Сильнее смерти

Мидори приехала в Сэтцу ранней весной в сопровождении большой свиты: охраны, служанок, Масако с ребенком (последней во что бы то ни стало хотелось показать господину его дочь!). В этом году рано пролились теплые дожди и стремительно зацвели деревья: все вокруг утопало в бело-розовой пене, в воздушном облаке, сотканном из несчетного множества похожих на снежные хлопья махровых цветков.

Мидори нарядилась в сливовое с золотой вышивкой кимоно, подкладка которого была медово-желтой. Она низко подвернула волосы, так, что они закрывали шею, и незаметно подвязала их внутри шнурком. Увидев жену, Акира вздрогнул: точно такую прическу делала когда-то Кэйко. Мидори не удивилась, когда супруг даже не улыбнулся ей: мужчина и не должен прилюдно показывать свои чувства! Он проявит их потом, ночью…

Акира был поражен видом полной счастливого ожидания, похорошевшей и довольной Масако с прелестной маленькой девочкой на руках – его дочерью. Он сразу почувствовал, что горячо полюбит ребенка.

Они поселились на территории крепости, и Мидори с Масако очень понравился их новый дом.

В первую ночь Акира, как и положено, пришел к Мидори, и та отдалась ему радостно и даже с некоторым пылом. Вторую ночь он тоже провел у нее, а на третью переспал с Масако. Казалось бы, чего еще желать? Его жена и наложница были юны и прелестны, да к тому же дружны между собой. Масако боготворила Мидори и во всем ее слушалась, а Мидори, в свою очередь, совершенно спокойно, с полным пониманием относилась к пребыванию в доме этой девушки и признавала за нею право делить постель с господином. Он же по-настоящему не нуждался ни в той, ни в другой. Где-то в горле все время стоял комок горечи, а сердце терзала тоска куда более пронзительная, чем любые слезы, и чувство обездоленности не покидало душу.

В конце зимы Акира все же решился послать гонца в деревушку и получил известие, что Кэйко там нет, она давно исчезла вместе с ребенком. А потом в плен попал один из самураев Нагасавы, и Акира задал ему вопрос: не слышал ли он что-нибудь о юной наложнице господина? «Он убил ее, – ответил самурай, – поскольку она совершила нечто непозволительное». «А ребенок?!» – воскликнул Акира. «Нет, сын остался при нем».

Итак, все было кончено. Да, кончено, несмотря на то что теперь Акира являлся наследником наместника Сэтцу, одного из самых влиятельных вассалов могущественного князя Аракавы, и жил в замке своего бывшего господина. Поистине желаемое достается слишком дорогой ценой!

Настал день, когда Кэйко наконец добралась до Киото. Потом она не могла вспомнить, как шла через горы, ей только казалось, будто это продолжалось вечность. Ночь, ледяная сырость, крутизна и осыпающиеся камни, неясные пугающие шорохи, напряженное тело, широко распахнутые глаза, одиночество, безмолвие и бессилье в душе. Сначала Кэйко плакала, а потом перестала – плачут ведь только тогда, когда ждут от кого-то помощи!

На рассвете Киото выступил из мрака: темные скопления домов, неподвижные силуэты деревьев. Что-то было не так – Кэйко не узнала города, но все равно продолжала идти. Какие странные улицы – наверное, это все-таки не Киото! Кэйко не видела ни одного знакомого дома – всюду обгоревшие развалины, груды камней, обугленное дерево, зола и пыль! Кое-какие строения уцелели, но она не могла понять, где находится, а спросить было не у кого. Молодая женщина прошла еще немного и вдруг заметила рощу камелий: о да, вот тут, неподалеку, стоял ее дом! Она поспешила за поворот и… остановилась, пораженная зрелищем. Улицы не было, не было непрерывной цепи заваленных товаром лавок, где торговали деревянной и соломенной обувью, кожей и шелком, лаковыми вещицами и посудой…

Под ногами хрустели мелкие камешки, пахло гарью. Откуда-то выскочила тощая собака и злобно залаяла на Кэйко, блестя голодными глазами. Женщина испуганно отскочила. О да, она сама была голодна, еще как голодна и с трудом отгоняла от себя воспоминания о кушаньях, какими ее потчевали в родном доме. Жаренные в масле лепешки из рисовой муки, сладкий сироп, маринованные и свежие овощи, огурцы, баклажаны, морковь, репа, лук – их всегда было вдоволь, как и вареного белого риса и ароматно пахнущей похлебки из бобов!

Вдруг она заметила мужчину – он появился из-за поворота и направился к ней. Кэйко облегченно вздохнула, поняв, что это монах, по-видимому, из одного из уцелевших буддийских храмов. Он подошел совсем близко и, заглянув в ее застывшее помертвелое лицо, спросил:

– Вы кого-то ищете, госпожа?

Она отвечала медленно, точно во сне:

– Здесь был мой дом.

– Тут было много домов, в основном лавки – их разграбили и сожгли.

– А люди? – прошептала Кэйко.

– Кто-то успел уехать, кто-то… остался.

– Киото больше нет?! – воскликнула Кэйко, не в силах думать о том, что могло случиться с ее родными.

Монах внимательно смотрел на нее.

– Центральная часть сохранилась, княжеские кварталы тоже в основном уцелели. А вы, как видно, пришли издалека?

Кэйко вздохнула: – Да.

– Тогда возвращайтесь обратно, тем более если у вас есть там кров. Здесь много лихих людей, одинокой женщине опасно бродить по городу.

Она кивнула. Глубоко в тайниках сердца Кэйко давно поняла: ничто никогда не будет прежним!

Она бесцельно бродила по улицам до самого вечера; вид покинутого людьми, мрачного, опустелого Киото внушал ей ужас. Зачем понадобилось разрушать такой прекрасный, светлый и мирный город?!

Она смертельно устала и с трудом переставляла ватные ноги. У нее раскалывалась голова, и было трудно дышать. В какой-то миг Кэйко едва не упала, но ее подхватили чьи-то руки.

Перед ней стояла какая-то женщина, она пристально глядела в ее широко раскрытые, лихорадочно блестевшие глаза. Незнакомка давно наблюдала за Кэйко, просто та этого не видела. Женщина молча повлекла Кэйко за собой, и она пошла, не в силах больше бродить одна по этому незнакомому, безжизненному миру! Женщина привела ее в светлый, теплый и красивый дом, в котором все было ярким и новым и витал аромат благовоний. Навстречу с поклонами вышли две молодые девушки в богато разукрашенной одежде; женщина что-то шепнула им, и они проводили Кэйко в большую, отделанную бамбуковыми панелями комнату и усадили на шелковую подушку.

– Откуда ты? – спросила женщина, в глазах которой угадывалась глубоко скрытая расчетливость и беспощадность.

Кэйко молчала, опустив голову.

– Ты потеряла родителей?

После этого заданного мягким, участливым тоном вопроса девушка словно пробудилась ото сна, начала осознавать происходящее и в ужасе прошептала:

– У меня отняли сына! Я никогда его не увижу! – И она горько зарыдала.

Женщина не стала ее успокаивать, лишь сделала девушкам знак, а после подала Кэйко принесенную ими чашку.

– На, выпей, это поможет.

Кэйко выпила, и женщина тотчас налила еще. Беспорядочные мысли проносились в голове девушки, ее все еще одолевал страх, но она согрелась от саке и немного успокоилась.

– Я не знаю, что мне делать! – пролепетала она.

– Теперь никто этого не знает, но ты должна ободриться и перестать думать о плохом. Со временем жизнь наладится, и твоя – в том числе, – рассудительно произнесла женщина. Потом спросила: – Как тебя зовут?

Кэйко ответила.

– А меня – госпожа Суми.

Подали еду – сочную белую рыбу, рис, овощи, – и Кэйко жадно утоляла голод. Потом упала на циновку и заснула.

На следующее утро госпожа Суми объяснила ей, куда же она все-таки попала.

– Ты не думай, – сказала она, – нас посещают только богатые и знатные господа, кого попало мы не пускаем. Девушки всегда хорошо одеты, веселы, сыты – им незачем думать о завтрашнем дне. Этот дом принадлежит не мне, а одному господину, я просто управляющая. Раньше я тоже принимала мужчин, как все остальные девушки, так что со временем ты даже можешь занять мое место.

Закончив, она испытующе уставилась на Кэйко.

– Я ненавижу мужчин! – вдруг сказала та.

– Не ты одна, – спокойно произнесла госпожа Суми.

– Это они разрушили Киото!

– Да, разумеется, это сделали не женщины.

Внезапно Кэйко почудилось, что она начала постигать истину. Мужчины устанавливают порядки, от которых на земле процветают несчастья. В замке На-гасавы, да и раньше, в лавке отца, она нагляделась и на лживое подобострастие, и на показную суровость. Эти маски на лицах – от вековечной привычки усмирять свои чувства, не давать им выхода. Так воспитываются все, и крестьяне, и самураи, и единственная возможность отпустить свои эмоции на свободу для последних – это война. Они затевают ее, а потом сметают все на своем пути – города, людей, память и чувства!

– Ты можешь их ненавидеть, можешь даже презирать, – промолвила госпожа Суми, – но помни: они достаточно платят, для того чтобы ты этого не показывала. Я сразу тебя заметила: ты не просто красива, в твоих глазах, в твоем лице есть то, что нравится мужчинам. Оставайся у нас, и ты сможешь многого добиться!

Кэйко не могла сказать госпоже Суми, что и без того добилась многого – была наложницей самого дай-мё, – как не могла сказать, чего ей это стоило и к чему привело!

Ее голос звенел от напряжения, когда она твердо произнесла:

– Нет! Это – не для меня!

Госпожа Суми осталась совершенно спокойной. Она ничуть не удивилась и ответила:

– Тогда уходи. Впрочем, если надумаешь вернуться, я буду рада.

Легкое дуновение ветра вновь доносило до Кэйко слабый, но явственный запах дыма, и кругом было темно и пусто, лишь кое-где маячили темные развалины. Она шла по мрачным тоннелям улиц и дрожала от холода и страха. В иные мгновения девушке казалось, что она слышит безумные крики, звон мечей, треск и грохот, чувствует испепеляющий жар огня, видит пламенный вихрь.

Вдруг что-то вынырнуло из темноты и остановилось перед нею. Кэйко обомлела. Это был мужчина, следом появился еще один. Они одновременно бросились к ней, и Кэйко побежала так быстро, как только могла. Ей удалось затаиться между развалин и переждать, пока они уйдут.

Убедившись, что преследователи исчезли, Кэйко вылезла из своего убежища и, крадучись, поминутно оглядываясь и содрогаясь от малейшей тени, от каждого звука, медленно побрела назад.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Ты видишь, вероятно,

Что поле все покрыто

Забвения травой…

Но это тайна лишь одна

И в будущее вера!

Исэ-моногатари[23]

Новая гетера

затмевает всех красавиц столицы.

Обычаи таю из веселого квартала Симабара

бесспорно хороши,

Но чистосердечная исповедь

раскрывает горестные тайны.

Сайкаку Ихара. История любовных похождений одинокой женщины[24]

Ранним утром 1480 года в Киото вступил большой вооруженный отряд, во главе которого ехали пожилой, степенный самурай и юноша: их можно было принять за отца и сына. Юноша не носил традиционной самурайской прически – значит, еще не достиг совершеннолетия. Изящный, тонконогий, светлой масти жеребец играл под ним и рвался вперед, тогда как старый боевой конь его спутника ступал тяжело и неторопливо. Молодой человек с радостным нетерпением и упрямым любопытством оглядывался (вероятно, то была его первая поездка в Киото) и почтительно задавал вопросы, а пожилой самурай отвечал серьезным и в то же время снисходительно-любовным, отеческим тоном.

Киото, разрушенный и возродившийся к жизни! Вековые деревья простирали ветви над крышами домов, тени веером ложились на землю, а солнечные блики на стенах походили на золотых пчел, и окружающий мир казался праздничным и легким. И все же Нагасаве чудилось, будто в Киото еще оставалось что-то от военной крепости. Он помнил о том, что, хотя столица вновь светла и прекрасна, война не закончена и истерзанная ею страна лежит в руинах.

– Я рад, что вы привезли меня в Киото, отец! – с восторгом произнес Кэйтаро. – Признаться, я не ожидал, что он так красив!

– Да. Еще лет пять назад он не был таким. Во всем виновата война – она не щадит красоты.

– Но война продолжается, и она должна продолжаться – вы так говорили, отец!

Господин Нагасава сжал челюсти, его взор потемнел.

– Да. И пока в моих жилах остается хоть капля крови, я буду сражаться за Сэтцу. И ты продолжишь мое дело.

Глаза Кэйтаро ярко сияли. Внезапно он нагнулся и поцеловал руку отца.

– Благодаря вам я с детства знаю свою цель! Господин Нагасава нахмурился. Глядя в эти ясные глаза, в это красивое лицо, он всегда испытывал радость, гордость и… боль.

– Вот что я должен сказать тебе, сын. Цель – не главное. Сейчас ты не поверишь, я знаю. Я сам был таким. Человек не должен думать о цели, ему важно видеть путь. Слышать голос души, понимать, во что верит сердце.

Кэйтаро слушал внимательно и серьезно. Непонимающе. Господин Нагасава продолжил:

– Я всегда учил тебя действовать по правилам. Но теперь хочу сказать: правильно так, как ты чувствуешь. Мне сложно научить тебя этому, но мне кажется, в тебе есть что-то от матери, а это значит, ты поймешь и так.

– Отец, – взволнованно промолвил Кэйтаро, – моя мать жива?

– Наверное. Сейчас я не готов об этом говорить. Когда-нибудь потом… Но ты должен думать о ней с уважением, Кэйтаро: все-таки она твоя мать.

– Она, – голос юноши дрогнул, – меня бросила?

– Нет. Уверен, она никогда не бросила бы тебя, просто так получилось…

На самом деле Нагасава был уверен в том, что Кэйко живет с Акирой. Наверное, и детей наплодили… Часто ли она вспоминает о своем первенце?

Прошедшие годы господин Нагасава вел изнурительную войну с князем Аракавой, отвоевывая уезд за уездом, жестоко сражаясь за каждый клочок земли. Но так и не смог приблизиться к крепости.

У него был Кэйтаро, и это наполняло его жизнь смыслом. Если б не мальчик, Нагасава навеки покончил бы не только с борьбой, но и с собственным существованием. И все-таки порой он не мог отделаться от мысли, что в чем-то поступает неправильно. Он был слишком расчетлив там, где следует уповать на чувства, и доверял чувствам тогда, когда лучше было бы руководствоваться разумом. Он любил Кэйтаро так сильно, как ни один отец не любил сына, и в то же время до сих пор сомневался в своем отцовстве. И он знал, что так будет всегда.

В это же время Акира собирался выехать из Сэтцу в Киото по поручению Кандзаки-сан вместе с отрядом из полусотни самураев и сыном Като, Мацуо, с которым сдружился за минувшие годы.

День был хороший, сухой и ясный. В небе тихо таяли тонкие облака, изумрудно-зеленые гибкие ветки ив свисали до самой земли, а над покрытыми паутиной мелких канавок рисовыми полями витал легкий голубоватый дымок.

Акиру провожало все семейство: Мидори, Масако, дочери. Тринадцатилетняя Аяко неподвижно стояла поодаль, не сводя с отца сияющих глаз, тогда как озорная шаловливая Эцуко (вторая дочь, рожденная Масако) так и льнула к Акире, заискивающе заглядывала в лицо и щебетала:

– Вы привезете мне лаковую шкатулку, отец? А новые гребни?

Акира со смехом поднял девочку на руки:

– Ты же знаешь, я привезу тебе все, что захочешь, моя гвоздичка! Только не будь слишком жадной! А тебе чего хотелось бы, Аяко?

– Шелковый пояс из трехцветных нитей, – застенчиво произнесла старшая. Ее нежные щеки пылали румянцем.

– И мне! – воскликнула Эцуко.

– Не все сразу, – сказал Акира, спуская ее на землю. – Аяко почти невеста, ей нужно много нарядов. А ты, так и быть, получишь свою шкатулку и гребни.

Акира не жалел подарков для своих девочек – они всегда были разодеты, как картинки, едва ли не лучше, чем дочери самого князя Аракавы.

Он нашел глазами Мидори и кивнул ей. Жена неважно выглядела, осунувшаяся, похудевшая. Ее живот заметно округлился, надо полагать, до родов оставалось не более трех месяцев. Как оказалось, у Мидори было хрупкое здоровье – до сих пор ей не удавалось подарить Акире наследника.

Рядом с ней стояла Масако – на ее лице сияла улыбка. Она выполнила свой долг перед господином – родила ему двух здоровых прелестных дочерей, которых он обожал. Может статься, родит и еще: сейчас, пока Мидори вынашивала ребенка, Акира проводил с наложницей много ночей. Обе женщины удивлялись и втайне радовались тому, что господин хранит верность им двоим. Другие самураи его положения и возраста имели по три-четыре жены и чуть не с десяток наложниц. Да еще успевали пользоваться услугами продажных женщин!

Но Акиру вполне устраивали Мидори и Масако. Если б он взял себе еще женщин, это ничего не изменило бы. Его прежняя любовь умерла, а новую сердце неспособно было вместить. Сейчас Акире было довольно простой человеческой привязанности к жене и наложнице и глубокой отеческой любви к дочерям.

Он ехал рядом с Мацуо, и они разговаривали. Округу заливал желтый свет, и краски листвы, гор, земли казались удивительно мягкими. Мацуо говорил о том, о чем в последнее время говорили все. Несколько месяцев назад князь Аракава неожиданно скончался, и его место занял один из сыновей, резкий и порывистый Сабуро. Кандзаки старший, Като, Мацуо и Акира тут же получили хорошую взбучку. Младший Аракава возмущался, почему бывший владелец Сэтцу все еще контролирует западные уезды, и не желал слушать никаких объяснений.

– Да, они не спят, не едят, но стоят насмерть, – объяснял Мацуо. – А стоит нам взять верх, уходят в горы, где их невозможно отыскать! Я пытался ловить их по горам, столько людей положил, и все без толку!

– Если б у тебя было что-то одно, только одно в жизни, и ты знал бы это так же хорошо, как имя своего господина, разве ты поступал бы иначе? – медленно произнес Акира, глядя прямо перед собой.

– Конечно, я поступал бы так же. Князь Нагасава противник, которого стоит уважать. Он дал нам это понять за все прошедшие годы.

Акира тихо вздохнул. Эти две тени, Нагасава и Кэйко, всегда присутствовали в его жизни. И к одной он не мог приблизиться, а другую не мог отогнать.

Он стремился поскорее вернуться домой, поскольку втайне беспокоился о Мидори. Но в последний день их пребывания в Киото Мацуо решил немного задержаться – ему пришло в голову посетить знаменитый «веселый квартал».

– Там есть замечательный дом. Женщины как на подбор красавицы, а главное – они умеют все!

Акире не хотелось навещать пусть даже очень привлекательных, но совершенно чужих женщин, и он отказался. Однако согласился подождать Мацуо на ближайшем постоялом дворе.

В тот час там было много людей: богатые торговцы, самураи со слугами. Все вели себя сдержанно, почтительно, тихо. Многие пили саке, кое-кто играл в го[25]. Акира исподволь наблюдал за ними из затененного угла.

Вдруг перед ним мелькнул знакомый, удивительно четкий, пусть и отяжелевший от времени профиль. А рядом другое лицо – тонкое, цвета слоновой кости, с будто нарисованными черной тушью бровями и глазами, с выражением напускной невозмутимости и серьезности, под которыми прячется пытливость и живость юной души!

Эти двое, пожилой человек и юноша, разговаривали, не замечая никого вокруг.

– Все-таки, отец, я не совсем понял, что вы имели в виду, говоря о пути.

Господин Нагасава усмехнулся:

– Я учил тебя владеть мечом и луком, учил терпению и выдержке и еще многому, чему, наверное, можно научить. Но этому научить невозможно.

– Как же получить все, ничего не имея? Лишь понимая свой путь?

– Просто то, чему ты отдаешь силу, дает силу тебе. Наполняет жизнь смыслом, позволяет оставаться собой.

– Но человек может ошибиться в выборе пути. Разве так не бывает?

– Еще как часто! – жестко произнес Нагасава. Кэйтаро не успел ничего ответить – из темноты вынырнула фигура хозяина. Он остановился, робко кланяясь. Нагасава нахмурился:

– Что тебе нужно?

– Не гневайтесь, уважаемый господин! С вами желает побеседовать человек по имени Кандзаки-сан.

Нагасава сжал губы. Кандзаки-сан? Что-то очень знакомое! И вдруг он вспомнил. Ветер и дождь, какой-то постоялый двор, и он пьет саке с двумя самураями… Кажется, это было еще до войны.

– Что ж, – сказал Нагасава, – я согласен. Где он?

И тут же услышал тихий голос:

– Я здесь. Это я.

Нагасава порывисто обернулся, и его рука инстинктивно легла на рукоять меча. Нет, тут не место для поединка!

– Почему Кандзаки? – хрипло произнес Нагасава.

– Это мое теперешнее имя.

– И ты достоин его носить?!

Акира выдержал небольшую паузу:

– Надеюсь, что да.

– Почему ты не умер?! – прошептал Нагасава. И не получил ответа.

Он перевел взгляд на Кэйтаро. На кого же все-таки похож его красавец сын?! Господин Нагасава попытался воскресить в памяти смазливое личико Кэйко и не мог: слишком много прошло времени! А вдруг Акира скажет что нибудь вроде: «Твоя мать жива и хочет тебя видеть. А я – твой отец»?

– Я не могу забыть о том, – глухо произнес Акира, – что вы ее убили. Неважно, какой она была. Главное, она была мне нужна. Только она. И еще: я считаю, что правителем Сэтцу должен стать ваш сын. А теперь мне пора. Удачного вам путешествия. И вам, молодой господин.

С этими словами Акира поклонился им обоим и отошел. Хотя рука Нагасавы продолжала сжимать посеребренную рукоять меча, он не сдвинулся с места. Что означают его слова? Стало быть, Кэйко не с ним? Быть может, она и вправду погибла?!

– Кто этот человек, отец? – спросил Кэйтаро. Он был удивлен тем, что незнакомец столь открыто заявил о своих желаниях и чувствах. И еще он успел заметить в лице своего отца то, чего никогда не замечал раньше: тень смущения и страха.

– Это сын предателя! – выдавил Нагасава.

– Ваш враг?

– Да!

– Тогда почему вы не убили его, отец? – спросил юноша.

– Здесь не место для поединков, мой сын. Люди отдыхают, едят и пьют. Нужно их уважать.

– Я должен убить его, если встречу, отец? – взволнованно произнес Кэйтаро.

И Нагасава выдохнул:

– Убей!

Акира не заметил, как исчезли эти двое. Некоторое время он наблюдал за игрой в го. Белые и черные камни на доске – свет и тьма, жизнь и смерть, любовь и ненависть, противоположные и в то же время дополняющие друг друга. Без них не существует мир, как не может существовать человеческое сердце.

Вскоре вернулся Мацуо. Он был и доволен и недоволен: женщина, с которой он желал встретиться, не смогла его принять, поскольку была занята с гостем. Правда, ему предложили другую, которая оказалась не хуже.

Акира слушал его вполуха, просто из вежливости. Он помнил этот квартал. Сидевшие на зарешеченных верандах девушки в ярких нарядах были похожи на диковинные цветы. И они казались ему слишком одинаковыми, для того чтобы он захотел и смог выбрать одну. Только одну.

Лишь единственная встреча могла бы, пожалуй, всколыхнуть и перевернуть его жизнь – встреча с той, чей прах, как он полагал, давно смешался с пылью, дождем, землею и ветром.

…Высокую прическу женщины венчали парные черепаховые гребни, украшенный зубчатым узором широкий пояс из китайской ткани был повязан поверх наряда «поздняя весна» – ослепительно-белого кимоно на алой подкладке.

Человек, что смотрел на нее и беседовал с ней в этот час, знал, что она носит косимаки[26] тончайшего красного шелка, словно какая-нибудь благородная дама, и что ее прелестные губки могут кривиться презрительно и капризно, а быстрый взгляд из-под длинных черных ресниц пронзать безжалостной насмешкой.

– Ты и вправду так хороша, Кэйко, как о тебе говорят. Я убедился в этом. В нынешнем году истекает срок подписанного тобою контракта, но ты должна понимать, что едва ли сможешь освободиться. Ты уже думала о своем будущем?

– Не думала, господин, – просто сказала она.

– Напрасно. Ведь тебе часто предлагали выкупить твой контракт?

Она помолчала, прикидывая, как лучше ответить, потом решила сказать правду:

– Очень часто, господин.

– Не сомневаюсь. И ты никогда не соглашалась?

Она опустила ресницы:

– Нет.

– Почему?

Он услышал легчайший вздох. Но ее лицо оставалось неподвижным, и голос звучал равнодушно:

– Мне не хотелось.

– Запрещала госпожа Суми?

– Нет.

– Значит, ты предпочитаешь именно такую жизнь: пять-шесть самураев в день…

Она не смутилась и небрежно произнесла:

– Обычно бывает не больше двух.

– Ах да! Ты же для особых гостей!

Она усмехнулась и ничего не сказала.

– И все же, – настаивал он, – почему?

Он спрашивал, как хозяин, да он и был хозяином этого заведения, и ее хозяином тоже. В последнее время он все чаще появлялся здесь.

– Я не думаю о них, не помню их лиц и их слов, не вижу их глаз, и мне неведомы их чувства. Если же это будет только один, мне придется впустить его в свою жизнь, и он станет ее частью. А я не хочу.

– Даже если это буду я?

Она смотрела, чуть приоткрыв губы, свет лампы дрожал в ее зрачках, а по высокому лбу и нежным щекам скользили мягкие матовые тени.

Мужчина взял чашку с саке и быстро выпил. Потом резко произнес:

– Сколько тебе лет? Молодость не вечна. Теперь ты можешь поучить своему искусству других девушек. Хочешь занять место госпожи Суми?

– Вы недовольны ею? – невозмутимо промолвила она.

Он усмехнулся уголками губ:

– Она мудра, но в ней уже нет живости, блеска, тогда как ты…

Он встал и властно протянул к ней руку, зная, что она не может отказать.

– Идем. Ты показала мне далеко не все из того, что способна сделать для знатного гостя, выбравшего тебя из многих других. Завтра можешь никого не принимать – я скажу Суми. Лучше еще раз подумай над моим предложением…

Утром, когда Кэйко расчесывала волосы, сидя в своей комнатке, к ней пришла госпожа Суми. Она смотрела на молодую женщину, следя за размеренными движениями ее рук и игрою света на спокойном лице. Кэйко не успела одеться, лишь небрежно завернулась в кусок ткани, и ее гладкие матовые плечи отливали янтарем, блистая меж струй шелковистых черных волос. Она покосилась на госпожу Суми, глаза которой покраснели от недавних слез, но ничего не сказала. А та неслышно опустилась рядом и выдохнула:

– Он приходил к тебе и говорил с тобою?

– Вы же знаете, что да.

– И провел с тобою всю ночь! – Госпожа Суми так сильно сжала сплетенные пальцы, что они хрустнули.

Кэйко промолчала.

– Я знаю, что он тебе предложил. Ты не согласилась?

– Нет.

– Но ты согласишься. Рано или поздно ты согласишься!

Кэйко не произнесла ни слова. Ее рука, державшая гребень, продолжала равномерно двигаться сверху вниз.

– На то, чтобы построить этот холм из песка, называемый жизнью, уходят годы, а потом неожиданно налетает буря и сметает все в один миг, – тяжело проговорила Суми.

– Значит, нужно строить из камня, – не глядя, отозвалась Кэйко.

– В нашей судьбе так не получается, – вздохнула Суми и прибавила с чуть заметным укором: – Я всегда была добра к тебе, Кэйко! С моей помощью ты стала первой из первых среди дзёро![27]

– И заработала для вас немало денег! – усмехнулась Кэйко, а помолчав, сказала: – В моей жизни были те, кто не причинил мне вреда, и те, от кого стоит держаться подальше. Что такое доброта, я не помню.

– Почему?

– Вы говорили о холмах. Так вот, все мои холмы разрушены давным-давно. И новых не построить.

– Почему? – повторила госпожа Суми.

– Просто не из чего.

– Но ты нравишься мужчинам! Ты, твое тело! – В голосе женщины прозвучало что-то похожее на ненависть.

Кэйко осталась спокойной.

– Мое тело – всего лишь препятствие между пустотой, что находится в моей душе, и великой пустыней этого мира. Вам не стоит волноваться – когда-нибудь и его победит время.

Госпожа Суми затаила дыхание.

– И что будет тогда?

– Я умру.

– Не умрешь, – твердо произнесла женщина и выпрямилась. – Ты уже мертва, как и я. Но ты еще можешь возродиться, а я уже нет. Ты хорошо сказала про время. Его долго не замечаешь, а потом вдруг начинаешь ощущать, как оно врезается в тебя, впечатывается в сердце, рвет душу на части. И ты понимаешь, что бессильна, потому что ты – женщина, хуже того – женщина, от которой всем нужно лишь ее тело! Мне столько же лет, сколько ему, но он еще молод, а пора моей молодости прошла. Время неодинаково течет для мужчин и для женщин, для богатых и бедных, для баловней судьбы и для тех, кто был ею отвергнут. Когда-то я была бедна, но жила беспечно и умела любить и прощать. Да, мы оба были бедны и незнатны, но потом он решил, что сумеет заработать денег, торгуя женщинами, и предложил мне… – Госпожа Суми горько вздохнула. – Я согласилась, потому что любила его. А теперь… – Она замолчала, неподвижно уставившись в пустоту.

– Вы говорите о господине Модзи? – спросила Кэйко.

– Да. Мне с самого начала следовало помнить о том, что он никогда не путает удовольствие с выгодой.

– И все же, – тут в голосе Кэйко впервые появились мягкие нотки, – вам повезло: тот, кого вы любите или любили, до сих пор рядом с вами, вы можете слышать и видеть его. А это уже похоже на счастье.

ГЛАВА 2

Сколь прискорбно, что многие внемлют соблазну

Беззаботно играть с волнами прилива.

Ибо их ожидает неизбежная гибель —

Всех поглотит безжалостная пучина.

О, когда б от сна пробудились люди,

От бездумного тяжкого помраченья,

И узрели, что реки текут к истокам,

Вспять стремятся, вздымаясь и разливаясь!