Боксер

Он заметил, что после этого ответа вместе с радостью предвкушения в жизнь Марка, судя по всему, вошла и забота.

* * *

Время от времени к нему наведывался Кеник и предлагал свою помощь; с тех пор как здесь поселился Марк, он делал это все чаще. Арон принимал его помощь с благодарностью. Кеник стал в ту пору для него просто необходим. Так, например, Арону ни за что не пришло бы в голову оставить Марка одного больше чем на пятнадцать минут, то есть от силы на то время, за которое можно сбегать за покупками. Всякий раз, когда ему надо было уйти надолго, он брал Марка с собой или договаривался с Кеником. Порой такие меры предосторожности казались чрезмерными даже ему самому, и однако же он упорно брал Марка с собой либо вызывал Кеника.

На вопрос Арона, как он может рассчитаться с ним за все его труды, Кеник отвечал: «Да будет тебе! Ты и так достаточно для меня сделал».

* * *

С каждым днем он становился мне все симпатичнее, вот только я не знал, о чем с ним можно разговаривать. Лучше всего он чувствовал себя, когда стол был хорошо накрыт и когда он мог за этим столом говорить о том, как все было раньше. Необязательно про лагерь, просто о «раньше». Может, он считал, будто это «раньше» и составляло важнейшую часть его жизни. Только говорил он о нем так, что, на мой взгляд, это не имело никакого смысла. Прежние времена — это было одно, новые — другое, и между ними не существовало никаких мостов. Не пойми меня превратно, я вовсе не хочу этим сказать, что я стоил большего, нежели он. Просто я не знал, как мне с ним общаться. Я скучал. Один раз я даже подумал, что Кеник как по заказу создан для тех людей, которые находят оправдание своим предрассудкам против евреев. Зато с Марком он прекрасно ладил.

Когда подошел срок очередного месячного баланса и Арон заявился к Тенненбауму, тот встретил его чаем с печеньем. Трудно было не догадаться, что Тенненбаум хочет устранить малейшие следы разногласий между ними. Сразу, у дверей, он дружески положил руку на плечи Арона и провел его в ту комнату, где был накрыт стол. На ряды цифр, которые ему показал Арон, он почти не взглянул, бумаги же отложил в сторону, вероятно, затем, чтобы они не помешали задушевному чаепитию. При этом, однако, сказал, что конечно же все, как всегда, в полном порядке. Но Арон не хотел вот так, безо всякого, разделить мирное настроение Тенненбаума, эту непонятную сердечность. Он сказал:

— Мне кажется, вы скоро измените свое мнение.

— Боюсь, что не совсем вас понял.

— Лучше сперва проверить. Всего несколько недель назад вы сами занимались балансом. Что же с тех пор переменилось?

Тенненбаум, говорит Арон, поглядел на него как лань, с упреком в глазах, но и с пониманием, и спросил:

— Почему вы решили напомнить мне об этом?

— Потому, что сам вспомнил. Одно из двух: или вы беспокоитесь и тогда проверяете, или вы не беспокоитесь, тогда зачем об этом говорить?

— Вы правы, — с улыбкой отвечал Тенненбаум. — Но вы готовы, несмотря ни на что, выпить с грешником стакан чаю?

Покуда Тенненбаум наливал в стаканы заварку и кипяток, Арон раздумывал над вопросом, с чего это вдруг его начальник стал так приветлив. Может, Тенненбаум пытался за это время присмотреть себе нового бухгалтера, никого не нашел, отсюда и настроение его стало другим.

Они прихлебывали чай, а Тенненбаум тем временем готовил объяснение, Арон догадывался об этом по его виду. Он обдумывал фразы одну за другой, подыскивая наиболее удачные, потом наконец сказал:

— Честно говоря, господин Бланк, кое-что и в самом деле изменилось. Если вы помните, мы недавно говорили вовсе не о балансе, балансом я всегда был вполне доволен. Темой нашего краткого разговора был, если вы позволите мне это высокопарное выражение, ваш образ жизни.

— И он за это время изменился?

— Как я слышал, да.

— Вот это мне интересно.

— Я знаю, вы думаете, что меня это не касается, и тогда недвусмысленно дали мне это понять. Отчасти вы правы, отчасти же нет. Вы не можете отказать мне в желании заботиться о том, как живут мои сотрудники.

Слово «сотрудники», говорит Арон, было самым неприятным из всех, которые ему когда-либо доводилось слышать от Тенненбаума. В тот момент он почувствовал, что не задержится на этой работе. Вслух же спросил:

— Итак, в чем вы можете меня упрекнуть?

— Ни в чем, — сказал Тенненбаум, — напротив, я очень доволен вами. Я слышал, что после нашего памятного разговора вас больше не видели в «Гессенском погребке». Я рад, тем более что в некоторой степени это произошло не без моего, хоть и небольшого, участия.

— Вы правы, — согласился Арон, — в погребок я больше не хожу. Могу вам объяснить почему: я пришел к выводу, что пить дома гораздо приятнее.

Тенненбаум, однако, не поддавался на попытки испортить себе хорошее настроение. В тот день у него, казалось, были неисчерпаемые запасы этого настроения. Он сказал:

— Как ни старайтесь, а спорить я не стану. Так что, господин Бланк, лучше и не пробуйте.

Он протянул Арону вазу с печеньем и задал пикантный вопрос, не желает ли тот выпить чего-нибудь крепенького. Арон, разумеется, отказался. Без всякого перехода Тенненбаум заговорил вполне деловым тоном и сказал, что хватит вступлений, у него есть планы, которые он хотел бы обсудить с Ароном. После чего он разлил чай и произнес речь:

— Как вам, должно быть, известно, смысл каждого предприятия — его рост. Однако нашему предприятию поставлены определенные границы, ибо оно, как вам тоже, без сомнения, известно, не совсем легально и потому мы не имеем возможности расширяться, как нам бы хотелось. Я задумался о нашем будущем и пришел к выводу, что уж конечно нам нельзя оставаться на теперешнем уровне. Черный рынок — назовем это дитя без обиняков его настоящим именем — неизбежно должен быть ограничен. Даже если отвлечься от возможных репрессий, долгосрочные планы все равно нереальны, источники снабжения постоянно меняются, а сами мы зависим от тысячи случайностей как по части предложения, так и по части спроса. Спору нет, до сих пор мы неплохо справлялись с этими трудностями, но не век же так будет. Ибо в той же мере, в какой стабилизируется экономика, мы теряем почву под ногами. Вдобавок у меня и вообще душа не лежит к такого рода делам, уж признаюсь вам честно, на мой вкус, они слишком мелки. Поэтому я намерен в более или менее непродолжительном времени ликвидировать наше предприятие. По-моему, я вам когда-то рассказывал, что у меня есть неплохие связи с союзниками. Точнее говоря, я знаю четверых-пятерых, которым я оказал услуги и которые за это мне помогут, если только все удастся организовать. Короче, я подал заявление на выдачу мне торговой лицензии. Я хочу основать товарищество, которое будет заниматься экспортом и прежде всего импортом. По состоянию дел на сегодня можно рассчитывать, что через несколько недель я получу эту лицензию. Но мне не очень хотелось бы, получив ее, на этом остановиться, поэтому мной уже проделана определенная подготовка. Так, например, я приглядел кой-какие помещения для офиса, кой-какие складские, завел некоторые деловые связи, и, видит Бог, не из плохих. А чего я ищу сейчас, почему, собственно, и рассказываю вам все так подробно, это хороших людей. Как вы насчет того, чтобы стать у меня главным бухгалтером?

Арон слушал внимательно и даже с интересом, ибо при всей антипатии был уверен, что в деловых вопросах Тенненбаум наделен тонким чутьем . (Он пытается отыскать в шкафу статью, в которой несколько лет спустя была упомянута тенненбаумовская фирма. Ищет, но не может найти.) Тенненбаум сидел с выжидательным видом, как человек, рассчитывающий на благодарность, в крайнем случае — на восторженное одобрение. И поскольку Арон на удивление долго мешкал с ответом, спросил у него:

— У вас что, язык отнялся?

Арон вздохнул и покрутил свою чашку. Осторожность мешала ему сразу же сказать, что он не представляет себе свое будущее на такой службе. Сам Арон счел эту осторожность недостойной, ему даже стало стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. У него, как он сам говорит, просто не хватило духу, чтобы тут же дать ответ, который самым решительным образом отразится на его жизни и жизни Марка в ближайшие годы. Разумеется, не слишком-то достойно ни о чем другом не думать, кроме как о жалованье, тут он не спорит, но, с другой стороны, нельзя же вовсе об этом не думать, особенно в такие смутные времена.

— Я вижу, — сказал Тенненбаум, — что вам нужно время. Можете хорошенько все обдумать, но не забывайте при этом, что я твердо на вас рассчитываю. Возможно, у вас есть какие-нибудь вопросы?

— Да, — сказал Арон, — есть. Что станет после ликвидации со всеми остальными?

— С какими остальными?

Арон перечислил имена, которые знал, сплошь сотрудники, среди них он назвал и Кеника. Тенненбаум снова улыбнулся, он явно счел его тревогу вполне понятной, но излишней.

— Любезнейший господин Бланк, я хочу еще раз обратить ваше внимание на существеннейшее различие между нашим прежним предприятием и тем, которое еще предстоит создать. До сих пор нам приходилось выкручиваться, теперь же все будет по-другому. Солидному торговому предприятию нужны специалисты. Личные симпатии здесь не должны играть никакой роли, требуются лишь знания и способности. Нам придется расстаться с большинством наших людей, но я не нахожу это таким уж трагичным. Во-первых, все эти люди до сих пор прекрасно зарабатывали и, следовательно, имели возможность кое-что отложить. Во-вторых же, в хозяйстве страны, которое мало-помалу налаживается, найдется место для каждого, кто желает работать. Так что, ради Бога, не считайте нас благотворительной организацией.

* * *

Дома Марк и Кеник играли в шашки. Кеник открыл Арону дверь и сказал:

— Для своих семи лет он играет на редкость хорошо. Говорю тебе, у него талант!

Войдя в комнату, Арон понял, о чем речь, и подождал конца партии. Кеник проиграл — не то из педагогических соображений, не то он и в самом деле плохо играл. Затем Марка отправили в его комнату; одержав победу, мальчик не стал спорить. Арон хотел в спокойной обстановке поговорить с Кеником. Он спросил:

— Слушай, а кто ты, собственно, по профессии?

Кеник явно не понял вопроса: ведь Арон и без того прекрасно знал, чем он, Кеник, занимается и на что живет. Арону пришлось уточнить:

— Я хочу спросить, на кого ты учился в молодости?

— На сапожника, — ответил Кеник.

— Кеник, — продолжал Арон, — тебе надо будет подыскать себе какое-нибудь другое занятие.

Это прозвучало более чем загадочно, Кеник даже спросил:

— Как же так? Разве я и сейчас не живу как король?

— Это ненадолго.

И Арон сообщил ему о планах Тенненбаума, о которых он только что услышал, и о грядущих переменах. По здравом рассуждении в солидной торговой фирме вряд ли найдется место для сапожника-профессионала. Кеник, внезапно лишившийся верного источника средств, сидел совершенно раздавленный. Он бормотал что-то себе под нос, чего Арон не мог разобрать, возможно, он проклинал Тенненбаума. Арон попытался его утешить, сказав, что, мол, нашему брату доводилось переживать и более страшные времена, но и сам почувствовал, как деревянно звучат его слова и как они все больше и больше портят настроение. Потом Кеник замолчал, и они начали собирать себе ужин.

На кухне Арон удивленно спросил:

— С чего это ты вдруг заулыбался?

— Разве я улыбаюсь?

— Ну, давай рассказывай.

— Ты знаешь, я решил переиграть, — начал Кеник.

— Переиграть?

Кеник снова улыбнулся, он еще возился у плиты, и прошло немало времени, прежде чем он, не глядя на Арона, заговорил срывающимся от смущения голосом. Оказывается, с момента освобождения из лагеря у него есть только одна мечта, может, и не такая уж экстраординарная, но что вообще-то в наши дни можно считать экстраординарным? Арон может смеяться над ним, но он сделал все, чтобы осуществить эту мечту, вот и служба у Тенненбаума для него, Кеника, была лишь частью этого плана.

— Можешь не продолжать, — перебил его Арон, — ты хочешь открыть собственное дело? Обувную мастерскую?

— Мастерскую, мастерскую, — жалостливо повторил Кеник. Потом он еще немного помялся, стоя у плиты, и признался, что мечтает о том, чтобы когда-нибудь, однажды, состоятельным человеком уехать в Палестину. Теперь, правда, положение изменилось. И он, Кеник, стоит перед выбором: то ли вообще отказаться от своей мечты, ибо как ему прикажете быстро сколотить состояние иначе, чем с помощью Тенненбаума, то ли отбросить известную часть необходимых условий, спору нет, часть важную, а именно словечко «состоятельный». Палестина все равно остается, вот только теперь он уедет туда не состоятельным человеком, а человеком с весьма скудными сбережениями, которых, будем надеяться, хватит на дальний путь. Сказав это, Кеник умолк, словно желая предоставить Арону время, чтобы тот понял всю глубину его слов.

За ужином Кеник спросил:

— А как обстоит дело с тобой?

— Ты хочешь спросить, собираюсь ли и я в Палестину?

Именно это Кеник и хотел спросить. Он отодвинул тарелку и принялся доказывать Арону, что в Земле Обетованной их ждет ничем не омраченное счастье, их — это Арона и Марка и его, Кеника. Они оба — спиной к спине, в стране отцов, где реки текут молоком и медом. Он объяснял Арону свою связь с традициями, свои взгляды, которых Арон никогда у него не замечал и которые поразили его, ибо за все время их знакомства он никогда их не высказывал. Он говорил о миллионах единомышленников, все выглядят, как мы с тобой, все рассуждают, как мы с тобой, все хранят спокойствие, и не настолько мы с тобой старые, чтоб нам совсем уж не стоило пускаться в такую дальнюю дорогу. И покуда он без устали подыскивал все новые и новые доводы в пользу отъезда, Арон про себя думал: он хочет уговорить меня, чтобы не быть там совсем одиноким. Кеник предавался мечтам, покуда Арон не сказал ему:

— Перестань, пожалуйста, все равно я никуда не поеду.

* * *

— Прежде чем ты продолжишь свой рассказ, ответь мне, пожалуйста, почему ты не хотел ехать в Палестину?

— Ты это серьезно?

— Да.

Арон мотает головой и с шумом выдыхает через нос, впрочем, я убежден, что он при всем желании не мог бы мне объяснить, что в моем вопросе такого уж удивительного. Он встает и включает стоящий в углу телевизор, словно решил заняться чем-нибудь другим, забыв предварительно выставить меня. Он стоит и молча ждет, пока телевизор нагреется, лицо его кажется мне задумчивым, он явно над чем-то посмеивается. Потом тихо, не отводя взгляд от все еще черного экрана, говорит:

— Я понимаю, почему ты так спрашиваешь. Ты ждешь признания. Ты хочешь услышать от меня такие слова: здесь моя родина, здесь я вырос, здесь, и нигде больше, я чувствую себя хорошо, вот почему я хочу и умереть здесь, и чтобы мой сын тоже здесь вырос.

Он глядит на меня, и его глаза спрашивают: «Ведь правильно?»

Потом добавляет:

— Давай лучше оставим открытым вопрос, как много значит для меня эта страна. Или, точнее, как много она значила для меня тогда, во время разговора с Кеником, ибо речь сейчас идет именно об этом. Если б я ее ненавидел, ты бы об этом не узнал, если б я ее любил, ты бы узнал и того меньше. Всякий раз, когда мне доводилось слушать человека, рассуждающего на эту тему, он казался мне смешным.

Телевизор начинает издавать звук, Арон шарит по всем программам, одна за другой, для него — ничего интересного. Тогда он выключает телевизор и снова возвращается к столу. Задумывается ненадолго, после чего говорит:

— Тебе, конечно, не следует принимать во внимание все, что ты слышал об Израиле за это время; не забывай, что с Кеником я говорил на эту тему еще в сорок шестом году. Он всей душой стремился в Палестину, а я не стремился, вот и все. Я и до этого ни одной секунды не думал о Палестине. Для меня это звучало так же, как если бы он спросил, не желаю ли я вместе с ним уехать в Австралию. Чего я не видел в этой Австралии?

* * *

— А когда Тенненбаум собирается закрываться? — спросил Кеник.

— Похоже, через несколько недель, — ответил Арон.

Страх за собственное существование явно уже не играл для Кеника никакой роли, он не стал больше уговаривать Арона и теперь был занят только собой, радуясь своему будущему. Кеник положил руку на плечо Арону и сказал:

— Слушай, Арон, настают бурные времена.

Под вечер, когда Кеник собрался уходить, Арон попросил его отложить начало бурных времен на послезавтра, потому что завтра он обязательно нужен здесь из-за Марка. Ему же, как сказал Арон, необходимо уладить некоторые срочные вопросы. Кеник согласился.

На другой день, когда Кеник пришел точно в назначенное время, Арон сел в поезд и отправился в пригород. Для начала он решил зайти в советскую комендатуру. Ему с трудом удалось объяснить часовому, кого он хочет видеть, потому что не знал фамилии усатого офицера. Наконец этого офицера нашли, и тот сразу же вспомнил Арона, хотя со времени их встречи прошло около трех месяцев. Арон сказал, что тщательно обдумал сделанное ему тогда предложение и только неблагоприятные обстоятельства помешали ему прийти раньше. Но теперь он готов стать переводчиком, если в этом до сих пор есть надобность. Офицер и это вспомнил, теперь оставалось только напомнить ему, что работа требуется непосредственно в Берлине. Офицер оторвал листок от своего блокнота, набросал несколько строчек и прихлопнул их печатью. Затем он вызвал солдата и приказал тому раздобыть где-нибудь в доме конверт.

После этого Арон отправился в детский дом. Погода была прекрасная, рассказывает он, свежая, весенняя зелень, и первый раз с тех пор, как у него украли велосипед, дорога не показалась ему длинной. В парке снова играли дети, Арон подождал, пока ему под ноги подкатится мяч, и послал его обратно. Потом он спросил, где находится кабинет врача.

Врач, одетый в пижаму, открыл ему и тотчас извинился за свой вид: у него было ночное дежурство. Потом он спросил, как поживает Марк и не случилось ли чего с мальчиком. Арон сказал, что Марк поживает отлично, сам же он пришел, хотя и с некоторым опозданием, чтобы поблагодарить за все, что они сделали для его сына, за уход и заботу врача и остального персонала. В качестве небольшого подарка он принес бутылку французского коньяка; сначала он хотел вручить деньги, но потом все же решил этого не делать. Он подумал, что деньги будут восприняты как своего рода чаевые и могут обидеть, коньяк же, в отличие от денег, вещь вполне нейтральная. Врач вел себя так, будто принесенный подарок никак не соответствует его малым заслугам, он делал все, что положено по долгу службы. Он заверил, что, если Арону когда-либо понадобится его помощь, в связи с Марком или просто так, тот всегда может на него рассчитывать. Арон сказал:

— И еще, господин доктор, здесь у вас работает медсестра Ирма. Я не знаю, кто она и как выглядит, но Марк целый день только о ней и говорит. Я был бы очень рад побеседовать с ней.

Врач натянул брюки, попросил Арона подождать и вышел. Немного спустя он вернулся, подвел Арона к окну и сказал, что белокурая женщина там, на скамейке, и есть сестра Ирма, которая ждет его.

— Или вы предпочли бы говорить здесь, в комнате?

— Нет, нет, так лучше.

Завидев приближавшегося Арона, сестра Ирма встала со скамьи и смущенно улыбнулась. Арон тоже был смущен, посредничество врача придало их встрече какую-то странную значимость. Далее Арон описывает сестру Ирму. (У него есть несколько ее фотографий. Ирма была среднего роста, как уже сказано выше, блондинка, и был ей в ту пору тридцать один год. Хорошая фигура, что видно на снимках, и на всех снимках она улыбается. Лицо производит приятное впечатление, большие глаза серо-зеленого цвета, как утверждает Арон, тонкий нос, справа на подбородке большое родимое пятно. Несколько смущают меня выщипанные брови, на всех без исключения снимках они выглядят так, будто выросли не сами по себе, а просто наведены карандашом для бровей. Словом, привлекательная женщина с неброской внешностью.) Арон решил, что при взаимном смущении лучше всего бойкое начало, и потому сказал:

— Меня зовут Арно Бланк.

— Я знаю.

Они сели на скамью, и наступила неизбежная долгая пауза. Арон достал из кармана сигареты, сестра Ирма, как выяснилось, не курит.

— Я пришел к вам, — сказал Арон, — потому что мой сын Марк не перестает восхищаться вами.

— Да, мы с ним немножко подружились, — ответила сестра Ирма, — и меня радует, что он до сих пор об этом не забыл.

Она посмотрела перед собой, туда, где росли деревья, это Арон помнит и сейчас, и лицо у нее стало при этом очень внимательное. Арон мог как следует ее разглядеть в профиль, несколько секунд он сравнивал ее с Паулой, потом отбросил это занятие как бессмысленное. Впечатление у него, я должен наконец это признать, было самое положительное. Несмотря на все сомнения, рассказы Марка про сестру Ирму не оставили его равнодушным, а кроме того, по его словам, он испытал облегчение, увидев, что она не какая-нибудь там уродина. И вдруг ему пришла в голову идея с помощью Ирмы одним ударом разрешить все свои личные проблемы. Он спросил:

— Вы не могли бы выполнить одну мою просьбу?

— Я слушаю.

Арону почудилось, будто в этом «слушаю» прозвучали предательские нотки, чрезмерное ожидание, вопрос-то был пустячный. И он рассказал о том, что пообещал Марку в день его рождения устроить встречу с сестрой Ирмой. Она ответила:

— Почему бы и нет? Если это можно как-то организовать, я охотно приеду.

Ответ Ирмы дал ему понять, что он был прав, ведь он-то всего лишь собирался вместе с Марком приехать к ней. А получается, что она готова приехать к ним сама, и уж тогда это ее дело, чего она ждет от своей поездки, а чего хочет он — это его дело. Они подсчитали на пальцах, что рождение Марка приходится на субботу, и у нее в этот день, если верить ее словам, нет дежурства. Арон подробно рассказал, как добраться до его квартиры, и добавил, что оба они, он и Марк, уже сегодня рады ее предстоящему визиту. Чисто случайно он поглядел в сторону дома и заметил, что, едва он поднял голову, человек, который стоял у открытого окна, отступил в глубь комнаты. Это мог быть только врач. Арон хотел попрощаться, но сестра Ирма спросила, нельзя ли ей немножко его проводить, у нее сейчас все равно свободное время.

— Буду очень рад.

По дороге к вокзалу Арон узнал, что она работает сестрой только с конца войны. А раньше ей хотелось стать пианисткой, но из этого ничего не получилось, потому что у ее родителей было слишком мало денег. Обучение музыке обошлось бы очень дорого, а талант у нее, как она с улыбкой призналась, был не настолько велик, чтобы ради него влезать в долги.

— А на что вы жили до войны?

— До замужества я давала уроки музыки.

— Вы замужем?

— Была. Муж у меня погиб.

Одна-единственная деталь чуть не сделала излишними все остальные слова, но раз погиб, значит, погиб. Арон спросил, у кого она живет, не у родственников ли. Ирма ответила: нет, она вполне независима и делит вместе с сослуживицей комнату в детском доме, а родители ее живут в Тюрингии. И тут Арон сказал:

— Выслушайте меня, я хочу сделать вам следующее предложение. Вам известно, что у меня есть сын. Матери у него нет, она погибла в войну. С тех пор как я забрал его из вашего дома, о нем никто не заботится, кроме меня, а этого слишком мало. С каждым днем я все отчетливей понимаю, что мне нужен кто-то, у кого окажется для него больше времени и больше терпения. До сих пор я не обзаводился никакой домоправительницей, потому что Марку будет мало толку от женщины, которая только и знает, что хлопотать по хозяйству. Теперь же я познакомился с вами, а главное, я знаю, какого мнения о вас Марк. Что бы вы сказали на предложение перебраться к нам?

Арон подумал, не стоит ли сразу уладить и финансовую сторону, но это показалось ему неуместным, а может, даже и оскорбительным.

Все совершилось так неожиданно, с такой молниеносной быстротой, что у него просто не нашлось времени спокойно обдумать детали. Вместо этого он сказал:

— Если вы откажетесь, я, конечно, не буду в претензии.

Сестра Ирма не стала торопиться с ответом, она шла и глядела прямо перед собой на дорогу. Арон говорит, что она вовсе не хотела заставить его потрепыхатъся, уж на это у него наметанный глаз, скорее, она сама была растеряна. Однако было видно, что он отнюдь не поставил ее в неловкое положение, а, напротив, чуть ли не исполнил ее мечту. И чем больше он рассчитывал на то, что она примет его предложение, тем более уместным казалось ему это затянувшееся молчание. Ему было бы в высшей степени неприятно, если б она сразу протянула руку и сказала: «Я согласна».

Ирма спросила:

— К какому числу я должна принять решение?

— К какому захотите, — ответил он, — других претендентов у меня нет.

— А можно я дам ответ, когда приеду на день рожденья к Марку?

— Это даже очень хорошо. Чтобы вы для начала поглядели, куда я намерен вас затащить.

Потом он сидел в пригородном поезде и был очень доволен результатом своей поездки. В самом начале встречи с сестрой Ирмой он не мог бы толком сказать, зачем он вообще вздумал с ней знакомиться. Все получилось само собой и практически без малейших усилий с его стороны.

* * *

Вот уже несколько минут я сижу за столом в гостиной, Арон прошел на кухню, чтобы принести чего-нибудь холодненького: день выдался душный. Я слышу, как позвякивают кубики льда. Арон приносит два высоких бокала с апельсиновым соком, садится напротив меня и опускает руки на колени, словно сейчас-то и начнется наша работа. Он спрашивает:

— Ну так на чем мы вчера остановились?

Я пью свой сок, потом говорю:

— Если ты на меня не слишком рассердишься, я с удовольствием прервал бы сегодняшнее заседание.

— Это почему? Что случилось? — удивляется Арон.

Истинная причина никакого отношения к делу не имеет, так, личные неприятности. Поэтому я отвечаю:

— Бывают такие дни, когда душа ни к чему не лежит.

— Да, мне это знакомо, — отвечает Арон. Но вдруг он бросает на меня удивленный взгляд и говорит: — А ты знаешь, что мне только что пришло в голову? Что ты на редкость уравновешенный тип. Если случается, что у кого-нибудь из нас ни к чему не лежит душа, то всякий раз это бываю я, а не ты. От чего это зависит?

Я пожимаю плечами:

— Понятия не имею. Зато у меня наверняка есть другие недостатки.

— Не пойми меня превратно, — говорит Арон, — но это необязательно преимущество.

Он закуривает сигарету, но после первой же затяжки начинает ужасно кашлять и гасит сигарету в пепельнице. Я спрашиваю у него, не желает ли он съездить на прогулку, я сегодня приехал на машине, и машина эта стоит перед самой дверью. Арон подходит к окну, слегка высовывается и спрашивает:

— Желтая, что ли?

— Да, — говорю я.

— Ну ладно, — говорит он так, словно на другой цвет он бы и не согласился.

Ветер, рвущийся в окно машины, делает духоту не такой невыносимой. Чтобы немножко освежиться, Арон высовывает руку в приоткрытое окно.

Водитель в машине, идущей следом, подает громкий сигнал, наверно, он думает, что человек не столь глубокого ума, как у него, поддался бы на этот обманный знак и решил, будто мы хотим повернуть направо. Арон убирает руку, а я сворачиваю направо. Определенной цели у меня нет, я только хочу ненадолго выбраться из города, но при виде первых же полей меня осеняет идея. Мы можем поехать к детскому дому Марка, хотя я не жду от этой поездки никаких откровений, да и откуда им взяться. Я просто думаю, что, прежде чем ехать куда глаза глядят, мы могли бы побывать в детском доме. Арону я пока ничего не говорю, не то он решит, будто я, еще сидя у него в комнате, придумал про детский дом. Направление я более или менее знаю. Когда мы подъедем к станции, я скорчу удивленную физиономию, и спрошу у него, не тот ли это самый вокзал. Он ответит «да» и сам тоже удивится, а вот тогда я скажу: «А ты не думаешь, что раз уж нас сюда занесло…»

Судя по всему, Арон чувствует себя вполне хорошо. Когда мы проехали еще несколько километров, он даже начал тихо насвистывать; я еще ни разу не слышал, как он свистит. Он явно не отличается большой музыкальностью; пусть я не знаю мелодию, которую он насвистывает, но в том, что он фальшивит, нет ни малейшего сомнения. Я спрашиваю, не стоит ли притормозить у какого-нибудь кафе-мороженого, он отрицательно мотает головой, но свистеть не перестает. Я не прочь бы узнать, с чего это он так развеселился.

Когда мелодия подходит к концу, он вдруг спрашивает:

— А куда это ты меня везешь?

— Гулять, — отвечаю я. — А ты что думал?

— Но у тебя ведь есть какая-то конкретная цель?

— Тогда ты знаешь больше, чем я.

— Ну и ладно.

Арон ловит по радио музыку, звучит русская народная песня. Он говорит, что у него появилось такое ощущение, будто я вдруг поехал в определенном направлении, словно приняв какое-то решение. Я отвечаю, что он ошибся, что уж конечно у меня не было никакой тайной цели и что, если ему так хочется, он может сам решить, куда нам ехать. Он еще раз повторяет те же слова:

— Ну и ладно.

Мы разъезжаем, пока день не подходит к концу, о доме Марка больше и мысли нет. Потом мы обедаем в деревенском трактире, и Арон требует, чтобы я позволил ему заплатить за нас обоих. Когда я высаживаю Арона у его дома, на дворе уже совсем темно. Он говорит:

— Это ты хорошо придумал.

4

Про Ирму, собственно, и рассказывать нечего.

Она явилась точно к назначенному часу. Марк пришел в полный восторг и сразу забыл и про игрушки, и про пирог, испеченный ко дню рожденья. Самодельному тряпичному жирафу, которого она принесла с собой, Марк обрадовался так, что стало как-то неловко за другие подарки. Арон и сам был доволен, ему еще ни разу не удавалось настолько обрадовать сына. А от ревности, которая на мгновения его охватывала, он защищался с помощью логики. Он говорил себе, что надо либо привести в дом женщину, которая для Марка ничего не значит, и тогда не следует опасаться столь бурных восторгов, либо женщину, которая окажется так же мила сердцу Марка, как эта сестра Ирма. Он говорил себе, что хотел своим выбором создать повод для ревности, а стало быть, и ревновать бессмысленно. А вдобавок, говорил он, детская любовь вообще неуправляема.