Арон пока не спрашивал Ирму, какое она приняла решение. Он предпочитал, чтобы она сама завела об этом речь, но до разговора у нее просто не доходили руки. Она возилась с Марком, да и присутствие мальчика ее, возможно, стесняло, но взгляды, которые она время от времени бросала на Арона и которые он назвал многообещающими, свидетельствовали о том, что его предложение не забыто. Робость, обычно нападавшая на Марка, когда к ним кто-нибудь приходил, исчезла, мальчик так разошелся, что взрослые вообще не могли вставить ни слова. Один раз Арон даже попросил сына пройти в соседнюю комнату и поиграть там, но успеха это не возымело ни малейшего. Ирма, вероятно, догадалась о причинах его просьбы и улыбнулась.

Лишь когда вечером Марка уложили, они оказались наедине за столом. Арон заранее раздобыл бутылку шампанского и размышлял, настало ли время принести эту бутылку из кухни и не приведет ли она к некоторым недоразумениям. С другой стороны — так размышлял он дальше, — о каких недоразумениях может идти речь? В последние дни он все отчетливей сознавал, что его предложение перебраться к ним, вести у него хозяйство и жить в одной с ним квартире в конце концов напоминает предложение руки и сердца. Если Ирма не совсем уж дура — кстати сказать, ничто на это не указывает, — она и сама должна была прийти к такому выводу. А раз так, то уже ее приход можно расценить как однозначный ответ. Вся ее приветливость, ее увлеченность в игре с Марком говорят о том, что лучшей ему не найти. И бутылку из кухни он приносить не стал. Ирма сказала:

— Вы очень красиво обставили свою квартиру.

— Что вы все ходите вокруг да около?

— Разве я хожу?

— Да.

— Вы весь день за мной наблюдали.

Арон вынужден был признаться себе, что Ирма, даже если ее слова показались ему не совсем уместными, попала в точку. Ну конечно же он непрерывно наблюдал за ней. И еще тверже, чем раньше, был убежден, что она прекрасно поладит с Марком, и, стало быть, ему очень важно ее согласие. Просто резкий вопрос был здесь неуместен, в конце концов, это он попросил ее о чем-то, а не она его. И потому он решил с этой секунды показать себя человеком, жить рядом с которым вполне приятно.

— Наблюдал или нет, — сказал он, — но вы должны мне сперва ответить.

— Да, — ответила Ирма, причем было непонятно, означает ли ее «да» согласие, или это просто подтверждение того, что она должна ему сперва ответить. — Надеюсь, я правильно вас поняла, вы хотите, чтобы я здесь жила.

— Вот именно.

— В этой квартире всего две комнаты?

При всем желании Арон не мог бы ответить, что намерен разделить с ней спальню. Конечно, так было бы проще всего, но он не мог заставить себя произнести эти слова. Вместо этого он предложил, чтобы она располагалась в гостиной, а они с Марком устроятся в другой комнате.

— А не очень ли это будет неудобно?

— Вполне возможно, — ответил Арон, — а разве у вас есть другое предложение?

Она покачала головой; серьезно, она не дала Арону понять, что он задал ей, по сути, весьма щекотливый вопрос, или, может быть, она сама этого не заметила.

Тогда Арон сказал:

— Не забывайте, что взамен вы принесете нам много радости. Так что, если подумать, для нас это сделка более выгодная, чем для вас. — Потом он спросил: — А когда вы могли бы приступить?

— Со следующего первого.

Этот ответ доказывал, что Ирма придерживается самых трезвых мыслей касательно своего будущего в доме Арона: чтобы легче подсчитывать, служебные отношения предпочтительно начинать с первого числа соответствующего месяца. Вдобавок она, может быть, должна заблаговременно предупредить руководство детского дома о своем уходе. Арон спросил, надо ли ему приехать, чтобы забрать ее оттуда. Она ответила, что не надо, все ее имущество прекрасно уместится в двух маленьких чемоданчиках, которые она может донести и без чужой помощи. Более конкретно об условиях, скажем о жалованье, страховке и ежегодном отпуске, разговора не было. Арон говорит, что Ирма так и не задала простой вопрос, который во все времена надо решить как можно раньше, вопрос между домоправительницей, тем более весьма молодой, и ее нанимателем относительно визитов мужчин. Возможно, его очень поразил бы такой вопрос, но он не был задан.

Когда они договорились о сроках, в их беседе стали возникать все более продолжительные паузы, тем более что, по словам Арона, он никогда не был интересным собеседником. И тогда он наконец достал бутылку шампанского.

Ирма с удивлением взглянула на этикетку:

— Господи ты Боже мой, как давно я не видела ничего подобного.

Арон хлопнул пробкой, она прижала пальцы к губам и прислушалась. Но Марк не проснулся. Арон разлил шампанское по бокалам и сказал:

— За хорошее начало.

После шампанского он проводил ее к поезду.

Через несколько недель Ирма перебралась к нему. Комнаты разделили, как и было уговорено, но до этого произошли весьма значительные события. Во-первых, Арон пошел с письмом офицера в ближайшую советскую комендатуру и вышел из нее уже переводчиком. Приступить к работе он собирался в ближайшее первое число, то есть в тот же день, когда Ирма начинала работать у него.

И все же его тревожили некоторые обстоятельства: раннее начало рабочего дня, ежедневно с восьми, конец — никогда не раньше пяти, а человек, с которым он разговаривал, дал понять, что иногда придется работать и сверхурочно. Потом жалованье. Каким оно было, Арон, по его словам, не может теперь вспомнить, а помнит он лишь то, что, когда ему назвали сумму, он счел это бездарной остротой. Зато есть хорошая продовольственная карточка, сказал его собеседник, а кроме того, можно делать покупки в специальных магазинах для служащих и людей, имеющих отношение к Советской Армии. Арон отнюдь не рассчитывал, перейдя на новую работу, сразу получить несметные богатства, он и перешел лишь потому, что к прежней у него не лежало сердце. Но к счастью, он поднакопил немного денег и потому мог себе позволить стать переводчиком.

Вторым значительным событием было прощание с Кеником. Однажды тот пришел к нему и сказал:

— Как хорошо, что я тебя застал, сегодня после обеда все и произойдет.

— Что произойдет? — спросил Арон.

— Ты разве позабыл, о чем мы с тобой разговаривали? О поездке. О моей поездке.

Совершенно неожиданно, по словам Кеника, появилась возможность; организация, которой он сообщил о своем намерении, сработала быстрее, чем можно было ожидать. И там ему сказали, что, если он готов незамедлительно принять решение, у них есть одно свободное место, а следующий транспорт отправится самое раннее через три месяца.

— Я сразу ухватился за это предложение. Поди знай, как все оно будет через три месяца.

Люди, подобные Кенику, говорит Арон, полжизни проводят в каком-нибудь транспорте.

Арон проводил Кеника до места сбора, по дороге он думал о том, что Кеник — сейчас единственный из всех живых людей, который знает, что его зовут Арон, а не Арно. Кеник нес рюкзак и чемодан, он сказал, что у него в квартире остались и другие вещи, которые он хотел взять с собой, но брать большой багаж не разрешается. Еще он говорил, что завтра в это время уже будет в Бремене, а послезавтра, возможно, на большом корабле, после чего, очень скоро, если Господь не положит камни у него на пути, достигнет цели. Еще он сказал:

— Разумеется, сейчас уже слишком поздно, но разве тебе совсем, ни капельки не хочется?

Место сбора находилось в каком-то дворе. В подворотне стоял мужчина с повязкой на рукаве и впускал лишь тех, у кого был при себе определенный лист бумаги, такой, какой был у Кеника.

— Пора, — сказал Кеник. И еще: — Дай я тебя поцелую.

И он поцеловал Арона. Когда они разомкнули объятия, Арон заметил, что по щекам у Кеника бегут слезы. Он заплакал тоже, и, пожалуйста, не спрашивай меня почему. Он был уверен, что никогда не будет скучать по Кенику, во всяком случае, легко перенесет разлуку, но все прощанья, говорит Арон, подчиняются своим собственным законам. Потом он крикнул Кенику:

— Я постою, пока не придет машина!

— Она может нескоро прийти, — откликнулся Кеник.

— И все же я постою.

Арону и в самом деле пришлось прождать почти час, потом наконец пришел крытый брезентом грузовик, набитый людьми. Отыскать среди них Кеника Арон не сумел. Возможно, он сидел где-то в глубине кузова, но Арон все равно махал, он вообще был единственным, кто ждал у ворот, чтобы попрощаться. Он думал, что, может, придет еще один грузовик, но вопрос — когда, а уходя еще подумал, какая это пытка — ехать в таких условиях до Бремена. Ну и, наконец, третье событие, самое приятное, на взгляд Арона, — отказ от работы у Тенненбаума. Перед этим он воспользовался привилегией, которая ему полагалась как служащему Тенненбаума. Он пошел на склад и сделал там покупки. Он купил про запас чаю, спиртного, одежду для себя и для Марка и, наконец, шерстяной пуловер, который вполне мог понравиться Ирме.

Отнеся вещи домой, он собрал все бумаги и отправился к Тенненбауму. Тот встретил его с дружелюбным любопытством. Ведь Арон до сих пор не ответил на вопрос, готов ли он стать главным бухгалтером на будущем предприятии Тенненбаума. Арон разложил на столе все записки и бумаги.

— Как прикажете это понимать?

Арон долго размышлял, как наиболее эффектным способом уведомить Тенненбаума о своем решении. До сих пор ему было ясно лишь одно: он хочет заявить о своем уходе, но ведь это можно сделать по-разному. Он не мог решить, что лучше: простое заявление или оскорбительные формулировки, то есть уход с шумом и громом, который, в свою очередь, обусловлен тем презрением, с каким Тенненбаум относится к людям. В результате он решил уладить дело с максимальным спокойствием. Он говорит мне, что хотя и считал несомненным присутствие у Тенненбаума огромного числа несимпатичных черт и свойств характера, однако бессмысленно было надеяться, что, если их перечислить, Тенненбаум изменится. Стоит ли тратить нервы, чтобы на минутку-другую облегчить себе сердце? Единственная месть может заключаться в том, чтобы внушить Тенненбауму чувство, будто он теряет совершенно незаменимого человека. Но это чувство никак нельзя вызвать мелочной мстительностью, отсюда и решение вести себя сдержанно.

— Хотя месяц еще не кончился, нам надо сверить счета. Я отказываюсь.

— Это что еще значит?

— Что я ухожу.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Но почему? Вы чем-то недовольны? У вас есть жалобы?

— Нет, это личные причины.

У Тенненбаума, по словам Арона, сделался совершенно несчастный вид, он растерянно пожал плечами, и на лице у него появилось задумчивое выражение. Он спросил:

— Это окончательно?

— Окончательно.

— Значит ли это, что вы отвергаете мое предложение?

— Сами видите.

Тенненбаум вдруг вспомнил, кто он, собственно, такой. Он сел, выпрямясь, бросил взгляд на бумаги и сказал:

— Ну что ж, проверим.

Они прошли параграф за параграфом так основательно, по воспоминаниям Арона, как ни разу прежде. Когда проверка закончилась и никаких ошибок не было обнаружено, Тенненбаум сказал:

— Ну вот и все, благодарю вас.

Он встал, проводил Арона до дверей, а в коридоре спросил:

— Да, кстати, вы имеете хоть малейшее представление о том, где ваш друг Кеник?

— А что?

— Видите ли, он попросил меня заплатить ему за месяц вперед. А теперь я слышу, что его уже несколько дней никто не видел. Скажите ему, пожалуйста, что мне не нравится такое поведение и что он должен зайти ко мне и вернуть свой долг.

А ведь Тенненбаум, говорит Арон, ни разу не видел его рядом с Кеником, не иначе у него было не два глаза, а больше. И Арон сказал:

— Хорошо, когда я его увижу, я ему все передам.

Примерно через месяц после того, как Ирма перебралась к ним, это наконец свершилось, и комнаты были распределены по-новому. Одну получил Марк, другую — взрослые. Ирма предложила вызвать каменщика, чтобы отрезать от длинного коридора детскую, но Арон считал, что пока слишком рано засовывать Марка в комнату без окон, а из куска коридора только такая и получится.

Разумеется, полагает Арон, я едва ли смогу как-то использовать эту информацию, однако он не хочет утаивать ее от меня: дни, прошедшие до того, как они с Ирмой решили жить одной постелью, были в эротическом смысле самыми волнующими за всю его жизнь, хочешь не хочешь — четыре долгие недели. Отношения с Ирмой в тот период составляли для него великую проблему.

Поскольку Ирме предстояло стать воспитательницей Марка, домоправительницей и возлюбленной Арона в одном лице, с другой же стороны, вслух можно было говорить лишь о первых двух функциях, то с каждым часом становилось все трудней и трудней завести речь о замалчиваемой третьей. Вскоре Арону начало казаться, будто две оговоренные функции не имеют значения, а самым важным является так и не упомянутая третья, которая, собственно, и есть главная, но он боялся произвести назойливое впечатление. Ирма вполне могла подумать, будто он заманил ее к себе в дом под ложным предлогом и лишь теперь открывает свои истинные намерения. (Подобный ход мыслей явно противоречил тому, что Арон говорил раньше. Тогда Арон утверждал, будто Ирма, относясь к Марку в детском доме особенно заботливо, делала это не ради самого Марка, а ради его отца. На мой вопрос, какие у него есть доказательства, Арон рекомендовал мне подождать дальнейшего развития событий. И вот они, эти события произошли.)

Ну, например, ощущение, когда утром они сидели за завтраком друг против друга или за ужином и все время говорили о посторонних предметах и обсуждали события текущей жизни. Или совместные посиделки после ужина, когда сидят без причины, просто потому, что квартира у них общая. О проживании Ирмы с первого же дня доложили в полиции. Сидение вдвоем, молчание вдвоем, когда разговор о всяких пустяках окончательно иссякал, поиски занятия, чтобы хоть как-то оправдать пребывание в комнате. Ирма, та, по крайней мере, могла пришивать пуговицы. Взгляды, брошенные украдкой, смущение в ответ, приветливая улыбка. Или когда Ирма играет с Марком и Марк заставляет ее изображать лошадь и скачет на ней через всю комнату, так что соседи с нижнего этажа стучат в потолок, это уже само по себе волновало. Или шорохи, говорит Арон, шорохи, доносившиеся поздним вечером из соседней комнаты. Он лежал подле заснувшего Марка, не смыкая глаз, а в соседней комнате так же не могла уснуть Ирма. Чем-то она занималась каждый вечер, и он не знал чем, но какие-то звуки, по словам Арона, до него доносились. Иногда они встречались у дверей в ванную комнату, и тут неизбежно получалось, что туалет Ирмы делал ее еще более желанной в глазах Арона. Он даже признается мне, что порой, когда Ирма направлялась в ванную в ночной рубашке или в пижаме, поскольку купального халата у нее не было, нарочно сталкивался с ней в коридоре.

Спустя месяц ситуация разъяснилась. Арон взял на себя инициативу не потому, что со временем набрался храбрости, а потому, что его что-то вынудило. Но что именно его вынудило? Срок, в один месяц, установленный им, не был случаен. Как минимум через месяц, хотя никакого предварительного уговора по этому поводу между ними не было, Ирма имела право потребовать заработную плату. И этого момента он боялся. Он ведь не мог лишить ее жалованья, в лучшем случае он мог сделать вид, будто до сих пор об этом не думал, а если б она сама напомнила ему про деньги, это было бы более чем постыдно. С другой стороны, он полагал, что выплата жалованья стала бы событием, которое еще сильней отдалит их друг от друга. И нельзя было допустить, чтобы это стало дополнительным препятствием.

Однажды поздним вечером, тихо, чтобы не разбудить Марка, он постучал в ее дверь. Сказал, что ему непременно надо поговорить с ней, и сел за стол. Ирма была уже в постели. Отложив книгу, которую читала, она внимательно и серьезно поглядела на него, словно сознавая значимость момента, однако развитие действия всецело зависело только от него. И ему пришлось с молниеносной быстротой выбирать между двумя вариантами: то ли говорить, то ли действовать. Тут он заметил, что с действием ничего не получится; чтобы действовать, не следовало садиться. Сперва сесть за стол, потом встать и поцеловать ее — такую неловкость он допустить не мог, а главное, он вовсе не был уверен, что Ирма прямо вот так, безо всякого, позволит себя поцеловать.

Ирма ему не помогала. Она лежала тихо, серьезная и внимательная, и тогда он был вынужден спросить, зачем они так усложняют себе жизнь. Она и на это ничего не сказала, лишь слегка пожала плечами, а это могло означать что угодно. Арон хотел наконец-то спихнуть эту проблему, он сказал, что с их первой же встречи она очень ему понравилась; собственно, и раньше, наслушавшись рассказов Марка, он испытывал к ней большой интерес, но вообще-то он человек из плоти и крови, а не из дерева, а кроме того, они уже целый месяц живут под одной крышей. Пусть она, ради Бога, не поймет его превратно, и, если она воспринимает все это не так, как он, вполне возможно, хотя и очень печально для него, сохранить прежний порядок вещей. Что до него, то он испытывает все крепнущее желание сделать их теперешние отношения более сердечными и близкими. Арон произнес это, не глядя на Ирму; по его словам, у него все время был готов сорваться с губ вопрос: «Я понятно выразился?» Ну конечно же этот вопрос не был задан, он просто позавидовал Ирме — ведь она сохраняла свободу действий.

Она встала и тихо заперла обе двери, сперва ту, что вела в смежную комнату, затем ту, что в переднюю, после чего вернулась к своей кровати, но на полпути остановилась и повернулась к Арону. Впрочем, ее лицо оставалось все таким же серьезным. Тем не менее можно было считать, что ее согласие как бы произнесено вслух, она стояла, опустив руки, так обычно стоят женщины в фильмах, готовые к любому посягательству. На этом, по сути, и кончилось заслуживающее упоминания счастье с Ирмой. Позднее была только удовлетворенность, словно человек пресытился сверх всякой меры. В сексуальных делах она была лишена выдумки, хотя, утверждает Арон, это не надо понимать как упрек, ведь он и сам лишен этой выдумки в еще большей степени, а поминает сейчас это обстоятельство, чтобы объяснить, почему вслед за страстными мечтами с такой пугающей быстротой последовало отрезвление.

Скорее уж причину для упреков следует искать в том, что с Ирмой практически не о чем было разговаривать. В лучшем случае — про Марка, в которого она, возможно, была влюблена, чего Арон тоже не исключал. Ему ни разу не удалось вовлечь Ирму в глубокомысленные рассуждения, не важно, на какую тему. В лучшем случае она терпеливо выслушивала его рацеи, она и вообще отличалась терпеливостью. Интересы ее ограничивались проблемами быта, ведь забота о хозяйстве лежала на ней. Покупки, белье и тому подобное. Ирма была замечательная домохозяйка. Возможно, так ее воспитал погибший муж, некий Герберт Виснер, краснодеревец.

Арон ни разу не попытался всерьез расширить круг интересов Ирмы или изменить ее каким-нибудь другим образом. Он принял ее такой, какой она была, и ни разу не дал ей понять, что его это не удовлетворяет. Ссор, настоящих громких ссор у них никогда не случалось, вот почему про Ирму, собственно, и рассказывать нечего.

В один из первых их совместных вечеров она спросила, как долго Арон еще намерен мешкать с записью Марка.

— С какой записью?

— Ну ведь рано или поздно ему надо в школу.

Арона это потрясло. Не проблема как таковая его смутила, а то, что посторонний человек напомнил ему о его прямых обязанностях. Он и сам уже подумывал о том, что сына надо записать в школу, но как-то вскользь, это скорее было чувство, нежели оформленная мысль. Но пребывать и дальше в подвешенном состоянии больше было нельзя. Вопрос Ирмы означал, что она обратила внимание на это обстоятельство и будет теперь спрашивать его снова и снова.

— А в чем ты видел трудности? — спрашиваю я у него. — Записать ребенка в школу — это ведь проще простого. Идешь в школу, просишь записать твоего сына, после чего покупаешь тетради, только и всего.

— Ну, не только, — отвечает Арон, он кладет руку мне на плечо и растолковывает мне ситуацию без тени раздражения, можно даже сказать, что его голос звучит при этом снисходительно. Звучит так, словно он наконец-то понял, что посторонний человек, такой, как я, не может составить для себя полное представление обо всех обстоятельствах дела и потому вынужден задавать вопросы. Он продолжает: — Если собаку долгое время держать в клетке, где ее бьют и мучают, а потом в один прекрасный день выпустить на свободу, ей будет казаться, что все человечество состоит сплошь из мучителей. Хотя бы и за пределами клетки. — Потом добавляет: — Ты уж прости, что я разговариваю с тобой, как с младенцем, но раз ты задаешь такие вопросы, по-иному с тобой разговаривать нельзя.

— Если я правильно понял твой пример с собакой, ты хочешь сказать, что не торопился записывать Марка, поскольку не хотел, чтобы Марк попал в школу, где преподают люди, не свободные в твоих глазах от подозрения в фашизме, а может, и в убийствах?

Арон отвечает:

— Вот именно.

— И еще потому, что ты не хотел, чтобы Марк сидел за одной партой с детьми таких людей?

— Вот именно.

— Твои сомнения делают тебе честь, — говорю я, — но с другой стороны, едва ли ты ставил себе целью вырастить неграмотного человека?

— Ну, во-первых, это, — говорит Арон, — а во-вторых, существуют же законы, закон об обязательном обучении например. Спустя несколько дней я все же записал его.

По словам Арона, было бы преувеличением считать работу переводчика источником непрерывных радостей. Он перечисляет недостатки, которые, впрочем, присущи почти каждому роду деятельности; слишком низкое жалованье, неслыханный расход времени, растущая лень. Однако самым большим недостатком он считает то обстоятельство, которое, по сути, и определяет деятельность переводчика: невозможность высказывать собственные взгляды. Его собственные взгляды здесь никому не нужны, и даже напротив: они лишь мешают точному переводу, они как песок, попавший в механизм. Все внимание целиком сосредоточено на передаче чужих мнений, как бы нелепы они ни были. Некоторая возможность высказать собственные мысли выпадала лишь в перерывах, но в перерывах переводчик настолько же не является переводчиком, как, скажем, подметальщик улиц. Поэтому они не в счет. Иметь право выражать собственные убеждения лишь в перерывах, но не иметь его во время работы — это со временем начинает казаться унизительным.

И хотя бы разговор шел о предметах, которые его интересуют! Но по большей части с одной стороны сидел советский офицер, а напротив — запуганный немецкий бургомистр или представитель каких-нибудь властей, и они обсуждали вопросы, нагонявшие на Арона смертельную скуку. Поскольку в беседе участвовал всегда один и тот же офицер, ко всему прочему в беседах неизбежно повторялись целые фразы, целые пассажи. Очень скоро Арону пришлось стараться, чтобы скука, его охватившая, не мешала нормальному ходу разговора.

Он говорит даже, что им не раз овладевало искушение хоть как-то разнообразить свою работу и чуть-чуть дезинформировать собеседников, переводя их беседы не слово в слово, а с небольшими отклонениями. За этим искушением не было каких-то определенных намерений, политических к примеру, а единственно желание учинить для разнообразия некоторую путаницу. Впрочем, нет нужды объяснять, что он не поддался искушению, ни единого разу, у него не было ни малейшей охоты расплачиваться за такую глупость возможными карами. Кроме того, добросовестность являлась, так сказать, инструментом бухгалтера. Единственная вольность, которую он себе время от времени позволял, заключалась в том, что при точном по смыслу переводе он расставлял собственные акценты. Если ему, например, был несимпатичен данный немецкий посетитель, а это случалось отнюдь не редко, он передавал сказанное так, что слова немца звучали подобострастно, тогда как слова офицера холодно и резко, как приказы. В конечном счете такая методика все равно бы ничего, по словам Арона, не изменила, просто это незначительное своеволие более четко размечало позиции и, может быть, помогало сократить беседу.

И однако же перерывы в работе, без сомнения, означали для него отдых. Офицер, в распоряжении которого находился Арон, был капитан сорока пяти лет, родом из Ленинграда, и звали его Леонид Петрович Васин. К великой досаде Арона, он был непьющий, сплошь чай с сахаром, с утра до вечера. Попытки Арона протащить в комендатуру коньяк неизменно наталкивались на сопротивление Васина, а потому и были прекращены. Только чай. Спустя несколько дней они рассказали друг другу свою биографию, по частям; однажды, например, Васин сказал, что его брат был тоже женат на еврейке. Васин был робкий и сдержанный человек. Арону казалось, будто всякий раз перед тем, как отдать приказ, ему приходилось преодолевать внутреннее сопротивление. Отношения между ними были вполне хорошие, хотя и сдержанные до последнего дня. Арон говорит, что оба они не принадлежали к числу людей, наделенных чрезмерной сердечностью.

Может, и еще что-нибудь про меня с ним: после их многомесячной совместной работы к Васину обратился с ходатайством некий директор завода. Директор жаловался, что при получении сырья у него постоянно возникают трудности, которые, по его мнению, вполне могут быть устранены Красной Армией. Вдобавок он желал получить машину для служебных целей, ибо отсутствие этой машины затрудняет исполнение им своих обязанностей, а соответствующая немецкая инстанция многократно отклоняла его просьбу.

Когда он ушел, хоть и не получив гарантий, но заручившись твердым обещанием Васина заняться этим вопросом, Арон почувствовал сожаление от того, что Васин не поставил наглеца на место. Обещания, говорил он, это одно, а вот следует ли безропотно сносить такие наглые требования, как сегодняшнее, и даже благосклонно их выслушивать, это другое.

Поскольку время не подпирало, Васин готовил чай. Между делом он спросил:

— Чем это вы недовольны?

— А разве по мне видно?

— Ну так все-таки чем?

— Тем, как вы разговаривали с этим человеком.

— Я что, был недостаточно вежлив? Это мне крайне неприятно. В будущем постарайтесь обращать мое внимание на такие случаи.

Васин прекрасно понимал, о чем говорил Арон, он даже улыбнулся, потому что счел свой ответ проявлением тонкой иронии. Арон со своей стороны счел это подходящей возможностью, или, по крайней мере, думалось ему, это можно превратить в подходящую возможность. И он спросил:

— Почему вы его не вышвырнули? Или, точнее говоря, почему вы не пообещали также приставить к нему и лакея?

Васин промолчал, разлил заварку по стаканам и все глядел на воду, дожидаясь, когда она закипит, так что Арон даже предположил, будто Васин просто не желает обсуждать подобные вопросы со своим переводчиком. Потом, прихлебывая чай, а пить он мог невероятно горячий, Васин сказал:

— Видите ли, это проблема, при решении которой мы оба не можем быть вполне беспристрастными. Было бы разумней, если бы после войны все решения принимали люди, не имеющие к войне ни малейшего отношения. Но это, увы, невыполнимо. Когда я начинал здесь работать, то прежде всего должен был разрешить для себя вопрос, на что немцы, которые ко мне приходят, имеют право, а на что нет. Возможно, вы полагаете, что они вообще ни на что не имеют права, я уже некоторое время это вижу. Не скажу, что я вас осуждаю, просто я другого мнения.

— Очень благородно с вашей стороны, — ответил Арон.

Васин поморщился и посоветовал Арону приберечь свою иронию для более подходящих случаев. Еще он с досадой спросил, не считает ли Арон разумным выходом убивать всех немцев подряд? И должен ли быть результат войны для тех, кто ее проиграл, таким же, каким он стал бы для победителей, доведись им проиграть войну? Должна ли эта разница зависеть лишь от того, кому улыбнулось военное счастье, нет ли здесь и некоторых качественных различий?

— Да не об этом речь, — отвечал Арон, — но лизать кому-то задницу или убивать его — это все-таки не единственные возможности.

— Я что ж, по-вашему, лизал ему задницу? — спросил Васин.

— Можно сказать, что да, — отвечал Арон. — Как вы думаете, что он сделал бы с вами, если бы мог поступать как захочет? Я говорю не про этого конкретного человека, этого я вообще не знаю.

— Тогда про кого же?

— Про среднего немца.

— Снова-здорово! — отвечал Васин. — А может, и в самом деле есть только две возможности, ибо есть только две стороны. Но в нашей работе мы не можем руководствоваться чувствами. Когда передо мной стоит немец, я не должен все время думать о том, что у меня погибла жена и родители. Разумеется, здесь у нас власть, вопрос только в том, как мы распорядимся этой своей властью. Я говорю вам еще раз: есть только две стороны. На одной находитесь вы, я и большинство наших посетителей, на другой те, против кого мы воевали.

Арон ответил, что лично он может насчитать десять разных сторон, но тут в дверь постучал очередной посетитель. Арону показалось, будто Васин принял этого посетителя с особенной предупредительностью, словно желая подразнить его, Арона. Больше на эту тему они не говорили. Арон считал это бессмысленным, ибо Васин, на его взгляд, руководствовался убеждениями, которые неподвластны любым доводам. А вот над тем, почему сам Васин не возвращался больше к этому разговору, Арон никогда не задумывался.

В первом же табеле, который был выдан Марку, учительница в графе «Общие наблюдения» написала, что Марк обладает редкостным для его возраста развитием и, вероятно, вполне в состоянии, приложив несколько большее усердие, перейти сразу через один класс. Особенно она подчеркивала способности Марка к музыке и счету. В награду Арон купил Марку игрушку по его выбору. Как-то во время прогулки Арон спросил, хочет ли Марк учиться играть на пианино.