции с пленниками обращались очень дурно, над ними всячески издевались, подвергали изощренным пыткам.

– Все-таки он был сыном князя Нагасавы! – продолжал Кандзаки. – Гнев господина Сабуро будет безмерным! А докладывать, конечно, придется мне!

– Я могу доложить, Кандзаки-сан, – холодно обронил Акира. – Мы поступили с ним так, как поступали всегда и со всеми. Господин Сабуро поймет.

Кандзаки медленно повернулся к своему приемному сыну и несколько секунд изучающе смотрел на него. Потом хмуро произнес:

– Я справлюсь. Тебе не надо в это вмешиваться. Он приказал всем покинуть тюрьму и остался вдвоем с Като.

– Послушай, Като-сан, – нерешительно начал Кандзаки, – ты хорошо помнишь лицо пленника?

– Не знаю. Наверное, да.

– Тебе не кажется, что оно было… другим? Като пожал плечами:

– Говорят, все мертвые, как и все новорожденные, на одно лицо, но… если вы в чем-то сомневаетесь, это легко проверить.

Наклонившись, он осторожно расшнуровал доспехи, снял оплечья и панцирь.

– Этот человек был убит мечом, а того сразили стрелами!

Като пристально посмотрел на Кандзаки, ожидая гнева, но гнева не было: скорее, он выглядел встревоженным.

– Что будем делать?

В первую секунду ответ Кандзаки поразил Като:

– Молчать. Господину Сабуро будет достаточно узнать, что пленник умер. Представляю, в какую он впадет ярость, если сообщить о подмене! В первую очередь это ударит по нас, по нашим семьям! Я жестоко караю преступников, но невиновных казнить не люблю.

– Но мы должны узнать, кто предатель, – осторожно произнес Като.

– Конечно. Мы выясним это сами. Тайно. И я собственноручно обезглавлю предателя!

– А как быть с телом?

– Похороним. Я постараюсь убедить господина Сабуро не выставлять голову пленника на всеобщее обозрение.

И тут Като задал самый существенный вопрос:

– Кандзаки-сан, как вы думаете, где тот, настоящий, пленник? Жив ли он?

Кандзаки молчал. В его глазах мерцал странный свет, похожий на блеск глаз ночного хищника. Если начать официальное расследование, виновный найдется очень быстро. И это наверняка окажется кто-то из своих. Неслыханный позор! Предатель и его ближайшие родственники будут казнены, а род предан забвению. Самого Кандзаки, как главу клана и командира гарнизона, признают ненадежным вассалом (и это – после стольких лет преданной службы князю!), а хуже этого ничего быть не может. На восстановление чести рода уйдут многие годы – не одному поколению придется прозябать в бесславии и нищете.

По прошествии нескольких дней, когда Масако и Аяко сидели в комнате Мидори и шили, девушка как бы между прочим спросила мать:

– Скажите, матушка, чей это герб? – И подробно описала рисунок.

– Не знаю, – сказала Масако, – я в этом не разбираюсь. Возможно, Мидори-сан сможет тебе ответить?

Мидори покачала головой, но через минуту промолвила:

– Где ты видела такой герб, Аяко-тян?

– Нигде, – тихо сказала девочка.

– Их вышивают на доспехах, – спокойно произнесла Мидори.

Аяко сильно покраснела, низко опустила голову и промолчала. Она без того совершила ошибку, сболтнув лишнее. Да, ей велели хранить тайну, но девичье любопытство взяло верх…

Однажды поздним вечером, когда Аяко собиралась войти в дом, ее тихо окликнули. Она повернулась и, увидев стоявшего возле стены человека в темной одежде, сначала испугалась, однако в следующий момент успокоилась, узнав своего отца.

– Аяко, – повторил он, – иди сюда.

В его голосе, взгляде, во всей фигуре было что-то настороженное, напряженное, тревожное. Когда она подошла, Акира сказал:

– Сходи в дом и возьми что-нибудь посветить, только так, чтобы никто не заметил, а потом возвращайся назад.

Девушка вернулась очень быстро, держа в руках масляный светильник, и вопросительно уставилась на отца.

– Тебя никто не видел?

Аяко помотала головой (в тот день в доме царила страшная суматоха, поскольку у Мидори начались роды), и Акира коротко приказал:

– Идем.

Она пошла за ним в темноту. Еле слышно трепетала листва деревьев, горы на горизонте казались сгустками мрака, а над головой холодно сияли лучистые точки звезд. Акира ничего не говорил о том, куда они идут и зачем, и Аяко не смела спросить. Ее успокаивало то, что они находятся в крепости, в привычном, знакомом с детства мире.

Внезапно она увидела впереди что-то большое и черное и остановилась вслед за отцом. Аяко никогда не бывала в этом месте, хотя слышала о нем. Подземная тюрьма, точнее, некая тайная ее часть, где, чтобы не привлекать лишнего внимания, всегда стоял только один часовой.

– Аяко, – прошептал Акира, – ты его знаешь, это Синдзи. Можешь ли ты придумать что-то такое, чтобы он на время покинул свой пост? И… чтобы ничего не заподозрил?

Сердце девушки болезненно сжалось. Рука, державшая светильник, дрожала.

Немного подумав, Аяко шепнула:

– Смогу.

– Тогда иди. Я подожду тебя здесь.

В тоне отца наряду со скрытой тревогой угадывалось безграничное доверие, порожденное не только безысходностью, но и чем то другим – осознанием кровности, неистребимой родственности душ. Аяко поняла: если ей будет грозить опасность, он спасет ее любой ценой.

Она скользнула вперед. Стоявший в карауле молодой самурай резко повернулся в сторону прорезанной желто-алым светом тьмы. Увидев девушку, он успокоился и подождал, пока она подойдет.

– Аяко-сан! – почтительно произнес он. – Что вы здесь делаете?

– Я ищу своего котенка. Он убежал в заросли. – Она показала в сторону растущего у дальней стены густого кустарника. – Не могли бы вы мне помочь, Синдзи-сан? Я боюсь туда идти.

Юноша заколебался. Ему очень хотелось услужить дочери своего командира. К тому же девушка ему нравилась, она казалась такой прелестной в своем вышитом тончайшими серебряными нитями бледно-зеленом наряде. Да и ее отец далеко не последний человек в войске князя!

– Ладно, Аяко-сан! Только могу я попросить вас постоять здесь? Если появится кто-то посторонний, громко кричите, и я услышу.

Едва молодой человек скрылся во тьме, она увидела отца. Он что-то тащил, напрягая все силы. Свалив ношу у неприметного входа в подземелье, устало вытер лоб. Опустив взгляд, девушка увидела неподвижное молодое лицо, в бледном отблеске луны казавшееся вырезанным из кости. Этот человек был мертв. Аяко задрожала, онемев от страха.

– Пойдем вниз, – сказал отец, – будешь мне светить.

И снова взвалил тело себе на плечи. Аяко с трудом спускалась следом за ним по высеченным в камне, стершимся ступеням.

На сыром, холодном полу темницы лежало другое тело, и Акира быстро снял с него доспехи. Аяко стояла рядом, держа в руках светильник. Она рассматривала вышитый яркими нитками герб, совсем не такой, какой привыкла видеть на доспехах воинов князя Аракавы. Надев панцирь на принесенного с собою мертвеца, отец взвалил другое тело себе на плечи.

– Все, Аяко! – выдохнул он. – Идем!

Едва Акира скользнул в заросли, как вернулся Синдзи и развел руками: никакого котенка!

– Ничего, Синдзи-сан, – еле выдавила Аяко, – я поищу завтра, когда будет светло!

На пороге дома она вновь столкнулась с отцом.

– Ты умница, Аяко, – сказал он и ласково потрепал ее по щеке. – И будешь еще большей умницей, если станешь молчать обо всем этом!

Да, конечно, нужно было молчать, зря она проговорилась. Впрочем, кажется, Мидори ничего не поняла, ну а мать – тем более. И Аяко успокоилась.

А Мидори задумалась. Мужчины полагают, будто женщина способна заниматься только домом и детьми, но на самом деле она всегда интересовалась делами клана. Мидори была послушной и умной женой, никогда ни во что не вмешивалась и тем не менее старалась быть в курсе того, чем живут представители славного рода Кандзаки.

Где Аяко могла видеть этот герб, герб князя Нагасавы? Мидори с детства слышала разговоры о том, что нужно быть бдительной, что вокруг полно вражеских шпионов. Совсем недавно она случайно узнала одну историю… Плененного господином Сабу-ро сына князя Нагасавы тайно подменили, подсунув вместо него труп другого юноши: об этом (и, как видно, не в первый раз) беседовали ее отец и Като-сан. Мидори не стала бы размышлять об их словах, если б не фраза, произнесенная Аяко. Значит, предательство. И предал кто-то свой. Почему она сразу подумала об Акире? У Мидори не было ответа на этот вопрос.

Можно прожить всю жизнь и не узнать правды о собственном муже. Что ж, судьба всякого человека есть трагедия одиночества, и в том никто не виноват, так уж мы устроены. И Акира был более независим и одинок, чем кто-либо в его окружении. И еще – он был чужаком, пришлым в роду, о нем было известно только то, что он сам рассказал о себе. Она всегда об этом помнила.

Мидори не была уверена в своих предположениях. Путем предательства Акира никогда не достиг бы и сотой доли того, что дали ему везение, честность и неустанный труд. Значит, должны быть другие мотивы, но какие? Что может заставить человека рисковать не только своим положением – судьбою рода, жизнью всех членов семьи?!

Женщина знала: в глубине души она всегда будет сомневаться в муже – о нет, не столько в его поступках или словах, сколько в том, что таят его мысли, а еще больше – чувства.

Юный пленник не представлял, как больно Акире смотреть на него и разговаривать с ним. С лица Кэй-таро, еще не огрубевшего, без печати неверия и зла, на него смотрели глаза Кэйко.

Кэйтаро хорошо помнил, как очнулся в этой комнате, думая, будто все еще находится на поле боя, и, увидев склонившегося над ним человека, прошептал:

– Я хочу сразиться с вами! – Это были его последние слова, обращенные к сыну князя Аракавы.

– Существуют причины, по которым я не могу сразиться с тобой, – отвечал тихий голос.

– Не бывает причин, по которым враг не может сразиться с врагом, – сказал юноша.

– Человеческое сердце непредсказуемо… И потом, ты мне не враг.

Кэйтаро растерялся. Его ясные глаза смотрели вдумчиво и серьезно. Кто вспоминает о сердце в дни решающих битв, в угаре жизни и блеске смерти?! А потом он внезапно вернулся в реальность и понял, что перед ним не князь Сабуро, и тогда прошептал:

– Где мой меч и доспехи?!

– Меч здесь. Когда придет время, я отдам его тебе.

– Где я?

– В крепости Сэтцу, куда ты так стремился попасть. Правда, это не замок, а всего лишь мой дом. Впрочем, в замке ты уже бывал.

И Кэйтаро немедля возразил:

– Нет, не бывал!

Акира усмехнулся:

– Ты не раз проникал туда в своих мыслях, в мечтах, а это, поверь, нечто высшее и большее, чем хладнокровно и бездумно ступать ногами по полу и трогать руками перегородки.

Кэйтаро замолчал, озадаченный. А Акира вновь усмехнулся. Мечты… Сказка для души, в которую веришь, как порою веришь своим чувствам, ведущим во тьму по дороге света, с сознанием истины – через царство лжи.

– Кто вы? – спросил юноша. – Ваше лицо кажется мне знакомым…

– Кандзаки.

Кэйтаро отпрянул. Его лицо залила краска.

– Так вы…

– Я хорошо помню нашу встречу в Киото, – спокойно произнес Акира. – Наверное, после отец сказал тебе, что я – его злейший враг?

Глаза юноши сверкнули.

– Я верю своему отцу!

– Ты должен верить. – Акира сделал ударение на втором слове.

– Почему я здесь?! Я хотел сразиться с князем Аракавой! А он… Лучше б мне умереть!

Он рванулся вперед, и у него тут же потемнело в глазах. Тело прошиб горячий пот, и Кэйтаро упал на футон[30]. Очнувшись, он почувствовал, как его лба касается чья-то рука.

– Нет, – твердо произнес Акира. – Лучше живи. Узнай то, чего ты еще не знаешь, пойми то, чего пока не успел понять. Ты хотел попасть в Сэтцу не так, но исполнение самых заветных желаний очень часто дается слишком высокой ценой. Когда ты окрепнешь, я выведу тебя отсюда, и ты отправишься к господину Нагасаве.

Во взгляде юноши вспыхнула надежда.

– Вы думаете, он жив?!

Акира улыбнулся уголками губ:

– Надеюсь. Значит, смерть не так уж прекрасна?

– Все хорошо в свое время – так говорит мой отец.

– Он прав. – Акира смотрел в огонь. – Жаль тех, кто умирает совсем молодым. Как твоя мать.

Кэйтаро смотрел на него во все глаза.

– Вы ее знали?!

– Не очень хорошо, – уклончиво произнес Акира. – Но я ее видел. Она была очень красивой.

– Отец мне ничего не рассказывал, – тихо промолвил юноша. – Но он говорил, что она жива.

– По-видимому, не хотел тебя огорчать. Ее звали Кэйко, и она не принадлежала к самурайскому роду, ее отец был купцом.

Кэйтаро слушал с такой жадностью, с какой, наверное, пил бы воду в пустыне. Акира рассказал ему историю, которую в свое время слышали Кандзаки и Като. В целом то, что он говорил, было чистой правдой, он не упомянул только о своей связи с Кэйко.

Позднее Кэйтаро не мог понять, почему позволил вовлечь себя в этот разговор, слушал господина Кандзаки, да еще задавал ему вопросы! Не иначе потому, что был болен, слаб телом и почти утратил силу духа. Потом он замкнулся в себе, ни о чем не спрашивал, а сам отвечал сурово и надменно. А как еще говорить с врагом?!

Но сейчас, когда Кандзаки вошел и сразу спросил: «Как ты, Кэйтаро-сан?» – ему показалось, что перед ним не противник, напротив, кто-то очень близкий, кому можно и нужно доверять.

– Тебе опасно оставаться здесь. Что, если ночью мы покинем крепость? Я провожу тебя. Потом вернусь назад.

Юноша кивнул. Боль в теле утихла, осталась лишь сковывавшая суставы каменная тяжесть, точно к рукам и ногам привязали по булыжнику. Но с этим несложно справиться.

Несколько секунд Акира стоял молча и не двигался. Что ждет Кэйтаро? Какою сложною мерой можно измерить бесплодные искания, самообман, желание судьбы несравненно более великой, чем та, что дана тебе от рождения? Стоит ли покоряться извечному человеческому жребию – бескорыстно жертвовать собой ради придуманных неизвестно кем идеалов? О, если б знать!

ГЛАВА 3

Тот, кто видел прекрасную новую гетеру

В Симабара,

Уже не захочет смотреть

Ни на пурпурные листья клена,

Ни на полную луну,

Ни на одну обычную женщину.

Сайкаку Ихара. История любовных похождений одинокой женщины[31]

Я могу продолжать говорить людям, что слухи беспочвенны;

Но как мне ответить,

когда спрашивает сердце?

Госэн сю[32]

Они шли по осеннему лесу, и полосы света бежали от вершин деревьев вниз, а краски листвы казались удивительно мягкими и нежными. Вдали полыхали багровым пожаром клены, под ногами лежал черный бархатный ковер земли, расцвеченный причудливыми узорами усыпавших ее пестрых листьев. Они переливались всеми оттенками, начиная от лимонного и заканчивая багровым… Было удивительно красиво и тихо; душа замирала, точно в саду камней, и каждый вдох был равносилен глотку свободы. Застланное голубовато-серыми облаками небо выглядело по-осеннему печальным. Иногда вдали слышались тоскливые крики птиц.

Они остановились на холме, и Акира долго вглядывался в печальное безлюдье, околдованный усыпляющим веянием ветра и собственными неспешными думами. Ему вдруг почудилось, будто он вышел из-под власти тех многих, порою угнетавших его условностей, какими была полна жизнь, словно скинул старую кожу и остался наедине с миром, не противостоящий ему, а почти слившийся с ним. Что-то в его душе успокоилось, улеглось, пришло в равновесие.

Они спустились с холма и вновь углубились в лес. Земной покров, состоящий из нескольких слоев листьев и веток, мягко пружинил под ногами. Изредка с деревьев срывались холодные капли и падали на волосы, на одежду.

– Вот так, – сказал Акира, ощущая прикосновение влажного ветра к своему лицу, – теперь ты все знаешь: о том, что когда-то давно я служил твоему отцу и почему теперь служу князю Аракаве и что с тех пор моя жизнь похожа на осколок чего-то целого, на недосмотренный сон. Когда-то мне казалось: чудесный мир, он всегда впереди, и нужно идти к нему сквозь расстояние и время, преодолевая немыслимые препятствия, идти, даже если вдруг покажется, что это мираж. Сейчас я скажу по-другому: похвально упорство в достижении цели, но истинно сильные духом иногда отступают. Твоему отцу всегда было свойственно некое трагическое величие, твердость души, подавляющая любую телесную слабость, и все же… многие точки опоры обманчивы. Пойми, Сэтцу ему уже не вернуть.

– Нельзя вернуть Сэтцу… – Лицо Кэйтаро окаменело от боли. – Как же нам теперь жить?!

– В жизни есть много чего другого… Ты еще молод. Можешь пуститься в воинские странствия, ведь настоящему воину нужен только меч в руке да отвага в сердце. Со временем ты окончательно повзрослеешь, тебе придется нести ответственность не только за себя: появится семья, женщины…

– Женщины?! – Кэйтаро отпрянул. – Ну нет! Я не хочу связывать себя с ними!

– Почему ты так говоришь?

– А разве я не прав? Мне объяснял отец! Женщина… сначала она завлекает тебя, притворяясь беспомощной, слабой, кроткой, послушной, потом отдается тебе, вознося на вершины самодовольства и блаженства. А после ты сам не заметишь, как окажешься в ее власти: жесткая, хитрая, она станет навязывать тебе свои желания, опутает сетями лжи, коварства, захочет стать твой гордостью и совестью. Женщин нельзя любить: влюбленный человек похож на пустой сосуд, который на первый взгляд кажется наполненным до краев.

– Вполне понятно, почему господин Нагасава говорил тебе так. И все же могу заметить: это не ты выбираешь, любить тебе или нет. Это любовь выбирает тебя. И если ты отдашь ей силы, она станет давать силы тебе.

Кэйтаро смотрел на него, не скрывая изумления.

– Это как… путь?

– Да. В каком-то смысле это одно и то же. И еще… Существует такая вещь – ветер и поток. Не стоит сковывать себя в проявлении собственного «я» – выбирай самый сильный ветер, самое бурное течение и следуй за ними, действуй по их прихоти, не помышляя ни о чем другом.

– Разве мой отец поступал иначе, Кандзаки-сан?

– Нет. Но сейчас он должен был подумать о тебе.

Вскоре Акира остановился и объяснил Кэйтаро его дальнейший путь. Он предполагал, в каких провинциях мог укрыться Нагасава с остатками своего войска. Дорога предстояла неблизкая, но он надеялся, что юноша справится.

Какое-то время они молча стояли под тяжелым, серым, набухшим влагой небом и смотрели вниз, на полосу леса, бледно золотящуюся сквозь неплотный белесоватый туман, вглядывались в печальные просторы загадочных далей и слушали говорящую о вечности тишину. Было очень тихо, только изредка потрескивали ветки да листья срывались с них с каким-то призрачным звуком, вспыхивая золотистыми огоньками.

– Ну вот, – сказал Акира, – теперь мы можем проститься.

Ничего не сказав, Кэйтаро быстро пошел вперед, но потом вдруг остановился и оглянулся. Глупо было надеяться, но Акира подумал, что юноша хочет поблагодарить его. Однако Кэйтаро решительно произнес:

– Кандзаки-сан, все это было сном! И если мы когда-нибудь встретимся в реальной жизни, я вас убью! Так велел мне отец.