— Господи Иисусе!

Арон снова пошел к Марку. Стул стоял на прежнем месте, и он сел, не спросив разрешения у сестры. Марк как будто спал, но, едва Арон сел, мальчик открыл глаза и даже чуть-чуть повернул к нему голову. Арону показалось, будто он едва заметно улыбнулся.

— Ты мой отец, — сказал Марк, — а я твой сын.

Глаза у Арона снова наполнились слезами. Выходит, Марк не спал этот час, а, подобно отцу, сидевшему во дворе, делал свои подсчеты. Он явно понял урок и пришел к правильному выводу. Арон преисполнился гордости, поведение Марка, на его взгляд, свидетельствовало о высоком интеллектуальном уровне, несмотря на крайнюю запущенность, свидетельствовало об аналитических способностях и о редкостном честолюбии, побуждавшем мальчика не пасовать перед чем-то непонятным. Арон вытер лицо мальчика носовым платком и осмелился поцеловать его, чему тот был крайне удивлен.

Ободренный успехами Марка, Арон решил поговорить с ним, причем, по его словам, ему было не столько важно что-либо узнать, сколько хотелось услышать голос мальчика. Поэтому он спросил:

— А что ты можешь еще вспомнить?

— Не знаю.

— А ты знаешь, что был в лагере?

— Да, в концлагере.

— А ты там бегал?

— Да.

— А кто приносил тебе поесть?

— Эта женщина.

— Какая женщина? Как ее звали?

— Не знаю.

— Может, фрау Фиш?

— Не знаю.

— А вы с ней жили в одном бараке?

— Ну да. Раз мы спали в одной постели.

— А она была старая?

— Нет, она была красивая.

Арону показалось странным, что Марку знакомы такие слова, как «старая» и «красивая», а такое обычное слово, как «сын», — нет. И в то же время он испытал удовлетворение, потому что ему, Арону, не располагавшему ничем, кроме малой толики жизненного опыта, удалось вычислить существование этой женщины, спасительницы Марка. Как астроном, который вычисляет присутствие неизвестного доселе небесного тела, ни разу его не видев и основываясь только на его проявлениях.

Арон вознамерился сменить тему. Мало того, в эту же минуту он твердо решил никогда больше не говорить с Марком про лагерь. Он сказал:

— А теперь я хочу наконец тебе представиться. Смешно ведь, что ты не знаешь, как зовут твоего собственного отца. Меня зовут Арно Бланк.

Я прерываю Арона вопросом, почему он решил никогда больше не говорить с Марком про лагерь? И не потому, что я считаю такое решение странным, а потому, что я могу придумать для этого самые разнообразные причины. Арон долго глядит на меня, ничего не отвечая, потом вдруг говорит, что на сегодня хватит, поскольку он очень устал. Но по выражению его лица я понимаю, о чем он думает: кто задает подобные вопросы, тому и ответы ничего не дадут.

Мне нелегко, как и в первый день нашей беседы, довольствоваться лишь предположениями. Разве что я сумею отыскать более хитроумный метод, придумаю что-нибудь такое, что прозвучит в ушах Арона не столь неуклюже, как обычный вопрос. Значит, выпадает целых полдня, да и то сказать, спешить нам некуда, нас никто не торопит.

Марку пришлось еще раз повторить свою фамилию, чтобы он привык к ее незнакомому звучанию. Мальчик ничего не заметил, разница между обеими фамилиями не имела для него никакого значения. Арон начал с путаных объяснений: отец, свадьба, ратуша, но прекратил, увидев, что Марк из последних сил старается не закрыть глаза. Под конец разговора он сказал Марку, что имя Бергер дали ему по ошибке, кто-то неверно расслышал или неправильно записал ее.

— Значит, как тебя зовут?

— Меня зовут Марк Бланк.

— Прекрасно.

А потом появилась директриса и сказала, что Марку еще предстоят процедуры, лекарства, еда и сон. Арон вышел вместе с ней. Он собирался через несколько часов снова повидаться с Марком, но она сказала:

— На сегодня хватит. Вы себе даже представить не можете, как его утомляет подобный разговор. В его теперешнем состоянии.

— Вы что же, думаете, что для него лучше целый день глядеть в потолок? Да он чуть не разучился разговаривать.

— Дорогой господин Бланк, — сказала директриса, — боюсь, вы что-то путаете. Наша задача лечить вашего сына, а не развлекать его. Прикажете нам взять в штат человека, который только и будет развлекать детей?

— Конечно должны! — вскричал Арон. Он сердито пошел вперед, не зная, куда, собственно, направляется, но, оглянувшись, увидел, что она с удивлением глядит ему вслед. Тогда Арон вернулся, уже не столь поспешно и отнюдь не для того, чтобы извиниться за свою горячность, но она все равно улыбнулась ему и спросила:

— Вы что-нибудь забыли?

— Да, я хотел бы, чтобы заменили фамилию в его бумагах. Он ведь не Бергер.

— Я об этом уже распорядилась, — сказала директриса.

Едва Арон вошел в барак Алоиса Вебера, как ему сразу же захотелось выйти, так он был напуган, но поспешный уход мог бы обидеть хозяина. Арон, по его словам, снова увидел себя заключенным: если не считать одного, более или менее обжитого уголка, здесь ничего не изменилось. Знакомый запах, тридцать или больше трехэтажных нар, покрытых гнилой соломой, да и сам Вебер, когда он, словно вознамерившись сострить, сказал:

— Чувствуйте себя как дома.

— Господи, — воскликнул Арон, — как вы можете здесь жить?!

— При чем тут «можете»? — ответил Вебер. — Я не могу, я должен. Или я просто не такой чувствительный, как вы. Вы чем-то недовольны?

Арон рассказал ему, чем именно он недоволен. Вебер же ответил:

— Но уход за ними и в самом деле очень хороший, насколько я могу судить. Сестры все терпеливые и дружелюбные, лекарства присылают из Америки, еда обильная. Чего вам еще надо?

Барак по-прежнему действовал Арону на нервы. На таких вот нарах вполне мог лежать Марк с той женщиной. Он присел на один из двух стоявших здесь стульев. Вебер сумел создать в этой трущобе некоторый комфорт — шкаф, стол, приемник, торшер, будильник и пальма в кадке. Предложение переночевать здесь означало, что Арон мог воспользоваться одним из многочисленных спальных мест, и он спросил себя, не предпочтительнее ли для ночлега земля в лесу?

— Я вот о чем думаю, — сказал Арон, — попытаться мне еще раз или нет.

— Чего попытаться?

— Ну, сходить к нему без спроса.

— Я бы на вашем месте не стал этого делать.

— Почему?

— Да очень просто, — ответил Вебер, — вы снова уедете, а он останется здесь. Или вы намерены забрать его с собой?

— Нет, это невозможно.

— Вот видите.

— А где ваша собака? — спросил Арон.

На это Вебер ответил, что собака вовсе не его. И предложил пойти прогуляться, благо погода хорошая и окрестности очень живописные, а по дороге где-нибудь перекусить. Арон был крайне удивлен, он счел просто невероятным, что где-то здесь, поблизости, есть нормальный ресторанчик, но раз Вебер предложил, он сразу согласился. Согласился еще и потому, что любая возможность убить время была ему куда приятней, чем пребывание в этом бараке, а что до Марка, то конечно же Вебер был прав.

Они направились в сторону городка, прошли совсем немного, и Вебер свернул с дороги и повел Арона наискось через просторный луг. Чуть не с самого первого шага Вебер начал говорить и все говорил, говорил без умолку, сперва на общие темы, касательно Баварии, тесной взаимосвязи между войной и преступностью или борьбы с сельскохозяйственными вредителями, а тем временем искусно приближался к своей главной теме: прошлое Алоиса Вебера. Арон услышал повесть становления социал-демократа, и нелегкого становления, уже дед Вебера был социал-демократом, и луга для завершения рассказа им не хватило. Лишь изредка Вебер умолкал, чтобы обратить внимание Арона на убегавшую зверушку или редкую птицу, которые занимали Арона ничуть не больше, чем жизненный путь Вебера. Его спутник отнюдь не был ему несимпатичен, вот почему он и не прерывал рассказ Вебера, но слушать перестал, еще когда тот подошел к двадцатым годам. Он думал о своем, а Вебер даже не подозревал, что с двадцатых годов его рассказ превратился в беседу с самим собой. Арон же, по его словам, думал, к примеру, что надо поскорей увезти Марка в Берлин, но как это сделать? Правда, Вебер однажды схватил его за рукав и воскликнул:

— Ну как вы это находите?!

На что Арон ответил:

— Просто невероятно!

Судя по всему, ответ оказался вполне уместным. По счастью, Вебер больше не обращался к нему с вопросом, что он, Арон, думает по этому поводу, а потому каждый спокойно занимался своим делом. Потом уже, когда их со всех сторон окружил лес, а Вебер, если прислушаться, дошел как раз до того, как его арестовало гестапо, он вдруг сказал:

— О том, что было дальше, я расскажу вам попозже, может, сегодня вечером. А сейчас давайте подышим лесным воздухом.

— Вы же не просто вышли погулять со мной или я ошибаюсь? — спросил Арон. — Вы ведь куда-то меня ведете?

Вебер ухмыльнулся:

— Ну как вы все примечаете!

— А поточней нельзя?

— Мы идем к одной вдове, это вдова лесничего.

— К кому, к кому?

Ухмылка Вебера показалась Арону почти непристойной, когда он принялся объяснять, куда они идут: в лесу стоит сторожка лесника, даже не будь там этой сторожки, все равно это красивый немецкий лес, а уж со сторожкой тем паче. Сам лесник погиб на войне, тогда как его вдова, миловидная и одинокая женщина, продолжает там жить, явление в наши дни не такое уж и странное. И он, Вебер, от всей души благодарен счастливому случаю, который во время его одинокой прогулки, причем без всяких тайных намерений, вывел его на эту сторожку, недели примерно две тому назад.

— Вот там мы и перекусим.

— Она что, торгует продуктами?

— Вздор, я сам таскаю туда все, что ни подвернется. Да у нее и ребенок есть.

— А почему вы это делаете? — спросил Арон.

Несмотря на ухмылку Вебера, он все еще ожидал какой-нибудь филантропический ответ, однако Вебер толкнул своего недогадливого попутчика в бок и сказал: «Можете угадывать до трех раз», сопроводив эти слова малопристойным жестом.

— Потому и делаю, или вы думаете, траур положено соблюдать десять лет?

— Вообще-то вы правы, — согласился Арон, — жизнь продолжается.

— Вот и я того же мнения.

Когда они пришли в сторожку, Арон мог убедиться, что его и Веберовы представления о женской красоте не имеют ничего общего. Его познакомили с довольно полной женщиной, которую звали Маргарита. Она была много моложе Вебера, вероятно, потому он и считал ее привлекательной. Ребенка нигде не было видно, зато уже знакомая собака вышла им навстречу. Из этого Арон мог заключить, где провел последнюю ночь Алоис Вебер. Да, сказал он себе, тогда и барак не страшен.

Еда была очень недурна, насколько Арон может вспомнить, она состояла из картофеля, грибов и мясных консервов, и все это запивалось красным вином. Вебер помогал женщине готовить, а Арон сидел тем временем в кресле и наслаждался отдыхом. Он решил завтра утром, прощаясь с Вебером, непременно пригласить его к себе с ответным визитом.

Ужин тоже появился в должное время, а обратная дорога была омрачена второй частью веберовской истории.

— Ты не хочешь рассказать ее мне? Хотя бы вкратце?

— Я же тебе сказал, что не слышал ее.

Когда они снова вернулись в детский дом, было уже совсем темно. Отойдя на несколько шагов от сторожки, Арон сказал Веберу, что тот может возвращаться, он и сам наверняка найдет и дорогу, и постель. Но Вебер на это не согласился и сказал: «В моем возрасте не всегда можно поступать так, как захочется».

— Где вы предпочитаете спать? — спросил Вебер.

— Мне все равно.

Арон лег в постель, которая была поближе к закутку Вебера, он до того устал, что барак, вопреки всем опасениям, почти не мешал ему заснуть.

На другое утро времени для разговора с Марком почти не осталось, поскольку Вебер, успевший одеться, разбудил Арона известием, что машина за ним уже приехала.

— А который час?

— Половина седьмого.

— Дети уже проснулись?

— Нет.

Арон прокрался в спальню, не встретив по дороге никого из обслуживающего персонала, в зале — тоже никого, и разбудил Марка. Прижав палец к губам, он шепнул:

— Мне теперь нужно уезжать.

Он ждал, что Марк огорчится, что он спросит «уже?» или когда он приедет снова. Но мальчик молчал, и потому Арон сказал:

— Я скоро возьму тебя к себе, в Берлин.

— Что такое Берлин?

— Берлин — это большой город. Но тебе придется подождать.

— Хорошо.

— Я скоро за тобой приеду. До свиданья.

— До свиданья.

Арон поцеловал Марка и сказал:

— А теперь спи дальше, тебе надо много спать.

Прощание с Вебером вышло очень сердечным, по словам Арона, они даже обнялись, причем инициативу проявил Вебер. Тот сунул ему в руку сверточек с бутербродами, Арон же проверил, верно ли записал Вебер его берлинский адрес.

Затем он поздоровался с Клиффордом. Тот сказал:

— Получилось раньше, чем мы предполагали.

В машине они сели также, как и два дня назад. Арон перекусил и поехал навстречу Пауле, а про себя думал: вот и вчера был день без Паулы. Клиффорд спросил его, как прошло свидание с сыном, и Арон рассказал, не вдаваясь, впрочем, в подробности.

— Обычно про обратный путь не принято рассказывать, но я уже тебе столько наговорил про то, чего не принято рассказывать, да и впредь буду поступать так же, так выслушай же, что произошло во время обратной поездки. Сидим мы себе в машине, едем, разговариваем, уж и не помню о чем, только шофер наш упорно молчит. Я с ним говорить не могу, языка не знаю, сам понимаешь, но замечаю, что и Клиффорд с ним не разговаривает. Я думаю, может, они терпеть друг друга не могут или так часто ездят вместе, что и говорить им больше не о чем. Потом машина снова сворачивает в лес и подъезжает к бензовозу. Клиффорд вылезает из машины и жестом подзывает меня. Вылезать мне не слишком хочется, там сплошной песок, но он зовет меня, а я не хочу показаться невежливым. Поэтому я и подхожу к нему. Жара между тем стала невыносимой, мы уходим в тень, садимся на скамейку и закуриваем. И вдруг раздается грохот, да такой, будто земля обрушилась. Взрывная волна, твердая как железо, срывает меня со скамьи, я пролетаю несколько метров и падаю на песок, но сознания не теряю. Только уши болят, и я вижу лежащего неподалеку от меня Клиффорда. Представь себе, волна была настолько сильной, что опрокинула тяжелую каменную скамью. Но Клиффорд вовсе не ранен, он спрашивает меня, что случилось, и я говорю, чтобы он обернулся. На том месте, где, по моему разумению, раньше стояла наша машина, теперь столб дыма. Клиффорд бросается прочь, я остаюсь сидеть на земле и ощупываю себя. Короче говоря, это взорвался бензовоз, а почему так случилось, никто не знает. Погиб наш шофер, погиб один солдат, да еще несколько ранено. Мне думается, что я только потому и вылез из машины, чтобы не показаться невежливым, и это спасло мне жизнь. Клиффорд очень спешил в Берлин, поэтому он раздобыл новый джип и нового шофера. От нашей прежней машины вообще ничего не осталось. Мы снова сидим в машине, снова едем. Я молчу, да и что тут скажешь? Клиффорд тоже молчит. И вдруг он начинает плакать, в голос, прямо как ребенок. Я думаю, это у него такой запоздалый шок и потому он никак не может остановиться. Я даже вижу, что он хотел бы перестать, но не может. Ведь я уже говорил тебе, что он вообще не замечал нашего шофера, и поэтому мне как-то странно, что он принял его смерть так близко к сердцу. Пока он не говорит мне, что шофер был его сыном. Вашим сыном? — переспрашиваю я. Да, богоданным сыном, зятем. Он плачет до самого Берлина. Я представляю, как он расскажет о случившемся своей дочери, и мне невольно вспоминается вопрос Вебера, не хочу ли я забрать Марка с собой.

Когда стемнело, последнее, что под тихие стенания Клиффорда пришло в голову Арону во время этой поездки, были мысли о Пауле. Застанет ли он ее у себя, а если нет, не увидит ли прощальное письмо, которого так боится. Он даже начал раздумывать о том, нельзя ли что-нибудь предпринять, чтобы удержать Паулу, но не знал, что именно.

А Паула оказалась на месте. Когда Арон вошел, она лежала в постели и читала английскую книгу. (Эта книга среди прочих немногочисленных сувениров сейчас принадлежит Арону. Называется она «Едгин, или По другую сторону гор», и написал ее Сэмюэл Батлер.) Она спросила: «Ты ведь не против, что я все еще здесь?»

С этого дня она так и жила у Арона. Из своей же собственной квартиры, от которой не стала отказываться, она понемногу перетащила кое-что из вещей, в основном платья, но и посуду тоже, вазы, раз уж на дворе стоит лето, консервы, тумбочку, так что вскоре не осталось ни малейших причин туда наведываться.

По словам Арона, он не думал об их совместной жизни, он даже, можно сказать, старался избегать таких мыслей. Довольствовался уверенностью, что влюблен, а о том, какими соображениями руководствуется Паула, он тоже старался не думать. Наверно, она так же влюблена, как и он, а как же иначе, жалость он исключал безоговорочно, ибо полагал, что признаки жалости рано или поздно он бы заметил. Тем не менее, признался он мне несколько дней спустя, когда речь снова зашла о соображениях Паулы, ему трудно было представить себе, что такая женщина, как Паула, могла в него влюбиться. И вообще трудно было найти сколько-нибудь удовлетворительную причину, хотя уж что-то наверняка было, ведь просто так ничего не бывает, это же логично.

Вскоре их отношения стали напоминать обычное супружество. Они с уважением относились к собственным привычкам и не предъявляли друг к другу никаких требований, по поводу которых можно было опасаться, что выполнение их окажется затруднительным, а то и вовсе неприятным. Арон рассказывает, что в первые дни после своего возвращения он только тем и занимался, что выяснял, каковы они, эти самые привычки, у Паулы. Он хотел избежать конфликтов, которые могли бы случиться от незнания этих привычек, а Паула, если судить по успехам в данной области, точно так же старалась со своей стороны.

Что до ее прошлого, то здесь Паула была более чем сдержанна, от нее Арон гораздо охотнее выслушал бы длинную историю, чем от Алоиса Вебера, да вот беда: она ничего ему не рассказывала. Лишь когда он задавал ей вполне конкретные вопросы — никогда по собственному почину, — она отвечала, тоном вполне дружелюбным, но очень скупо и только о чем он спрашивал. Из чего он заключил, что отвечала она неохотно, отвечала лишь затем, чтобы не показаться грубой, а потому вскоре вообще перестал задавать вопросы. Однажды Арон спросил ее, не была ли она во время войны в лагере, как и он. Паула ответила: «Нет, в Англии». И больше ничего, ни в тот раз, ни потом, хотя конечно же не могла не догадаться, что он предпочел бы более подробный ответ. А так он почти ничего и не узнал о ее прошлом.

Зато нынешнюю Паулу Арон представлял себе хорошо, хотя нельзя не учитывать, что незнание подробностей делало его представление несколько поверхностным, но и это само по себе, как подчеркивает Арон, было не лишено приятности. Арон довольно скоро убедился, что Паула человек по преимуществу теоретический. Она любила побеседовать, причем охотнее о проблемах, нежели о конкретных случаях, отдавая предпочтение таким проблемам, которые касались всего человечества, текущего столетия или науки, и лишь когда это было неизбежным — об обязанностях их совместной жизни. Когда Арон во время завтрака спрашивал ее, чего бы она хотела на ужин, можно было не сомневаться, что она назовет первое, пришедшее на ум блюдо и что разговор на этом закончится. Зато когда он заводил речь об исследовании неизвестных покамест уголков Земли, то ему приходилось напоминать ей, чтобы она не опоздала на работу.

Еще он думал, что она страдает какой-то болезнью. К этому выводу он пришел потому, что все время, которое Паула жила у него, она утром и вечером принимала какие-то таблетки, но и на эту тему она тоже не распространялась. Причем не делала из этого тайны; случалось даже, что, лежа в постели, если Арон еще не лег, она кричала ему: «Принеси мне воды запить таблетку!» А вот беседовать на эту тему она не желала. Название, которое Арон прочел на стеклянной трубочке, ничего ему не говорило, он списал его на бумажку, чтобы при случае спросить у врача, для чего или от чего эти таблетки, но так и не спросил.

Он находил также, что Паула слишком уж чистоплотна. После любого пустяка она мыла руки, ежедневно часами пропадала в ванной, самым прекрасным открытием стали в ее глазах многочисленные бутылочки с ароматическими эссенциями для ванны. Два раза в неделю она меняла постельное белье, а полотенца — каждый день, и часто случалось, что в минуты, когда Арон предпочел бы видеть ее рядом, она стояла в ванной и что-то настирывала. Передняя у них была все время завешена сохнущим бельем. Однако эта ее мания, как выражается Арон, отнюдь не была темой для разговоров между ними, пусть даже она крайне ему докучала; Арон придерживался своего принципа — принимать Паулу такой, как она есть.

— Я говорю не только об этом, — вмешиваюсь я, — но не считаешь ли ты вообще проявлением ложной терпимости, когда человек принимает решение ни при каких обстоятельствах никого не критиковать?

— К нашему случаю терпимость не имеет ни малейшего отношения, — отвечает Арон, — просто я не хотел ей мешать, так же, как не хотел, чтобы она мешала мне.

— Значит, она все-таки тебе мешала?

— А ты думаешь, я ей не мешал? Можешь воображать что угодно, но еще не родился человек, который бы никогда не мешал другому. Не мешать — это практически означает: мешать как можно меньше.

Впрочем, я не случайно задал свой вопрос: уже довольно долгое время я пытаюсь вовлечь Арона в разговор о терпимости. Ибо с первых дней нашего знакомства во мне все крепнет и крепнет следующее подозрение: а не стал ли главной причиной его одиночества тот факт, что окружение Арона всегда смешивало требование терпимости с требованием некритического отношения? Привилегия быть оставленным в покое, не терпеть никакого вмешательства со временем обернулась для него великой бедой, ибо подобная привилегия есть не что иное, как отторжение от общества. Скрывающиеся за этим намерения могут быть самыми возвышенными, но результат от этого не меняется. И тут меня вдруг охватывают сомнения, а разумно ли вообще размышлять на эту тему с жертвой подобного превращения?

В одной, отнюдь не безразличной для совместного проживания сфере, в сфере эротической, Паула оказалась для него величайшим жизненным впечатлением, и даже открытием. Причем речь шла отнюдь не об изысканности ее приемов и не о размахе запросов; их она, кстати, никогда и не высказывала и потому ни разу не дала ему повода заподозрить, что разница в возрасте — какая именно, знал только он — может привести к известным осложнениям. Арон скорее был поражен и в то же время обрадован тем, до какой степени она его привлекала, причем не только в первые дни, а это, в свою очередь, означало для него куда больше, чем просто удовольствие в те невеселые времена. И чрезвычайно помогло ему преодолеть скорбь по поводу тяжелой утраты жены Лидии, о которой он ни разу не обмолвился с Паулой ни единым словом.

Еще более неприятным заскоком, чем неумеренная тяга к гигиене, стало ее увлечение астрологией. У нее была масса трудов по астрологии, среди них толстенная книга с гороскопами известных людей, которые она хоть и не читала непрерывно, потому что все их давно прочла, но, однако же, время от времени перечитывала. Сама возможность для человеческих судеб зависеть от расположения звезд безмерно ее восхищала, так что Арону было совсем нелегко во время подобных разговоров сохранять серьезное выражение лица. Впрочем, он не думал, что это увлечение заходило у нее так далеко, чтобы по расположению звезд планировать собственные поступки, она ведь ни разу не произносила такого рода слова: «Раз сегодня Юпитер и Уран располагаются так и так по отношению друг к другу, я сегодня сделаю то-то и то-то или, наоборот, не стану делать того-то и того-то». Она, может, и про себя таких мыслей не держала. Ее увлечение астрологией носило преимущественно теоретический характер и оставалось непонятным для Арона. Один раз он прямо спросил ее: «Ты хоть сама-то в это веришь?», на что она отвечала: «Это так таинственно».

Последней чертой данной Пауле характеристики Арон называет — вот никак нельзя подыскать подходящее слово — ее фанатическую любовь к цветам. На мой вопрос, не слишком ли он переоценивает такого рода черты, Арон отвечает, что нет, что это непременная часть характеристики и хватит мне только и думать что о продвижении вперед нашей работы. Количество цветочных ваз, которые она перенесла из своей квартиры, на его взгляд, представляется совершенно непостижимым, подумать только, тринадцать штук, и он не может припомнить случая, чтобы хоть одна ваза хоть в одной комнате стояла пустая, ни единого раза со дня его возвращения.

Обычно она выходила из дому в половине девятого, а возвращалась вечером, примерно около половины седьмого. Арон же весь день оставался один, если не считать воскресений.

Однажды днем, на выходе из учреждения в центре города, где Арон получал ежемесячное пособие (первое упоминание источника доходов), он встретил одного знакомого, уцелевшего в том же самом лагере, что и он сам. Звали этого знакомого Авраам Кеник. Кеник заговорил с ним в вестибюле, спросив: «Арон, это и в самом деле ты?», потому что последний раз они виделись, когда их освободили. Еще он спросил: «Как ты очутился здесь, в Берлине?»

— А где ж мне еще быть?

— А я почем знаю. Дома, например.

— Ты будешь смеяться, — ответил Арон, — но я здесь дома.

— Верно, верно, ты здесь дома. Но я другое хотел спросить: почему тебя нигде не видно?

— А где меня может быть видно?

— Тебе разве никто не говорил, где мы встречаемся?

— Кто это «мы»?

— Ну, наши люди. Которые уцелели. По крайней мере, несколько.

— И где вы встречаетесь?

— У нас есть трактирчик. То есть не у нас, я даже не знаю, кому он принадлежит, уж наверняка не еврею. У тебя есть чем писать?

И на клочке бумаги Кеник записал адрес, трактирчик назывался «Гессенский погребок». Арон сунул клочок себе в карман и спросил:

— А что вы там делаете?

— Что мы там делаем, спрашиваешь? Едим, пьем, играем в бильярд, в карты, говорим о делах. Чего ж там еще делать?

— О каких таких делах?

— А ты приходи, — сказал Кеник. Это прозвучало заманчиво. Но тут его вызвали, он получил пособие и на прощанье повторил: — Приходи, приходи, я там почти каждый день обретаюсь.

Несколько дней Арон таскал записочку у себя в кармане, выбросить не выбросил, но, с другой стороны, и не думал, что она может ему когда-нибудь пригодиться. Ему просто не приходила в голову разумная причина, по которой следовало побывать в «Гессенском погребке», повидать Кеника ему не так чтобы и хотелось, а уж других выживших… чего они стоят, эти отношения? О чем он мог говорить с ними? В лучшем случае про пережитое, но эта тема его не привлекала, ничуть не привлекала. Арон представил себе, как они создали там своего рода новое гетто, хотя теперь их никто к этому не принуждает, а в этом он участвовать не желал. Ну разве что там, по словам Кеника, можно выпить — вот единственное, ради чего туда можно пойти. Наверно, водка, и в достаточном количестве, но надежды на выпивку не могли перевесить столь четко представшие перед ним неприятные стороны возможной встречи.

И вдруг Паула сказала за завтраком:

— Арно, я должна тебе кое-что сказать.

— Да?

— Ты мне не нравишься.

— Уже?

— Я серьезно, Арно, — продолжала она, — мне не нравится, как ты убиваешь свои дни. Ты живешь как старушка, как наша домоправительница. Ты ходишь за покупками, ты терпеливо стоишь в очереди, ты стряпаешь, ну что это за жизнь? Ты чего-нибудь ждешь? Я думаю, тебе надо найти какую-нибудь работу.

— Значит, ты так думаешь?

— Да, так. При этом я вообще не думаю про деньги, это тебе, надеюсь, понятно. Будь ты стариком…

— Ну и что же ты предлагаешь?

— Если хочешь, я могу узнать насчет работы для тебя. Работы всюду полно. Надо только обсудить, какое занятие ты считаешь для себя наиболее подходящим. Обсудим?

— Нет.

Арон сознавал, что Паула права. А ее предложение он отклонил прежде всего потому, что считал: это его дело, его и ничье больше. Однако вскоре он почувствовал благодарность к ней за то, что она так откровенно заговорила о его неопределенном состоянии, прежде чем он окончательно с ним свыкся. Паула заметила, насколько ему неприятна эта тема, и не стала продолжать, а просто-напросто умолкла. Вот Лидия, подумал Арон, та бы с него не слезла.

На другой день он отправился в «Гессенский погребок». Помещался этот погребок в удивительно сохранившемся квартале города, большая вывеска над входной дверью была написана буквами, словно сплетенными из виноградной лозы. Посреди зала стоял большой бильярд, вокруг которого толпились игроки. Арон внимательно поглядел, нет ли среди них знакомых лиц. Один из игроков спросил:

— Вы кого-нибудь ищете?

— Я ищу такого Кеника.

— Если он здесь, то посмотрите в комнате, — ответил тот.

Арон был недоволен подобным началом, он и без того пришел неохотно, и уж конечно не ради Кеника, а теперь все выглядело так, будто он явился, исключительно соскучившись по Кенику, потому что ни одного знакомого лица он здесь не обнаружил.

Игрок удивился:

— А в чем дело? Почему вы не хотите туда заглянуть?

Арон вошел в комнату, на дверях которой было написано «Частное владение», и сразу увидел, что собственно-то погребок, о котором говорил ему Кеник, размещается именно здесь. Прокуренная, защищенная от назойливых взглядов и доступная лишь посвященным комната, где примерно за пятнадцатью столиками сидели они, уцелевшие. Все еще пытаясь найти хоть одно знакомое лицо, Арон услышал, как кто-то громко выкликает его имя. Это Кеник спешил ему навстречу с распростертыми объятьями. Спешил и кричал: