Два года назад в этот самый зал, где сейчас столы сдвинуты к стенам, взгромождены один на другой, где шумят несколько сотен человек, два года назад, январским утром, я вошел сюда со своими щитами, сорвал бечевку, обертку из газет и, не промолвив ни слова, волнуясь, повесил на стену первую компоновку сверхмощной машины. Шелест стоял тогда вот там, прислонившись к косяку двери, потом сел на чей-то высокий табурет и, удобно закинув ногу за ногу, обхватив колено руками, разглядывал чертежи и до поры до времени помалкивал, никого не стесняя, следил, как я у доски, без пиджака, с засученными рукавами, отражаю все нападки, развиваю идею конструкции. И в серых глазах Шелеста, на удивление молодых, проскакивали и проскакивали искорки. И в боковую запертую дверь вдруг застучали кулаками: в зал рвались студенты-практиканты, проведавшие, что здесь вывешен чертеж самого мощного в мире мотора и идет жаркая баталия. Ниланд свирепо им крикнул: "Нельзя, эта дверь не открывается!", но они нажали, и дверь распахнулась... Впереди был староста группы - курчавый, большой, улыбающийся Андрей Никитин, который мог бы высадить плечом и не такую дверь.
      Как давно все это было!.. Отдано два года жизни, два года страстного труда и...
      И вот это тревожное собрание, на котором будут говорить о трагической судьбе мотора. Молодежь, которая когда-то вторглась сюда без позволения, теперь главенствует в зале, занимает первые ряды, а также и места в президиуме. Там и Недоля, и Никитин, Андрей Степанович Никитин, новый секретарь парторганизации института. Вместе с группой студентов-выпускников он поработал у нас практикантом и затем остался в институте. Не отличаясь дерзновенным, бьющим в глаза, буйным дарованием, он стал отличным математиком-расчетчиком. Мне говорили, что брат в шутку называл его "Поздняя звезда".
      Вот он не спеша встает. Все в нем как-то тяжелее, основательнее, чем у Петра: руки крупнее, плечи шире, брови гуще. Но выдающиеся скулы и упрямо оттопыренные уши - никитинские, родовые.
      Тут же, у этого стола, накрытого зеленым сукном, сидит Шелест. Он выглядит свежим, спокойным; отлично одет, как всегда. С ним кто-то разговаривает; Август Иванович слушает, удобно облокотившись; отвечает с доброжелательной улыбкой. Под взорами сотен пар глаз он, основатель института, как будто ничем не обнаруживает смятения, вполне владеет собой.
      Никитин стоит, не призывая к порядку, не постукивая карандашом по столу или по графину, проводит рукой по вьющимся крупными витками волосам. Разговоры стихают. Он ждет еще немного и открывает собрание.
      5
      - Случалось ли вам замечать, - спросил Бережков, - что трибуна, то есть место, откуда публично выступают, обладает одной странностью. Вот вы сидите, разговариваете, даже шутите и улыбаетесь, более или менее удачно скрывая душевную сумятицу. Кажется, что вы уверены в себе, что вы ясно видите и понимаете свой путь, пройденный и пролегающий дальше. Но вот вам предоставляют слово, вы встаете, произносите с трибуны несколько первых фраз и вдруг подвергаетесь воздействию каких-то странных икс-лучей, пробивающих ваш панцирь. Вы словно просвечены. Видна ваша душа, страсть, стремление, убежденность или, наоборот, ваша растерянность, или беспомощность, или неискренность - то, что раньше оставалось незаметным. Почему так происходит, не знаю. Но я не раз это испытал.
      Августу Ивановичу Шелесту было, слава тебе господи, не в новинку говорить на людях. Почти тридцать лет кряду он изо дня в день всходил на профессорскую кафедру в Московском Высшем техническом училище. Все мы, инженеры АДВИ, и только что выпущенные, и старожилы института, были его учениками, привыкли к его ясной, строгой речи.
      В полной тишине Шелест поднялся для доклада, открыл большой желтый портфель, вынул папку, налил в стакан воды, посмотрел на аудиторию, произнес первые слова. И вдруг, едва он начал говорить, почувствовалось, что он растерян, неуверен, не знает, как и куда вести дальше свой корабль. Не заглядывая в лежащую перед ним папку, помня наизусть весь материал, каждую цифру, всю аналитику доводки, Шелест будто читал лекцию об итогах некоего научного эксперимента над неким мотором "АДВИ-800". По залу сразу прокатился гул. И не стихал. Делая вид, что он этого не замечает, Шелест прежним ровным тоном продолжал свой строго технический анализ, но все понимали, что Август Иванович делает вид, делает над собой усилие, чтобы... Ну, как бы вам сказать?.. Чтобы пройти по какой-то узенькой дощечке и не смотреть по сторонам, ибо там, за этой дощечкой чистой техники, для него все неясно, все зыбко. Позади Августа Ивановича стояла черная классная доска. Он направился к ней, чтобы начертить диаграмму, показать графически какую-то закономерность доводки мотора. Но кто-то крикнул из зала:
      - Не о том говорите! Скажите о своих ошибках!
      Шелест обернулся, побледнел. Пожалуй, еще никогда аудитория его учеников не встречала его так.
      - Товарищи!
      Ему изменил голос, чуть дрогнул, но Август Иванович опять овладел собой.
      - Товарищи! Волнообразная кривая с резким затуханием после пика позволяет нам определить...
      Его спокойно остановил Никитин:
      - Август Иванович, простите, что я вас перебиваю...
      - Пожалуйста, - машинально выговорил Шелест.
      - Вы слышали вопросы из зала? Я тоже от имени бюро прошу вас поделиться с нами своими мыслями о том, каковы были ошибки руководства института.
      - Извините, но я не чувствую себя обязанным здесь каяться.
      - Дело не в покаянии. Дело в том, чтобы дать стране мотор. Почему же его нет? Мы хотим знать все. - Никитин помолчал. - Но, может быть, ошибок не было? - продолжал он. - И мы потеряли наш мотор, не сделав ни одной ошибки? Вы же, наверное, это продумали, Август Иванович?
      - Да, думал об этом. Вспоминал весь путь института. И, извините меня, не мне говорить об этом, но... Россия имеет сейчас подлинный научно-исследовательский институт авиационных моторов. А что до ошибок... - Шелест пожал плечами. - Может быть, мне их укажут. Буду благодарен. Но теперь, с вашего разрешения...
      Кто-то выкрикнул с места:
      - Почему вы молчите о вредителях?
      - Товарищ председатель!.. - произнес Шелест.
      Было видно, что ему нелегко прибегать к чужому авторитету, чтобы заставить себя слушать. И где же? В своем институте. Этого тоже еще не случалось на его веку.
      - Август Иванович, - сказал Никитин, - этот вопрос вполне законен. Миновать его нельзя.
      Шелест как-то выпрямился. Мне запомнились его сжатые губы и седоватая прядь, опустившаяся на смуглый лоб.
      - Не знаю, - с некоторым усилием проговорил он, - не знаю, может быть, я слишком старомодный человек, но у меня не укладывается в голове, что эти люди сознательно вредили. С иными из так называемых вредителей я сидел рядом на студенческой скамье, встречался с ними на протяжении десятилетий, никогда не сомневался, что это талантливые инженеры, и не могу поверить, чтобы инженер, то есть по самому своему существу созидатель и строитель, стал бы умышленно пакостить, уничтожать. Это выше моего понимания...
      Его опять перебивали, выкрикивали возражения и вопросы, но Никитин попросил тишины.
      - Продолжайте, Август Иванович, ваше сообщение, - сказал он.
      На классной доске Шелест так ничего и не начертил - понял неуместность этого и не смог уже найти прежнего профессорского тона. Он развернул папку, начал в нее заглядывать и, видимо сокращая, комкал свою академическую стройную лекцию. Становилось ясно: дальше он не поведет АДВИ.
      6
      Рассказывать - так рассказывать все. На собрании произошел еще один очень странный случай, правда малозначительный, о котором сейчас, наверное, никто не помнит. Но я помню. Это стряслось со мной.
      Как вам известно, я очень тяжело воспринял кончину мотора. Сначала метался, потом некоторое время был подавлен. Но все это было уже пережито. И, казалось бы, я вполне оправился, снова обрел душевное равновесие. Сидел на собрании рядом с молодыми друзьями, непринужденно наблюдал, обменивался с ними впечатлениями. Но, представьте, на трибуне я тоже оказался в сфере загадочных лучей и...
      Вот как это было. Я не записывался для участия в прениях, не предполагал говорить. Выступали молодые инженеры, которые вместе со мной и с Шелестом пережили всю эпопею доводки, вместе со мной мучились, нервничали из-за непрестанных изматывающих, необъяснимых проволочек в выполнении наших заказов, постоянно тут и там чувствовали чью-то злую руку. Заявление Шелеста о том, что вредительство представляется ему невероятным, вызвало отпор. Шелеста опровергали, говорили о нем резко, не считаясь с его авторитетом, его возрастом. Август Иванович сидел, расстегнув коричневый пиджак, сунув пальцы за пояс брюк; он ни разу не опустил головы, куда-то смотрел перед собой.
      После трех-четырех выступлений Никитин со своего председательского места во всеуслышание обратился ко мне.
      - Товарищ Бережков, собрание хотело бы выслушать и главного конструктора.
      Предложение застигло меня несколько врасплох. Но, впрочем, почему же? Ведь у меня имеется совершенно четкое мнение по всем вопросам, затронутым здесь. И нет причин его скрывать. Что же касается моих личных решений, моего тайного "табу", то... Разумеется, не стану же я об этом объявлять. Это моя душевная жизнь, она спрятана под панцирем. Что же, я готов!
      Я выбрался из своего ряда; по пути в одну минуту схватил мыслью, представил всю речь, кристально ясную, абсолютно стройную. Ничуть не волнуясь, подошел к столу, обернулся к залу, произнес несколько первых слов и... Что такое? Я будто заиграл на каком-то расстроенном инструменте, издающем фальшивые ноты. Клянусь вам, я этого никак не ожидал.
      Черт побери, ведь мне же все ясно! Еще три года назад я сам крикнул в лицо Любарскому: "В тюрьму! В тюрьму! Вот где для вас место!" Так почему же здесь, с трибуны, я говорю о нем какими-то пошлыми фразами, без вдохновения, без огня, без ненависти, которая, знаю, горела же во мне? Даже об измучившей нас вечной волоките в Авиатресте, в отделе, где восседает Подрайский, я сказал не взволнованно, не убедительно, а как бы по обязанности. Что-то неладно... И уже исчезла из зала напряженная тишина внимания. Где-то зашушукались, кто-то прокашлялся, заскрипели стулья.
      Посмотреть со стороны - ничего особенного не произошло. Я продолжаю гладко говорить, но в душе творится черт-те что. Контакт потерян, нет живого тока между мной и теми, с кем я сейчас сидел в одном ряду, с кем столько поработал. Припоминаются вдруг строчки Маяковского: "Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел?! Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!" Но разве же я серенький? Или... Или, может быть, стал сереньким? Неужели я так и не сумею рассказать по-настоящему, как из нас тянули жилы, не найду каленых слов? Повышаю голос и опять сам внутренне морщусь. Какой-то неприятный ложный пафос.
      Но почему же? Ведь и Шелесту я прямо в глаза заявлял, что он погубит наш мотор, ибо окутан предрассудками солидарности так называемой инженерской корпорации, ибо не решался, считал непорядочным открыто, резко обвинить тех инженеров, которые исподволь душили нас. Ведь я ссорился с ним, кричал ему: "Вы недостаточно любите свой институт, не любите мотора!" Теперь, после всего, что случилось, мне трижды это ясно.
      Я говорю с трибуны об этой коренной ошибке Августа Ивановича и опять говорю плохо, без подъема, без страсти, словно отбывая какую-то повинность. Что же такое? Почему такой провал? И меня уже охватывает стыд, пробивается горячими пятнами на щеках. Нет, не перед Шелестом мне стыдно, хотя я краем глаза поймал укоризну или обиду на его лице, не перед Шелестом, а перед теми, кто сидит в рядах. Они чего-то ждали от меня, а я не могу этого им дать. Не могу их вдохновить. Смутно догадываюсь наконец, почему я так мямлю. И уже думаю только об одном: как бы скорее закончить, прилично закруглиться, уйти от этих пронизывающих икс-лучей. План моей речи, который еще несколько минут назад представлялся таким стройным, идет под откос.
      Я смял и тему об реконструкции института. И уже понимал почему. Мощный мотор, сверхмощный советский мотор! Конечно, от меня ждали, что я разверну программу новой борьбы за такой мотор, кину убежденный горячий призыв: "Вперед, товарищи, снова в атаку!" Ведь сказал же мне Родионов о новом, втором штурме! Но я не хотел и не мог говорить об этом. Однако, словно под каким-то гипнотическим давлением, изменил своему намерению, сказал. Что называется, выразил уверенность. Нашел какие-то общие фразы. И на этом закончил. Мне зааплодировали. Как видите, все обошлось вполне прилично.
      Сохраняя достоинство, держа себя так, будто ничего не случилось, но все-таки с жаркими пятнами на щеках, я отправился на место. Однако, представьте, не вернулся туда, прошагал мимо своего ряда, ушел в глубину зала.
      Угрюмо сел у стены на чертежный стол и в мыслях очень явственно раздельно произнес: "Нет, товарищи, нет!" Я опять имел в виду свое "табу".
      В этом, мой друг, было все дело. Раньше, когда я боролся за мотор, все мои поступки, все слова были одушевлены целью, а теперь я отступился от нее, сложил оружие. С трибуны я повторял как будто прежние слова, но из них вытекла живая кровь, осталась одна оболочка.
      7
      Я долго сидел там, в дальнем углу, погруженный в свои переживания, слушая в пол-уха и почти ничего не воспринимая.
      Потом, под конец, слово взял Никитин. В подобном случае, как бы вы ни были удручены, вам интересно, что скажет тот, кто ведет собрание. Особенно, если вы сами выступали. И притом не вполне удачно. О каких бы значительных вопросах ни шла речь, может быть, очень вас волнующих, вы все-таки трепетно ждете, когда же будет названа ваша фамилия, что же будет сказано о вашем выступлении. И втайне понимаете, что вы, пожалуй, заслужили трепку. И вас уже бросает в жар заранее. И все-таки не оставляет надежда: обойдется. Препротивнейшее состояние. Вы когда-нибудь это испытывали? А вот ваш покорный слуга, не скрою, испытал.
      Однако обо мне Никитин ничего не сказал. Или, во всяком случае, ничего не сказал прямо. И о Шелесте он говорил мягко. Но не хотелось бы когда-нибудь услышать по своему адресу такие мягкие слова. Они были очень тяжелы.
      - Мне хочется признаться вам, Август Иванович, - говорил Никитин, - в одной своей давней мечте. В студенческие годы, когда я слушал ваши лекции, читал ваши труды, учился у вас, вы были для меня образцом иди даже...
      Никитин помолчал. Такова была его манера. Выступая, он разрешал себе длительные паузы, чтобы подумать, подыскать нужные слова. Порой, когда он молчал, под его скулами чуть заметно ходили желваки. Пожалуй, только в этом сказывалось его волнение. И странно, во время этих пауз в зале не нарушалась тишина.
      - Образцом, - повторил он, - или даже идеалом ученого. Я мечтал простите, Август Иванович, дерзкую мечту студента - стать когда-нибудь, через много лет, таким, как вы. Для меня вы...
      Он снова подумал. На спинке свободного стула лежала его крупная рука. Шея Никитина была тоже очень крупной, мускулистой. Невольно казалось, что ему несколько тесен воротничок голубоватой рубашки, повязанной добротным галстуком. Но вся его фигура - немного сутуловатая, большая, я бы сказал, фигура грузчика, - в выутюженном свежем пиджаке и в этом чуть подкрахмаленном воротничке, как-то гармонировала с неторопливой речью, с рассказом о студенческой мечте.
      - Для меня, - продолжал он, - и не только для меня одного, вы, наш профессор, учивший нас теории авиационных моторов, были воплощением науки. Ваш облик всегда являлся мне, и, повторяю, не одному мне, когда мы, будущие инженеры, будущие ученые, думали о своем дальнейшем жизненном пути. И вот мы уже инженеры, вот мы уже сидим с вами за одним столом. Померкло ли наше стремление учиться, стать знатоком своего дела, овладеть высотами нашей специальности? Нет. Но ваш облик, Август Иванович, становится для нас уже не тем. Почему же?
      Шелест сидел в прежней позе, лишь слегка повернув голову к Никитину. Выражение лица уже не было неприязненным или отчужденным. Он слушал. И, видимо, слова доходили.
      Никитин продолжал:
      - Почему же? Может быть, потому, что вы остались верны благородному знамени передовой техники, науки, а мы, грубые большевики, не признаем за вами этого права? Нет, как раз наоборот. Передовая наука, передовая техника - это наше знамя. А вы изменили самому себе...
      Я хмуро сидел в своем углу среди взгроможденных столов. Сидел и слушал... Про меня в речи Никитина ничего не было сказано, но чудилось: он говорит и обо мне. "Изменили самому себе". Нет, дорогой Никитин, меня ты не уговоришь. Нет, хватит с меня неудач! Хватит витать...
      8
      Через несколько дней в жизни института произошло еще одно событие.
      Август Иванович Шелест перестал возглавлять институт, был снят с должности директора. Ему предлагали, как я узнал, остаться у нас заместителем директора или своего рода главным консультантом, но этих предложений он не принял.
      Шелест продолжал читать курс авиационных двигателей в Московском Высшем техническом училище, по-прежнему работал в редакции Большой Советской Энциклопедии и, кроме того, был введен в научно-технический совет при народном комиссаре тяжелой промышленности. Отставка, как видите, была более или менее почетной. Но в институте он с тех пор, помнится, года два не появлялся. Даже дела сдавал дома. Со мной он не попрощался. Мое выступление на собрании его, видимо, задело. Может быть, даже было воспринято им как неблагородное. Во всяком случае, он держался крайне холодно.
      Вместо Шелеста директором АДВИ был назначен крупный работник, тогда только что награжденный орденом за успешное завершение строительства Волжского авиамоторного завода, известный нам Новицкий. Уже одно это показывало, что перевооружению института придается не меньшее значение, чем важнейшим стройкам пятилетки.
      Придя к нам первый раз новым хозяином, Новицкий пожал мне руку и, смеясь, сказал:
      - Вот, Алексей Николаевич, мой отпуск. Я же предсказывал... Вызвали телеграммой из Кисловодска.
      Однако он все же успел отдохнуть, посвежел. Выбритое пополневшее лицо уже не выглядело серым, старообразным. Разгладились мешки под глазами. Одет он был по-прежнему на военный лад: в суконную защитного цвета гимнастерку с отложным воротником, перепоясанную широким ремнем, что отнюдь не скрывало достаточно заметного животика. Высокие сапоги безукоризненно блестели. Новицкий поймал мой взгляд.
      - Ничего, скоро запылятся, - сказал он.
      Он стоял у окна, покачивался с носков на каблуки и говорил:
      - Сейчас объехал с планировщиком из Моссовета нашу будущую территорию. Поставили с ним вешки, воткнули несколько еловых веток. Следовательно, город заложен... Приятно, Алексей Николаевич, с этого начать первый рабочий день на новом месте.
      И в самом деле, было видно, что он с удовольствием, со вкусом приступает к стройке.
      - Все эти домики мы скоро снесем, - говорил он, показывая в окно. Отсюда и вот до того поля, до самого края Москвы, все это будет городок АДВИ. Нет, назовем по-новому: ЦИАД. Центральный институт авиационных двигателей. ЦИАДстрой, а? Как это вам нравится, Алексей Николаевич?
      - Нравится, - ответил я. - Это был бы какой-то необходимый рубикон, который...
      - Прекрасно. Очень рад. Теперь, Алексей Николаевич, вот у меня к вам первая просьба. Подготовьте, пожалуйста, ваши соображения об экспериментальном заводе, об оснащении института. Фантазию не стесняйте. Надо видеть вперед на пятилетие. Нужен размах.
      - Надеюсь, - скромно сказал я, - что этого у меня хватит.
      Новицкий прищурил глаз.
      - Вы думаете? В случае если перехлестнете через край, ну... Ну, я вас тогда немного ограничу.
      - Заранее соглашаюсь.
      - Прекрасно. Тогда, наверное, подружимся. Сейчас продолжайте, пожалуйста, свои дела.
      - А мы почти ничего не делаем, Павел Денисович... У нас такой разлад...
      - Ничего. Дайте мне одну неделю сроку. Я кое о чем подумаю, кое-чем займусь. А через недельку мы с вами основательно засядем, потолкуем...
      Знаете, что он подразумевал, неопределенно говоря: "кое-чем займусь"?
      В течение этой недели на улицы, прилегающие к институту, въезжали и выезжали грузовики с бревнами и тесом, буквально в несколько дней вырос тесовый забор, охвативший ближайшие кварталы вместе с домами, садиками и дворами, водопроводными колонками, даже с отрезком трамвайной колеи. Из домиков, несмотря на зимнюю пору, началось переселение жителей куда-то в другой конец Москвы, в какие-то новые квартиры. Те же грузовики, свалив лес на мостовую, на перемолотый колесами снег, увозили чей-то домашний скарб. Некоторые строения тут же шли на слом, другие предназначались пока под общежития для рабочих. Сносились заборчики, сараи. На площадке уже горели жаркие костры из гнилушек и всякой трухи. Все трещало на этой московской окраине вокруг института.
      Новицкий уже действительно приходил в институт если не в запыленных, то в грязных сапогах. В одном из освободившихся домиков он устроил себе вторую резиденцию, которая вскоре у рабочих-строителей, а потом и у всех нас стала называться "контора Новицкого". Надо отдать должное его энергии. В эту же неделю Новицкий сформировал проектно-строительный отдел. Нам в главном чертежном зале пришлось потесниться, отдать половину зала этому новому отделу.
      Со мной в эти дни Новицкий лишь издали здоровался или перекидывался несколькими фразами. Но в одно прекрасное утро пригласил меня в кабинет.
      9
      Это был тот самый кабинет, еще обставленный по вкусу Шелеста, куда я так часто раньше приходил. Стояли обитые кожей дубовые кресла у большого стола; был, как и прежде, тщательно натерт паркет; лежал тот же ковер. За стеклами книжного шкафа хранились в том же порядке разные справочные издания и многотомные энциклопедические словари на русском и иностранных языках. Лишь со стены был снят один из чертежей, и на гвозде висели черное пальто и черная теплая кепка. Новицкий обычно поднимался сюда не через главный вестибюль, а со двора, внутренним кратчайшим ходом, и здесь же раздевался. На столе, поверх каких-то бумаг, лежала коробка дорогих папирос. Здесь же стоял наполненный до краев стакан чаю, видимо уже остывшего. Поблизости, на широком подоконнике, кипел блестящий электрический чайник.
      - Пока все по-походному, - сказал Новицкий. - Садитесь. Чаю хотите?
      - Нет, Павел Денисович, благодарю вас.
      - А я позволю себе это удовольствие.
      Он встал, выплеснул в полоскательницу холодный чай, налил горячего, положил сахар. Я покосился на письменный стол и вдруг увидел раскрытый на первом листе атлас чертежей мотора "Д-24". Странно, для чего Новицкий его выкопал? Какие еще могут быть разговоры об этом моторе, с которым уже все покончено? В большом блокноте, тоже раскрытом, было что-то записано крупным почерком, синим карандашом. Какие-то пункты: первый, второй, третий... Прищурившись, я прочел верхние строки.
      "С Бережковым:
      1) "Д-24"..."
      Странно... Что это могло бы означать? Неужели?..
      Новицкий подошел к столу с той же стороны, где стоял я.
      - Уже смотрите? - произнес он и прихлебнул крепко заваренного дымящегося чаю. - Садитесь...
      Он расположился напротив меня, поставил стакан, потянулся к атласу, придвинул его на край стола. Да, на листе был изображен главный разрез моего мотора. Новицкий сказал:
      - Что же мы, Алексей Николаевич, будем делать с этой вещью?
      - Не знаю... Как вам известно, вопрос о ней решен. Стоит пока в сарае под замком.
      - Да, я там был, смотрел... Стоит в углу... Но по-хозяйски ли это? Новицкий опять пригубил чаю, взял папиросу, закурил. - Конечно, Алексей Николаевич, назад нам ничего не повернуть. Да и не надо. Наверное, вы теперь и сами понимаете, что это, - он мягко постучал по чертежу, - это была романтика... Обреченная затея.
      Я молчал. Удобно сидя в кресле, выпуская дым, он продолжал:
      - Очень хорошо, что вы это понимаете... Сейчас я вам могу сказать, что я был с самого начала против того, чтобы предназначать Волжский завод для выпуска вашего мотора. Надо было сразу пойти к варягам. Но не послушали.
      Он говорил дружелюбно и несколько покровительственно, словно поучая меня уму-разуму. Вспомнилась его усмешка, когда он два года назад, на конференции по сверхмощному мотору, заявил: "Я предпочел бы начать с иностранной модели". Неужели он действительно был тогда умнее всех? Все видел наперед? Но подмывало воскликнуть: "Что же, значит, не надо было и браться?!" Однако я снова промолчал.
      - Не послушали меня, - продолжал Новицкий. - И все уже не то... Завод испорчен. Ставили оборудование для одного мотора, выпускать будем другой. Приходится многое переоборудовать, закупать новые станки...
      - Какие же? - проговорил я.
      Волжский завод был безвозвратно потерян для нашего "Д-24", и все-таки я со щемящим любопытством спрашивал, что делается там. Новицкий тоже еще в какой-то мере жил неостывшими мыслями о Моторстрое и, немного брюзжа, рассказал о новом оборудовании, закупленном для завода. Потом оставил эту тему.
      - У нас с вами, Алексей Николаевич, теперь свои заботы. Что же мы будем делать с этим наследством, а?
      Он взял со стола большой синий карандаш и опять постучал по чертежу.
      - Насколько я знаю, - вновь заговорил он, - у вас самые слабые части вот и вот... - Он показал карандашом клапаны и некоторые другие детали. Думали вы о том, чтобы решить этот вопрос кардинально? Попросту - все отяжелить.
      - Думал. Безнадежно.
      - Почему?
      - Потому что... Ну, вам же понятно... Тогда меняются все габариты. Получится слишком тяжелая машина.
      - Что же, пусть будет тяжелая... Сделаем двигатель для глиссера. Военные моряки такие суденышки соорудят, если получат этот мотор, что... Я у них уже побывал, позондировал... А? Возьмемся за это, Алексей Николаевич? Вытащим мотор?
      - Для глиссера? - протянул я.
      В один миг мне стало ясно, что Новицкий действительно отыскал способ вытащить из могилы нашу вещь. Конечно, это уже будет не то, о чем мечталось, не мотор для авиации... Ну, бог с ними, с мечтами. А это впрямь реальное дело. С таким мотором - да, да, его можно отяжелить - военные торпедные катера будут лететь, как пуля. Какой он, однако, молодец, этот Новицкий!
      А он уже взял атлас на колени и обвел синим карандашом, грубо усилил уязвимые части. Потом, перекидывая страницы, задерживаясь на некоторых, высказал несколько мыслей о том, какие перемены в конструкции повлечет за собой это усиление. Тем же карандашом, уверенным, твердым нажимом, он то исправлял чертежи, то ставил знаки вопроса или другие заметки. Я охотно вступил в обсуждение. Нельзя было не признать, что со мной разговаривает специалист, вполне технически грамотный, находчивый, очень энергичный.
      Захлопнув атлас, он сказал:
      - Вот, Алексей Николаевич, и проясняются наши перспективы. Проведем это через Госплан, включим в пятилетку института...
      Перечеркнув обложку, он там написал: "ГД-24". "ГД" - значило "глиссерный двигатель".
      - Одну нашу задачу мы, следовательно, утрясли, - продолжал Новицкий и протянул мне атлас. - Пожалуйста, вам и книги в руки.
      Я охотно принял это задание. И опять с уважением посмотрел на своего директора. Да, абсолютно реальная вещь! Итак, у меня на счету будет уже два мотора - тракторный в шестьдесят сил и этот, глиссерный. Неплохо!
      10
      - Второй вопрос у меня к вам, - сказал Новицкий, - это пятилетка института. В частности, по вашему отделу. По существу, в данный момент ее нет...
      - Конечно, Павел Денисович, это так...
      - Вот мы и должны ее сверстать. Кстати, на днях начинает работать комиссия по пересмотру пятилетнего плана всей авиапромышленности. Заводы принимают на себя дополнительные обязательства. Спрашивается: а институт? Что институт даст промышленности в этой пятилетке?
      Я неуверенно проговорил:
      - Это вы относительно сверхмощного мотора? Но я не представляю себе...
      - Чего? Проблема, по-моему, совершенно ясна.
      - Как же ясна? Если бы мне предложили сейчас сконструировать еще один сверхмощный мотор, то... Не знаю, Павел Денисович... По атому вопросу у меня нет никакой ясности.
      - Проблема, по-моему, совершенно ясна, - повторил Новицкий. - Для того-то мы и строим ЦИАД, вкладываем сюда сотни миллионов рублей, чтобы взяться серьезно за создание советского мощного мотора. Будем решать эту задачу основательно, солидно, без преждевременных попыток завоевать голыми руками высоты техники... Сначала соорудим наш новый институт-завод, а уже потом...
      Я слушал и кивал, соглашаясь с Новицким. Проблема как будто и впрямь становилась ясной.
      - Со сверхмощным мотором мы выйдем в следующем пятилетии, - продолжал Новицкий. - Выйдем без истерических рывков, наверняка. И, пожалуй, никто нас не обгонит.
      Он рассказал, как обстоит дело с работой Макеева и младшего Никитина. В процессе постройки этого мотора "Д-25", основанного на интересном конструкторском принципе максимальной гибкости, обнаружились чрезвычайные технологические трудности. Доводка, как и у нас, затянулась на годы.
      - Таким образом, мы с вами должны, - говорил Новицкий, - в этой пятилетке взять на себя иные обязательства. Надо, чтобы промышленность почувствовала помощь института...
      Продолжая разговор, мы наметили несколько серьезных задач: в частности, переделку на воздушное охлаждение мотора "Испано", который все еще выпускался на одном из заводов. Это вместе с "ГД-24" уже составляло достаточную нагрузку для моего отдела.
      - С этим мы выступим, - сказал Новицкий, - в комиссии по пятилетнему плану. По крайней мере, все это реально...
      Он опять покровительственно улыбнулся. Меня это снова немного покоробило. Понимал ли я тогда, что Новицкий, этот несомненно очень сильный человек, способный работник, в чем-то, говоря нашим профессиональным языком, все-таки "недобирал"? Как вам сказать? Конечно, при всех его достоинствах ему явно не хватало того, что он называл романтикой, не хватало какого-то взлета, дерзновения. Но ведь в те дни и я, как вам известно, внутренне отказался от дерзаний. И поэтому внимал без возражений, учился уму-разуму.